Страница:
Проворные белки прыгали с ветки на ветку, спускались вниз и, задрав хвосты, бежали по жухлой листве. Знакомая тропинка, усеянная щебнем, – я прошел между могил и остановился возле плиты: “Тут покоится тело Сары Блумфилд, 74 года, жизнь которой оборвалась в цветущей юности” (отдадим дань черному юмору Ларошфуко Алекса, тайник с таким веселым опознавательным знаком не найдет только оперативный идиот), вот бы встретили меня здесь соседи по мекленбургскому дому, считавшие, что я возвожу очередную стройку на далеком Севере и иногда появляюсь, как Санта Клаус, нагруженный мешками с леденцами и магнитофонами.
Вытерев пот с натруженного лба, я сел на скамейку, принял скорбный вид родственника, пришедшего поклониться праху, – вокруг не было ни души, только ветер мерзко шелестел в деревьях, – аккуратно разгреб и вывалил листья из ямы около могилы, отвалил камень, запустил чуть повлажневшую руку в тайник, извлек оттуда передатчик в специальном футляре и переложил в дорожную сумку.
Затем, проехав на автомобиле миль десять, я остановился, выстрелил в эфир уже зашифрованное сообщение и тут же, как нашкодивший кот, смылся с точки – конечно, запеленгуют, но мышки-норушки прибегут на место не раньше чем через полтора часа, когда благодушный Алекс уже будет принимать ванну у себя в Хемстеде, забросив предварительно передатчик в хохочущую могилу Сары Блумфилд.
Ванна прошла благополучно.
До рокового момента оставалось совсем немного – Рэй Хилсмен обычно включал свой городской телефон после ланча, – я взглянул в зеркало и увидел лицо героя, умеренно худое, с маленьким шрамом на скуле (следы потасовки на танцплощадке на юге Мекленбурга), промазал его лосьоном “Ярдли” (“взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…”), превратил свой и без того безукоризненный пробор в математически выверенную прямую и вышел из дома, чувствуя себя, как Цезарь, переходящий Рубикон.
В ближайшей телефонной будке я набрал номер Хилсмена.
Глава третья, в которой герой проходит через суровые испытания судьбы во имя великих идеалов и светлого будущего
Из справки о “Фреде”:
“Рэй Хилсмен (в дальнейшем «Фред»), резидент ЦРУ в Лондоне, родился в 1924 году в Канзас-сити, штат Канзас[23], в семье фермера, учился в Принстонском университете, во время войны был призван оттуда в армию (служил некоторое время в американских войсках на Филиппинах), в январе 1944 года взят на работу в Управление стратегических служб (УСС), возглавляемое генералом Уильямом Доновэном. Некоторое время работал в Вашингтоне, занимаясь дешифровкой японских кодов, затем перешел в отдел «Экс 2», занимавшийся сбором информации о развед-операциях иностранных правительств и внедрением в шпионские и диверсионные группы немцев. После роспуска УСС и создания ЦРУ (1947 год) работал в Управлении координации политики (УКП) в качестве помощника начальника УКП Фрэнка Уиснера, бывшего шефа резидентуры в Румынии, затем перешел на работу в Управление национальных оценок (УНО), где возглавил отдел. В 1960 году был направлен в Дели руководителем резидентуры. По возвращении в США работал заместителем начальника УНО, затем возглавил американскую резидентуру в Лондоне. Жена Мэри привлекалась для выполнения отдельных заданий в Дели. В частности, по ее инициативе было организовано общество жен дипломатов, аккредитованных в столице, где она использовала свои связи для разработки членов дипкорпуса, особенно представителей стран Юго-Восточной Азии. По сообщению источников, Мэри находилась в близких отношениях с первым секретарем посольства США Артуром Холидеем, об этом стало известно «Фреду», и он добился отзыва Холидея из Дели. По характеру «Фред» уравновешен, спокоен, обстоятелен и доброжелателен. Ему удалось установить хорошие отношения с американским послом в Лондоне, однако они не выходят за рамки деловых. «Фред» – человек необщительный, редко ходит на банкеты, спиртное употребляет умеренно. По характеристике надежного источника К., с которым он имел постоянный контакт, «Фред» – сугубо деловой, расчетливый человек. Не любит отходить от общепринятых правил и норм. На просьбу источника приобрести ему в посольском магазине несколько американских индеек по сниженной цене ответил, что это неудобно: магазин предназначен только для граждан США. По убеждениям «Фред» – сторонник умеренного крыла республиканской партии, высоко ценит деятельность президента Эйзенхауэра и Никсона. Основное время проводит в посольстве, выходит в город редко, свободное время проводит в основном у телевизора, иногда выезжает в Шотландию на ловлю форели. Жена ведет активную социальную жизнь, бывает в известных лондонских салонах, в частности у леди Памелы Бэрри, жены известного газетного магната”.
Не густо, но кое-что в закромах мы имели, не тыкались носом, как слепые котята, и потому говорил я уверенно и даже мысленно представлял мутный канзасский облик собеседника.
– Алло, мне нужен мистер Хилсмен.
– Слушаю вас.
– Меня зовут Алекс Уилки. Боюсь, что вам это ни о чем не говорит.
– Вы угадали, сэр. По какому вопросу вы звоните? – голос звучал дежурно и устало.
– Мне нужно с вами встретиться…
– По какому вопросу? – с нотками вялого раздражения.
– Не хотелось бы говорить по телефону, но это связано с основным направлением вашей работы…
– Вот как? Ну… а если говорить в общем, в чем смысл вашей просьбы?
– Мы должны встретиться лично.
– Откуда вы звоните? (Из Мекленбурга! – хотелось ляпнуть мне, тут бы он сразу заворошился.)
– Из Хемстеда… – я говорил медленно и спокойно, давая ему время на раздумья: пусть проворачивает в своих канзасских мозгах все имиджи просителя (террорист? или просто сволочь, которая будет вымаливать индейку?), я уже слышал, как искры вылетают из его головы, аж кабинет трещит от электрических разрядов, и трепещет жидкий пух на черепе, и потирает рука пространство чуть ниже спины.
– Так заходите в посольство! – предложил он ласково.
– Я не хотел бы появляться в посольстве. Можем мы встретиться в баре “Серый козел”?
– Именно там? – а в глазах оголтелые террористы в масках, кляп в пасть, удар по башке рукояткою “смит и вессона” – и утаскивают американского резидента из “Серого козла” в дальнюю пещеру, и требуют выкуп или просто душат в отместку за муки палестинского народа.
– Называйте любое место, мне все равно! – успокоил я его, чтобы он не мандражил и заранее обеспечил себя охраной.
– Как насчет “Гровнор-отеля”? – обрадовался он.
Еще бы! Отель находился рядом с посольством, и американцы имели там и свои номера с “клопами”, и даже собственных мышек-норушек.
– О’кей! В фойе? – уточнил я.
– Лучше в баре, там меньше народу. Как я вас узнаю?
– Не беспокойтесь, я знаю вас в лицо.
– Повторите, пожалуйста, фамилию…
Я повторил медленно и раздельно: Аделаида, Любовь, Елена, Кэти, Сюзанна эт цэтэра.
Сейчас, проскочив через резидентурскую картотеку, все это мгновенно вылетит в эфир и влетит в пасть ЭВМ, бесшумно работающих в здании ЦРУ, что на вашингтонской окраине Лэнгли, на берегу тихой речушки Потомак. Там украшают мраморный вход библейские слова: “И познаете истину, и истина сделает вас свободными!” – мгновенно влетит, вылетит и так же мгновенно возвратится.
Скоро я уже сидел на скамейке скверика на Гровнор-сквер, рядом с огромным зданием посольства, вклинившимся в старомодный район Мейфэр, подобно известным мекленбургским челюстям-небоскребам на проспекте Якобы Доброго Президента, вгрызшимся в некогда уютные дворики, домики и собачьи площадки. Не нравились мне ни здание посольства, ни американская архитектура, ни вся страна, снисходительно поглядывающая на остальное человечество и уверенная в превосходстве своего образа жизни[24]. Впрочем, с Соединенным Королевством у меня тоже установились непростые отношения: еще в семинарии я написал дипломную работу “Фашизация государственного строя Англии”.
…Я непринужденно вошел в Гровнор-отель и устроился в мягком кресле в фойе – до роковой встречи оставалось десять минут, интересно было посмотреть, как вкатится в заведение волшебник Гудвин и каких размеров у него эскорт. Хилсмен мало отличался от своего изображения на фотографии (я, например, на фото на себя не похож: размазанная физиономия и никаких байроновских черт, и глаза не умные и не проницательные, как в жизни): тучный, низкорослый, с небольшими бесцветными глазками. Как ни странно, действительно нежный пушок стелился, словно одуванчики, по еще не вспаханному полю его крупной головы, в глубинах рта мерцали коронки, и говорил он с такой медлительностью, что хотелось по любимой семинарской привычке забросить ему в рот дохлую муху (однажды я проделал это с Чижиком и получил за это в свой неаристократический нос).
– Признаться, вы меня заинтриговали, – начал он энергично, крепко сжав мне руку. – Так в чем же дело?
В баре толпилось несколько человек разбойного вида, бросавших на нас временами делано рассеянные взоры.
– Что вы будете пить? – все-таки я пригласил его в бар.
– Вы не против, если мы перейдем в другое место? Тут у меня живет в номере приятель… его сейчас нет, там довольно удобно. – Серьезен он был до крайности и этим напоминал мне Маню, шутить с которым считалось бесполезным и даже опасным делом.
(О, где вы сейчас, Маня и Бритая Голова? Заботитесь о конспирации Монастыря, родившейся еще в те времена, когда Газета начала сколачивать и объединять кружки и переходить к нелегальным формам работы? Или вычисляете вероломную Крысу, прогрызающую днище корабля и ухватывающую своими зубищами огромные ломти сверхсекретной информации?)
В номере мы сели за столик, он достал из портфеля блокнот и приготовился слушать.
Стараясь не размениваться на мелочи, я вывалил ему свою биографию, яркими мазками нарисовав самые значительные вехи, закончил просьбой о политическом убежище и уставился ему в переносицу (примитивный, но верный прием, если хочется продемонстрировать твердость воли).
Он отвел глаза и встал.
– Извините меня, Алекс. Вы можете побыть тут один час – полтора? Мне нужно посоветоваться. Если хотите, выпейте виски и почитайте газеты.
Я не возражал, и волшебник Гудвин удалился.
Я достал из бара бутылку “Старого контрабандиста” (мерзости этой я не пил со времен начала романа с “гленливетом”), чуть пригубил из стакана и почувствовал, что засыпаю, – я умел проваливаться в сон быстро и легко, минут на десять, на час – счастливая привычка незабвенного сэра Уинстона Черчилля, разве не благодаря ей и коньяку он выдержал все ночные бдения во время войны? Пробуждение происходило точно: в голове щелкал педант-таймер, глаза раскрывались, и всадник летел на зов горна! За работу, шпион! И снова горн, и барабаны, барабаны, барабаны!
Но проснулся я от шелеста страниц и увидел Хилсмена, листавшего “Плейбой” под желтым торшером.
– Я не хотел вас будить, вы так сладко спали… – сказано было с улыбкой доброго папаши, принесшего плюшевого мишку в постель к любимой дочурке. – Что ж, предварительное решение принято, и нам вместе придется поработать. Вы, как профессионал, должны понимать, что на все требуется время… Вы давно готовились к этому? – Уже не папаша, а внимательный доктор, сейчас спросит: как сон? Как настроение? Был ли стул?
– И да, и нет. Конечно, готовился… много думал, но вот решиться… Я вам все расскажу подробно… не все так просто, как может показаться. Не знаю… наверное, я изъясняюсь путано, да и здоровье в последнее время пошаливает.
На что, на что, а на свое богатырское здоровье я не жаловался: выдуть мог ведро – и ни в глазу, давление 120 на 70, как у космонавта, пульс 60 в минуту даже при свидании с Франкенштейном, 120 при дьявольской нагрузке и через две минуты снова нормальный, не брали меня ни сквозняки, ни холодные камни, на которых любил сидеть (особенно на кладбищах), ни переходы пешком через льды (во сне).
– У нас хорошие врачи, они вам помогут… У вас нет с собой каких-нибудь письменных материалов? – Уж очень он был деловит.
– Кое-что есть.
– Прекрасно. Я предлагаю вам поехать со мной за город. Там мы проведем несколько дней, спокойно поговорим… – Он внимательно наблюдал за мной сквозь улыбку, прикидывал, анализировал, мысленно сверял с инструкцией по работе с перебежчиками (ее мы читали!).
– Хорошо. Но я должен предупредить Кэти.
– Кто это?
– Моя будущая жена, – я улыбнулся.
Он залоснился от счастья, семьянин великий, диву даешься, до чего любят американцы идею брачной идиллии.
– Только придумайте хорошую легенду…
Все они одним миром мазаны, эти господа начальники! Совет паркетного разведчика, не нюхавшего пороху. И кому? Задубевшему в боях Алексу, прошедшему огонь и воду, собаку съевшему на легендах и прочих штучках профессии[25].
Через час мы с Хилсменом уже покачивались в ночных пустотах графства Эссекс за широкой спиной почти немого шофера. Рэй сначала что-то мямлил по поводу грандиозных взлетов и падений доллара, а потом замолк – со стороны мы походили на изнеможенных скандалом супругов, пытавшихся, но так и не сумевших восстановить статус-кво. Привалясь к окну, я подремывал, иногда посматривая сквозь смеженные веки на своего соседа, в темноте его профиль принял величественные очертания, он даже надулся от счастья, что заполучил в сети такую жар-птицу, как Алекс, и наверняка прикидывал, какие почести свалятся на его покатые плечи.
Дорога внезапно изогнулась, мы сошли с автострады, завертелись между разношерстных коттеджей, юркнули в лес под вывеску “Частный” и остановились перед железными воротами, за которыми торчало готического вида здание с островерхой башенкой.
Водитель три раза посигналил (особый сигнал – кашлял нараспев, словно Луи Армстронг в стаканчик “гленливета”), ворота разъехались в стороны, обнажив глубокий двор и четыре фигуры в спортивных куртках, напоминающие своей боевой осанкой ребятишек из охраны Монастыря. Мы медленно двинулись по мощеной дорожке прямо в глубину ада и остановились перед массивной узорной дверью.
…И начались веселенькие денечки вопросов и ответов, и повсюду шныряли свиные рыла, появлялись и исчезали, случайно просовывались в окна и двери, благо что не вырывали ногти и не поджигали гениталии.
Первым делом Хилсмен попросил меня заполнить анкету – чем-чем, а этим не удивить любого мекленбуржца, а уж тем более сотрудника Монастыря, видали мы анкеты и толщиною в добрый роман, – где только мы “не были” и “не состояли””, с кем только мы “не переписывались”! Мы свои родословные писали густо, как “Сагу о Форсайтах”, словно жизнеописания в назидание благодарным потомкам.
Поселили меня в просторной комнате на втором этаже, с письменным столом и мягкой мебелью, с потолка свисала хрустальная люстра, огромная, как в Ковент-Гардене, керосиновая лампа на подоконнике тонко намекала на возможность отключения электросети в случае налетов нашей боевой авиации, вполне логично домыслить и небольшое подземное бомбоубежище – если на земле не останется ни одного человека, доблестные службы не дрогнут и не сдадутся, а продолжат борьбу за спасение демократии. Окна выходили в сад, где произрастали субтропические растения, вывезенные кровососом-пэром, продавшим этот замок американским спецслужбам, а у кирпичной стены виднелись провода и телевизионные дула электронной охраны замкнутого контура.
Утром за завтраком (яичница с беконом, обилие молока и булочек, кофе и два вида джема с тостами) Хилсмен представил меня своему коллеге Сэму Трокмортону[26], высоченному детине с армейской стрижкой (его мрачное немногословие намекало на таинственные функции, как то: удушение бесстрашного Алекса в случае попытки к бегству), а в десять часов я уже сидел в приятной компании в большой комнате с детектором лжи, напоминающей лабораторию для оперирования подопытных мосек.
– Извините, Алекс, но прежде всего нам хотелось бы проверить ваше здоровье, таков у нас порядок, да и вам это будет нелишне.
Тут мужчина в халате взял у меня кровь, сделал рентген и попросил приготовить к следующему утру кал и мочу Затем он внимательно выслушал мне спину и грудь, положил на софу и обстучал железным молоточком суставы, заставил попасть пальцем в нос, проверил кровяное давление и проделал еще массу всевозможных манипуляций.
Затем он важно сел за стол: “Страдаете ли вы плохим сном, головокружениями, расстройствами, мигренью, астмой, внезапными сердцебиениями?” – “Чего нет, того нет, иногда, правда, белеет язык”. – “Как так? Сам по себе?” – “Нет, не сам”. – “Курите?” – “Трубку или сигару”. – “Это плохо!” – “Обычно после виски”. – “Тоже плохо!” – “У меня все завязано в один гордиев узел: виски, сигара и прекрасные леди. Помните, у Гете? “Забористый табак и пенистое пиво, и девушка-краса… чего еще желать?” Хохот коней. “О’кей, завтра мы проверим вашу печень!”
Далее он прилежно зачеркнул корь, свинку и другие болезни, которыми я не болел в детстве, а точнее, не помнил, в памяти остался только коклюш, жуткий кашель, за что наш мальчишеский полуазиатский двор подверг меня остракизму и присвоил кличку “ красножопый” – глубинной связи с болезнью я не понял до сих пор.
Затем на авансцену выдвинулась дама в темных очках (как я понял, психолог-психиатр), меня попросили пересесть в кресло детектора лжи, водрузили на голову венок из проводов, подключили к ногам и рукам электроды и начали править бал.
Вопросы сыпались на меня градом, мои ответы фиксировались для дальнейшего анализа и широких обобщений с оценкой по специальной системе баллов, на основе которых какой-нибудь црувский Хемингуэй потом составил бы красочный психологический портрет перебежчика Алекса.
С детектора лжи я снова пересел к столу.
– Волнуетесь ли вы перед свиданием, интервью, заданием, поездкой? Принимаете ли транквилизаторы? Не кажется ли все вокруг странным и ирреальным? Не представляете ли вы себя вне своего тела? Какого рода вы видите сны? Часто ли меняется ваше настроение? Переживали ли вы хоть раз нервный криз?
Американские тесты я изучал еще в семинарии и бодро, стараясь не напрягаться, окунулся в поток сознания.
– Несколько вопросов о ваших родителях, о детстве. Если вы попытаетесь вспомнить себя лет в десять, было ли ваше детство счастливым? Вы были единственным ребенком у родителей? Был ли ваш отец эмоционально устойчивым человеком? Добился ли ваш отец в жизни успеха? Если нет, то сделало ли это его злобным, несчастливым, душевно угнетенным? Была ли разница между вашими родителями в социальном плане?
Господи, как мне надоела эта баба! И ведь знаю, куда тянет со своими фрейдистскими штучками, так и жаждет прощупать мой эдипов комплекс, записать, что я всю жизнь ненавидел отца и ревновал его к матери, тайно жаждал жениться на матери, и прочая мура, которой нашпигованы все психологи, помешались на этом, лечить их всех в бедламах “Das Kapital’ом, ставить мозги на место!
А все было тяжело и просто, о чем я и поведал всей честной компании: отец приехал в столицу из деревни с единственным богатством – небольшим мешочком (мыло, запасные штаны), поступил на завод, на вечеринке встретил мать-учительницу, первая комната в полуподвале, которую пришлось перегородить надвое после приезда брата с женой и отца, спасавшихся от голода. Деда я помнил уже ослепшим после паралича, бродил он по комнате в кальсонах, с трясущимися руками, и пахло от него чем-то застарелым. Собирались на все религиозные праздники (тут бабища оживилась и засыпала уточняющими вопросами о вероисповедании, очень ей хотелось сделать из меня прозревшего грешника!), любили петь церковные песни и мещанские романсы, постепенно умирали, и, когда я закончил школу, в живых остались только мать и жена брата, которую потом я устроил в буфет монастырского клуба, – забавное заведение, куда в отличие от клубов на Пэлл-Мэлле ходили не развлекаться, а нажраться и заодно на кого-нибудь настучать.
Но бедное детство не убило тяги юного Алекса к просвещению; начал он, разумеется, с уже упомянутого и оцененного миром “Das Kapital’a и прочитал страницы две (“Почему? Почему так мало?” – заинтересовалась психолог, увидев в этом истоки дефекции), а потом усердно штудировал классику и даже сделал выписки типа “никакой язык не труден человеку, если он ему нужен”, вел урывками дневник, который заполнял меткими наблюдениями: “Первый весенний день. По улицам текут ручьи. Как хорошо!”, “Кончились каникулы. Сильный мороз”, “Сегодня мои именины. Как хорошо!”, и даже заметками, предвещающими политически зрелого Алекса: “Речь Черчилля в Фултоне. Намек на войну”.
Но страшилище не унималось и погребло в другую сторону: нервируют ли вас переходы через мосты? Через открытое пространство? Через пустыню? Не угнетает ли вас пребывание в лифте? В туннеле? Не пугает ли гром? Ветер? Нахождение в большой толпе? Не вызывают ли у вас отвращение кошки? Не кажется ли вам, что в туннеле ваша машина может задеть за стены?
– Скажите, – вдруг прорезался Хилсмен, – а волнует ли вас возможность ядерной войны?
– Не верю в нее! – Послушал бы меня Маня, всегда на совещаниях потрясавший кулаком в ту сторону, где, по его разумению, прятались поджигатели войны.
– А что вас больше всего волнует? – Это влез молчаливый Сэм. – Положение вашей семьи? Собственное здоровье? Деньги? Будущее страны? Экологический кризис? – Я понял, что Сэм, видимо, не по части мокрых дел – пахнуло от него интеллектуалом.
– Пожалуй, собственное здоровье и сын…
Я почти не врал, в последнее время старался не думать ни о Римме, ни о Сергее… Кто ты, Алекс? Кто вы, доктор Зорге? Отрезанный ломоть, Агасфер, вечно бродящий по свету, блуждающий огонек! Дома о личности папы спорили, и сейчас, наверное, его Образ живет: “Как там наш папочка? Как ему, бедному, трудно! Сережа, ты должен брать пример с папы!” Боже мой!
– Часто ли вы чувствуете себя одиноким?
– Почти все время!
И опять не врал. Одинок, всегда одинок, вечно одинок!
– Если вы опоздали на концерт и пробираетесь через ряды к своему месту, что вы чувствуете? Дискомфорт? Уверенность? – Тут уж я поведал, что Римма вечно задерживалась, красила ногти, что-то надевала и снимала, в театр мы выбегали уже в состоянии войны и, в конце концов, вообще перестали туда ходить.
– Вы согласны, что чистоплотность идет вслед за благочестием? Ваши ощущения при виде криво висящей картины? Считаете ли вы окна, когда идете по улице? – Эту ерунду нес Сэм, значит, у этого говна специальная психологическая подготовка.
– Не раздражают ли вас такие предметы, как дверные ручки? Грязные банкноты? Полотенца в туалетах?
Я отвечал и отвечал, постепенно раздражаясь, ах уж эта психология, ах знатоки человеческой души! Ведь и у нас в Монастыре одно время дули модные ветры и один патлатый замухрышка-психолог учил меня Науке Вербовки. Ему бы, заднице, свою жену завербовать, знакомую девицу на худой конец или хотя бы козу, а не рецепты давать старому асу! “Психология нужна для увеличения КПД!” – посоветовал один такой кудесник – и слова его пали на благодатную почву. “КПД! КПД!” – взывал на совещаниях Маня, обожавший звонкие словечки из арсенала научно-технической революции, – конгениальная идея взмыла в небеса и, как обычно бывало в Монастыре, опустившись в низы, превратилась в дым.
Наконец дама-психолог и Сэм удалились, и мы приступили к основному блюду.
– И все же, Алекс, я, конечно, рискую показаться тупым и ограниченным, но, если мы попытаемся суммировать, хотя бы схематично, причины вашего перехода… понимаю, что ответить на это непросто, и все же?
– Я же вам уже говорил, тут целый комплекс. Главное, наверное, желание жить свободно и отношения с Кэти. Хотя это только часть истины.
– Понимаю, понимаю…
– Ха-ха-ха, разве это возможно понять?
– Мы изучили все документы, которые вы передали. Кое-что требует уточнения и перепроверки. Правда, это не так просто без помощи англичан, а мы не намерены ставить их в известность о вашем существовании…
– Я думал, что отношения между союзниками теплее, – съязвил я.
– Они достаточно хорошие, но вы знаете, что со времен предательств Филби, Берджесса и Маклина мы стали проявлять осторожность. Мы проверили Генри Бакстона, очень аккуратно, конечно. Представляете, английская секретная служба даже не имеет на него досье, он чист перед ними, как дитя!
Вытерев пот с натруженного лба, я сел на скамейку, принял скорбный вид родственника, пришедшего поклониться праху, – вокруг не было ни души, только ветер мерзко шелестел в деревьях, – аккуратно разгреб и вывалил листья из ямы около могилы, отвалил камень, запустил чуть повлажневшую руку в тайник, извлек оттуда передатчик в специальном футляре и переложил в дорожную сумку.
Затем, проехав на автомобиле миль десять, я остановился, выстрелил в эфир уже зашифрованное сообщение и тут же, как нашкодивший кот, смылся с точки – конечно, запеленгуют, но мышки-норушки прибегут на место не раньше чем через полтора часа, когда благодушный Алекс уже будет принимать ванну у себя в Хемстеде, забросив предварительно передатчик в хохочущую могилу Сары Блумфилд.
Ванна прошла благополучно.
До рокового момента оставалось совсем немного – Рэй Хилсмен обычно включал свой городской телефон после ланча, – я взглянул в зеркало и увидел лицо героя, умеренно худое, с маленьким шрамом на скуле (следы потасовки на танцплощадке на юге Мекленбурга), промазал его лосьоном “Ярдли” (“взгляд твоих черных очей в сердце моем пробудил…”), превратил свой и без того безукоризненный пробор в математически выверенную прямую и вышел из дома, чувствуя себя, как Цезарь, переходящий Рубикон.
В ближайшей телефонной будке я набрал номер Хилсмена.
Глава третья, в которой герой проходит через суровые испытания судьбы во имя великих идеалов и светлого будущего
В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В***. Она была вся в белом и сказала мне: “Здравствуйте, господин советник!”
Сведенборг
Из справки о “Фреде”:
“Рэй Хилсмен (в дальнейшем «Фред»), резидент ЦРУ в Лондоне, родился в 1924 году в Канзас-сити, штат Канзас[23], в семье фермера, учился в Принстонском университете, во время войны был призван оттуда в армию (служил некоторое время в американских войсках на Филиппинах), в январе 1944 года взят на работу в Управление стратегических служб (УСС), возглавляемое генералом Уильямом Доновэном. Некоторое время работал в Вашингтоне, занимаясь дешифровкой японских кодов, затем перешел в отдел «Экс 2», занимавшийся сбором информации о развед-операциях иностранных правительств и внедрением в шпионские и диверсионные группы немцев. После роспуска УСС и создания ЦРУ (1947 год) работал в Управлении координации политики (УКП) в качестве помощника начальника УКП Фрэнка Уиснера, бывшего шефа резидентуры в Румынии, затем перешел на работу в Управление национальных оценок (УНО), где возглавил отдел. В 1960 году был направлен в Дели руководителем резидентуры. По возвращении в США работал заместителем начальника УНО, затем возглавил американскую резидентуру в Лондоне. Жена Мэри привлекалась для выполнения отдельных заданий в Дели. В частности, по ее инициативе было организовано общество жен дипломатов, аккредитованных в столице, где она использовала свои связи для разработки членов дипкорпуса, особенно представителей стран Юго-Восточной Азии. По сообщению источников, Мэри находилась в близких отношениях с первым секретарем посольства США Артуром Холидеем, об этом стало известно «Фреду», и он добился отзыва Холидея из Дели. По характеру «Фред» уравновешен, спокоен, обстоятелен и доброжелателен. Ему удалось установить хорошие отношения с американским послом в Лондоне, однако они не выходят за рамки деловых. «Фред» – человек необщительный, редко ходит на банкеты, спиртное употребляет умеренно. По характеристике надежного источника К., с которым он имел постоянный контакт, «Фред» – сугубо деловой, расчетливый человек. Не любит отходить от общепринятых правил и норм. На просьбу источника приобрести ему в посольском магазине несколько американских индеек по сниженной цене ответил, что это неудобно: магазин предназначен только для граждан США. По убеждениям «Фред» – сторонник умеренного крыла республиканской партии, высоко ценит деятельность президента Эйзенхауэра и Никсона. Основное время проводит в посольстве, выходит в город редко, свободное время проводит в основном у телевизора, иногда выезжает в Шотландию на ловлю форели. Жена ведет активную социальную жизнь, бывает в известных лондонских салонах, в частности у леди Памелы Бэрри, жены известного газетного магната”.
Не густо, но кое-что в закромах мы имели, не тыкались носом, как слепые котята, и потому говорил я уверенно и даже мысленно представлял мутный канзасский облик собеседника.
– Алло, мне нужен мистер Хилсмен.
– Слушаю вас.
– Меня зовут Алекс Уилки. Боюсь, что вам это ни о чем не говорит.
– Вы угадали, сэр. По какому вопросу вы звоните? – голос звучал дежурно и устало.
– Мне нужно с вами встретиться…
– По какому вопросу? – с нотками вялого раздражения.
– Не хотелось бы говорить по телефону, но это связано с основным направлением вашей работы…
– Вот как? Ну… а если говорить в общем, в чем смысл вашей просьбы?
– Мы должны встретиться лично.
– Откуда вы звоните? (Из Мекленбурга! – хотелось ляпнуть мне, тут бы он сразу заворошился.)
– Из Хемстеда… – я говорил медленно и спокойно, давая ему время на раздумья: пусть проворачивает в своих канзасских мозгах все имиджи просителя (террорист? или просто сволочь, которая будет вымаливать индейку?), я уже слышал, как искры вылетают из его головы, аж кабинет трещит от электрических разрядов, и трепещет жидкий пух на черепе, и потирает рука пространство чуть ниже спины.
– Так заходите в посольство! – предложил он ласково.
– Я не хотел бы появляться в посольстве. Можем мы встретиться в баре “Серый козел”?
– Именно там? – а в глазах оголтелые террористы в масках, кляп в пасть, удар по башке рукояткою “смит и вессона” – и утаскивают американского резидента из “Серого козла” в дальнюю пещеру, и требуют выкуп или просто душат в отместку за муки палестинского народа.
– Называйте любое место, мне все равно! – успокоил я его, чтобы он не мандражил и заранее обеспечил себя охраной.
– Как насчет “Гровнор-отеля”? – обрадовался он.
Еще бы! Отель находился рядом с посольством, и американцы имели там и свои номера с “клопами”, и даже собственных мышек-норушек.
– О’кей! В фойе? – уточнил я.
– Лучше в баре, там меньше народу. Как я вас узнаю?
– Не беспокойтесь, я знаю вас в лицо.
– Повторите, пожалуйста, фамилию…
Я повторил медленно и раздельно: Аделаида, Любовь, Елена, Кэти, Сюзанна эт цэтэра.
Сейчас, проскочив через резидентурскую картотеку, все это мгновенно вылетит в эфир и влетит в пасть ЭВМ, бесшумно работающих в здании ЦРУ, что на вашингтонской окраине Лэнгли, на берегу тихой речушки Потомак. Там украшают мраморный вход библейские слова: “И познаете истину, и истина сделает вас свободными!” – мгновенно влетит, вылетит и так же мгновенно возвратится.
Скоро я уже сидел на скамейке скверика на Гровнор-сквер, рядом с огромным зданием посольства, вклинившимся в старомодный район Мейфэр, подобно известным мекленбургским челюстям-небоскребам на проспекте Якобы Доброго Президента, вгрызшимся в некогда уютные дворики, домики и собачьи площадки. Не нравились мне ни здание посольства, ни американская архитектура, ни вся страна, снисходительно поглядывающая на остальное человечество и уверенная в превосходстве своего образа жизни[24]. Впрочем, с Соединенным Королевством у меня тоже установились непростые отношения: еще в семинарии я написал дипломную работу “Фашизация государственного строя Англии”.
…Я непринужденно вошел в Гровнор-отель и устроился в мягком кресле в фойе – до роковой встречи оставалось десять минут, интересно было посмотреть, как вкатится в заведение волшебник Гудвин и каких размеров у него эскорт. Хилсмен мало отличался от своего изображения на фотографии (я, например, на фото на себя не похож: размазанная физиономия и никаких байроновских черт, и глаза не умные и не проницательные, как в жизни): тучный, низкорослый, с небольшими бесцветными глазками. Как ни странно, действительно нежный пушок стелился, словно одуванчики, по еще не вспаханному полю его крупной головы, в глубинах рта мерцали коронки, и говорил он с такой медлительностью, что хотелось по любимой семинарской привычке забросить ему в рот дохлую муху (однажды я проделал это с Чижиком и получил за это в свой неаристократический нос).
– Признаться, вы меня заинтриговали, – начал он энергично, крепко сжав мне руку. – Так в чем же дело?
В баре толпилось несколько человек разбойного вида, бросавших на нас временами делано рассеянные взоры.
– Что вы будете пить? – все-таки я пригласил его в бар.
– Вы не против, если мы перейдем в другое место? Тут у меня живет в номере приятель… его сейчас нет, там довольно удобно. – Серьезен он был до крайности и этим напоминал мне Маню, шутить с которым считалось бесполезным и даже опасным делом.
(О, где вы сейчас, Маня и Бритая Голова? Заботитесь о конспирации Монастыря, родившейся еще в те времена, когда Газета начала сколачивать и объединять кружки и переходить к нелегальным формам работы? Или вычисляете вероломную Крысу, прогрызающую днище корабля и ухватывающую своими зубищами огромные ломти сверхсекретной информации?)
В номере мы сели за столик, он достал из портфеля блокнот и приготовился слушать.
Стараясь не размениваться на мелочи, я вывалил ему свою биографию, яркими мазками нарисовав самые значительные вехи, закончил просьбой о политическом убежище и уставился ему в переносицу (примитивный, но верный прием, если хочется продемонстрировать твердость воли).
Он отвел глаза и встал.
– Извините меня, Алекс. Вы можете побыть тут один час – полтора? Мне нужно посоветоваться. Если хотите, выпейте виски и почитайте газеты.
Я не возражал, и волшебник Гудвин удалился.
Я достал из бара бутылку “Старого контрабандиста” (мерзости этой я не пил со времен начала романа с “гленливетом”), чуть пригубил из стакана и почувствовал, что засыпаю, – я умел проваливаться в сон быстро и легко, минут на десять, на час – счастливая привычка незабвенного сэра Уинстона Черчилля, разве не благодаря ей и коньяку он выдержал все ночные бдения во время войны? Пробуждение происходило точно: в голове щелкал педант-таймер, глаза раскрывались, и всадник летел на зов горна! За работу, шпион! И снова горн, и барабаны, барабаны, барабаны!
Но проснулся я от шелеста страниц и увидел Хилсмена, листавшего “Плейбой” под желтым торшером.
– Я не хотел вас будить, вы так сладко спали… – сказано было с улыбкой доброго папаши, принесшего плюшевого мишку в постель к любимой дочурке. – Что ж, предварительное решение принято, и нам вместе придется поработать. Вы, как профессионал, должны понимать, что на все требуется время… Вы давно готовились к этому? – Уже не папаша, а внимательный доктор, сейчас спросит: как сон? Как настроение? Был ли стул?
– И да, и нет. Конечно, готовился… много думал, но вот решиться… Я вам все расскажу подробно… не все так просто, как может показаться. Не знаю… наверное, я изъясняюсь путано, да и здоровье в последнее время пошаливает.
На что, на что, а на свое богатырское здоровье я не жаловался: выдуть мог ведро – и ни в глазу, давление 120 на 70, как у космонавта, пульс 60 в минуту даже при свидании с Франкенштейном, 120 при дьявольской нагрузке и через две минуты снова нормальный, не брали меня ни сквозняки, ни холодные камни, на которых любил сидеть (особенно на кладбищах), ни переходы пешком через льды (во сне).
– У нас хорошие врачи, они вам помогут… У вас нет с собой каких-нибудь письменных материалов? – Уж очень он был деловит.
– Кое-что есть.
– Прекрасно. Я предлагаю вам поехать со мной за город. Там мы проведем несколько дней, спокойно поговорим… – Он внимательно наблюдал за мной сквозь улыбку, прикидывал, анализировал, мысленно сверял с инструкцией по работе с перебежчиками (ее мы читали!).
– Хорошо. Но я должен предупредить Кэти.
– Кто это?
– Моя будущая жена, – я улыбнулся.
Он залоснился от счастья, семьянин великий, диву даешься, до чего любят американцы идею брачной идиллии.
– Только придумайте хорошую легенду…
Все они одним миром мазаны, эти господа начальники! Совет паркетного разведчика, не нюхавшего пороху. И кому? Задубевшему в боях Алексу, прошедшему огонь и воду, собаку съевшему на легендах и прочих штучках профессии[25].
Через час мы с Хилсменом уже покачивались в ночных пустотах графства Эссекс за широкой спиной почти немого шофера. Рэй сначала что-то мямлил по поводу грандиозных взлетов и падений доллара, а потом замолк – со стороны мы походили на изнеможенных скандалом супругов, пытавшихся, но так и не сумевших восстановить статус-кво. Привалясь к окну, я подремывал, иногда посматривая сквозь смеженные веки на своего соседа, в темноте его профиль принял величественные очертания, он даже надулся от счастья, что заполучил в сети такую жар-птицу, как Алекс, и наверняка прикидывал, какие почести свалятся на его покатые плечи.
Дорога внезапно изогнулась, мы сошли с автострады, завертелись между разношерстных коттеджей, юркнули в лес под вывеску “Частный” и остановились перед железными воротами, за которыми торчало готического вида здание с островерхой башенкой.
Водитель три раза посигналил (особый сигнал – кашлял нараспев, словно Луи Армстронг в стаканчик “гленливета”), ворота разъехались в стороны, обнажив глубокий двор и четыре фигуры в спортивных куртках, напоминающие своей боевой осанкой ребятишек из охраны Монастыря. Мы медленно двинулись по мощеной дорожке прямо в глубину ада и остановились перед массивной узорной дверью.
…И начались веселенькие денечки вопросов и ответов, и повсюду шныряли свиные рыла, появлялись и исчезали, случайно просовывались в окна и двери, благо что не вырывали ногти и не поджигали гениталии.
Первым делом Хилсмен попросил меня заполнить анкету – чем-чем, а этим не удивить любого мекленбуржца, а уж тем более сотрудника Монастыря, видали мы анкеты и толщиною в добрый роман, – где только мы “не были” и “не состояли””, с кем только мы “не переписывались”! Мы свои родословные писали густо, как “Сагу о Форсайтах”, словно жизнеописания в назидание благодарным потомкам.
Поселили меня в просторной комнате на втором этаже, с письменным столом и мягкой мебелью, с потолка свисала хрустальная люстра, огромная, как в Ковент-Гардене, керосиновая лампа на подоконнике тонко намекала на возможность отключения электросети в случае налетов нашей боевой авиации, вполне логично домыслить и небольшое подземное бомбоубежище – если на земле не останется ни одного человека, доблестные службы не дрогнут и не сдадутся, а продолжат борьбу за спасение демократии. Окна выходили в сад, где произрастали субтропические растения, вывезенные кровососом-пэром, продавшим этот замок американским спецслужбам, а у кирпичной стены виднелись провода и телевизионные дула электронной охраны замкнутого контура.
Утром за завтраком (яичница с беконом, обилие молока и булочек, кофе и два вида джема с тостами) Хилсмен представил меня своему коллеге Сэму Трокмортону[26], высоченному детине с армейской стрижкой (его мрачное немногословие намекало на таинственные функции, как то: удушение бесстрашного Алекса в случае попытки к бегству), а в десять часов я уже сидел в приятной компании в большой комнате с детектором лжи, напоминающей лабораторию для оперирования подопытных мосек.
– Извините, Алекс, но прежде всего нам хотелось бы проверить ваше здоровье, таков у нас порядок, да и вам это будет нелишне.
Тут мужчина в халате взял у меня кровь, сделал рентген и попросил приготовить к следующему утру кал и мочу Затем он внимательно выслушал мне спину и грудь, положил на софу и обстучал железным молоточком суставы, заставил попасть пальцем в нос, проверил кровяное давление и проделал еще массу всевозможных манипуляций.
Затем он важно сел за стол: “Страдаете ли вы плохим сном, головокружениями, расстройствами, мигренью, астмой, внезапными сердцебиениями?” – “Чего нет, того нет, иногда, правда, белеет язык”. – “Как так? Сам по себе?” – “Нет, не сам”. – “Курите?” – “Трубку или сигару”. – “Это плохо!” – “Обычно после виски”. – “Тоже плохо!” – “У меня все завязано в один гордиев узел: виски, сигара и прекрасные леди. Помните, у Гете? “Забористый табак и пенистое пиво, и девушка-краса… чего еще желать?” Хохот коней. “О’кей, завтра мы проверим вашу печень!”
Далее он прилежно зачеркнул корь, свинку и другие болезни, которыми я не болел в детстве, а точнее, не помнил, в памяти остался только коклюш, жуткий кашель, за что наш мальчишеский полуазиатский двор подверг меня остракизму и присвоил кличку “ красножопый” – глубинной связи с болезнью я не понял до сих пор.
Затем на авансцену выдвинулась дама в темных очках (как я понял, психолог-психиатр), меня попросили пересесть в кресло детектора лжи, водрузили на голову венок из проводов, подключили к ногам и рукам электроды и начали править бал.
Вопросы сыпались на меня градом, мои ответы фиксировались для дальнейшего анализа и широких обобщений с оценкой по специальной системе баллов, на основе которых какой-нибудь црувский Хемингуэй потом составил бы красочный психологический портрет перебежчика Алекса.
С детектора лжи я снова пересел к столу.
– Волнуетесь ли вы перед свиданием, интервью, заданием, поездкой? Принимаете ли транквилизаторы? Не кажется ли все вокруг странным и ирреальным? Не представляете ли вы себя вне своего тела? Какого рода вы видите сны? Часто ли меняется ваше настроение? Переживали ли вы хоть раз нервный криз?
Американские тесты я изучал еще в семинарии и бодро, стараясь не напрягаться, окунулся в поток сознания.
– Несколько вопросов о ваших родителях, о детстве. Если вы попытаетесь вспомнить себя лет в десять, было ли ваше детство счастливым? Вы были единственным ребенком у родителей? Был ли ваш отец эмоционально устойчивым человеком? Добился ли ваш отец в жизни успеха? Если нет, то сделало ли это его злобным, несчастливым, душевно угнетенным? Была ли разница между вашими родителями в социальном плане?
Господи, как мне надоела эта баба! И ведь знаю, куда тянет со своими фрейдистскими штучками, так и жаждет прощупать мой эдипов комплекс, записать, что я всю жизнь ненавидел отца и ревновал его к матери, тайно жаждал жениться на матери, и прочая мура, которой нашпигованы все психологи, помешались на этом, лечить их всех в бедламах “Das Kapital’ом, ставить мозги на место!
А все было тяжело и просто, о чем я и поведал всей честной компании: отец приехал в столицу из деревни с единственным богатством – небольшим мешочком (мыло, запасные штаны), поступил на завод, на вечеринке встретил мать-учительницу, первая комната в полуподвале, которую пришлось перегородить надвое после приезда брата с женой и отца, спасавшихся от голода. Деда я помнил уже ослепшим после паралича, бродил он по комнате в кальсонах, с трясущимися руками, и пахло от него чем-то застарелым. Собирались на все религиозные праздники (тут бабища оживилась и засыпала уточняющими вопросами о вероисповедании, очень ей хотелось сделать из меня прозревшего грешника!), любили петь церковные песни и мещанские романсы, постепенно умирали, и, когда я закончил школу, в живых остались только мать и жена брата, которую потом я устроил в буфет монастырского клуба, – забавное заведение, куда в отличие от клубов на Пэлл-Мэлле ходили не развлекаться, а нажраться и заодно на кого-нибудь настучать.
Но бедное детство не убило тяги юного Алекса к просвещению; начал он, разумеется, с уже упомянутого и оцененного миром “Das Kapital’a и прочитал страницы две (“Почему? Почему так мало?” – заинтересовалась психолог, увидев в этом истоки дефекции), а потом усердно штудировал классику и даже сделал выписки типа “никакой язык не труден человеку, если он ему нужен”, вел урывками дневник, который заполнял меткими наблюдениями: “Первый весенний день. По улицам текут ручьи. Как хорошо!”, “Кончились каникулы. Сильный мороз”, “Сегодня мои именины. Как хорошо!”, и даже заметками, предвещающими политически зрелого Алекса: “Речь Черчилля в Фултоне. Намек на войну”.
Но страшилище не унималось и погребло в другую сторону: нервируют ли вас переходы через мосты? Через открытое пространство? Через пустыню? Не угнетает ли вас пребывание в лифте? В туннеле? Не пугает ли гром? Ветер? Нахождение в большой толпе? Не вызывают ли у вас отвращение кошки? Не кажется ли вам, что в туннеле ваша машина может задеть за стены?
– Скажите, – вдруг прорезался Хилсмен, – а волнует ли вас возможность ядерной войны?
– Не верю в нее! – Послушал бы меня Маня, всегда на совещаниях потрясавший кулаком в ту сторону, где, по его разумению, прятались поджигатели войны.
– А что вас больше всего волнует? – Это влез молчаливый Сэм. – Положение вашей семьи? Собственное здоровье? Деньги? Будущее страны? Экологический кризис? – Я понял, что Сэм, видимо, не по части мокрых дел – пахнуло от него интеллектуалом.
– Пожалуй, собственное здоровье и сын…
Я почти не врал, в последнее время старался не думать ни о Римме, ни о Сергее… Кто ты, Алекс? Кто вы, доктор Зорге? Отрезанный ломоть, Агасфер, вечно бродящий по свету, блуждающий огонек! Дома о личности папы спорили, и сейчас, наверное, его Образ живет: “Как там наш папочка? Как ему, бедному, трудно! Сережа, ты должен брать пример с папы!” Боже мой!
– Часто ли вы чувствуете себя одиноким?
– Почти все время!
И опять не врал. Одинок, всегда одинок, вечно одинок!
– Если вы опоздали на концерт и пробираетесь через ряды к своему месту, что вы чувствуете? Дискомфорт? Уверенность? – Тут уж я поведал, что Римма вечно задерживалась, красила ногти, что-то надевала и снимала, в театр мы выбегали уже в состоянии войны и, в конце концов, вообще перестали туда ходить.
– Вы согласны, что чистоплотность идет вслед за благочестием? Ваши ощущения при виде криво висящей картины? Считаете ли вы окна, когда идете по улице? – Эту ерунду нес Сэм, значит, у этого говна специальная психологическая подготовка.
– Не раздражают ли вас такие предметы, как дверные ручки? Грязные банкноты? Полотенца в туалетах?
Я отвечал и отвечал, постепенно раздражаясь, ах уж эта психология, ах знатоки человеческой души! Ведь и у нас в Монастыре одно время дули модные ветры и один патлатый замухрышка-психолог учил меня Науке Вербовки. Ему бы, заднице, свою жену завербовать, знакомую девицу на худой конец или хотя бы козу, а не рецепты давать старому асу! “Психология нужна для увеличения КПД!” – посоветовал один такой кудесник – и слова его пали на благодатную почву. “КПД! КПД!” – взывал на совещаниях Маня, обожавший звонкие словечки из арсенала научно-технической революции, – конгениальная идея взмыла в небеса и, как обычно бывало в Монастыре, опустившись в низы, превратилась в дым.
Наконец дама-психолог и Сэм удалились, и мы приступили к основному блюду.
– И все же, Алекс, я, конечно, рискую показаться тупым и ограниченным, но, если мы попытаемся суммировать, хотя бы схематично, причины вашего перехода… понимаю, что ответить на это непросто, и все же?
– Я же вам уже говорил, тут целый комплекс. Главное, наверное, желание жить свободно и отношения с Кэти. Хотя это только часть истины.
– Понимаю, понимаю…
– Ха-ха-ха, разве это возможно понять?
– Мы изучили все документы, которые вы передали. Кое-что требует уточнения и перепроверки. Правда, это не так просто без помощи англичан, а мы не намерены ставить их в известность о вашем существовании…
– Я думал, что отношения между союзниками теплее, – съязвил я.
– Они достаточно хорошие, но вы знаете, что со времен предательств Филби, Берджесса и Маклина мы стали проявлять осторожность. Мы проверили Генри Бакстона, очень аккуратно, конечно. Представляете, английская секретная служба даже не имеет на него досье, он чист перед ними, как дитя!