Ляшко Н.. Марево

   Корнею кажется, она не спроста так ладно говорит. Нет, прячется за слова, сидит в стороне, будто с чужим. Загорелая шея Корнея становится багровой. Он открывает рот, задерживает дыхание и хрипло кидает:
   - Ну, ладно! Пусть он сгорит тебе твой огород!
   Голос Аграфены сникает, губы вздрагивают и остаются полуоткрытыми. Корней рукой как бы отстраняет обдуманный ночью разговор и бормочет:
   - Ты вот что... Я это, я тебе на смех не давался, я...
   Он не находит слов, с досадой машет рукою и отрубает:
   - Чей Зосима?
   - Как чей?! - удивляется Аграфена.
   На лбу ее сбегаются морщинки, и он похож на далекое взволнованное ветром ржаное поле.
   - А так, чей?
   - А я почем знаю, раз ты не знаешь?
   Корней вскакивает на колени и кричит:
   - Ты не стрекочи! Я-то знаю, чей он!
   - Значит, не твой он, а чей же?
   - Да уж я знаю!
   - Знаешь? Так пускай тебя гром убьет за эти слова! Я...
   Голос Аграфены звенит. Мысли Корнея разбегаются, но подозрение, что Аграфена хитрит, собирает их.
   - Ты глаз от меня не вороти! - кричит он. - Меня убивать не за что! Или зато, что ты мне Зосиму принесла?
   В кого он? В тебя?! В меня?! Кто у нас такой?! Рябчик?!
   - Да какой он? - вскакивает на колени Аграфена.
   - Не видала? Как жук, черный...
   - Черный?!
   Аграфена всплескивает руками и захлебывается:
   - Я, значит, виновата, что сын черный! Да что ж мне, как, переродить его, чтоб белым был? А ты где был?
   Или я сама зачинаю? Глядите, черный! Не в масть, так и не наш1 Чего ты вызверился? Да мне, раз так, провались ты! Жила я, жила с тобой, с проклятым, а ты вон что!
   Шестнадцать годов глядел и глаза не лопнули, на семнадцатом разглядел...
   Корней склоняется к Аграфене и шипит:
   - Не лайся, а то дам-и душа вон.
   - И бей! Бей! - взвизгивает Аграфена.
   - И ударю!..
   Корней хватает Аграфену за руку, ловит другую и заламывает их:
   - Чей Зосима?
   - Твой!
   - Врешь! Ну-у, чей?
   - Твой! Ломай! Ломай! Думаешь, рук жалко! Ломай!
   Глаза Аграфены краснеют, но слез нет:
   - Ломай! Души!
   Корнею кажется, она не вынесет боли, вот-вот сознается и будет ползать у него в ногах. Он ждет этого и боится, а исступленный голос Аграфены вое стегает и стегает его по лицу:
   - Ломай! Режь! Режь!
   Он сипит:
   - Ты правду, правду! Может, силком кто, а?
   - Ни с кем!
   - Может, встретил кто, одна ходишь...
   - С отроду! Ни с кем!
   Корней отпускает руки, отворачивается, но Аграфена ловит его за рубаху и дергает:
   - Нет, ты стой! Вот смотри!
   Она вскидывает ко лбу руку и тянется к небу:
   - Пусть мои кости земля выкинет из могилы, если вру. Землю буду есть, твой Зосима. Не веришь? Сам, может, таскаешься...
   Она ничком валится на землю и причитает. Корней идет от нее за шалаш, садится там и виновато глядит себе под ноги.
   VI
   Пожарищем надвигается вечерняя заря. Ветер вавевает пыль. Серое выветренное перекати-поле прыгает вдалеке через травы, натыкается на репейник, дрожит в не может вырваться из колючек.
   - Му-у-у! - трубят где-то быки.
   Корней из-за угла шалаша косит глазом на неподвижную Аграфену и идет к колодцу. Теплая жердь быстро уходит за сруб. Вода раз за разом шумно падает из ведра в корыто и пенится золотом.
   Вдали сверкают рога быков. В крепнущем реве барахтаются крики Зосимы и Онуфрия:
   - Гей! гей!
   - Да куда тебя несет?!
   Аграфена тоже идет к колодцу, горстями зачерпывает из корыта воду, смывает следы слез и за шалашом утирается подолом рубахи.
   Голоса детей и рев быков уже рядом. Надо напустить на лицо улыбку, а улыбки нет. Аграфена стелет дерюгу и склоняется к принесенной корзине.
   Быки грузно спешат на скрип журавля, сворачивают к Аграфене и обнюхивают ее. Из-за них выбегает серый, запыленный Онуфрий:
   - Пришла уже?! - и, бросив кнут, кидается к ней.
   Она снимает с него шляпу, глядит в обожженное зноем лицо, гладит плечи и шепчет:
   - Пришла, пришла...
   - Давно?
   - Только что...
   Подходит и Зосима. Аграфена целует его в лоб и спрашивает:
   - Жив, здоров? Вот и хорошо, у меня дома тоже хорошо все.
   Ее голос настораживает Зосиму, и он угрюмо бредет к отцу. А Онуфрий уже стоит перед корзиной на коленях:
   - Пирожков принесла?
   - Принесла, вот, на...
   - Э-э, и кукурузы?
   - И кукурузы.
   - И огурцов?
   - Всего принесла,
   - Вот хорошо...
   Онуфрий вое пробует и, как маленький, лепечет о том, как его обидел отец, что было ночью. Аграфена вздыхает.
   Из связанного комка капустных листьев сочится красный сок и красит ее пальцы.
   - У-у, и вишен принесла?
   - Давай котелок! - кричит от колодца Зосима.
   - Неси, сынок!
   - А-а, ну их!
   Аграфена берет котелок и идет к колодцу сама. Корней и Зосима покрикивают на быков и перекидываются словами о минувшем дне, о встречах в степи. Быки пьют воду медленно, вскидывают влажные морды и опять тянутся к корыту. У Зосимы лицо настороженное, у Корнея виноватое. "Опомнился", -решает Аграфена. Корней из ведра льет в котелок воду. Аграфена сутулится под его взглядом и на ходу кричит Онуфрию:
   - Будет тебе! Ужинать не захочешь!
   - Вишни наши? И, возьми меня домой.
   - Нельзя.
   - На один день возьми! Сто годов потом не буду проситься.
   - Отца проси.
   - Нет, ты ему сама скажи, а? А то я сам прибегу...
   - Дороги не найдешь.
   - Я? Вот не пустит, возьму и прибегу. Поживу дома день, наемся всего в саду, на огороде и вернусь.
   - Ну, ну...
   Аграфена разводит костер и раскладывает на свитке принесенное чистое белье.
   Зосима от колодца видит это, моется, подрагивая, за шалашом меняет рубаху и садится у костра. Аграфена мельком поглядывает на него и думает: "В самом деле, черный... И в кого бы он такой?"
   - Мешай в котелке, - говорит она ему и, схватив Онуфрия за руку, ведет к колодцу. Тот упирается, кричит.
   Она снимает с него рубаху, смачивает водой лицо, уши, шею и намыливает их.
   - Глаза ест! Ой, глаза ест!
   - А ты водой, водой на них. Вот так.
   - Да будет! Холодно!
   Аграфена, не разгибаясь, глядит на идущего от загона Корнея, хочет вымыть Онуфрию ноги, но тот вырывается и убегает. Она гонится за ним, смех путает его ноги, и он отдается ей в руки.
   - Ну, не надо ноги мыть, - шепчет она. - Так что ночью у вас, говоришь, было? Только тихо говори.
   Она причесывает Онуфрия, жадно вслушивается в его шопот об объездчике, о словах Корнея у кургана и с облегчением целует влажный лоб, глаза.
   - Эй, ужина-а-ать!
   Степь по-вечернему откликается на крик Зосимы.
   - Идем, сынок, идем.
   Запад стал уже лиловым, на востоке вспыхивают звезды. Корней ест нехотя и, чтобы нарушить тягостное молчание, роняет:
   - Сегодня тумана не будет.
   - Не будет, - подтверждает Зосима.
   По небу крадется полоска света, облако становится похожим на снеговую гору, и золотой рог месяца вспарывает его вершину. Звезды тускнеют. Онуфрий уже сыт, - он подносит к губам ложку и дует, дует, будто бы в ней расплавленное олово. Аграфена то и дело вытирает в уголках рта и носит взад и вперед почти пустую ложку.
   Никогда так скучно не проходил у костра ужин. Ни смеха, ни слов матери.
   Кукуруза и вишни оживляют Зосиму. Он мелкими белыми зубами скашивает зерна, с наслаждением высасывает из кочанов сладкий сок, щелкает языком и оборачивается к матери:
   - Зимой кукуруза будет?
   - А то как же, я насушу.
   И опять молчание. Отчетливо слышна перекличка перепелов. Корней смахивает с бороды зерна кукурузы, бормочет:
   - Собаку не забудьте накормить, - и идет к загону.
   В волосах его путается свет месяца. Взгляды Аграфены и Зосимы как бы обжигают его. Он идет быстрее, садится за загоном, обхватывает руками колени и встряхивает головой:
   "Ух, ты ж, беда какая..."
   VII
   Онуфрий засыпает подле матери, и в нем оживает полузабытое, детское: он щекою приникает к теплой груди, улыбается и шевелит губами так, будто сосет грудь.
   Аграфену радует это, но улыбке холодно на ее губах. Она осторожно отодвигается от Онуфрия и переползает в шалаш, садится там и глядит в сторону загона. Не идет Корней, не верит, - значит, не то говорила она, не уверила его. А надо уверить. Он один бродит, а рядом злыми собаками вьются черные думы. Разве к ней в село не забегают они по ночам и не скулят, не воют? Их вой мутит голову, в глазах мелькает: ночь, степь, Корней, рядом с ним другая, в белом платочке. Думы о Зосиме, Онуфрие бодрят ее дома и гасят марево, да, а в степи погасить его труднее...
   Аграфена на руках тянется к выходу и высовывает в свет месяца голову. Не идет, не верит. А если она сама пойдет к нему, он подумает, что она ластится, и в дом войдет беда. Тес! Аграфена глядит на идущего Корней и откидывается в темноту шалаша.
   Шаги Корнея будят Онуфрия. Он шарит вокруг руками, поднимает голову и спрашивает:
   - Где мать?
   - Не знаю.
   Онуфрий вскакивает, озирается и идет в шалаш:
   - Ты здесь?
   - Здесь, здесь, сынок, - шепчет Аграфена, притворяясь разбуженной. Чего ты?.
   - Я с тобой буду.
   Онуфрий вносит свитку, опять приникает к матери и засыпает. Она вслушивается в его дыхание, тихо ползет к выходу и шепчет в сторону улегшегося Корнея:
   - Слышь?
   Корней уверен, что Зосима еще не спит, и не отзывается.
   Аграфене кажется, что с Корнеем под свитку спряталось черное, злое и держит, не пускает его к ней. Она прижимается головой к земле и плачет. Ее мука сквозь сон жалит Онуфрия. Он стонет и с криком просыпается:
   - Где ты?
   - Я здесь, здесь.
   - Чего ты плачешь?
   - Что ты? Это тебе приснилось.
   - Я слыхал, ты плакала.
   - Да нет же, нет, душно мне под свиткой, я и легла сюда. Спи, спи...
   Аграфена гладит Онуфрия:
   - Спи, сынок, спи.
   Обманутое лаской сердце Онуфрия перестает ныть, губы его ловят воздух и по-младенчески шевелятся.
   - Корней! - шопотом зовет Аграфена.
   Свитка неподвижна. Свет месяца кровавится в глазах Аграфены. Она порывисто вскакивает, выбегает из шалаша, хватает корзину, злобно шепчет в сторону свитки:
   - Не веришь? Чтоб же ты ни днем, ни ночью не знал покоя, - и быстро идет к кургану.
   Тень передразнивает ее, ноги мочит роса, и они путаются в рубахе.
   - Провались ты со своим хозяйством, провались! - уже вслух с ненавистью говорит она.
   Корзина летит прочь и, скрипнув, покрывается росой.
   Она не хочет ухаживать ва огородом, за домом, если ей не верят. Не хочет! Она тоже наймется в экономию. Она разбудит Зосиму и расскажет ему все. Пусть он знает, какой у него отец.
   Аграфена оборачивается и вскрикивает: Корней почти бежит к ней, полы его свитки шуршат травой.
   - Ну, бей, бей! - кричит она. - Детей позови, чтоб видели. Вот, мол, решаю жизни мать...
   Тень Корнея касается ее ног. Она отшатывается и машет руками:
   - Бей! Думаешь, боюсь? Да тут и закопай меня!
   Корней не уклоняется от ударов, дергает ее за рукав и бормочет:
   - Да ты что, что ты? Граша, не срамись. Из-за детей не отзывался, думал, не спят...
   Аграфена опускает руки и выжидательно глядит на него. Он хватает ее под-руку и ведет к кургану.
   - Нашло это на меня... В голове помутилось... Ты ж мне... ведь семнадцать годов. Да что я, как? Обижал тебя? Слово какое сказал?..
   Аграфена мелко дрожит и плачет.
   - Ну, чего ты? Ну, будет, будет. Я не это... я сам не рад. Да не надо плакать, что ты...
   Аграфена всхлипывает, приникает к Корнею, обвивает его руками, и ее дрожь вливается в него песней: ничего плохого не было, ничего...
   - А ты не думай, не думай так. Гони эти думки. На что ж я стану делать это? Что ж я, как ? Да на что мне это?
   Я ж с тобою, - жарко шепчет Аграфена и шатается.
   - Ну, да, я не буду думать так, не буду... подожди, сядь, вот так...
   Они опускаются на землю, в росу, в ночные запахи.
   Комары кружатся над ними. Ветерок несет на них шорохи и перекличку перепелов.
   1913-1922 г.