Лукьяненко Сергей Васильевич. Чистовик

   Минут через пять, пользуясь затишьем, я уже начал спуск с последнего холма. Все ловушки остались позади, теперь, как поется в детской песне, — «только небо, только ветер, только радость впереди…». Впрочем, на ветре я не настаивал. Небо и радость меня вполне устроят. Постучусь в дверь…
   А если таможенник меня не впустит? Постарается задержать? Ведь паршивую газетенку получают все функционалы.
   Пожав плечами, я решил разбираться с проблемами по мере их появления. Никаких призывов задерживать меня в газете не было. И, насколько я понял мораль функционалов, они никогда не совались в чужие дела. Ресторатор кормил, парикмахер стриг, полицейский хватал и не пускал.
   По ровной поверхности, как ни странно, идти оказалось труднее. По эту сторону холмов лежал снег. Не слишком глубокий, по щиколотку, максимум по колено, но это все же мешало. Не слишком этому огорчаясь, я некоторое время трудолюбиво месил снег.
   Пока не почувствовал, как начинает темнеть.
   Судя по положению солнца, до заката было еще часа три-четыре. Но после короткой передышки ветер возобновился, более того — усилился. Тучи заволокли небо совсем уж плотным пологом, вскоре вместо солнца в небе просвечивало тусклое пятно. Снег повалил тяжелыми хлопьями, едва ли не комками. И начало холодать — вопреки всем «верным» приметам, что, когда идет снег, становится теплее. Видимо, это приметы не для Януса.
   Я упорно шел дальше. Становилось все темнее, снежные занавеси давно уже скрыли от меня башню незнакомого таможенника. Я шел. Ноги вязли в снегу. Руки мерзли в рукавицах. Когда я остановился на минуту перевести дыхание, то оказалось, что вязаная шапочка на голове вся пропитана потом. Я стянул ее, поколебался — и выбросил, затянув вместо этого потуже капюшон. Достал из рюкзака остатки крошащегося на морозе шоколада, прожевал. Потом откусил кусок промерзшего сала и запил остатками чая из термоса. Чай был уже холодный.
   По всем меркам мне оставалось пройти не больше километра. Даже по колено в снегу и в метель — это не дольше получаса. Я еще не выдохся, на километр меня хватит.
   Главное — не промахнуться. Не пройти мимо, не миновать башню в десяти шагах.
   Но должны же мне помочь прежние навыки? Ну хоть чуть-чуть! Я же чувствовал, куда мне идти, я знал расстояние до своей башни с точностью до метра!
   Я шел, а снегопад все усиливался, становился все плотнее. Разгребая руками серую пелену, шаря на ощупь, будто плывя в студне, я останавливался каждые пять минут, оглядывался, пытаясь заметить хоть что-то — огонек, стену, темный силуэт в небе…
   Ничего. Снег под ногами. Снег над головой. Снег вокруг. И все темней, темней, темней…
   Остановившись, я присел, прижал руки к груди. Вокруг бесновалось серое, холодное. Метель, которая вначале стегала меня по лицу колючими брызгами, не ослабевала, но ее касания почему-то стали ласковыми, почти нежными.
   А ведь я замерзаю…
   Стянув рукавицу и вопреки всем зарокам бросив ее под ноги, я долго протирал глаза и растирал щеки. На веки намерзла ледяная корка. Кожа на щеках ничего не чувствовала и была на ощупь грубой, как брезент.
   Ненавижу холод…
   Попытавшись спрятать руку обратно, я рукавицу не нашел. Видимо, порыв ветра сдвинул ее куда-то в сторону. Может быть, на сто метров, а может быть, и на один. Все равно — не видно.
   Я засмеялся — на крик не было сил.
   Все-таки я не дошел. Все-таки они победили. Лабораторная мышка, которой удалось ускользнуть из клетки, вовсе не спаслась. Лабораторные мыши не выживают в природе. Даже если на них не охотиться специально…
   Скорчившись, пряча лицо от ветра, я уже и не пытался сопротивляться. То растирал голой рукой лицо, то пытался согреть ладонь дыханием. Все силы уходили на одно — не упасть. Если упаду — усну мгновенно и навсегда.
   Хотя стоит ли сопротивляться?
   Кончится все равно именно этим.
   Глупо. Ведь я же прошел все расстояние. Я перебрался через уродские холмы с их дурацкими буграми пученья и западинами термокарста.
   Я всего лишь заплутал. Возможно, в десяти метрах от меня пылает за каменными стенами огонь в камине, и таможенник попивает горячий глинтвейн, с удовольствием поглядывая на неистовство пурги…
   Ветер сильно толкнул меня в плечо. Упершись рукой в снег, я не поддался. Ветер толкнул меня снова. Потом подхватил под мышки и поднял на ноги.
   Ветер?
   Я что-то захрипел, вглядываясь в темноту. Но намерзший на ресницах лед и темнота вокруг уже не позволяли мне хоть что-нибудь увидеть. Я мог лишь едва переставлять ноги, помогая тянущему меня сквозь метель человеку.
   Впрочем, почему человеку? Какой-нибудь местный монстр. В Кимгиме спруты, на Янусе — белые медведи… как в упряжке у Санта Клауса… нет, у него олени… вот у нашего Деда Мороза, не склонного к сюсюканью, вполне могли бы быть не кони, а белые медведи…
   Голова уже совсем не работала. Я едва шевелил ногами, все глубже и глубже проваливаясь в беспамятство.
   И последней, самой страшной мыслью было: «А что, если это мне только снится?»
 
   Глоток спирта обжег горло, жидким огнем прокатился по пищеводу. Задыхаясь, откашливаясь, я приподнялся на локтях. Глаза слезились, я никак не мог проморгаться. Единственное, что было совершенно ясно, — я уже в помещении.
   Я лежал на грубом шершавом ковре, рядом валялась моя одежда. Человек, только что вливший в меня спирт, заканчивал стягивать с меня брюки. Я видел только общий силуэт — зрение никак не хотело фокусироваться.
   — Спасибо, земляк, — пробормотал я.
   — Почему земляк?
   — А кто ж еще… — я перевел дыхание, — …будет замерзшего человека… чистым спиртом отпаивать?
   — Тогда уж землячка, — надо мной склонилась девушка. Худенькая, миловидная. Молодая, на вид — лет двадцать. Чем-то она напоминала Настю, только попроще. Меня всегда поражало, как неуловима грань между красивой девушкой и просто хорошенькой — один овал лица, одна форма глаз и носа, все похоже — но какие-то неуловимые глазом миллиметры все кардинально меняют.
   Впрочем, как раз эта тонкая грань между миловидностью и красотой позволяет женщинам творить чудеса с помощью нескольких граммов косметики.
   Некоторое время девушка изучала мое лицо, потом удовлетворенно кивнула:
   — Уши, наверное, не отвалятся. Сможете идти? Недалеко?
   — Конечно! — преувеличенно-бодро сказал я и попытался подняться. Девушка подставила мне плечо — конечно же, никакое хрупкое телосложение не мешало функционалу даже женского пола иметь силу Ивана Поддубного.
   Идти и впрямь было недалеко, до ванной комнаты. Один этаж наверх и короткий коридор. Пока мы шли, я все пытался подавить тошноту — спирт гадким комком бултыхался в желудке, будто превратился там в пригоршню едкого и липучего клейстера. Спирт мне доводилось пить два раза в жизни — один раз подростком, когда ездили с отцом на охоту (да, именно так, это была та самая русская охота, цель которой вовсе не в убийстве несчастных зверюшек). Но тогда мне дали «чуток понюхать для сугрева» после купания в холодной осенней речушке. А один раз я пил спирт уже вполне взрослым человеком. Вечером с друзьями мы распили бутылку водки, вполне ожидаемо решили, что надо продолжить, но идти до ночного супермаркета поленились. Поэтому в круглосуточной аптеке рядом с домом купили несколько пузырьков «жидкости антисептической» по десять рублей — гадкий, но, как мы считали, чистый этиловый спирт, отрада московских алкашей… Самое смешное, что для запивания спирта мы в той же аптеке купили минералку «Перье» и какие-то особо чистые лечебные немецкие овощные соки — и минералка, и соки стоили гораздо дороже обычной водки. То ли спирт оказался не таким уж и чистым, то ли целебные немецкие соки не выдержали такого надругательства и образовали со спиртом ядовитые соединения — но наутро я маялся самым тяжелым в жизни похмельем, после чего навсегда зарекся пить спирт.
   Ванная комната у девушки оказалась немыслимо роскошной. Даже сейчас, полуживой от слабости, я что-то восхищенно пробормотал, едва мы вошли в сияющий круглый зал — мраморные стены, бронзовые лампы, огромная круглая ванна в полу, уже наполненная горячей водой и дышащая паром…
   — Снимай трусы и забирайся в воду, — велела девушка. — Я сейчас приду.
   Смущаться я не стал, хотя было у меня грустное предчувствие, что такое сугубо прикладное обнажение ликвидирует саму возможность каких-то романтических отношений в будущем. Ну какая девушка влюбится в парня, который грел отмороженную задницу в ее ванне?
   Хотя с чего я вообще стал строить какие-то планы на эту девицу? Она таможенник-функционал, я беглый преступник… Не выдаст — и то счастье.
   Забравшись в горячую воду, я, постанывая от удовольствия, вытянулся во всю длину — размеры ванны позволяли. На воде плавал маленький герметичный пульт. Путем недолгих экспериментов с кнопками я включил и выключил в ванне подсветку (как-то не тянуло на интим), а потом запустил аэромассаж: со дна ванны потянулись вверх ниточки воздушных пузырьков. Меня не то чтобы одолела внезапная тяга к красивой жизни, просто в бурлящей мутной воде я чувствовал себе увереннее.
   Через несколько минут вернулась девушка — на этот раз с большой кружкой чая. Я благодарно кивнул, сделал несколько глотков. Чай был горячий и сладкий, с медом. Говорят, что от горячего чая все целебные свойства меда теряются, но меня это не расстроило.
   — И как тебя зовут, земляк? — поинтересовалась девушка, присев у ванны. Она была в поношенных джинсах, в слишком большой ей клетчатой рубахе и босиком. В кино такие девушки ждут отважного ковбоя на ранчо…
   — Кирилл. — Я не стал врать.
   — Редкое имя у тебя… земляк. — В ее голосе слышалась ирония.
   — А как тебя зовут? — подозрительно спросил я.
   — Марта.
   Я пожал плечами.
   — Имя как имя.
   — Что, такое имя в России есть? — удивилась Марта.
   — Есть. Ну… не частое… Так ты не русская?
   — Я полька! — Мое предположение было отвергнуто едва ли не с гневом.
   — Ага. — Я кивнул. — Ну, надо было догадаться. Кроме русских и хохлов — только поляки способны живому человеку в рот спирт вливать.
   — Не могу сказать, что меня это сходство радует, — кисло сказала Марта. — Пальцы чувствуешь? Покалывает?
   Я пошевелил пальцами ног, потом рук. Кивнул:
   — Нормально. Жить буду, похоже. Спасибо, что привела к башне.
   — Никуда я тебя не приводила. — Марта достала из нагрудного кармана рубашки мятую пачку сигарет, зажигалку. — Ты сам пришел.
   Она раскурила сразу две сигареты — опять же, что-то в этом было киношное, невсамделишное. Много раз видел такое в старых голливудских фильмах, но никогда — на самом деле. Одну сигарету, не спрашивая, сунула мне в рот. Я с наслаждением затянулся — последний раз я курил еще в Харькове.
   Табак был крепкий. Я посмотрел на пачку — сигареты незнакомые, польские, явно недорогие.
   И тут до меня дошло.
   — Я сам пришел?
   — Да. Начал стучать в дверь, я открыла. Ты и бухнулся на пол. А что?
   — Помню, как искал твою башню и замерзал, — соврал я, не моргнув глазом. Точнее, не соврал, а сказал часть правды… — Был уверен, что замерзну насмерть.
   — Нет, ты сам дошел. — Марта задумчиво смотрела на меня. Видимо, почувствовала недоговоренность…
   — Интересно, мы на русском или на польском с тобой говорим? — быстро поинтересовался я.
   — На русском, — раздраженно ответила девушка. — Как будто не знаешь, что таможенник с каждым общается на его языке.
   — Ага. — Я кивнул. — Газету ты читала?
   — Читала.
   — Ну и что будешь делать?
   Марта поморщилась:
   — Как это у вас в сказках? В баньке попарю, накормлю, а потом съем?
   — Ну, на Бабу-Ягу ты никак не похожа, — заверил я ее. — Ты давно стала таможенником?
   — Девять лет. Я совсем девчонкой была. — Она сильно, по-мужски затянулась сигаретой, с любопытством поглядывая на меня. — Оклемаешься — и вали куда хочешь. Не стану я тебя задерживать. Но и прятать не стану, учти!
   — Спасибо и на том, — искренне сказал я. — Скажи, у тебя куда двери ведут?
   — Эльблонг…
   — Не знаю такого… — пробормотал я. — Это не там, где Кимгим?
   — Эльблонг — это польский город! — Кажется, Марта чуть обиделась. — А еще Янус. Антик. И Земля-шестнадцать.
   — А это что за мир? — заинтересовался я.
   — Отогрелся?
   — Угу.
   — Пойдем. Накинь что-нибудь… — Она кивнула на висящие на крючках халаты и вышла из ванной.
   Один халат был женский, розовый с выдавленным рисунком. Другой мужской, густого синего цвета. Я поискал взглядом стакан с зубными щетками — щеток оказалось две. Марта явно не вела отшельнический образ жизни.
   Без смущения или брезгливости запахнувшись в чужой халат, я вышел вслед за Мартой. Ванна и чай меня вполне согрели и привели в чувство. Бежать стометровку мне было рановато, но и опираться на чужое плечо уже не требовалось.
   Девять лет — это девять лет. Если моя башня так и не стала мне настоящим домом, просто не успела им стать, то у Марты все было уютно и обжито. Первый этаж — изначально такой же просторный зал, как и у меня, был разгорожен на две комнаты стеллажами, заваленными самыми разными предметами — от горшков с красивыми цветами, упаковок прохладительных напитков и пива до каких-то железяк сомнительного происхождения и скомканной ношеной одежды. При этом общий бардак каким-то образом создавал ощущение уюта и комфорта. На ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, лежала длинная вышитая дорожка. Такие же сельского вида коврики валялись и на полу. А еще я заметил блюдечко с молоком — похоже, где-то тут жила кошка…
   — Сюда иди, — велела Марта.
   Я подошел вслед за ней к двери. Марта резко распахнула ее и сказала:
   — Эльблонг.
   Невольно запахнув халат посильнее, я слегка отстранился от двери. За ней был вечерний город со старинными домами, булыжная мостовая, фонарики под старину, сидящие за столиками кафе люди. Дверь выходила на небольшую, полную гуляющего народа площадь.
   — Очень уютно, — признал я. — Выход в центре города?
   — В центре. — Марта закрыла дверь, прошла к следующей. Открыла ее со словами: — Янус.
   — Понятно, — глядя в кипящую снежную круговерть, сказал я. В дверь начало ощутимо задувать. Меня передернуло при мысли о том, что я сейчас мог валяться в этом ледяном аду — закостеневший, глядя в темноту разорванными льдинками глазами. — Закрой!
   Марта впервые посмотрела на меня с легким сочувствием. Закрыла дверь, буркнула себе под нос:
   — Гадкая Земля, ага. Летом тоже гадкая. Знаешь, что там люди живут?
   Я покачал головой:
   — Мне говорили, Янус необитаем.
   Марта покачала головой:
   — Однажды летом я видела парус на реке. Лодка, совсем плохая. Не похожая на наши. А еще тут есть дикие… — Она задумалась, потом неуверенно сказала: — Козы. Больше всего похожи на коз. Я подстрелила одну, она все равно отстала от стада, спотыкалась и падала. У козы в заднице, — Марта похлопала себя по крепкой попе, — оказалась стрела. С костяным наконечником.
   Что-то в ее голосе меня убедило. Вопреки мнению прочих функционалов я поверил, что на Янусе есть разумная жизнь. Какие-то кочующие по планете за теплом животные и следующие за ними дикари? Почему бы и нет? Идущие на границе убийственной зимы и изнуряющего лета вечные странники весны… нет, скорее — вечные странники осени, живущие теми плодами, что дает эта негостеприимная земля. Каковы они, наши братья из соседнего мира? Могли бы мы понять друг друга? Подружиться? Могли бы мы чем-то им помочь и чему-то научиться у них?
   Функционалов это не интересовало…
   Словно услышав мои мысли, Марта сказала:
   — Я иногда думаю, что каждый мир веера населен людьми. Только не всегда мы их видим. Может быть, иногда они не хотят, чтобы мы их видели. А если нам ничего не нужно от мира, так мы ведь и не ищем…
   Она подошла к третьей двери, постояла в задумчивости. Потом спросила:
   — Ты бывал в Антике?
   — Нет. Слышал немного.
   — Смешной мир. — Она фыркнула. — Далеко не высовывайся, если выйдешь из двери — местные тебя заметят.
   За третьей дверью был день. Солнечный и теплый. Дверь выходила на узкую улочку, где стояли каменные дома — не из кирпича сложенные, а именно из камня, надежно, но грубо, с узкими щелями то ли незастекленных окон, то ли бойниц, то ли вентиляционных отверстий.
   — Торговые склады, — сказала Марта.
   Это я понимал. Порталы почти всегда открывались в глухих местах, выходящая на площадь дверь в Эльблонг была скорее исключением из правил. Впрочем… ведь моя башня тоже выросла не на задворках Москвы. Видимо, в родном для таможенника мире проход мог открыться в любой точке. А уж потом он врастал в чужие миры осторожно, держась окраин…
   — А кто заметит-то? — спросил я.
   — Ну вот, слышишь, идут.
   Действительно, послышались шаги. Мимо двери, вроде как не замечая ее, прошагали двое — смуглый мускулистый мужчина в свободной белой рубашке и белых штанах и старичок, кутающийся в темный плащ. Оба почему-то были босиком. Мужчина нес на плече длинный серый тубус явно немалого веса и напоминал поэтому гранатометчика из какой-нибудь страны третьего мира, несущего на позицию свой «Вампир» или «Таволгу». Впечатление портил только сверкающий золотой обруч у него на шее — по обручу шел затейливый узор, и украшен он был как бы не бриллиантами.
   — Кто такие? — зачарованно спросил я. Кроме несчастных обитателей Нирваны и очень похожих на нас жителей Кимгима, я других обитателей чужих миров не видал.
   — Хозяин с рабом, — сказала Марта. — Здесь рядом склад гробовщика. Видно, человек небогатый, поэтому купил урну для костей хоть и большую, но впрок, без гравировок… да еще и уцененную, похоже.
   Я покосился на Марту. Ее лицо было абсолютно серьезным.
   — Раб — это тот, что в золотом ошейнике с бриллиантами? — уточнил я.
   — Ну да. А что тебя смущает? Богатый раб.
   — И бедный хозяин? Он что, не может деньги у раба отобрать?
   — Нет, не может. Здесь очень развитое рабовладение. Здесь раб может объедаться трюфелями, фуа-гра и черной икрой, спать на мягкой перине, иметь слуг и содержать любовниц.
   — И иметь собственных рабов…
   — Нет, — резко ответила Марта. — Вот этого он не может. Привилегия свободного. Тут очень странное общество.
   Я посмотрел в спину могучему рабу и дряхлому старичку, спросил:
   — А влезут кости-то в эту банку?
   — Влезут. Их же перемелют в пыль. Вначале выставят тело на съедение птицам, лисам или рыбам — это уж кто как предпочитает. Потом соберут кости, раздробят и засыплют в этот цилиндр. И уже его водрузят на крыше дома или на кладбище — если дом перейдет не к кровным родственникам.
   Меня передернуло.
   — Непривычный мир, — согласилась Марта. — Но как-то живет.
   Она закрыла дверь и направилась к последней, четвертой. Судя по тому, что Земля-шестнадцать, о которой единственной я спрашивал, была оставлена на десерт, меня ожидало любопытное зрелище.
   Но я даже не подозревал, насколько любопытное.
   Здесь было два цвета — красный и черный. Растрескавшаяся черная равнина уходила к удивительно близкому горизонту. То там, то здесь тянулись вверх гладкие, зализанные ветром скалы из красного камня. Пахло серой. Сухой жаркий ветер наметал за порог пыль — черную и красную.
   Темно-красным, багровым было и небо. Низкое, давящее. На облака это не было похоже, скорее на тугую пленку, натянутую метрах в ста над землей. Временами сквозь багровый полог проблескивали всполохи — будто в небесах кипела беззвучная гроза.
   — Господи ты Боже мой! — вырвалось у меня.
   Честно говоря, кроме как воззвать к гипотетически существующему Всевышнему, мне ничего и не оставалось. Нет, конечно, можно было бы еще грязно выругаться. Но не при женщине же…
   — Я тоже иногда думаю, что это ад, — сказала Марта. Видимо, истолковала мой возглас чересчур буквально.
   Я покосился на девушку. Она неотрывно смотрела в багровое небо. Облизнула губы — с красно-черной равнины дул тяжелый, иссушающий ветер. Таинственным шепотом сказала:
   — Однажды я видела… мне кажется, что я видела. Что-то белое падало с неба. Что-то… будто большая белая птица…
   — Или человек? — спросил я, уже догадываясь, что там она увидела — или придумала.
   — У людей нет крыльев, — уклончиво ответила Марта.
   — Ты не пошла, не посмотрела?
   — Оно было очень большим. Раза в два больше человека. Я испугалась. — Она посмотрела на меня, усмехнулась: — Считают, что Земля-шестнадцать — вулканический мир. Сюда рекомендуют не ходить. Вообще никому. Даже функционалам. Те, кто уходил далеко, — обратно не возвращались.
   Равнина за дверью ощутимо заколебалась. Вдали медленным, ленивым волдырем вспух и опал белый колеблющийся купол. По одной из красных скал пробежала трещина.
   У нас в башне землетрясение не ощущалось — и это придавало происходящему еще большую жуть.
   — Так здесь бывает… — Марта вдруг взяла меня за руку. — Сейчас еще…
   Над равниной раскатился долгий протяжный вопль. Будто тысячи голосов слились в мучительной и безнадежной жалобе.
   — Что это? — спросила Марта. — Вот что это?
   Я сглотнул. Вопль затихал вдали. Чувствуя себя доктором Ватсоном, втюхивающим сэру Генри то, во что он сам не верит, я сказал:
   — Вулканы иногда издают странные звуки…
   Марта повернулась ко мне. Некоторое время мрачно смотрела мне в лицо. Сказала:
   — Я смотрела русский фильм про собаку Баскервилей.
   Я пожал плечами:
   — Прости. Но я как-то не верю, что ты открыла дверь в преисподнюю, где падают с небес ангелы, а под землей вопят грешные души.
   Несколько секунд Марта молчала.
   А потом — улыбнулась и захлопнула дверь. Сказала:
   — У тебя крепкие нервы. Почти все ведутся. Особенно если удастся подгадать под гейзер.
   — Так что там на самом деле?
   — Выжженная пустыня. Фумаролы. Гейзеры. Вулканы. Дышать очень тяжело. Один… — она помялась, — один ученый сказал, что когда-то вся наша Земля была такой. Но потом тучи развеялись, вулканы затихли. А вот тут почему-то этого не произошло. Мир ни для чего не годный. К тому же фонит.
   — Чего?
   — Фонит. Радиация. Как в Чернобыле.
   — Сильная? — насторожился я. Марте все равно, она функционал, а вот мне…
   — Не сильная. Не бойся. Если не жить там, не спать на земле, не дышать долго их воздухом — то нормально.
   Не поддавшись на мрачный антураж Земли-шестнадцать, я, похоже, заработал у Марты какие-то призовые баллы. Во всяком случае, смотрела она на меня куда доброжелательнее. И даже спросила:
   — Есть хочешь?
   — Конечно.
   — Хорошо. Сейчас подберу тебе одежду… — Она замялась, но все-таки продолжила: — Если хочешь, я приглашаю поужинать в Эльблонге.
   — Не привык, чтобы меня приглашали женщины.
   — И что же? — Как мне показалось, в ее голосе мелькнуло разочарование.
   — Придется привыкать, — со вздохом сказал я.

5

   Сходство города Эльблонга с Кимгимом не ограничивалось одной лишь фонетикой названия. Городок был еще и застроен домами в стиле «Центральная Европа, эпоха Возрождения и далее». В принципе таких городов полно — там, где их пощадил пресс Второй мировой, где не поработали немецкие пушки, русские «Катюши» или американские «Б?17». Но несмотря на все старания реставраторов, возраст зданий виден. Свернешь с туристической тропки — и наткнешься на облупившуюся штукатурку, осыпающуюся кладку, прогнившее дерево и выщербленный камень.
   Здесь же, как и в Кимгиме, все было свежим. Живым. Новеньким. И брусчатка, и фахверковые строения в немецком стиле. Между двумя такими зданиями и была зажата башенка, в которой жила Марта, — со стороны Эльблонга она выглядела узеньким, в два окна трехэтажным домом. Как это водится, обычные люди к дому не присматривались — иначе кого-то мог бы насторожить яркий солнечный свет, прорывающийся в окно третьего этажа. Наверное, Марта оставила открытым окно со стороны Антика…
   Мы с Мартой сидели в маленьком ресторанчике, в котором ее явно хорошо знали. Нас с улыбкой провели на второй этаж, где было-то всего пять-шесть столиков. Усадили за самый уютный — у выходящего на площадь окна, от остальных отгороженный увитой цветами деревянной решеткой.
   Марта насмешливо посмотрела, как я изучаю меню на польском языке, и сама сделала заказ на двоих. Когда официант отошел, спросила:
   — Непонятно?
   — Слишком много похожих слов, — пробормотал я. — Поэтому и непонятно. Ты что заказала?
   — Борщ. Тут очень хороший борщ. Свинину с яблоками. Салат из сельди. Выпить — зубровку.
   — Ух ты. Давно хотел попробовать настоящей польской кухни, — сказал я. И, видимо, опять недооценил Марту — она иронически прищурилась.
   — Хочешь чего-нибудь народного? Аутентичного? Хорошо. Сейчас закажу тебе на первое — чернину, на второе — фляки…
   — Стоп! — Я поднял руки. — Я парень умный, я подвох чую за версту. Борщ — это замечательно! Я готов признать, что его и придумали в Польше.
   — В Польше, — твердо сказала Марта.
   Официант принес графинчик с прозрачной жидкостью, в которой плавала тонкая травинка.
   — Это не ваша… зубровка, — сказала Марта с презрением. — Это настоящая. С травинкой!
   Против правды не попрешь — вот и я не стал спорить. Тем более со спасительницей. Наверное, она была знакома с каким-то очень противным русским, иначе с чего бы такая непрерывная ирония и противопоставление?
   Зубровка и впрямь была вкусной — мы молча выпили по рюмке. И борщ великолепный.
   — Я утром в Харькове борщом завтракал, — сказал я, стараясь завязать непринужденный разговор. — Сегодня в Польше ужинаю. У меня день борща.
   — На Украине вообще не умеют готовить борщ, — фыркнула Марта. — У нас переняли, только все равно — наш борщ лучше.
   Несмотря на то что Украина и Россия давно уже не были единой страной, я почувствовал легкую обиду и покривил душой:
   — Не знаю, не знаю. Украинский мне больше понравился!
   — Это в тебе говорят русские колониальные комплексы, — сказала Марта уверенно. — Все непредвзятые люди знают, что в Польше борщ лучше. Ты селедку попробуй! Вкусная?
   — Вкусная, — жуя знакомую с детства селедку, сказал я.
   — У нас тут ловят. — Марта ткнула рукой в темноту, будто мимо окна плыл сейнер.
   — Эльблонг на море?
   — На Балтийском. А ты не знал?
   — Ты знаешь, где расположен Урюпинск? — ответил я.
   — Знаю. Город в Волгоградской области…
   — А без способностей функционала?
   Наконец-то у Марты кончился запас национальной гордости — и проснулось любопытство.
   — Ты все забыл? Все способности потерял?
   Я кивнул.
   — А как же ты убил акушерку?
   — Да так… — невнятно ответил я. — Не хочу об этом…
   — Странный ты. — Марта закурила, протянула сигареты и мне. — Никогда таких не встречала…
   — А ты знаешь многих функционалов?
   Она молчала, затягиваясь сигаретой. Неохотно сказала:
   — У нас тут… трое живут. Я, Дзешук и Казимеж. Дзешук — повар. Не здесь, у него на окраине ресторан. Казимеж — портной. Еще двое могут сюда дойти с хуторов. Квиташ — он мясник. Кшиштоф — полицейский. Земля-шестнадцать — необитаема, Янус, можно сказать, тоже, во всяком случае — функционалов у них нет. В Антике живет Саул. Он функционал-стеклодув. Раб. Он хороший… — Секундная заминка подсказала мне, что Марту и Саула связывает больше, чем знакомство. — Но очень занятой.
   — Немного, — подытожил я.
   Только сейчас мне стало понятно, как тяжко на самом деле давит «поводок», приковывающий функционалов к их функции. Это у меня были тепличные условия — вокруг вся огромная Москва, да еще и Кимгим, да еще и Заповедник — и современный мегаполис, и уютный, будто из книжек Жюля Верна и Диккенса явившийся город, и теплое ласковое море. А вот разбросанные по городам поменьше, а то и вообще по селам функционалы были на самом-то деле глубоко несчастными людьми.
   И Василиса в своей кузне.
   И Марта в своей башне.
   — Еще есть акушер, — вдруг добавила Марта. — Тот, кто делает функционалов. У нас, в Европе, это мужчина.
   — Тоже поблизости живет?
   Марта удивленно посмотрела на меня:
   — Нет. Не знаю. Какая разница, у акушеров поводка нет! Он вообще-то то во Франции, то в Германии живет, но порой сюда заходит. Это он меня сделал функционалом.
   Мы выпили еще по рюмке.
   — Тебе сколько лет? — спросил я. — Извини за такой вопрос, но…
   — А сколько дашь?
   — Двадцать.
   — Двадцать и есть.
   — И ты уже девять лет как функционал?
   — Да.
   Я даже не нашелся, что сказать. Я почему-то был уверен, что функционалами становятся только взрослые. А что чувствовала эта девочка, которую внезапно перестали узнавать родители, соседи, учителя? Как она росла — в своем родном городке, где знала каждую улочку, каждую лавочку? Что испытывала, сталкиваясь с матерью и отцом?
   — Вот поэтому я тебя не выдам, — сказала Марта. — Пусть даже ты убийца. Тебя ведь тоже не спросили, хочешь ты стать функционалом или нет?
   — Нет. — Я кивнул. — Спасибо. Я тебя долго напрягать не буду. Если можно, то переночую у тебя — и уйду.
   — Можно, — глядя мне в глаза, сказала Марта. — Переночуй.
   Но в следующую секунду взгляд ее изменился. Она тронула меня за плечо, разворачивая к окну.
   — Гляди… Человек на площади!
   Между нами и домиком Марты стоял на площади человек. Стоял в какой-то задумчивости, будто выбирал, куда пойти — к таможне или к ресторану.
   — Это Кшиштоф Пшебижинский, — сказала Марта.
   — Полицейшкий? — уточнил я и с ужасом понял, что пришепетываю в словах, вовсе этого не требующих. К счастью, Марта то ли не заметила, то ли проявила неожиданную тактичность.
   — Да. Он чувствует, где я…
   Полицейский с чрезмерно шипящим именем двинулся в сторону таможни.
   — Кшиштоф решил дать мне время, — сказала Марта. Посмотрела на меня, закусив губу. Вздохнула: — Отдохнуть у тебя не выйдет. Увы.
   — Он меня отпустит? — спросил я, кивая в сторону полицейского.
   — Нет. Его функция — ловить нарушителей. — Марта встала и взяла меня за руку. — Пошли…