Страница:
Лысов Владимир
Белый ромб и красные шары
Владимир Лысов
Белый ромб и красные шары
Пуст, мал поселок под низким дождевым небом. Дождь будто прибил его к земле. Сопки, охватывающие его подковой, закрыты тучами, горизонта нет, и это еще усиливает ощущение одиночества, оторванности от Большой земли.
На окраине - крохотные балки, поставленные как попало. Ближе к центру хоть и деревянные, одноэтажные, но все же дома. В самом центре - современные крупноблочные здания в четыре этажа в затейливых узорах, выложенных морской галькой, вкрапленной в бетон. Эти здания на сваях, на железных ногах, упирающихся в вечную мерзлоту.
Чем ближе к порту, тем веселее. И народу встречается больше. Порт работает и в дождливую погоду, и в штормовую. Он живет днем и ночью. Два с половиной-три месяца в году порт свободен ото льда, за этот срок нужно успеть выгрузить, принять, переправить сотни тысяч тонн грузов, предназначенных тиксинцам, зимовщикам полярных станций, жителям городов и поселков бассейна Лены - по существу всей Якутии.
Водный путь здесь важен необыкновенно. Ведь проложить километр шоссейной дороги в условиях вечной мерзлоты, тундры, болот стоит 200-300 тысяч рублей, километр железной дороги - 700 - 800 тысяч, транспортировка грузов по воздуху, естественно, обходится еще дороже.
В воротах порта - фигура в длиннополом брезентовом плаще с опущенным капюшоном. Рядом две огромные лохматые собаки.
Иду, стараясь держаться независимо, будто у меня полный порядок с документами.
- Куда?
Сказано спокойно, лениво, но властно. Собаки хрипло рычат. Что сказать? Что еще не оформлен, не получил пропуска, попросить смилостивиться? Или рассердиться, возмутиться: начальство мешкает, а я здесь при чем? Мне ночевать негде!
Как-то так само собой получается, что говорю правду. Страж не прерывает, терпеливо выслушивает до конца. А потом вдруг, хотя, кажется, ничего особенно убедительного и не сказано, кивает: проходи!
Тиксинский порт - крупный для Арктики. Но в сравнении, скажем, с Мурманским он, конечно, крохотный. Нет и в помине километровых линий причалов, элеваторов, холодильников размером с высотное здание. Однако и тут останавливаешься в растерянности.
Краны ворочают штабеля досок, бочки с горючим, газовые баллоны в сетках, ящики, мешки, непрерывно звонят, предупреждая, что нужно почаще оглядываться. Отступаешь в сторону - и под ноги ухает пудовый тюк, сброшенный с электрокара; попятишься - услышишь свирепый окрик шофера. Как ни стараешься держаться стороной, чувствуешь, что везде мешаешь, всюду лишний.
Свободных причалов нет. Суда-танкеры, лихтеры, сухогрузы. баржи выстроились борт к борту, дожидаются очереди встать под кран. И на внешнем рейде, у острова Бруснева, закрывающего вход в бухту, их десятки. На их штагах -черные шары, означающие "Стою на якоре". У портовиков слишком много работы.
"Фарватера" у причалов не видно. Это заметный, белый, красивый пароход, и первый же встречный, кого я спрашиваю, говорит, что час назад его отогнали на рейд. Стало быть, нужно опять миновать сторожа у ворот и вдоль ограды порта спуститься к морю, к тому месту, куда подходят катера со стоящих на рейде судов.
Здесь, у спуска к воде, тише. Слышно, как ухает в черную базальтовую стену обрыва накат, тонко звенят, ударяясь друг о друга, гладкие, ошкуренные волной бревна. "Фарватер" вдали, как на картинке: белый двухмачтовый кораблик с четкой, черной ватерлинией, сосновые мачты будто светятся изнутри. У борта судна прыгает на волне катер.
Неуверенно, без всякой надежды машу рукой. Потом сажусь на бугорок покурить. Минуту спустя подымаю голову и вижу, что катер, в котором сидят двое, идет к берегу. Он стукает носом в бревно и останавливается. Худой, смуглый, цыганского вида парень на руле кричит:
- Садись, краснофлотец!
Другой, моторист или механик, белобрысый, в замызганной, мазутной, блестящей, как атласная, кепке озабоченно склонился над движком.
Спрыгиваю на гальку, пробегаю по бревнышкам, ползущим из-под ног, ступаю на носовую банку, на аккуратно свернутый в бухту конец и тут же, потеряв равновесие, постыдно сползаю за борт. Оба в катере довольны. И не думают подать руку. Вероятно, в данной ситуации это не полагается.
- Ну и место выбрали пристать!
- Что делать! - говорит рулевой. - Сам видишь, битком у причалов.
Тут я допускаю ошибку. Сочувствую: такая несправедливость - уж для "Фарватера"-то должны найти были место! Это сильно мне повредило. В праздных сочувствиях они не нуждаются. Я это понял, да было уже поздно. Рулевой (как я потом узнал, Василий Необученков, матрос первого класса, а к концу навигации -старший матрос) недобро взглянул на меня и сказал:
- Расписание надо знать, понял? Я тебе не перевозчик! Моду взяли: катаются, когда хотят!
Можно было, конечно, возразить: я на "Фарватере" еще не был следовательно, не мог знать расписания сообщения с берегом. Но не сказал ничего.
В полном молчании дошли до "Фарватера". Пристали к корме, подали конец. До планшира низко сидевшей кормы можно было достать рукой. Подтянулся, перевалился через планшир и оказался на палубе.
- Приветствуем вас на борту легендарного корабля! - торжественно провозгласил коренастый морячок, на физиономии которого было написано - плут, и взял под козырек.
"Фарватер" - судно небольшое, маломощное: его максимальная скорость, или, как не без иронии говорят его хозяева-моряки, "парадный ход", - девять с половиной узлов. Оно деревянное, только носовые обводы в металлической обшивке. Но ведь и "Фрам" Фритьофа Нансена был деревянным.
Вот уж более двух десятков лет судно исправно служит гидрографам торгового флота. Сергей Филин, морячок, который первым приветствовал меня на борту, уверяет, что судно слушается руля, как автомобиль. Если есть навык стоять на руле, выведешь судно целым из любого разводья, трещины и даже обшивки не помнешь. Ну а случится пробоина - не горюй: пароход живучий.
Коридоры "Фарватера" узки, в каютах тесно: даже штурманы, механики живут по двое, кубрики рассчитаны на четверых, а носовой - на шестерых. Но любят пароход моряки, не хотят с него уходить. Экипаж небольшой, все друг друга прекрасно знают, сплавались. И когда собираются вместе в столовой, как-то особенно душевно все чувствуют себя.
До выхода в море оставалось несколько дней. На складе гидробазы получили снаряжение, имущество. Этим занимались техники. Инженерам хватало работы в гидрографической рубке. Здесь три эхолота: когда один работает, другой наготове, заряженный. Его запускают, как только в первом кончается лента. Третий - резервный.
Перо эхолота, высекая лимонные искорки, чертит на ленте батиграмму кривую, показывающую рельеф дна. Техник-гидрограф через одну-две-три минуты, в зависимости от масштаба карты, составляемой на основе промеров, накладывает на ленту масштабную линейку. Ее миллиметры соответствуют метрам глубин под килем. Потом отмечает в журнале глубину, номер точки промера, время отсчета и много всего прочего. Ошибаться нельзя, потому что не успеешь исправить: лента эхолота, подрагивая, выползает из часто стучащего, как телетайп, ящика и тут же скрывается в нем, наматываясь на катушку. Пропустить пик, впадинку рельефа дна на батиграмме - просто ЧП. Кончается лента - успей оформить ее конец и начало следующей: эхолоты Должны работать без перерывов, пауз. Возможность внезапного выхода из строя одного из работающих эхолотов не учитывается. Не принимается во внимание и многое другое, как я узнал позже... В общем техник, который работает первый сезон, еще не техник.
А вот Сергей Филин - тот работает уже, как автомат, думает о чем-то своем, курит, по рубке прогуливается.
Обо всем этом мне поведал инженер-гидрограф Борис Наумов. Сам он обслуживает более сложную технику. С ее помощью определяет точное местоположение судна в каждый данный момент.
Кажется, не такое уж хитрое изобретение - эхолот. Принцип действия его прост: ультразвуковой импульс проходит толщу воды и, отраженный поверхностью дна, улавливается на судне; скорость распространения ультразвуковых волн в воде известна, значит, нетрудно определить и глубину. Но для моряков этот прибор стал их вторым, подводным, зрением. Сколько кораблекрушений, аварий избежали они благодаря эхолоту.
Пока я знакомился с оборудованием, ребята вернулись с берега. Их подбросила "Северянка", маленькое портовое суденышко. Знакомлюсь с техниками Леней Скобловым, Володей Золотаревым, Жорой Тумановым, Петей Тарасевичем. Все крепкий, рослый народ.
Тотчас же образовалась очередь в душевую. Боцман Иван Васильевич Лютиков в порту воды не жалел. Это потом, в море, один кран в целях экономии он выключил, а во второй давал воду лишь утром, в течение тридцати минут. Боцман, как и подобает ему по должности, был человеком хозяйственным.
В столовой команды мест для всех не хватает: одни ужинают, другие их поторапливают. Но банка (табуретка) боцмана пустует. Его место не занимают ни под каким видом. Боцман в столовой команды то же, что капитан в кают-компании. Он придет позже, как человек солидный, не любящий толкотни.
Жуют усердно, на аппетит никто не жалуется. Петя Тарасевич, выжимающий штангу, весом свыше ста килограммов, дождавшись своей очереди, присаживается на краешек Скамьи, придвигает к себе бачок. Половник, которым он делает несколько вращательных движений, сопротивления не встречает: мясо выловлено. "Уже протралили", - констатирует он с сожалением.
Провожание нельзя было назвать шумным, многолюдным. Пароходный гудок трижды взревел. Под винтом вздулась, забурлила зеленая вода. Медленно, осторожно пятясь, "Фарватер" отступил от причала, развернулся, и капитан перевел рукоять телеграфа на "средний ход". Началось плавание.
Первую гидрографическую вахту стояли техник Володя Золотарев и инженер Юра Медведь. Сразу же вышел из строя эхолот. Вызвали Славу Пархунова, электрорадионавигатора, огромного сильного парня. Поднявшись в рубку, он мрачно осведомился у Золотарева:
- Техминимум для детсада сдавал?
- Я, что ли, его сломал? Сам сломался...- огрызнулся тот.
- Сам не сломается,- уже спокойно сказал Пархунов, открывая крышку прибора. - Надеюсь, не пытался чинить?
- И не притрагивался!
- И на этом спасибо!
Он несколько раз ткнул отверткой в нутро эхолота, что-то ковырнул толстым пальцем - и аппарат застучал.
- Так-то,- сказал он назидательно, убедившись, что все в порядке.
И все пошло своим чередом. "Фарватер" проходил за километром километр. На штаге корабля вывесили два красных шара и белый ромб - сигнал "Веду спецработы". Инженер определялся, заполнял планшет, техник снимал глубины, оформлял эхограммы, вел журнал.
Ни погода, ни льды не помешали начать работу. Навигация обещала быть успешной. В салоне было весело. Скоблов и Тарасевич рассказывали разные забавные истории. Они вместе УЧИЛИСЬ на арктическом факультете Ленинградского высшего инженерного морского училища имени адмирала Макарова. Два старших брата Скоблова тоже выпускники "макаровки". Один закончил училище пятнадцать лет назад и уже стал кандидатом наук, другой работает инженером-гидрографом здесь же, в Тик-синской гидробазе. Тарасевич еще до училища работал на Ладоге помощником капитана буксира.
... Утром я проснулся от грохота. Казалось, рассыпалась поленница дров. Это отдали якорь - "Фарватер" стоит у берега, в виду полярной станции Святой Нос.
Спустили на воду рабочий катер, лодку-ледянку. Желающих размяться на берегу оказалось так много, что начальник отряда Владимир Ильич Чудаков распорядился, чтобы никому не было обидно, первым рейсом перевезти фанеру, цемент для полярников. Тарасовичу, Медведю и Томсону поручил определиться способом теодолитной засечки с берега. А потом уже, в два-три рейса, перевезли на берег всех остальных.
Полярники искренне радовались нашему прибытию. На станции зимой живут метеорологи, гидрологи, радисты, а летом и осенью к ним присоединяются сезонные рабочие, практиканты. Сейчас здесь живут курсанты Ленинградского Арктического училища Володя Власов и Рома Мухашаврия, грузин из Батуми, который несравненно играет в нарды. Их балок на отшибе. А дальше, у горизонта,-караван игрушечных корабликов, которые входят в пролив Дмитрия Лаптева. Суда идут гуськом, кильватерной колонной, медленно, так что их видно с полчаса. Здесь пароходам мелко, они даже поднимают винтами со дна ил.
А по другую сторону поселка, к западу.- маленькая избушка метеорологов. Все остальные живут в большом, основательно построенном бараке и в сборном типовом доме из алюминия и стекла, с вентиляцией, с комнатами на одного человека, стены которых выкрашены в голубой, розовый, зеленый тона.
Что еще есть здесь? Электростанция, дизельгенераторы которой стучат днем и ночью (шум этот настолько привычен, что никто его не замечает, полярники уверены, что живут в абсолютной тишине). Гараж на восемь вездеходов. Радиомачты, мачты флюгеров, метеобудки. Пустые железные бочки из-под бензина, солярки, горами сложенные вдоль берега,- неотъемлемая деталь пейзажа полярного поселения на побережье.
Природа скудна: голая каменистая тундра, лишь кое-где желтые, бурые стебельки камнеломки, полярного мака.
А живут здесь долго: два, три года, десять лет.,. Образ жизни полярника вырабатывает у него профессиональный тип характера. Полярник немногословен, сдержан, терпелив. И очень деятелен, вечно занят: летом заготовляет припасы на зиму - рыбалка, охота на оленей (накануне нашего приезда полярники "завалили" 23 оленя, до отказа набили мясом ледник - яму в слое вечной мерзлоты), ремонт жилья, служебных помещений, разгрузка судов, приходящих на станцию. Зимой охота на песца. Это занятие не из легких. Песец - зверь хитрый, умный, чутье у него такое, что, если вышел ставить капкан в потертых, не новых рукавицах, можешь быть уверен: зверь не попадется. А проверять капканы нужно каждый день, в метель, пургу, в любую погоду; иначе сожрут песца сородичи или он сам отгрызет защепленную лапу и уйдет. Но это все дела побочные, основное работа,
Восемь часов вахты в сутки. А иные стоят и полторы вахты, коли нужно.
Пока разгружали катер, ледянку, пока обменивались новостями, вернулись Медведь и Томсон - засечку они уже сделали. Где-то задержался Тарасевич. Но мы не волновались. Решили, что заблудиться он не может: погода ясная, небо как в Италии - станцию видно за десяток верст. Действительно, через полчаса появился Тарасевич, запыхавшийся, потный.
- На! - сказал он торжествующе и положил на стол тяжелый, в полпуда весом, кусок мамонтового бивня.
Сколько он пролежал в земле, в вечной мерзлоте? Потемнел, стал похож на трухлявую древесную чурку, расслоившуюся по линиям годичных колец.
- Навалом их там! -шумно, радостно рассказывал Тарасевич. - Катер можно доверху загрузить! Хотел я притащить целый, но он килограммов на пятьдесят.
Арктика - это большой естественный холодильник. В начале века на побережье полярных морей, на островах Новосибирского архипелага "летовали" промышленники, добывающие мамонтовую кость. Сбор ее был ремеслом довольно многочисленных артелей. Даже плавник, бревна, вынесенные в моря великими сибирскими реками и болтавшиеся в океане так долго, что комли их обились, закруглились, ничуть не тронуты гниением. Просушенные, они горят ярко-желтым пламенем, обогревают зимовщиков, охотников, геологов, оленеводов.
С полярниками Святого Носа мы обменялись фильмами. Хозяева разрешили брать любые, кроме одного, под названием "Убийство рыжего парикмахера". Это, так сказать, их собственное творчество, представляющее собой часть из "Звезды Улугбека", кусок "Женитьбы Бальзаминова", несколько кадров из "Новостей науки и техники" и каких-то других лент. Все это причудливо смонтированное действительно производило комичное впечатление. Кроме того, нас снабдили олениной, соленой и свежей рыбой.
Рыбы было так много, что часть ее, несколько ящиков, выставили на корму для тех, кто захочет иметь свои собственные запасы. Соленый омуль развешивали по каютам вялиться. Старпом Евгений Лапшов, увидев это, сильно разгневался и чуть было не выкинул ящики с рыбой за борт. Конечно же, для истинного моряка чистота и порядок на судне - первое дело.
... И вот мы опять в море. Только сменились с вахты, бухнулись в койки с одним желанием - заснуть, забыться, хотя бы во сне забыть об эхолоте, не дающем ни минуты передышки. Но тут стук в дверь, она ударилась о косяк с громом ружейного выстрела. И тут же мы слышим твердое начальственное приказание боцмана:
- Подъем! Веху будем сбрасывать!
- Есть матросы, которые по штату должны этим заниматься, - пробовал возразить Скоблов.
- Давно ли ты стал разбираться, кому что на судне делать? Лебедка сломалась, вручную нужно из трюма поднимать якоря! Пришлось вставать. Да и не имели мы права обижаться; если б не крайняя необходимость, боцман и не подумал бы просить помощи у членов экспедиции.
Двое матросов спустились в трюм. Якоря, бетонные конусы килограммов по полтораста, были завалены досками, бухтами тросов, ящиками с корабельным имуществом. Вдвоем ворочать все это им оказалось не под силу. Спустились и мы с Тарасевичем.
Канат закрепили за гак, скобу якоря. Конец подали наверх, на палубу. Там его перекинули через блок.
- Вира! - рявкнул, запрокинув голову, Тарасевич. - Вира помалу!
Слова эти он произнес с видимым наслаждением. Должно быть, чувствовал себя в эту минуту насквозь просоленным моряком.
За конец взялись Филин и Необученков. Тянули, пока бетонная чушка не уперлась в нижнюю кромку люка.
- Майна! Майна помалу! - опять заорал Тарасевич.
Они "смайнали", но удержать конец не смогли. Якорь ухнул о палубу трюма, как бомба. Никого, слава богу, не задело: успели отскочить, вжались в переборки трюма. Но Филин в кровь ободрал о канат руки. Сергея заменили.
В конце концов якорь наверх подняли. Теперь оставалось привязать к нему длинную, выкрашенную в красное жердь, веху, и выбросить за борт. Здесь уж боцману наша помощь не требовалась.
- Давай! - крикнул ему с мостика штурман. Боцман огромным ножом обрезал шкертик, которым привязал якорь к крюку лебедки. Веха встала, как свечка, прямо и неподвижно. Если же не рассчитать длину троса, привязывая к якорю веху, она или будет ходить кругами, или скроется под водой.
Вся эта работа заняла немного времени. Но спать расхотелось. Лежали молча.
Первым не выдержал Леша Лабаскин:
- Желаю музыки!
Вскочил, повернул рычажок репродуктора, но, кроме хрипения и треска, мы ничего не услышали. В Тикси удавалось поймать Москву, австралийские станции, американские: надеялись, что с выходом в море репертуар будет богаче, но радист не очень-то баловал музыкой.
- Капитан не велит,- отвечал он на все просьбы.
Капитан, конечно, был прав. Кубрик - то же общежитие: одному грустно, он вспоминает о доме, другому хочется спать, третий читает... Так что чем меньше причин для недоразумений, ссор, тем лучше.
Петя Томсон сел писать очередное письмо жене. Надеется отправить его с оказией, со встречным судном. Тарасевич открепил прикнопленный к переборке самодельный календарь, чертит новый, большой. А мне что же делать? Хорошо Филину, не надо думать, куда девать время, работает за двоих: за техника-гидрографа и за матроса, по шестнадцати часов в сутки.
Тут вошел Чудаков, начальник отряда.
- Сейчас будем брать пробу грунта. Ты мне поможешь.
Дело это нехитрое. Бросили грунтовую трубку, лебедкой вытащили на палубу, отвернули наконечник - и вот он, донный грунт, тот, что исправно отражает ультразвуковые волны наших эхолотов.
На камбузе после чая осталось немного кипятку. Помылся. Нашел боцмана, поменял сапоги - давно собирался это сделать. С полчаса почитал. За этим занятием меня застала Роза Пименовна, повар. Вежливо попросила покрутить мясорубку. Крутил, пока не наготовили фарша на всю гвардию. Взглянул на часы до вахты двадцать минут.
... Когда сменялся с вахты, проходили мимо острова, на скалах которого гомонил птичий базар. Но смотреть не хотелось - устал. Лег, но никак не мог отогнать однообразных, монотонных мыслей, картин. Перед глазами нескончаемо, медленно ползла эхограмма. Лежал и думал о том, что через восемь часов опять подниматься в рубку. И завтра будет то же, и послезавтра, каждый день, без выходных...
Но старые моряки возмущаются: избаловались, давай им отгулы за сверхурочную работу, каждый год отпуска... Мы-де в свое время не видели и десятой доли того, что нынешним представляется само собой разумеющимся...
Их можно понять. Старый "марсофлотец", моряк-парусник Дмитрий Афанасьевич Лухманов рассказывает, какие были порядки у хозяев судоходных компаний. Сменившись с "собаки", самой тяжелой вахты, от полуночи до четырех утра, матрос спал до половины восьмого. После побудки, завтрака заступал на вахту. Если не стоял на руле или вперёдсмотрящим, заставляли чинить такелаж, что-нибудь скоблить, красить. С полудня до шестнадцати часов распоряжался сам своим временем. Затем до восемнадцати стоял полувахту и в двадцать заступал на "детскую" вахту, более или менее спокойную, неутомительную: спать пока не хочется, большая часть судовых работ сделана за день. После полуночи - сон до четырех без четверти. С последним ударом восьмой склянки - снова на палубу: приготовление к утренней уборке, работа на камбузе, мытье палубы, чистка меди. С восьми до половины двенадцатого - сон, потом - вахта, отдых, полувахта, сон до полуночи, и все сначала.
Удивительно ли, что, дорвавшись до берега, моряки старались погулять как следует, взять свое за долгие месяцы. А сколько матросов срывалось в шторм с реи, погибали от цинги, тропических болезней!
Так было когда-то. Сегодня на судне спортзалы, плавательные бассейны, библиотеки, читальни... Но все же море есть море.
... Вначале было приятно: покачивало плавно, равномерно, будто лежал не в кубрике, на койке, а в колыбели. Но повернули-и бортовая качка (врачи утверждают, что бортовая переносится легче) сменилась килевой. Тошнота все усиливалась.
Надо встать, пока не поздно. Полежишь еще десять-пятнадцать минут - и не найдешь сил подняться. Это - недуг, болезнь. Но вахты сменяются своим чередом, лишних людей на судне нет, замены не предусмотрены. Отшвартовались лихо, без запинки. Швартовку Соломсин выполнил элегантно, эффектно.
- В машине! От реверсов не отходить! - крикнул он в переговорную трубу. И вслед за этим - три звонка машинного телеграфа: "стоп", "полный назад" и "стоп". "Фарватер" плавно привалился к черному округлому боку ледокола "Георгий Седов".
В таких случаях нужно как можно больше, через силу есть. И терпеть. Ни в коем случае не поддаваться слабости...
На мостике качка была еще сильнее. Старпом Лапшов обеими руками держался за поручень. Рулевой Филин лежал на штурвале, раскинув руки, ворочал его всем телом.
- На румбе? - спросил Лапшов.
Филин обернулся. Лицо его было, как снятое молоко, прозрачное, голубое.
- Восемьдесят три, - сказал он прерывисто, с дрожью в голосе. И вдруг поспешно сдернул шапку и ткнулся в нее лицом. С минуту плечи его судорожно вздрагивали. Наконец, выпрямившись, вздохнул. Выбрав момент, когда палуба выровнялась, прыгнул в сторону, толкнул дверь - и шапка полетела за борт, в мутную, серую, пенистую круговерть воздуха и воды.
...Все бы ничего - вытерпеть, вынести это можно. Но ведь не знаешь, как долго терпеть, когда это кончится: сегодня, завтра, через неделю...
Позднее, когда навигация подходила к концу, когда "Фарватер" забирал с островов зимовщиков, я видел, как плакал в кают-компании здоровенный детина баскетбольного роста. А было всего шесть баллов волнения.
Спустившись в салон, рассказал Тарасевичу про Филина, предложил:
- Может, заменить его? Тарасевич махнул рукой:
- Ничего. Адмирал Нельсон тоже травил. В перчатки. Вестовой держал для него целый ящик перчаток. А Серега - боец испытанный, выдержит.
Утром начальник отряда объявил, что я вместе с инженерами Лабаскиным и Томсоном, техниками Скобловым и Тарасевичем буду работать на "Седове". Ледокол идет из Певека, при встрече нас возьмет. А пока можно на законных основаниях день-другой отдыхать. Но, подумав, начальник прибавил:
- По одной вахте в сутки, пожалуй, и вы можете отстоять, не переломитесь. Кроме того, возьмете на себя метеорологические наблюдения.
Володя Максимков, старший инженер-гидролог, недолго преподавал мне метеорологию: барометр, психрометр, анемометр - приборы несложные, освоить их нетрудно. Он старательно, с аккуратностью, присущей людям, имеющим отношение к картографии, вычертил таблицы видимости, волнения, характеристик и классификации облаков, снабдил их пометками, облегчающими работу, - и был таков. Знающий специалист, он не любил, не умел учить. С готовностью отвечал на вопросы, а если таковых не было, помалкивал.
В конце каждой вахты я выходил на крыло мостика. Прикинув на глаз видимость, степень волнения, определив по гирокомпасу направление ветра, записывал все данные на клочке бумаги, потом с психрометром, анемометром поднимался на верхний мостик, на крышу рубки. Записав температуру, скорость ветра, присаживался на корточки, закуривал и смотрел на небо и воду, на Арктику, ее чудеса.
Вдруг по борту вырастали горы, мрачные, дымно-фиолетовые. Но штурман держал прямо на них, и они расступались, таяли. А через милю-другую вдруг становилось ясно, тепло, солнечно- оазис посреди моря. Вода, разлинованная солнцем, струями течений, вспыхивала лакированными бликами.
Белый ромб и красные шары
Пуст, мал поселок под низким дождевым небом. Дождь будто прибил его к земле. Сопки, охватывающие его подковой, закрыты тучами, горизонта нет, и это еще усиливает ощущение одиночества, оторванности от Большой земли.
На окраине - крохотные балки, поставленные как попало. Ближе к центру хоть и деревянные, одноэтажные, но все же дома. В самом центре - современные крупноблочные здания в четыре этажа в затейливых узорах, выложенных морской галькой, вкрапленной в бетон. Эти здания на сваях, на железных ногах, упирающихся в вечную мерзлоту.
Чем ближе к порту, тем веселее. И народу встречается больше. Порт работает и в дождливую погоду, и в штормовую. Он живет днем и ночью. Два с половиной-три месяца в году порт свободен ото льда, за этот срок нужно успеть выгрузить, принять, переправить сотни тысяч тонн грузов, предназначенных тиксинцам, зимовщикам полярных станций, жителям городов и поселков бассейна Лены - по существу всей Якутии.
Водный путь здесь важен необыкновенно. Ведь проложить километр шоссейной дороги в условиях вечной мерзлоты, тундры, болот стоит 200-300 тысяч рублей, километр железной дороги - 700 - 800 тысяч, транспортировка грузов по воздуху, естественно, обходится еще дороже.
В воротах порта - фигура в длиннополом брезентовом плаще с опущенным капюшоном. Рядом две огромные лохматые собаки.
Иду, стараясь держаться независимо, будто у меня полный порядок с документами.
- Куда?
Сказано спокойно, лениво, но властно. Собаки хрипло рычат. Что сказать? Что еще не оформлен, не получил пропуска, попросить смилостивиться? Или рассердиться, возмутиться: начальство мешкает, а я здесь при чем? Мне ночевать негде!
Как-то так само собой получается, что говорю правду. Страж не прерывает, терпеливо выслушивает до конца. А потом вдруг, хотя, кажется, ничего особенно убедительного и не сказано, кивает: проходи!
Тиксинский порт - крупный для Арктики. Но в сравнении, скажем, с Мурманским он, конечно, крохотный. Нет и в помине километровых линий причалов, элеваторов, холодильников размером с высотное здание. Однако и тут останавливаешься в растерянности.
Краны ворочают штабеля досок, бочки с горючим, газовые баллоны в сетках, ящики, мешки, непрерывно звонят, предупреждая, что нужно почаще оглядываться. Отступаешь в сторону - и под ноги ухает пудовый тюк, сброшенный с электрокара; попятишься - услышишь свирепый окрик шофера. Как ни стараешься держаться стороной, чувствуешь, что везде мешаешь, всюду лишний.
Свободных причалов нет. Суда-танкеры, лихтеры, сухогрузы. баржи выстроились борт к борту, дожидаются очереди встать под кран. И на внешнем рейде, у острова Бруснева, закрывающего вход в бухту, их десятки. На их штагах -черные шары, означающие "Стою на якоре". У портовиков слишком много работы.
"Фарватера" у причалов не видно. Это заметный, белый, красивый пароход, и первый же встречный, кого я спрашиваю, говорит, что час назад его отогнали на рейд. Стало быть, нужно опять миновать сторожа у ворот и вдоль ограды порта спуститься к морю, к тому месту, куда подходят катера со стоящих на рейде судов.
Здесь, у спуска к воде, тише. Слышно, как ухает в черную базальтовую стену обрыва накат, тонко звенят, ударяясь друг о друга, гладкие, ошкуренные волной бревна. "Фарватер" вдали, как на картинке: белый двухмачтовый кораблик с четкой, черной ватерлинией, сосновые мачты будто светятся изнутри. У борта судна прыгает на волне катер.
Неуверенно, без всякой надежды машу рукой. Потом сажусь на бугорок покурить. Минуту спустя подымаю голову и вижу, что катер, в котором сидят двое, идет к берегу. Он стукает носом в бревно и останавливается. Худой, смуглый, цыганского вида парень на руле кричит:
- Садись, краснофлотец!
Другой, моторист или механик, белобрысый, в замызганной, мазутной, блестящей, как атласная, кепке озабоченно склонился над движком.
Спрыгиваю на гальку, пробегаю по бревнышкам, ползущим из-под ног, ступаю на носовую банку, на аккуратно свернутый в бухту конец и тут же, потеряв равновесие, постыдно сползаю за борт. Оба в катере довольны. И не думают подать руку. Вероятно, в данной ситуации это не полагается.
- Ну и место выбрали пристать!
- Что делать! - говорит рулевой. - Сам видишь, битком у причалов.
Тут я допускаю ошибку. Сочувствую: такая несправедливость - уж для "Фарватера"-то должны найти были место! Это сильно мне повредило. В праздных сочувствиях они не нуждаются. Я это понял, да было уже поздно. Рулевой (как я потом узнал, Василий Необученков, матрос первого класса, а к концу навигации -старший матрос) недобро взглянул на меня и сказал:
- Расписание надо знать, понял? Я тебе не перевозчик! Моду взяли: катаются, когда хотят!
Можно было, конечно, возразить: я на "Фарватере" еще не был следовательно, не мог знать расписания сообщения с берегом. Но не сказал ничего.
В полном молчании дошли до "Фарватера". Пристали к корме, подали конец. До планшира низко сидевшей кормы можно было достать рукой. Подтянулся, перевалился через планшир и оказался на палубе.
- Приветствуем вас на борту легендарного корабля! - торжественно провозгласил коренастый морячок, на физиономии которого было написано - плут, и взял под козырек.
"Фарватер" - судно небольшое, маломощное: его максимальная скорость, или, как не без иронии говорят его хозяева-моряки, "парадный ход", - девять с половиной узлов. Оно деревянное, только носовые обводы в металлической обшивке. Но ведь и "Фрам" Фритьофа Нансена был деревянным.
Вот уж более двух десятков лет судно исправно служит гидрографам торгового флота. Сергей Филин, морячок, который первым приветствовал меня на борту, уверяет, что судно слушается руля, как автомобиль. Если есть навык стоять на руле, выведешь судно целым из любого разводья, трещины и даже обшивки не помнешь. Ну а случится пробоина - не горюй: пароход живучий.
Коридоры "Фарватера" узки, в каютах тесно: даже штурманы, механики живут по двое, кубрики рассчитаны на четверых, а носовой - на шестерых. Но любят пароход моряки, не хотят с него уходить. Экипаж небольшой, все друг друга прекрасно знают, сплавались. И когда собираются вместе в столовой, как-то особенно душевно все чувствуют себя.
До выхода в море оставалось несколько дней. На складе гидробазы получили снаряжение, имущество. Этим занимались техники. Инженерам хватало работы в гидрографической рубке. Здесь три эхолота: когда один работает, другой наготове, заряженный. Его запускают, как только в первом кончается лента. Третий - резервный.
Перо эхолота, высекая лимонные искорки, чертит на ленте батиграмму кривую, показывающую рельеф дна. Техник-гидрограф через одну-две-три минуты, в зависимости от масштаба карты, составляемой на основе промеров, накладывает на ленту масштабную линейку. Ее миллиметры соответствуют метрам глубин под килем. Потом отмечает в журнале глубину, номер точки промера, время отсчета и много всего прочего. Ошибаться нельзя, потому что не успеешь исправить: лента эхолота, подрагивая, выползает из часто стучащего, как телетайп, ящика и тут же скрывается в нем, наматываясь на катушку. Пропустить пик, впадинку рельефа дна на батиграмме - просто ЧП. Кончается лента - успей оформить ее конец и начало следующей: эхолоты Должны работать без перерывов, пауз. Возможность внезапного выхода из строя одного из работающих эхолотов не учитывается. Не принимается во внимание и многое другое, как я узнал позже... В общем техник, который работает первый сезон, еще не техник.
А вот Сергей Филин - тот работает уже, как автомат, думает о чем-то своем, курит, по рубке прогуливается.
Обо всем этом мне поведал инженер-гидрограф Борис Наумов. Сам он обслуживает более сложную технику. С ее помощью определяет точное местоположение судна в каждый данный момент.
Кажется, не такое уж хитрое изобретение - эхолот. Принцип действия его прост: ультразвуковой импульс проходит толщу воды и, отраженный поверхностью дна, улавливается на судне; скорость распространения ультразвуковых волн в воде известна, значит, нетрудно определить и глубину. Но для моряков этот прибор стал их вторым, подводным, зрением. Сколько кораблекрушений, аварий избежали они благодаря эхолоту.
Пока я знакомился с оборудованием, ребята вернулись с берега. Их подбросила "Северянка", маленькое портовое суденышко. Знакомлюсь с техниками Леней Скобловым, Володей Золотаревым, Жорой Тумановым, Петей Тарасевичем. Все крепкий, рослый народ.
Тотчас же образовалась очередь в душевую. Боцман Иван Васильевич Лютиков в порту воды не жалел. Это потом, в море, один кран в целях экономии он выключил, а во второй давал воду лишь утром, в течение тридцати минут. Боцман, как и подобает ему по должности, был человеком хозяйственным.
В столовой команды мест для всех не хватает: одни ужинают, другие их поторапливают. Но банка (табуретка) боцмана пустует. Его место не занимают ни под каким видом. Боцман в столовой команды то же, что капитан в кают-компании. Он придет позже, как человек солидный, не любящий толкотни.
Жуют усердно, на аппетит никто не жалуется. Петя Тарасевич, выжимающий штангу, весом свыше ста килограммов, дождавшись своей очереди, присаживается на краешек Скамьи, придвигает к себе бачок. Половник, которым он делает несколько вращательных движений, сопротивления не встречает: мясо выловлено. "Уже протралили", - констатирует он с сожалением.
Провожание нельзя было назвать шумным, многолюдным. Пароходный гудок трижды взревел. Под винтом вздулась, забурлила зеленая вода. Медленно, осторожно пятясь, "Фарватер" отступил от причала, развернулся, и капитан перевел рукоять телеграфа на "средний ход". Началось плавание.
Первую гидрографическую вахту стояли техник Володя Золотарев и инженер Юра Медведь. Сразу же вышел из строя эхолот. Вызвали Славу Пархунова, электрорадионавигатора, огромного сильного парня. Поднявшись в рубку, он мрачно осведомился у Золотарева:
- Техминимум для детсада сдавал?
- Я, что ли, его сломал? Сам сломался...- огрызнулся тот.
- Сам не сломается,- уже спокойно сказал Пархунов, открывая крышку прибора. - Надеюсь, не пытался чинить?
- И не притрагивался!
- И на этом спасибо!
Он несколько раз ткнул отверткой в нутро эхолота, что-то ковырнул толстым пальцем - и аппарат застучал.
- Так-то,- сказал он назидательно, убедившись, что все в порядке.
И все пошло своим чередом. "Фарватер" проходил за километром километр. На штаге корабля вывесили два красных шара и белый ромб - сигнал "Веду спецработы". Инженер определялся, заполнял планшет, техник снимал глубины, оформлял эхограммы, вел журнал.
Ни погода, ни льды не помешали начать работу. Навигация обещала быть успешной. В салоне было весело. Скоблов и Тарасевич рассказывали разные забавные истории. Они вместе УЧИЛИСЬ на арктическом факультете Ленинградского высшего инженерного морского училища имени адмирала Макарова. Два старших брата Скоблова тоже выпускники "макаровки". Один закончил училище пятнадцать лет назад и уже стал кандидатом наук, другой работает инженером-гидрографом здесь же, в Тик-синской гидробазе. Тарасевич еще до училища работал на Ладоге помощником капитана буксира.
... Утром я проснулся от грохота. Казалось, рассыпалась поленница дров. Это отдали якорь - "Фарватер" стоит у берега, в виду полярной станции Святой Нос.
Спустили на воду рабочий катер, лодку-ледянку. Желающих размяться на берегу оказалось так много, что начальник отряда Владимир Ильич Чудаков распорядился, чтобы никому не было обидно, первым рейсом перевезти фанеру, цемент для полярников. Тарасовичу, Медведю и Томсону поручил определиться способом теодолитной засечки с берега. А потом уже, в два-три рейса, перевезли на берег всех остальных.
Полярники искренне радовались нашему прибытию. На станции зимой живут метеорологи, гидрологи, радисты, а летом и осенью к ним присоединяются сезонные рабочие, практиканты. Сейчас здесь живут курсанты Ленинградского Арктического училища Володя Власов и Рома Мухашаврия, грузин из Батуми, который несравненно играет в нарды. Их балок на отшибе. А дальше, у горизонта,-караван игрушечных корабликов, которые входят в пролив Дмитрия Лаптева. Суда идут гуськом, кильватерной колонной, медленно, так что их видно с полчаса. Здесь пароходам мелко, они даже поднимают винтами со дна ил.
А по другую сторону поселка, к западу.- маленькая избушка метеорологов. Все остальные живут в большом, основательно построенном бараке и в сборном типовом доме из алюминия и стекла, с вентиляцией, с комнатами на одного человека, стены которых выкрашены в голубой, розовый, зеленый тона.
Что еще есть здесь? Электростанция, дизельгенераторы которой стучат днем и ночью (шум этот настолько привычен, что никто его не замечает, полярники уверены, что живут в абсолютной тишине). Гараж на восемь вездеходов. Радиомачты, мачты флюгеров, метеобудки. Пустые железные бочки из-под бензина, солярки, горами сложенные вдоль берега,- неотъемлемая деталь пейзажа полярного поселения на побережье.
Природа скудна: голая каменистая тундра, лишь кое-где желтые, бурые стебельки камнеломки, полярного мака.
А живут здесь долго: два, три года, десять лет.,. Образ жизни полярника вырабатывает у него профессиональный тип характера. Полярник немногословен, сдержан, терпелив. И очень деятелен, вечно занят: летом заготовляет припасы на зиму - рыбалка, охота на оленей (накануне нашего приезда полярники "завалили" 23 оленя, до отказа набили мясом ледник - яму в слое вечной мерзлоты), ремонт жилья, служебных помещений, разгрузка судов, приходящих на станцию. Зимой охота на песца. Это занятие не из легких. Песец - зверь хитрый, умный, чутье у него такое, что, если вышел ставить капкан в потертых, не новых рукавицах, можешь быть уверен: зверь не попадется. А проверять капканы нужно каждый день, в метель, пургу, в любую погоду; иначе сожрут песца сородичи или он сам отгрызет защепленную лапу и уйдет. Но это все дела побочные, основное работа,
Восемь часов вахты в сутки. А иные стоят и полторы вахты, коли нужно.
Пока разгружали катер, ледянку, пока обменивались новостями, вернулись Медведь и Томсон - засечку они уже сделали. Где-то задержался Тарасевич. Но мы не волновались. Решили, что заблудиться он не может: погода ясная, небо как в Италии - станцию видно за десяток верст. Действительно, через полчаса появился Тарасевич, запыхавшийся, потный.
- На! - сказал он торжествующе и положил на стол тяжелый, в полпуда весом, кусок мамонтового бивня.
Сколько он пролежал в земле, в вечной мерзлоте? Потемнел, стал похож на трухлявую древесную чурку, расслоившуюся по линиям годичных колец.
- Навалом их там! -шумно, радостно рассказывал Тарасевич. - Катер можно доверху загрузить! Хотел я притащить целый, но он килограммов на пятьдесят.
Арктика - это большой естественный холодильник. В начале века на побережье полярных морей, на островах Новосибирского архипелага "летовали" промышленники, добывающие мамонтовую кость. Сбор ее был ремеслом довольно многочисленных артелей. Даже плавник, бревна, вынесенные в моря великими сибирскими реками и болтавшиеся в океане так долго, что комли их обились, закруглились, ничуть не тронуты гниением. Просушенные, они горят ярко-желтым пламенем, обогревают зимовщиков, охотников, геологов, оленеводов.
С полярниками Святого Носа мы обменялись фильмами. Хозяева разрешили брать любые, кроме одного, под названием "Убийство рыжего парикмахера". Это, так сказать, их собственное творчество, представляющее собой часть из "Звезды Улугбека", кусок "Женитьбы Бальзаминова", несколько кадров из "Новостей науки и техники" и каких-то других лент. Все это причудливо смонтированное действительно производило комичное впечатление. Кроме того, нас снабдили олениной, соленой и свежей рыбой.
Рыбы было так много, что часть ее, несколько ящиков, выставили на корму для тех, кто захочет иметь свои собственные запасы. Соленый омуль развешивали по каютам вялиться. Старпом Евгений Лапшов, увидев это, сильно разгневался и чуть было не выкинул ящики с рыбой за борт. Конечно же, для истинного моряка чистота и порядок на судне - первое дело.
... И вот мы опять в море. Только сменились с вахты, бухнулись в койки с одним желанием - заснуть, забыться, хотя бы во сне забыть об эхолоте, не дающем ни минуты передышки. Но тут стук в дверь, она ударилась о косяк с громом ружейного выстрела. И тут же мы слышим твердое начальственное приказание боцмана:
- Подъем! Веху будем сбрасывать!
- Есть матросы, которые по штату должны этим заниматься, - пробовал возразить Скоблов.
- Давно ли ты стал разбираться, кому что на судне делать? Лебедка сломалась, вручную нужно из трюма поднимать якоря! Пришлось вставать. Да и не имели мы права обижаться; если б не крайняя необходимость, боцман и не подумал бы просить помощи у членов экспедиции.
Двое матросов спустились в трюм. Якоря, бетонные конусы килограммов по полтораста, были завалены досками, бухтами тросов, ящиками с корабельным имуществом. Вдвоем ворочать все это им оказалось не под силу. Спустились и мы с Тарасевичем.
Канат закрепили за гак, скобу якоря. Конец подали наверх, на палубу. Там его перекинули через блок.
- Вира! - рявкнул, запрокинув голову, Тарасевич. - Вира помалу!
Слова эти он произнес с видимым наслаждением. Должно быть, чувствовал себя в эту минуту насквозь просоленным моряком.
За конец взялись Филин и Необученков. Тянули, пока бетонная чушка не уперлась в нижнюю кромку люка.
- Майна! Майна помалу! - опять заорал Тарасевич.
Они "смайнали", но удержать конец не смогли. Якорь ухнул о палубу трюма, как бомба. Никого, слава богу, не задело: успели отскочить, вжались в переборки трюма. Но Филин в кровь ободрал о канат руки. Сергея заменили.
В конце концов якорь наверх подняли. Теперь оставалось привязать к нему длинную, выкрашенную в красное жердь, веху, и выбросить за борт. Здесь уж боцману наша помощь не требовалась.
- Давай! - крикнул ему с мостика штурман. Боцман огромным ножом обрезал шкертик, которым привязал якорь к крюку лебедки. Веха встала, как свечка, прямо и неподвижно. Если же не рассчитать длину троса, привязывая к якорю веху, она или будет ходить кругами, или скроется под водой.
Вся эта работа заняла немного времени. Но спать расхотелось. Лежали молча.
Первым не выдержал Леша Лабаскин:
- Желаю музыки!
Вскочил, повернул рычажок репродуктора, но, кроме хрипения и треска, мы ничего не услышали. В Тикси удавалось поймать Москву, австралийские станции, американские: надеялись, что с выходом в море репертуар будет богаче, но радист не очень-то баловал музыкой.
- Капитан не велит,- отвечал он на все просьбы.
Капитан, конечно, был прав. Кубрик - то же общежитие: одному грустно, он вспоминает о доме, другому хочется спать, третий читает... Так что чем меньше причин для недоразумений, ссор, тем лучше.
Петя Томсон сел писать очередное письмо жене. Надеется отправить его с оказией, со встречным судном. Тарасевич открепил прикнопленный к переборке самодельный календарь, чертит новый, большой. А мне что же делать? Хорошо Филину, не надо думать, куда девать время, работает за двоих: за техника-гидрографа и за матроса, по шестнадцати часов в сутки.
Тут вошел Чудаков, начальник отряда.
- Сейчас будем брать пробу грунта. Ты мне поможешь.
Дело это нехитрое. Бросили грунтовую трубку, лебедкой вытащили на палубу, отвернули наконечник - и вот он, донный грунт, тот, что исправно отражает ультразвуковые волны наших эхолотов.
На камбузе после чая осталось немного кипятку. Помылся. Нашел боцмана, поменял сапоги - давно собирался это сделать. С полчаса почитал. За этим занятием меня застала Роза Пименовна, повар. Вежливо попросила покрутить мясорубку. Крутил, пока не наготовили фарша на всю гвардию. Взглянул на часы до вахты двадцать минут.
... Когда сменялся с вахты, проходили мимо острова, на скалах которого гомонил птичий базар. Но смотреть не хотелось - устал. Лег, но никак не мог отогнать однообразных, монотонных мыслей, картин. Перед глазами нескончаемо, медленно ползла эхограмма. Лежал и думал о том, что через восемь часов опять подниматься в рубку. И завтра будет то же, и послезавтра, каждый день, без выходных...
Но старые моряки возмущаются: избаловались, давай им отгулы за сверхурочную работу, каждый год отпуска... Мы-де в свое время не видели и десятой доли того, что нынешним представляется само собой разумеющимся...
Их можно понять. Старый "марсофлотец", моряк-парусник Дмитрий Афанасьевич Лухманов рассказывает, какие были порядки у хозяев судоходных компаний. Сменившись с "собаки", самой тяжелой вахты, от полуночи до четырех утра, матрос спал до половины восьмого. После побудки, завтрака заступал на вахту. Если не стоял на руле или вперёдсмотрящим, заставляли чинить такелаж, что-нибудь скоблить, красить. С полудня до шестнадцати часов распоряжался сам своим временем. Затем до восемнадцати стоял полувахту и в двадцать заступал на "детскую" вахту, более или менее спокойную, неутомительную: спать пока не хочется, большая часть судовых работ сделана за день. После полуночи - сон до четырех без четверти. С последним ударом восьмой склянки - снова на палубу: приготовление к утренней уборке, работа на камбузе, мытье палубы, чистка меди. С восьми до половины двенадцатого - сон, потом - вахта, отдых, полувахта, сон до полуночи, и все сначала.
Удивительно ли, что, дорвавшись до берега, моряки старались погулять как следует, взять свое за долгие месяцы. А сколько матросов срывалось в шторм с реи, погибали от цинги, тропических болезней!
Так было когда-то. Сегодня на судне спортзалы, плавательные бассейны, библиотеки, читальни... Но все же море есть море.
... Вначале было приятно: покачивало плавно, равномерно, будто лежал не в кубрике, на койке, а в колыбели. Но повернули-и бортовая качка (врачи утверждают, что бортовая переносится легче) сменилась килевой. Тошнота все усиливалась.
Надо встать, пока не поздно. Полежишь еще десять-пятнадцать минут - и не найдешь сил подняться. Это - недуг, болезнь. Но вахты сменяются своим чередом, лишних людей на судне нет, замены не предусмотрены. Отшвартовались лихо, без запинки. Швартовку Соломсин выполнил элегантно, эффектно.
- В машине! От реверсов не отходить! - крикнул он в переговорную трубу. И вслед за этим - три звонка машинного телеграфа: "стоп", "полный назад" и "стоп". "Фарватер" плавно привалился к черному округлому боку ледокола "Георгий Седов".
В таких случаях нужно как можно больше, через силу есть. И терпеть. Ни в коем случае не поддаваться слабости...
На мостике качка была еще сильнее. Старпом Лапшов обеими руками держался за поручень. Рулевой Филин лежал на штурвале, раскинув руки, ворочал его всем телом.
- На румбе? - спросил Лапшов.
Филин обернулся. Лицо его было, как снятое молоко, прозрачное, голубое.
- Восемьдесят три, - сказал он прерывисто, с дрожью в голосе. И вдруг поспешно сдернул шапку и ткнулся в нее лицом. С минуту плечи его судорожно вздрагивали. Наконец, выпрямившись, вздохнул. Выбрав момент, когда палуба выровнялась, прыгнул в сторону, толкнул дверь - и шапка полетела за борт, в мутную, серую, пенистую круговерть воздуха и воды.
...Все бы ничего - вытерпеть, вынести это можно. Но ведь не знаешь, как долго терпеть, когда это кончится: сегодня, завтра, через неделю...
Позднее, когда навигация подходила к концу, когда "Фарватер" забирал с островов зимовщиков, я видел, как плакал в кают-компании здоровенный детина баскетбольного роста. А было всего шесть баллов волнения.
Спустившись в салон, рассказал Тарасевичу про Филина, предложил:
- Может, заменить его? Тарасевич махнул рукой:
- Ничего. Адмирал Нельсон тоже травил. В перчатки. Вестовой держал для него целый ящик перчаток. А Серега - боец испытанный, выдержит.
Утром начальник отряда объявил, что я вместе с инженерами Лабаскиным и Томсоном, техниками Скобловым и Тарасевичем буду работать на "Седове". Ледокол идет из Певека, при встрече нас возьмет. А пока можно на законных основаниях день-другой отдыхать. Но, подумав, начальник прибавил:
- По одной вахте в сутки, пожалуй, и вы можете отстоять, не переломитесь. Кроме того, возьмете на себя метеорологические наблюдения.
Володя Максимков, старший инженер-гидролог, недолго преподавал мне метеорологию: барометр, психрометр, анемометр - приборы несложные, освоить их нетрудно. Он старательно, с аккуратностью, присущей людям, имеющим отношение к картографии, вычертил таблицы видимости, волнения, характеристик и классификации облаков, снабдил их пометками, облегчающими работу, - и был таков. Знающий специалист, он не любил, не умел учить. С готовностью отвечал на вопросы, а если таковых не было, помалкивал.
В конце каждой вахты я выходил на крыло мостика. Прикинув на глаз видимость, степень волнения, определив по гирокомпасу направление ветра, записывал все данные на клочке бумаги, потом с психрометром, анемометром поднимался на верхний мостик, на крышу рубки. Записав температуру, скорость ветра, присаживался на корточки, закуривал и смотрел на небо и воду, на Арктику, ее чудеса.
Вдруг по борту вырастали горы, мрачные, дымно-фиолетовые. Но штурман держал прямо на них, и они расступались, таяли. А через милю-другую вдруг становилось ясно, тепло, солнечно- оазис посреди моря. Вода, разлинованная солнцем, струями течений, вспыхивала лакированными бликами.