Лукницкий Сергей. Выход из Windows

   Только некоторые вещи. Парфюмерию она тоже забрала. Выходит, девочка врала местами: Похвалова действительно накануне ушла из дома. Но на работу во вторник вышла, сотрудники универмага видели ее до десяти часов.
   Патологоанатомы дали добро на захоронение тел Финка и Похваловой. Тело Натальи забрали рано утром семеро стриженых "качков" в черных рубашках, вынесли гроб из морга, положили в "Патрол-Ниссан" и укатили на кладбище. Серафимова осталась на скамеечке - дожидаться следующей процессии. Из морга тело Финка на автобусах, выделенных Госкомимуществом, должны были везти в крематорий.
   Потом уже процессия переместится на кладбище. Серафимова желала увидеть всех, кто приедет сегодня простшься с Фппком. Может быть, появится и Катя. Попытки встретиться с пей не увенчались успехом. Домашний телефон не отвечал, в квартире на Спиридоновке никого не было.
   Дача Мошонки была недоступна, а по телефону с ним не соединяли. На второй звонок Нонны Богдановны секретарша отчитала ее как школьницу.
   Целая лекция получилась на тему "всяк сверчок знай свой шесток". Серафимова попросила прокурора содействовать. Прокурор иезуитски пожимал плечами.
   - Ты что, с ума сошла? Я звонить не буду. Ты ведешь это дело, вот и изворачивайся. У тебя все права. Только пользуйся. А ты боишься поддаться влиянию авторитета, имени, поста занимаемого. Не ожидал...
   ПРОЩАНИЕ
   Был суровый серый день. Тучи, словно набитые тоннами снега, висели над самыми деревьями. Серафимова сидела в стороне, на длинной белой скамье, под едва распустившимися листьями. Пока она шла по улице до дома Братченко, ветер чуть не сбил ее с ног, не давая двигаться.
   Она шла по голой, вечно безлюдной улице Чаплыгина, похожей скорее на петербургскую, а навстречу ей неслись мелкие камешки, пыль, больно вонзаясь в ноги, ударяя по лицу. Полы пальто то и дело распахивались. Ну и денек для похорон!
   Все кругом черное, неужели рухнет небо? Погибнут деревья, эти выползающие в мир клейкие листочки акации, все погибнет.
   Серафимова подумала, наблюдая за людьми, выносящими гроб из дверей морга, что когда наступает смерть, не человек исчезает, а мир, весь этот мир взрывается и исчезает в огне - и все это происходит перед глазами умирающего, умершего человека.
   Возле корпуса патологоанатомии стояло несколько автобусов. Над ними высился красный кирпичный дом, похожий на казарму. Как водится: кучки людей, кто-то судорожно курит, кто-то кому-то подает валидол, кто-то поправляет цветы, белые цветы.
   Возле скамьи, на которой сидит Серафимова, стоит Евдокия Григорьевна и ее дочь. Обе в черном. Они спорят о расположении собственной семейной могилы на Немецком кладбище. Собрались зайти после похорон Финка. Похоже, на кладбище давно не были.
   Дочь Евдокии Григорьевны, к удивлению Серафимовой раскосая, похожа на кореянку или узбечку. Два передних зуба - в обнимку: налезли один на другой, делая ее похожей на зайца из рекламы "Нествика". У нее живые глаза, она вообще вся живая, стремительная, деловая. Улыбается матери, как американка, одними губами. Раскосые черные глазки в это время выдают озабоченность:
   как бы урвать еще что-нибудь от этой жизни.
   Серафимовой отчего-то хочется плакать. Маленькие слезинки наползают на ресницы. Братчеико пошел узнавать насчет очереди Финка на кремацию. Сослуживцы уже заждались, толкутся у дверей. Устинов, эксперт Серафимовой, достал фотоаппарат, делает якобы любительские снимки, вписался в коллектив с легкостью, "отщелкал"
   всех присутствующих. Приоткрывается дверь здания, большая тяжелая дверь, как в музее, выглядывает Княжицкий, говорит, что можно заходить.
   Он далеко, он не видит Серафимову. Он занят своим делом. И общается только с Устиновым.
   Как смешно он ревнует Нонну Богдановну к Братченко. Он еще не добился oт Серафимы и намека на личные отношения, а уже считает ее своей собственностью. Как бледно его лицо. Серафимова входит предпоследней. За ней идет Галочка.
   - Найди этих подонков, - шепчет она, и Серафимова понимает, что Галя не в себе. Серафимова ждет, когда Братченко оглянется на нее. Он оглядывается и натыкается взглядом на Серафимову, а сам ведь ищет Галю. Как все просто, как ясны эти люди. Как объяснимы, понятны и предсказуемы их поступки, и как сложно и недоступно пониманию вселенское зло.
   Все обступили гроб. Та грудастая женщина, которая была у Серафимовой понятой, протиснулась вперед и, увидев Финка, точнее, одно его лицо, прикрытое сверху белым кружевом, заплакала вслух так искренне, потом отвернулась и проговорила на весь зал, еле разнимая язык и нёбо:
   - Господи! Горе-то! На себя-то совсем не похож! Он же совсем на себя не похож!
   Невероятное изумление отражается на ее лице, а Серафимова думает, что уже в десятый раз за сегодняшний день кто-то произносит в этом зале такие или похожие слова. Женщина оборачивается к ней, недоуменно пожимает плечами, вопросительно глядит на следователя, словно ждет объяснения. Галя достает из сумки таблетку, подходит и заставляет женщину взять таблетку под язык. Как странно это выглядит в ритуальном зале корпуса патологоанатомии. А Галя вытаскивает платок и прикладывает его к лицу женщины. Она продолжает оставаться не в себе, движения ее неточны, взгляд отсутствующий. Она не плачет, подходя к гробу. Только голова ее мелко трясется. Серафимова вспоминает, зачем она здесь.
   Обводит взглядом присутствующих. Кати, которую она видела в окне мошонковскои дачи недавней ночью, пет. Евдокию Григорьевну оттеснили от гроба, она уже и не пытается увидеть своего работодателя, ей неинтересно.
   Кто-то хлюпает носом. Альберт Вольдемарович - зампред и бывший начальник Финка, прикрыл лоб и глаза ладонью. Его плечи вздрагивают, по ему нужно говорить речь. Две женщины раскладывают цветы в ногах покойного. У Устинова появился конкурент. Это известный телеведущий, автор программы "Мир глазами убийцы"
   Юсицков. Он собственноручно делает репортаж, ходит с камерой по залу, словно по кукурузному полю, одной рукой раздвигает людей, пробирается к гробу. И Серафимова понимает: он ведет свое расследование, и это омерзительно.
   Нестерова из ФСБ нужно поторопить. Но, к сожалению, на Овечкине и Юсицкове слишком многое завязано. Можно опростоволоситься, если раньше времени взять их за руку. А как хочется, ах, как хочется ударить по этой заевшейся холопской харе!
   Серафимова не понимает, что происходит. Ей начинает казаться, что стоять здесь больше не имеет смысла. Но никто не уходит, а лишь переступают с места на место. Подходят ближе, поправляют тюлевое покрывало на лице покойного, отходят.
   Лицо Финка желтое, даже зеленое на белой подушечке. Над бровью фиолетовое пятно. Кожа словно лакированная. Веки слегка припухли, баки висят, выпадая за воротник. Серафимова понимает, что перед ней совсем иной человек, не такой, каким он был при жизни.
   За черным кругом провожающих в последний путь - возле степы (разве здесь есть стены?) - столик, на нем пинцет и ножницы. Вдоль стен крышки гробов с черными, голубыми, красными лентами. С потолка падает желто-розовый приглушенный свет. Но в глазах все равно темнота.
   Наконец, мужчины, не сговариваясь, подходят к гробу и выносят его в автобус. Накрывают гроб крышкой на улице. Там холодно, повалил снег.
   Как хорошо, что снова наступила зима. И эта свежесть заставляет встрепенуться и полезть в карман за сигаретами, затянуться, пока приватизаторы садятся в автобусы.
   Витя Братченко подошел к Гале. Она так и стояла зале, все еще уставясь в ту точку, где была голова Финка.
   Виктор осторожно и ласково погладил Галочку по спине. Она повернула к нему голову, всмотрелась и медленно стала узнавать его.
   Княжицкий, наблюдая за этой сценой, за тем, как женщина посмотрела на Братченко, устало вздохнул:
   - Что ж ты мне голову-то морочил...
   БОТИНКИ
   Автобус и машины подъехали к крематорию.
   Серое здание на Никольском кладбище радушно приняло приватизаторов, провожавших в последний путь своего коллегу, в одну из пяти своих черных дверей. Серафимова прошла вслед за Евдокией Григорьевной. Гроб внесли в небольшую залу под музыку, оплаченную Госкомимуществом.
   - Ногами вперед, - подсказал служащий ритуального отдела, и Финка положили на конвейерную ленту, уходившую куда-то в стену.
   Крышку гроба сняли, и вновь послышался всхлип и оценивающий шепоток. Потом все тот же служащий, похожий на консультанта в музее, подал знак, посмотрев куда-то вверх, в белый потолок, где под самой крышей виднелись белые оконца. Музыка прекратилась, и консультант попросил провожающих отойти от края платформы. Серафимова уже битый час мучилась вопросом: зачем ей надо было ехать на похороны Финка?
   Она оглядывала присутствующих, слушала медленные печальные реплики о смене руководства, о продуктовых наборах и планах на вечер.
   Около гроба крутилась какая-то маленькая старушонка. Положив на лоб покойника бумажную ленту с молитвой, посыпала песком покрывало, перекрестила и поцеловала усопшего в лоб.
   Неожиданно внимание Серафимовой привлекла Евдокия Григорьевна: она застыла в позе кошки, высматривающей в траве воробья, и готова была совершить прыжок. Взгляд, направленный кудато в ноги покойника, озадачил следователя. У старушки вдруг загорелся и сверкнул глаз. Она поджала руки, сощурилась и стала похожа на свою дочь. Верхняя губа ее сморщилась так, что волосики встали на ней дыбом.
   - Да что с вами, Евдокия Григорьевна? - быстро подойдя кней, спросила Серафимова, но с другой стороны от Эминой тут же подлетела ее дочь и подхватила ее под локоть.
   - Она не в себе, не в себе, это бывает, сейчас все будет хорошо, мы уже привыкли, - затараторила раскосая дочь, оттаскивая мать от следователя.
   Старая женщина выдернула локоть и дернулась в сторону покойника. В этот момент конвейер тронулся, и гроб поплыл в распахнувшиеся створки. Серафимова увидела, как там, в жерле крематория, полыхнул огонь. Но Евдокия Григорьевна добежала до гроба, оттолкнув по пути служащего, обогнала плывущего в небытие Финка и упала на его ноги прямо на конвейер.
   Никто не понял, чего хотела Эмина и что, собственно, она имела в виду. Служащий "сорвал стоп-кран", и конвейер со скрежетом затормозил.
   - Ну, что еще? Гражданочка! - недовольно закричал он. - Не валяйте дурака.
   Серафимова одним прыжком подскочила к Евдокии Григорьевне.
   - Что?
   - Вот тут, - задыхаясь, просипела та, - вот.
   Она пыталась сдвинуть крышку с гроба, Серафимова поняла ее намерение и взглядом попросила Братченко помочь. Не успел тот отодвинуть крышку, как Евдокия Григорьевна ухватилась за ноги Финка и потащила их на себя.
   - В конце-то концов! - взмолилась Серафимова. - Помогите же кто-нибудь, женщине плохо!
   - Нет, нет, - запричитала старушка плача, но ее уже оторвали от конечностей мертвого Финка и пытались всем скопом подтолкнуть к выходу.
   - Мама, замолчи! - громко требовала дочь Эминой и лезла закрыть ей ладонью рот.
   Конвейер снова заработал, но Евдокия Григорьевна, собрав все свои силы, обернулась и крикнула:
   - Это не его ботинки!
   Возникла пауза. Серафимова было ринулась к стоп-крану, но дорогу ей преградил служащий крематория.
   - Что это за безобразие? Вы следующего покойника задерживаете! Нашли тоже, с кем ботинки перепутать!
   - Мальчик, отойди! - прошипела следователь, потянувшись за пистолетом, когда увидела, что гроб практически вплотную подъехал к дверям, ведущим в геенну огненную.
   - Витя, живо! - скомандовала она, когда конвейер снова остановился. Тот понял, что от него требовалось, и, сняв крышку гроба, быстро разул покойника.
   КАТЯ
   Когда ехали на кладбище, Серафимова сидела и вспоминала, как однажды на курорте в Болгарии она наблюдала ночной танец на углях: молодой мужчина голыми пятками танцевал, ходил, прыгал на красных углях, то и дело вспыхивающих от движений его ног, похожих на вулканическую лаву. Только на повороте к воротам кладбища Серафимова, едущая в машине Братченко, заметила черную бронированную машину, следующую прямиком за ними.
   - Кто это?
   - Чужие, - ответил Братченко.
   Процессия подъехала к крашеным зеленым воротам Немецкого кладбища. На миг выглянуло солнце, дохнуло теплом и прелой прошлогодней листвой, затем снова воцарился мрак. Могильщики подкатили тележку к торцовой дверце автобуса, но узнав, что гроба не будет, побрели обратно в сторожку при административном здании.
   Кладбище внутри темное. Серафимову и Братченко увлек ручеек людей, но где-то за оградой хлопнули дверцы длинного "БМВ". За высоченными кленами небо и улица совершенно не просматриваются. Деревья с черными стволами медленно качаются над тесными могилами.
   Серафимова все-таки развернулась и вернулась к воротам. С другой их стороны, еще на светлой стороне, стоит Катя. Девушка невелика ростом, на ней темно-синее короткое платье и черные чулки. Челка свисает со лба, загораживая правую половину лица. Серафимова узнала ее по какимто мелким штрихам, но маленькому отрезку подбородка, по изгибу тела и движениям.
   Они приблизились друг к другу. От машины отделился водитель-телохранитель, стоявший прислонившись к капоту. Катя подала ему знак не подходить и не вмешиваться. У нее в руках белые тюльпаны. Огромные белые тюльпаны.
   - Вы Катя?
   Она наклонила голову. За спиной Серафимовой, тоже на почтительном расстоянии, остановился Братченко.
   - Хотите пройти со всеми?
   - Нет, я подожду.
   - Мне очень нужно с вами поговорить.
   - Хорошо. Но только без протоколов. И недолго. Мне нельзя простужаться.
   Серафимова пыталась встать так, чтобы заглянуть иод челку девушки. Это же невозможно - разговаривать с человеком, когда у него челка в пол-лица, словно карнавальная маска. Как будто человек только наполовину из-за стены показался.
   И не прорваться, не пробиться сквозь эту стену.
   - Где вам удобнее? - вежливо спросила девушка. На вид ей лет двадцать. Невысокая, ширококостная, словом - все при ней. Такие фигурки нравятся мужчинам.
   - Мне-то все равно. Хотите, мы можем сесть в машину?
   - Тогда в мою, - просто сказала девушка. - Вас зовут Нонна Богдановна, не так ли?
   Они уселись в салоне "БМВ", обитом мягким темно-зеленым плюшем.
   - У меня к вам немного, совсем немного вопросов, Екатерина Семеновна.
   - Если можно - Катя.
   - Катя. Когда вы разговаривали с Адольфом Зиновьевичем последний раз?
   - Во вторник. В четыре часа по телефону.
   - О чем? - Серафимову начинала раздражать эта челка. Теперь Катя сидела к ней боком, на краю сиденья, выпрямив спину и сложив руки на коленях.
   - Я позвонила Долли на работу - это я так его называла. Он очень любил песенку Армстронга "Хелло, Долли!" Адольф - Долли, правда, похоже? Он был чем-то взволнован, расстроен, мы договаривались встретиться, но он не приезжал и не звонил с пятницы - четыре дня, я стала напрягаться, бегать на звонки, вот почему и позвонила сама...
   - А как вы поняли, что у него плохое настроение?
   - Он очень резко говорил со мной, сказал, что перезвонит сам, когда освободится, что очень занят и буквально через пять минут выезжает с работы. То есть ему некогда со мной разговаривать.
   - Представляю, как вы расстроились.
   Серафимова подумала: говорить ли ей, что Финк собирался уезжать и, похоже, надолго? И решила не говорить.
   - Следствием пока установлено, что Финк...
   Адольф собирался в командировку, - только и сказала.
   - И всё? - удивилась Катя.
   - Остальные нюансы могут интересовать лишь специалистов, они не дополняют картину происшествия. Скажем, оттого, что после убийства Фиик был еще и ограблен, вам ведь легче или яснее не станет...
   - А женщина, жена Похвалова?
   - Вы ее знали?
   Катя ответила не сразу, тонкими пальчиками дотронулась до челки, но отодвигать ее не стала.
   - Виделись на приемах. Они были любовниками?
   Серафимова тепло посмотрела на Катю, ну хоть чем-то она могла утешить девушку, так мужественно скрывающую свою скорбь.
   - Они не были любовниками. Похвалову убили не в квартире Финка, на семь часов раньше.
   Все, о чем пишут эти дурацкие газеты, неправда, грязь. Не верьте, просто кто-то очень хотел вправить нам мозги задом наперед. Они уже и до вас добрались...
   Девушка часто задышала и, неожиданно развернувшись к Серафимовой, прильнула к ее плечу. Та погладила Катю по голове.
   - Не плачь. Твой папа когда вернулся во вторник домой?
   Катя подняла голову и взглянула на Серафимову одним своим доступным глазом.
   - Папа пришел в семь часов. Его весь день в прямой трансляции показывали. А при чем тут папа?
   - Да так. Ведь Похвалов исчез, а он помощник твоего папы.
   - Понимаю.
   - Катя, вы меня простите, что у вас за стрижка? Так ведь можно зрение испортить... - накоиец не выдержала и очень мягко проговорила Серафимова, прямо-таки по-матерински.
   Катя напряглась, лицо ее стало ожесточенным, как у ребенка, готового замучить кошку, и она четко произнесла, отодвигая челку со второго глаза:
   - У меня была злокачественная опухоль глазного канала, ее удалили вместе с глазом.
   Под челкой зияла страшная дыра, лишь наполовину прикрытая веком.
   Следователь растерялась, извинилась и вышла из машины.
   Аудиенция закончилась.
   На аллее Серафимову обогнал толстый даже со спины, смешной человек, который нес в руках огромный букет цветов в яркой упаковке, в гофрированной бумаге, с развевающимися на ветру кудряшками перевязочных лент. Он держал букет так, как их держат школьники первого сентября - в согнутой в локте руке, зажав кулаком стебли, прямо перед собой. Это был Овечкин. Он не узнал Серафимову, хотя был у нее на допросе несколько дней назад.
   Толпа стояла на повороте кладбищенской дорожки. Братченко плелся за Серафимовой и сейчас подошел к ней со спины. Заглянув в ее лицо, он понял, что Нонна Богдановна сейчас упадет в обморок. Но на сей раз она готова была не только упасть в обморок, но провалиться сквозь землю от стыда и угрызений совести за собственную бестактность.
   СОСТРАДАНИЕ
   Могильщики прыгали через могилу с одной стороны на другую, потом один из них лег на край могилы и поставил на дно выкопанной ямы урну с прахом Финка. Пахло сырой землей, ржавым песком и свечками.
   - Близкие, родственники, киньте горсть земли, - скороговоркой, как будто он объявлял отправление поезда на вокзале, сказал один из рабочих.
   Могильщики были на удивление трезвыми.
   Передвинув лопатами землю с обочин ямы, они сотворили большой рыхлый холм над прахом Финка, похожий на человеческий живот. Потом один из них бросил на вершину этого холма бетонную раму, сказал, что земля сама спрессуется со временем, и воткнул в землю мраморную табличку с надписью: "Финк АДОЛЬФ ЗИНОВЬЕВИЧ.
   1951-1999, 19-й УЧАСТОК".
   Овечкин о чем-то переговаривался с Юсицковым.
   Тот стоял лицом к Серафимовой. И у него было лицо отморозка и мерзавца, такой театральный типаж. Знакомые знакомых Нонны Богдановны тесно общались с его тестем, бывшим секретарем Союза писателей, ударившимся в политику. Теперь этот тесть, пройдя огонь и воду перестройки за спиной Горбачева и Яковлева, руководит политическим движением "Раскол", издает газету без названия. Считает себя демократом имперского склада, в смысле склада политического характера. Одновременно тесть-демократ застроил всю Москву небоскребами с конусовидными верхушками, которые, как ему кажется, должны напоминать башни Кремля, перекликаться с ними, а на самом деле одним напоминают ракеты "СС-20", а другим - мусульманские мечети. Строили-то турки.
   Юсицков корчит из себя интеллигента, пристально смотрит интервьюируемым собеседникам в глаза, выводит их на чистую воду, а сам узколоб и тупорыл, как уязвленный купец третьей гильдии.
   Юсицков косится на Серафимову. Ветер усиливается и тормошит одежду, а следователь в легком блейзере с золотыми пуговицами. Пальто осталось в машине. Этих огромных золотых бляшек она сегодня стесняется, не к месту они на траурном костюме. Евдокия Григорьевна и ее дочь берут у всех остальных цветы, отламывают стебли и украшают могилу. Галочка не может оторвать взгляда от огромного брюха, торчащего из земли, в которое женщины с каким-то остервенением всаживают розы и гвоздики.
   Цветы краснеют на коричневой земле, как пятна крови. В глазах секретарши Финка все мутнеет, ее ослепляет яркая пустота, мечутся круги, она, ничего не видя, на ощупь ловит рукой ограду чьейто могилы и садится на скамью. К ней подходят Серафимова и Братченко. Галя смутно видит красные пятна цветов, мраморную табличку, похожую на белую рубашку.
   - Слабенькая еще девочка, - говорит Серафимова, - не закалила тебя еще жизнь.
   - Вы хотели что-то спросить? - догадывается Галя.
   - Уже спрашиваю. Кто последний звонил Адольфу Зиновьевичу перед тем, как он уехал с работы?
   - Звонили три человека. Сначала "вертушка", я слышала через дверь, потому ч го Адольф Зиновьевич что-то громко выкрикнул, а потом но городской линии незнакомый голос. Человек не представился, только попросил господина Финка. На мой вопрос, кто его спрашивает, он не произнес ни звука. А самой последней звонила девушка, та самая.
   Когда они встали и направились к выходу, навстречу им шла Катя. На фоне ее синего платья белели совсем уже раскрывшиеся тюльпаны.
   Галя поняла, что это она. У секретарш, у профессиональных секретарш, вырабатывается особая способность определять принадлежность голоса тому или иному человеку. И она сразу догадалась, что знает голос этой девушки, идущей навстречу. Во взгляде женщины, который перехватила Катя, было только сострадание и участие.
   ЧУЖИЕ
   С кладбища Братченко развез своих дам но домам. Первой забросил на Чистые пруды Серафимову. Она взяла с собой ботинки, конфискованные в крематории. С этим еще предстояло разобраться. Потом доставил Галочку на Солянку.
   Поставив машину на обочине напротив въезда во двор Галины, вышел на тротуар. Галя была в таком состоянии, что ее нужно было проводить до квартиры.
   Они медленно пошли между двух высоких серых домов, в конце которых перпендикулярно к ним стоял широкий Галочкин дом. Сейчас был виден лишь отрезок его в проеме этого длинного угрюмого ущелья.
   - Галенька, успокойся, пора уже успокаиваться, - Братченко не мог подобрать слов.
   Она молчала, тускло глядя себе под ноги. Потом и вовсе остановилась и прислонилась к с гене.
   Она не плакала, взгляд ее уставился в одну точку.
   - Я на кладбище все на землю эту смотрела, на мертвую землю.
   - Ну брось, Галенька, перестань, - попытался перебить ее мысли Витя, ну, покажи, какое окно твое? Отвлекись.
   Галя механически повела пальцем. Вдруг, когда она подняла голову и поглядела вверх, глаза ее вспыхнули. Она ахнула.
   - Там кто-то есть! - таинственным шепотом проговорила она. - Я его видела.
   Братченко подумал сперва, что это она о Боге или вообще о вечном. Но Галя неотрывно глядела на свое... нет, на соседнее окно.
   - Где кто-то есть? Ну вот, тебе уже Фиик мерещится.
   - Ну при чем здесь Финк, Витя? - Галя рассердилась. - Там кто-то в окно смотрел. Увидел меня, отшатнулся. Пойдем в тот подъезд.
   - Странно, по дверь же была опечатана, - начал туго соображать Витя.
   - Можно подумать, если дверь опечатана, в квартиру невозможно войти?
   Они направились к первому подъезду, Галочка буквально потащила за собой Братченко, вцепившись в его рукав. Войдя в подъезд, остановились. Там была темень. Братченко показалось, что даже окна во входных дверях и на лестничной клетке чем-то занавешены. Приложив палец к губам, Витя прижал Галю спиной к стене и загородил ее.
   - Тихо! - шепотом скомандовал он. - Ктото спускается на лифте.
   Галя во все глаза смотрела на пpocтупавшие в тeмнотe двери лифта. Наконец лифт мягко шлепнулся, двери его раскрылись. Желтый свет осветил старый широкий подъезд, где за выступом стены стояли Витя и Галя. Перед ними возникла Евдокия Григорьевна с авоськой.
   - Тьфу, темнота, глаз выколи! Черти, а за электричество дерут безбожно!
   Евдокия Григорьевна шагнула вперед, нащупала впереди пол, чтобы сделать следующий шаг, но почувствовала, видимо, чье-то присутствие, может, услышала учащенное Галочкино дыхание, может, учуяла жар от тела Братченко.
   - Ой-и-ой-и-ой-й, - писклявым голоском завыла Евдокия Григорьевна, пятясь к лифту, двери которого в этот момент с грохотом автоматически закрывались за ее спиной. Галочка хотела выйти из-за укрытия, даже пошевелилась, пытаясь отодвинуть Братченко. Все произошло чрезвычайно быстро. Когда пучок света из лифта еще не успел исчезнуть, раздался выстрел.
   Заорали сразу все. Братченко схватил Галочку за шею и пригнул, почти толкнул ее на пол.
   Потом бросился к Эминой. Когда Братченко в полной темноте выворачивал ей руки и заламывал их ей за спину, та заорала пуще прежнего.
   - Спокойно, бабуля, не дергайся. Где оружие? Куда дела?
   Внезапно картина стала видимой. Это Галочка догадалась открыть входную дверь, немного вечернего сумрака вползло в подъездную тьму.
   Братченко и Евдокия Григорьевна, застывшие каждый по-своему в боевой позе, повернули головы к свету и уставились на силуэт Галочки.
   - Витя, это не она...
   - Я и сам уже понял, - расслабился Братчеико, отпуская старушку.
   Та никак не могла вывернуть свою руку обратно, в человеческое положение, зло фыркала и извергала из себя проклятия. Братченко ринулся наверх. Галочка крикнула старушке:
   - Идите сюда скорее!