Лукьяненко Сергей Васильевич. Близится утро (фрагмент)

   - Поясок у меня...
   Решетка легла на свое место, а свет и голоса удалились. Да уж, кто по доброй воле здесь решит задержаться...
   Я снова вернулся к своим опилкам. Вот так, Ильмар-вор. Нет тебе фарта. Обходись тем, что есть. Головой.
   Каждому вору, а порой и честному бюргеру, рано или поздно приходится с тюрьмой знакомство сводить. Ну, если за пьяную драку присудили тебе месяц конюшни чистить, или за мелкую кражу добряк-судья год каторги пожаловал - это дело простое. Устраивайся, обживайся, учись, как обитать за решеткой. А вот когда попал на пожизненную... ну, или на десять лет рудников, что верная смерть - то готовься бежать.
   Только по уму готовься!
   Вначале пойми, как ты бежать будешь. Слабину прощупай - в стене, в полу, в стражниках. И жди момента. Не дергайся раньше времени. Но и не упусти свой шанс. Не перегори. Тюрьма, особенно одиночка, тем ужасна, что волю убивает. И тело еще не ослабло, и мысли двигаются, а воли нет и пропал человек. Перед ним дверь открой, ключ на столе забудь, оружие оставь, а он будет тупо смотреть, шага к свободе не сделает.
   Бежать. Как? Камера глухая, стены не пробить. До люка не допрыгнуть. Эх, будь у меня хорошее Слово, а на Слове... лестница, к примеру. Или хотя бы веревка с крюком, веревку можно и на слабое Слово положить. Ну и пила, конечно, чтобы к люку добравшись перепилить брусья...
   Пустое это. Во-первых, даже выберусь из камеры - надо будет как-то дверь в коридор открывать. А во-вторых, нет у меня Слова.
   Что у меня есть? Опилки, вода да слив для нечистот...
   Можно, конечно, опилками слив забить. Даже думать противно, с чем их для этого мешать придется, но... Можно, наверное. А когда камера вся доверху водой заполнится, подплыть к решетке, попытаться с замком справиться...
   Я захохотал, но смех в гулкой темноте прозвучал так страшно, что наперед я зарекся смеяться.
   Это ж сколько будет наполняться камера от тонкой струйки?
   Дня три, четыре...
   А меня ведь кормить собираются.
   Да и не смогу я трое суток в ледяной воде проплавать. В лучшем случае - утону. Но тогда уж проще жилы на руке перегрызть, да и отправиться медленной скоростью на тот свет...
   Значит - не там слабину ищу.
   Глава вторая, в которой я делаю глупости, но вреда мне это не приносит.
   Уж не знаю, кто мог в такой камере пятьдесят лет прожить. Может дикий гренландец или исландец, привыкший среди льдов жить, на морозе нужду справлять и снегом умываться. Холодно! Все время холодно, а ведь сейчас теплая ранняя осень стоит. Холод мешал спать, холод не давал думать, холод тянул силы. Хоть бы одеяло какое! Хоть бы одежду оставили!
   Первую ночь в камере я не мог даже глаз сомкнуть. Промучался, то пытаясь зарыться в опилки - тогда ледяной пол высасывал из меня тепло, то сгребая все под себя - тогда мучил холод, идущий от каменных стен.
   Но проснувшись я обнаружил, что в какой-то миг все-таки задремал. Пошел в угол, к воде и сливу, да и наткнулся на что-то круглое и мягкое, лежащее на полу.
   Это оказался мой паек. Ползая по камере я нашел две вареные картошки, маленькую репку, ломоть хлеба и кусок соленой трески. Еда была помятой, видно ее попросту, без церемоний, скинули через решетчатый люк. Вот и рухнул еще один мой план - подкараулить надзирателя в тот момент, когда он будет разносить еду.
   Справив дела и умывшись я вернулся к своим опилкам. Очистил картофелину - интересно, скоро ли я перестану ее чистить, и начну жрать с кожурой? - да и стал есть, вприкуску с треской.
   В общем-то, прилично кормят. Хлеб черствый, но пшеничный, из хорошей муки. И рыба не вонючая, такую и на воле с удовольствием едят.
   А вот супчика наваристого, или каши горяченькой мне теперь не попробовать. Это ведь миску потребуется спускать в камеру. Значит есть риск, что отчаявшийся узник бросится на тюремщика... а риска святые братья не любят.
   Вторую картофелину и репку я оставил на потом. Привычно уже сгреб вокруг себя опилки, будто птица, в гнезде поудобнее устраивающаяся, и стал размышлять.
   По всему выходило, что своими силами мне не выбраться. Никак. До люка не добраться, подкоп не сделать, затопление устраивать никакого смысла нет. На самый худой конец я оставил попытку дыру сливную расковырять, да в канализацию прыгнуть. Наверняка об этом архитекторы подумали, и ждет меня либо крепкая бронзовая решетка, либо труба такая узкая, что не протиснешься. Это та же смерть, только совсем уж позорная - в нечистотах захлебнуться.
   Значит единственная слабина, которую мне искать стоит - в людях. В тюремщике моем ненаглядном, в человеке с мертвыми глазами. Тщание, но без лишней жестокости... хорошо говорит, как по писанному. Неужели нет у него слабых мест? Корысть, азарт, трусость... Только ведь и подкупить мне его нечем, и не запугать никак. А самое плохое - вовсе он не собирается со мной разговаривать. Даже еду по ночам разносят, вот чего удумали!
   Выходит, этой ночью придется бодрствовать...
   Спать вроде как и не хотелось. Но я все-таки лег, и честно попытался подремать. Получилось, и даже сон мне сниться начал. Снилось, что мы снова бежим по темным, ночным улочкам Неаполя, с опаской поглядываем на Арнольда, что тащит беспамятного Маркуса, одним лишь каменным лицом редких прохожих распугивая... Но в отличии от настоящего нашего бегства, всего три дня назад случившегося, я прекрасно знал - мы прямо на засаду движемся. Знал - и не мог о том сказать. Знал - и шел вперед. Как Искупитель, навстречу римским солдатам с апостолами движущийся...
   Вот только Искупитель не зря Богу-отчиму в Гефсиманском саду молился. Минула его смерть постыдная, принес он в мир Слово...
   А я что хорошего совершил? Если не брать в расчет прежнюю мою жизнь?
   Ну, помог Маркусу с каторги убежать... помог ему новых друзей и защитников обрести... в порту до беспамятства дрался, себя не щадя, лишь бы он спасся...
   Неужто и вокруг Искупителя, кроме одиннадцати и одного - еще и другие апостолы были? Те, кто раньше торжества веры погиб?