Ляшко Н.. Рассказ о кандалах

   С этого вечера Алексея дома почти не видели. Ночевал он редко, забегал между делом: его всюду ждали, он всем был нужен, не знал покоя и не чувствовал усталости: надо, надо, надо. От напряжения лицо его стало тоньше, глаза-ярче, голос-звончее.
   В конце марта Совет послал его по неотложному делу в столицу. Домой он забежал перед-отходом поезда. Перецеловал всех и заспешил. Провожать его пошли Матвей и Василий. Он с трудом втиснулся в вагон, покивал оттуда и исчез.
   Больше Аникановы не видели его. Дошла весть, что в столице он возненавидел новую власть и ушел добровольцем на фронт. А в начале осени докатилась и другая, енобящая весть: в окопах Алексей призывал солдат с оружием уходить домой и был убит за это.
   На голове Матвея в несколько дней побелели последние темные пятна. В глазах вспыхнули да так и остались зеленоватые искорки горя. Он осунулся и затих. Даже осенью, когда власть взяли рабочие и солдаты, остался равнодушным ко всему. По привычке ходил изредка на митинги, слушал новые речи, недоверчиво озирался, искал чего-то на лицах и уходил.
   Конец войны ужаснул его. Россия представилась ему маленькой, ощипанной, а бредущие с войны солдатыпонурыми, униженными. Место войны вставало в его воображении широким полем, перерезанным канавой. Из-ва канавы в понурые, униженные спины несутся улюлюканье, издевки и смех. В груди щемило.
   Один случай оживил было Матвея. В начале зимы в заводском клубе было назначено собрание памяти Алексея. Матвей узнал, что там уже висит нарисованный с фотографии портрет сына, что на собрании будет прочитано написанное им перед смертью письмо. Матвей стал стройнее, на приглашение отозвался охотно:
   - Приду, приду, как же...
   Но когда его попросили подарить клубу кандалы Алексея, посмутнел, сжался и отказал:
   - Не дам.
   - Почему?
   - Так! Им и у меня не тесно.
   Больше от него ничего не добились. На собрание вместо себя он послал Василия. Сам два раза подходил к клубу, но войти в него не мог. Сжимал в карманах кулаки и шептал:
   - Не воротишь, словами Алешки не воротишь...
   Василий сидел на вечере в первом ряду, слушал и удивлялся. Узнал, что смерть его брата-горе рабочих, что брат-это не Алешка, каким представлял и знал его он, Василий, а значительнее, нужнее, дороже, незабываемее. Но больше всего его поразили слова о кандалах брата. Выходило, - они не простое железо, нет, - они звоном говорили заводу и городу о свободе, будили спящих...
   XIII
   Богачей выселяли из домов. Магазины, склады, мастерские переходили в руки Совета. Заводом, железной дорогой управляли свои. Начальники, мастера стали меньше, тише, а иные исчезли совсем. Стало вольнее, проще. Казалось, надо приложить еще немного усилий, терпения-и будет совсем хорошо.
   Но таяли дрова, уголь, хлеб и керосин. Все меньше и меньше подвозили их. Тогда на заводе заметили: товары, пища, вещи уходят на чердаки, в ямы, в подвалы. Тогда, заводские остро почувствовали и увидели, что вокруг них за углами притаились обиженные, выбитые из копен враги и песком клеветы порошат глаза, шепчут: "А ну, ну... постройте, сделайте..." и смеются: "Хе-хе-хе-хе..."
   Злоба и ярость светились в глазах лавочников, купцов, чиновников, мещан, богатых крестьян, - отовсюду слухами, шопотом расползались уныние, робость и тоска.
   Заработка нехватало на хлеб, дни упирались в муть и тревогу. На заводе ширилась настороженность, в сердца входили сомнения, апатия. Мастерские работали все тише, ленивее. А весной в рабочую пору необычно всхлипнула сирена, и стали станки, смолкло железо.
   Рабочие выбежали во двор, к помосту, с которого говорипи ораторы, и потребовали вожаков завода, вожаков Совета:
   - Что вы делаете с нами?! За что мы работаем?!
   - Где хлеб?! Что будет дальше?!
   - Где то, что обещали?!
   - На все накладываете руку, а сами ничего не можете сделать?!
   - Гнев и боль полыхали из глаз, сжимали кулаки, запальчивостью облипали слова и хрипели в голосах.
   Все бранились, попрекали друг друга, искали виновных и не находили их.
   Матвей качался в толпе и непонимающе глядел по сторонам: завода нет, все врозь. Прошлой весной был завод: тысячи сердец, но одно, тысячи душ, но одна, да, да, одна большая...
   А Алешка, а его слова, а его голос? Они всех наполняли дрожью веры и растили крылья... "Где же это? Как же без этого? Ведь..."
   Матвей, не додумав, задохнулся вдруг нахлынувшим жгучим чувством, пробормотал:
   - Ведь у меня, у меня же, - и порывисто ринулся домой...
   Сердце его гремело в груди барабаном. Он торопливо снял со стены кандалы, сунул их под пиджак и, боясь опоздать, побежал назад. Он верил, что в груди его не зря барабанит, и с криком:
   - Слово! Дайте слово! -врезался в бушевавшую толпу.
   - Какое тебе слово? Не лезь!
   - Слово!
   - Аниканову слово!
   - Слово Алексея отцу!
   - Дайте! Иди, Матвей!
   - Тсссс...
   У помоста Матвей уже ничего не слышал и не понимал, - взбежал по ступенькам, шикнул:
   - Ша1-выхватил из-под полы кандалы и поднял их.
   Звон цепей скомкал голоса. Матвей захлебнулся
   наступившей тишиной, с трудом выдохнул ее и хрипло
   спросил:
   - Видали?
   Толпа холодно молчала. На миг Матвею почудилось, что в груди его напрасно бил барабан, но он выпрямился и опять спросил:
   - Все видите?!
   В задних рядах грянуло:
   - Все-э-э! -и подхваченное: Все-э-э, все-э-э! -покатилось по толпе.
   Матвей шагнул вперед, как бы порываясь ринуться с помоста на головы, и крикнул:
   - Глядите! Лаяться стали! Шептунам верите! Охота забряцать вот такими цепями! И забряцаете, перегрызетесь и забряцаете! Обратают нас! По одному скуют!
   Попомните мое слово! Скуют!
   Матвей с минуту исступленно повторял:
   - Скуют! Обратают!
   Затем запнулся и сошел с помоста. После хриплых выкриков звон кандалов в его руке звучал четко, подирал по коже, стирал упреки и смуту. Многие почувствовали на себе стылые железные кольца и содрогнулись.
   Эта дрожь толкнула на помост одного из недовольных.
   Как и Матвей, он захлебнулся тишиной и с трудом резнул ее криком:
   - Мы забыли о том, что сказал Аниканов! Назад дороги нет! Надо приниматься за дело, а не винить друг друга...
   Говорили мало, - после кандалов, трудно было говорить, - разошлись понурыми. И вновь застучали станки, вновь запело под молотками железо.
   День этот был назван неслыханным на заводе, в городе, а может быть, и на всей земле именем-днем кандальных слов.
   XIV
   После жатвы из тишины обнимающих город полей докатился грохот, наступали враги. Завод вскрикнул сиреной и заплакал, завыл, прорывая смятением высь и грозившие неволей поля. В раскатах его крика сновали сбежавшиеся рабочие. Вооруженные ушли в сторону грохота, невооруженные-в город. Оставшиеся сняли с постов сторожей, поставили дозоры и принялись зарывать полуготовые снаряды, медь, сталь, инструменты и снятые части машин.
   Матвея не было на заводе, -он метался в огне лихорадки. Крик сирены казался ему стоном раненого. Он порывался итти на зов, не мог встать и торопил Василия:
   - Иди, иди, Вась, хоть ты... Не возись, не на свадьбу идешь! Ох, господи... не серди ты меня... может, не увидимся больше...
   Последнего вскрика сирены, гремевших выстрелов, взрывов, криков, гиканья и топота он не слышал. Когда забытье выпустило его из лап, он увидел на полу две вытканных лучами солнца золотых рогожи, подумал:
   "Кажется, получшало", и шевельнулся. Влипшие в окна жена и невестка обернулись.
   - Взяли белые город, все улицы, завод оцепили, - зашептала невестка. Ходят по домам, по спискам рабочих берут, на рынок уводят... большевиков вешают будто. Васи нету...
   - Нишкни, не надсаждай, - прервала ее свекровь. - Давай лучше схороним его. Вставай.
   - Это меня прятать? -удивился Матвей. -Не стану я.
   - Страшно, Матвей... успокой ты меня...
   - А ты не бойся. И чего выдумает. Да будь они трижды прокляты!
   - Все хоронятся!
   - Ну, и дураки.
   Из сеней, хлопнув дверью, вбежала перепуганная внучка:
   - Идут сюда... Лавочник показал на нас... рассказывает им. Бумага у этого офицера... три солдата с ним...
   Мать всхлипнула, села к Матвею в ноги и указала подле себя место внучке:
   - Садись, нишкни... Господи, не допусти до душеньки нашей... нишкни.
   - Мать, а кандалы? Спрячь, утащут их.
   Внучка кинулась к кандалам и, отброшенная шагами, звоном шпор, села, - офицер и солдаты были уже у двери.
   - Чья квартира? Это ты по митингам с кандалами ходишь? Ты Аниканов?
   Матвей шевельнул в пересохшем рту языком и прохрипел:
   - Я...
   - Ага, ищите!
   Солдаты согнали с кровати женщин, принялись рыться в сундуке, в корзине, в шкафчике. Офицер шагнул к этажерке, увидел кандалы на стене:
   - А-а, вот они! - и снял их.
   Звон цепей ожег и напружил Матвея.
   - Повесь назад! - крикнул он.
   - Что-о?! Молчать! Как бы тебя самого не повесили!
   - И вешай! А их не трожь! Не для тебя береглись!
   Глаза офицера скользнули по возбужденному лицу Матвея и сузились. Он швырнул на стол кандалы и подошел к постели:
   - Ты за что носил их, старый дурак? За политику?
   Ну-у, говори...
   Жена Матвея, помертвев, упала офицеру в ноги и залепетала:
   - Не носил он их... напраслина... не носил... Сына это, сына...
   - А где этот сын?
   - Убит, на войне убит... не слушай старика... больной он, не в себе... трясет его уже третий день...
   "Опять, значит, сначала", - пронеслось в голове Матвея. Он с недоумением и злобой поглядел на жалкую, заплаканную жену и сипло кинул ей:
   - Пятки полижи ему, колода гнилая!..
   Офицера передернуло. Он с отвращением отошел к окну и, пока шел обыск, судорожно барабанил пальцами по кобуре.
   - Все, ваше высокоблагородие.
   - Ничего нет?
   - Никак нет.
   - Марш!
   Офицер взял кандалы и, отмахнувшись от крика Матвея и лепета невестки о каком-то куске ситца, о какой-то шали, вышел.
   Матвей до изнеможения вырывался из рук жены и внучки, затихнув, обманом выбрался наружу, на улицу и побежал. Был в комендантской у какого-то полковника, всех расспрашивал, как найти офицера, унесшего кандалы, бранился и кричал:
   - Они мои! Моего сына!
   Вечером его подобрали без чувств, с протянувшимся от скулы к уху сине-багровым следом приклада.
   XV
   В заморозки по пригородному лугу из дозора шел красноармеец. Нога его запнулась за что-то железное. Он нагнулся, пошарил рукой в траве и поднял кандалы Алексея Аниканова. Звенья их позолотила ржавчина, хомутки зачернила земля.
   "Ишь, дьяволы", - гневно подумал красноармеец и встряхнул кандалы. С пылью, с блеклыми травинками и отлетевшей ржавчиной ветер подхватил звон и развеял его по полям.
   1920 г.