Страница:
изменили очень!.." - говорит он Илье. "Вам так не нравится?" - медленно
спросил Илья. "Нет! И прежде, прежде тоже нет... Всегда нет!" Этим он хочет
сказать, что Илья весь и всегда был ему антипатичен. "Вы - нуль... Даже то,
что Митя... Этого я также не могу поставить вам в вину..." Подразумевается:
Дивеев не винит его в смерти своего малолетнего сына Мити. Дивеев сам себя
перебивает, сам себя обрывает, сам себе возражает. "И думаете вы, что так
лучше?" - спрашивает его Наталья Львовна. "Нет, иногда не лучше... Бывают
случаи, что не лучше... Никогда не лучше!" Тем, кто не знает обстоятельств
его жизни, может показаться, что он говорит загадками, - до того тонка,
трудно уловима для глаза нить, на которую он нанизывает ассоциации: "Это о
нем, о нем вы мне тогда... вчера? Лампадка розовая, и кошка... это он?"
"Явного вам хочется?! (Подразумевается явное убийство.) Вам, чтобы из
револьвера на вашем вокзале, непременно у вас на глазах! - трах! - и чтобы
народ тут кругом... и дьячок... и татарин, чтоб чай и пиво..."
Речь Антона Антоныча из "Движений" представляет собой затейливый сплав
различных говоров, и в то же время так сплавить их мог соответственно своему
неуемному темпераменту только Антон Антоныч. Ни у одного из героев Ценского
мы не уловим даже отдаленного сходства с его манерой выражаться. Это его, и
только его речь, бьющая из него ключом, как до поры до времени бьет из него
ключом жизненная сила, - речь совсем по-иному, чем у Дивеева, сбивчивая,
сумбурная, напористая, страстная, полнокровная, самоупоенная, временами
захлебывающаяся ("аж, аж, аж!.."), - так силен наплыв владеющих им чувств.
Она отражает в своем кипении жизнелюбие и самонадеянность Антона Антоныча,
пылкий нрав, подбивающий его на крутые повороты с торной дороги на
непроезжую, толкающий его на безрассудства, захлестывающий его, вырывающий у
него из рук весла. И так всегда у Сергеева-Ценского: на словарь и синтаксис
его героев кладут печать их национальность, их происхождение, их среда, их
профессия, но все эти влияния преломляются через их индивидуальность. Дети у
Сергеева-Ценского говорят "детским" языком, но без малейшей "инфантильной"
примеси. Знаток не только детской психологии, но и детского языка,
Сергеев-Ценский достигает того, что ткань детской прямой речи нигде у него
не рвется, нигде слух не различает фальшивых нот подделки под ребячий язык.
В жизни дети говорят именно так, как говорят его Колька из "Мелкого
собственника", или Генька из "Верховода", с его властными, командирскими
интонациями, или Садко из "Сказочного имени", или герои "рассказов о детях"
- "Воронят", "Потерянного дневника", "Конца света", или Таня и Леня из
романа "Искать, всегда искать!". Временами кое-кто из них употребляет
"взрослые" обороты речи, но это не "недогляд" автора: Ценский и это
подслушал у жизни в один из своих многочисленных выходов "на натуру" и
отметил как одно из характерных проявлений детской восприимчивости.
Герои Ценского по большей части превосходные рассказчики, вот почему
Ценский так охотно предоставляет им слово, мы же слушаем их - я не
оговорился: да, именно слушаем, ибо Ценский создает полную иллюзию живой
речи, - с неослабевающим вниманием, мы их заслушиваемся, как бы ни были
пространны монологи Антона Антоныча, хотя бы целая новелла состояла из
рассказов, имеющих более или менее отдаленное отношение к объявляемой
Максимом, Лукою и Алексеем теме ("Сливы, вишни, черешни"), хотя бы даже
новелла представляла собой почти сплошное, лишь изредка перебивающееся
репликами слушателя повествование Павла об его семейных неурядицах ("Кость в
голове"). "Конец света" - в сущности, новелла о мальчике, впервые попавшем
на юг. Рассказы рыбовода Трубникова о лове рыбы - это "боковая" тема. И,
хотя эта тема специальна, мы слушаем Трубникова не отрываясь: до того
занимательно, до того вкусно умеет он рассказывать. Сказ Сергеева-Ценского -
это не школа, это университет мастерства, который необходимо пройти каждому
молодому прозаику.
Сергеев-Ценский виртуозно владеет просторечием. В просторечие он
нет-нет да и вплетет - для колоритности, для комического эффекта -
какой-нибудь книжный оборот, который его персонаж, силящийся изъясняться
"деликатным способом", еще не освоил хорошенько, от которого он слышал, если
можно так выразиться, только еще звон и который он употребляет далеко не
всегда к месту, кстати, который подвергается в его устах забавным
искажениям, сплошь да рядом сталкивается с вульгаризмами, составляющими
основу его языка, что в силу контраста создает дополнительный комический
эффект: "...когда я в бессознании находился..."; "...у меня сейчас головы
кружение и в глазах мрак"; "...пришлось это дело оставить на произвол";
"Конечно, развитости мозгов у меня тогда после моей болезни и быть не
могло"; "Она баба из себя тогда очень здоровая была: ряшка мало не лопнет, и
во всех частях круглота"; "А... муж ее с морды стал еще толще, обширнее".
(Все примеры из "Кости в голове".)
Из множества применяемых Ценским приемов усиления разговорности речи
укажу еще на так называемый "эллипсис", то есть на пропуск иных, иногда
важнейших членов предложения. Сергеев-Ценский так охотно прибегает к нему
оттого, что эллиптична и живая речь, особенно если человек взволнован, если
от волнения ему не хватает слов для выражения своей мысли, своих чувств:
"Это кто же такой... сообщение вам такое, а-а?.." - спрашивает вне себя от
возмущения Дрок ("Маяк в тумане"); "Да от кого же это вы?" - спрашивает
Макухин полковника Добычина, принесшего весть о начале первой мировой войны
("Пушки выдвигают").
Представитель гоголевской школы в русской литературе XX века,
неоднократно выражавший свою восторженную любовь к автору "Вечеров" и
"Миргорода", Сергеев-Ценский не терпит самоограничения ни в лексике, ни в
синтаксисе. Роскоши словесного изобилия соответствует у него долгота
периодов. Фраза Ценского следует за движением мысли, за сменой настроений,
за оттенками в них.
Прислушаемся к "монологу" кухарки Мотри из романа "Пушки заговорили",
просвечивающему сквозь авторскую речь: "...жила когда-то своим домком, и вот
пришлось теперь жить у людей, на людей готовить, и того именно, что пришлось
так, ни за что этим людям простить не хочет она, и каковы бы ни были они
сами по себе, никаких в них достоинств не видит, хотя бы были они, например,
полковники и не моложе ее годами; все равно у них в доме все кажется ей не
по ее, и всю бы посуду тут она бы перебила, и всю бы плиту на кухне
разметала, и уж наговорила бы им, своим хозяевам, если бы только дана была
ей на то воля!"
Протяженность этого периода - не случайность и не каприз автора. Автору
нужно здесь показать, что одна мысль цепляется у Мотри за другую, одно
чувство мгновенно рождает другое, и это ее состояние закреплено автором в
самом строении фразы.
Длинные периоды возникают у Сергеева-Ценского и там, где он стремится
показать емкость человеческого восприятия, ту быстроту и полноту охвата
явлений, которые выказывает человек, впечатлительный от природы и чем-либо
пораженный: "...как она все рвалась к двери, к окну, в каком была она
страшном неистовстве и как все-таки соскочила на тихом ходу, скатилась с
песчаной насыпи, поднялась и потащилась назад, хромая, может быть переломив
ногу, не одернув даже завороченного зеленого платья, - этого не могла забыть
Таня" ("Память сердца").
В иных случаях Сергеев-Ценский, строя период, избегает союзов, и
период, несмотря на долготу, приобретает убыстренный, лихорадочный ритм,
превращается в калейдоскопическое мелькание лиц и предметов, в беспокойную
болезненную рябь красочных пятен: "Потом все было очень остро и больно для
глаз, очень беспорядочно: красный вокзал, мокрая деревянная лестница, по
которой давеча бежал старик и по которой теперь его несли, деревья без
листьев, фуражка начальника станции, раздражающе яркая, чей-то лохматый
рыжий ус, два студента без шапок, солдатские шинели внакидку, баба с
ребенком, якоря на детской матроске..." ("Ближний").
Именно так воспринимает окружающую обстановку потрясенный свидетель
несчастного случая.
Сергеев-Ценский зачастую отодвигает подлежащее в самый конец фразы, он
любит завершать им фразу - это сообщает всему периоду крайнюю напряженность,
разрешающуюся лишь в самом конце, где и наступает то, что в музыке
называется кадансом: "Свою раздвоенность, косность своего тела, его
сопротивляемость летучей и беспокойной мысли - именно теперь, когда болело
сердце и нужно, но нельзя было заснуть, ясно почувствовал Алексей Иваныч"
("Валя").
Словесные, синтаксические и интонационные параллелизмы также усиливают
эмоциональность фразы и вместе с тем способствуют ее музыкальности.
Вот как тревожно звучит фраза у Сергеева-Ценского, описывающего
наступление первой мировой войны:
"Ожидалось, но никому не казалось настолько грозным; ожидалось, но
никому не представлялось так близко; ожидалось, но втайне каждым про себя, о
чем никому не хотелось говорить вслух, а это значит не ожидалось никем"
("Пушки заговорили").
Один из лучших рассказов в русской литературе - "Живую воду" -
Сергеев-Ценский заканчивает неожиданной встречей выздоравливающего
большевика с бабами, которые спрыснули его живой водой деятельного участия
и, сами того еще не подозревая, вырвали у смерти. Но вот они его узнали...
"И до того неожиданно это было, и до того чудесно это было, и до того
сладостно это было, и так перевернуло это души, что не устояли бабы на ногах
и повалились одна за другой перед коляской на колени молитвенно и бездумно".
Благодаря нагнетанию сходственно построенных предложений накал все
усиливается, гребень эмоциональной волны ("и так перевернуло это души")
приходится на центр фразы, а потом замедленный спад, завершающийся широким,
умиротворенным разливом. "И у кого тиха и глубока своя келья, и у кого
длинна и ярка свеча, и у кого есть над чем задуматься надолго, - просто,
самозабвенно, без слез и без гнева, - хорошо тому, потому что с ним весь
мир..." ("Валя"). Ритм вздымается и - скорей, чем в "Живой воде" - опадает с
задумчивым, успокоительным плеском.
Певучая плавность прозы Сергеева-Ценского, в общем обстоятельной,
неторопливой (это не мешает Ценскому, когда того требует замысел, вести
повествование в вихревом ритме - я говорю об общей тенденции его прозы,
тенденции, которую эти presto только еще рельефнее выделяют), зависит от
долготы, от упорядоченности, от четкой и строгой синтаксической и
ритмической организованности ее периодов; от сложности и стройности системы
ее словесных, синтаксических и интонационных перекличек; от преобладания
определений над глаголами, на фоне которого тем опять-таки четче выступают
"многоглагольные" конструкции: "Еще и другие были, много разных, но все
мельком: чернели, белели, зеленели, садились, вставали, уходили..."
("Валя"); или: "А на улицах, осиянных небывалым солнцем, революция сверкала,
дыбилась, пенилась, рокотала, гремела и пела" ("Львы и солнце"). Наконец, от
мягких, плывучих, так называемых "дактилических" и "женских" фразовых
окончаний с ударениями на третьем от конца и предпоследнем слоге: "...бурка
его развевалась при этом торжественно и неумолимо" ("Маяк в тумане");
"...женщина... перегнулась в поясе, хохоча, и, когда отхохоталась, оглядела
всех троих снисходительно и миролюбиво" ("Устный счет"). Сравнить с этим
концовку "Живой воды": "молитвенно и бездумно".
Сергеев-Ценский - мастер звукописи. Ограничусь двумя примерами. Если
Ценскому нужно создать впечатление глубокой тишины, то он достигает этого не
только выбором соответствующих слов, но и выбором соответствующих звуков.
Так, в концовке "Движений" он почти не употребляет резкого звука "р". Из
согласных преобладают у него "т", "с", "л", "н", а в самом конце фразы -
явственный и ненавязчивый звуковой повтор, живописующий ненарушимую,
сосредоточенную грусть тишины:
"День был такой тихий, что падали снежинки - точно не падали, точно
стояли плотно между землей и небом, белые внизу, темные вверху, не падали, а
просто повисали лениво; и ели и сосны устойчиво молчали каждой иглой,
опушенной синим инеем".
А вот перед нами раскинулся южный город, который расплавило палящее
солнце: "...все излучается, истекает, растекается, стекается, сплавляется,
изливается, сливается..." ("Капитан Коняев").
Здесь это ощущение текучести солнечного знойного света и
размягченности, рассолоделости предметов усиливают звуки "в" и "л" и
звукосочетание "ае".
26 октября 1940 года московская писательская общественность собралась в
Центральном доме литераторов, чтобы отметить 65 лет со дня рождения
С.Н.Сергеева-Ценского и 40-летие его литературной деятельности.
Председательствовал на юбилейном вечере А.Н.Толстой. Запомнились мне гости -
И.А.Новиков, M.M.Пришвин, К.И.Чуковский, А.С.Новиков-Прибой, В.Б.Шкловский,
Н.И.Замошкин. Краткую, но мудрую и поэтичную речь произнес Пришвин, ставший,
как и Сергеев-Ценский, классиком еще при жизни. Он сказал, что далекий суд
будущих читателей рисуется ему в виде костра. На этом костре сгорит все
обветшавшее, все мишурное. От иных писателей он ничего не оставит, - их
наследие сгорит дотла, у иных что-нибудь да пощадит, у кого больше, у кого
меньше.
- И вот я твердо верю, - заключил Пришвин, - что Сергееву-Ценскому
выпало на долю редкое для писателя счастье - ему удалось написать
несгораемые слова.
Н.Любимов
спросил Илья. "Нет! И прежде, прежде тоже нет... Всегда нет!" Этим он хочет
сказать, что Илья весь и всегда был ему антипатичен. "Вы - нуль... Даже то,
что Митя... Этого я также не могу поставить вам в вину..." Подразумевается:
Дивеев не винит его в смерти своего малолетнего сына Мити. Дивеев сам себя
перебивает, сам себя обрывает, сам себе возражает. "И думаете вы, что так
лучше?" - спрашивает его Наталья Львовна. "Нет, иногда не лучше... Бывают
случаи, что не лучше... Никогда не лучше!" Тем, кто не знает обстоятельств
его жизни, может показаться, что он говорит загадками, - до того тонка,
трудно уловима для глаза нить, на которую он нанизывает ассоциации: "Это о
нем, о нем вы мне тогда... вчера? Лампадка розовая, и кошка... это он?"
"Явного вам хочется?! (Подразумевается явное убийство.) Вам, чтобы из
револьвера на вашем вокзале, непременно у вас на глазах! - трах! - и чтобы
народ тут кругом... и дьячок... и татарин, чтоб чай и пиво..."
Речь Антона Антоныча из "Движений" представляет собой затейливый сплав
различных говоров, и в то же время так сплавить их мог соответственно своему
неуемному темпераменту только Антон Антоныч. Ни у одного из героев Ценского
мы не уловим даже отдаленного сходства с его манерой выражаться. Это его, и
только его речь, бьющая из него ключом, как до поры до времени бьет из него
ключом жизненная сила, - речь совсем по-иному, чем у Дивеева, сбивчивая,
сумбурная, напористая, страстная, полнокровная, самоупоенная, временами
захлебывающаяся ("аж, аж, аж!.."), - так силен наплыв владеющих им чувств.
Она отражает в своем кипении жизнелюбие и самонадеянность Антона Антоныча,
пылкий нрав, подбивающий его на крутые повороты с торной дороги на
непроезжую, толкающий его на безрассудства, захлестывающий его, вырывающий у
него из рук весла. И так всегда у Сергеева-Ценского: на словарь и синтаксис
его героев кладут печать их национальность, их происхождение, их среда, их
профессия, но все эти влияния преломляются через их индивидуальность. Дети у
Сергеева-Ценского говорят "детским" языком, но без малейшей "инфантильной"
примеси. Знаток не только детской психологии, но и детского языка,
Сергеев-Ценский достигает того, что ткань детской прямой речи нигде у него
не рвется, нигде слух не различает фальшивых нот подделки под ребячий язык.
В жизни дети говорят именно так, как говорят его Колька из "Мелкого
собственника", или Генька из "Верховода", с его властными, командирскими
интонациями, или Садко из "Сказочного имени", или герои "рассказов о детях"
- "Воронят", "Потерянного дневника", "Конца света", или Таня и Леня из
романа "Искать, всегда искать!". Временами кое-кто из них употребляет
"взрослые" обороты речи, но это не "недогляд" автора: Ценский и это
подслушал у жизни в один из своих многочисленных выходов "на натуру" и
отметил как одно из характерных проявлений детской восприимчивости.
Герои Ценского по большей части превосходные рассказчики, вот почему
Ценский так охотно предоставляет им слово, мы же слушаем их - я не
оговорился: да, именно слушаем, ибо Ценский создает полную иллюзию живой
речи, - с неослабевающим вниманием, мы их заслушиваемся, как бы ни были
пространны монологи Антона Антоныча, хотя бы целая новелла состояла из
рассказов, имеющих более или менее отдаленное отношение к объявляемой
Максимом, Лукою и Алексеем теме ("Сливы, вишни, черешни"), хотя бы даже
новелла представляла собой почти сплошное, лишь изредка перебивающееся
репликами слушателя повествование Павла об его семейных неурядицах ("Кость в
голове"). "Конец света" - в сущности, новелла о мальчике, впервые попавшем
на юг. Рассказы рыбовода Трубникова о лове рыбы - это "боковая" тема. И,
хотя эта тема специальна, мы слушаем Трубникова не отрываясь: до того
занимательно, до того вкусно умеет он рассказывать. Сказ Сергеева-Ценского -
это не школа, это университет мастерства, который необходимо пройти каждому
молодому прозаику.
Сергеев-Ценский виртуозно владеет просторечием. В просторечие он
нет-нет да и вплетет - для колоритности, для комического эффекта -
какой-нибудь книжный оборот, который его персонаж, силящийся изъясняться
"деликатным способом", еще не освоил хорошенько, от которого он слышал, если
можно так выразиться, только еще звон и который он употребляет далеко не
всегда к месту, кстати, который подвергается в его устах забавным
искажениям, сплошь да рядом сталкивается с вульгаризмами, составляющими
основу его языка, что в силу контраста создает дополнительный комический
эффект: "...когда я в бессознании находился..."; "...у меня сейчас головы
кружение и в глазах мрак"; "...пришлось это дело оставить на произвол";
"Конечно, развитости мозгов у меня тогда после моей болезни и быть не
могло"; "Она баба из себя тогда очень здоровая была: ряшка мало не лопнет, и
во всех частях круглота"; "А... муж ее с морды стал еще толще, обширнее".
(Все примеры из "Кости в голове".)
Из множества применяемых Ценским приемов усиления разговорности речи
укажу еще на так называемый "эллипсис", то есть на пропуск иных, иногда
важнейших членов предложения. Сергеев-Ценский так охотно прибегает к нему
оттого, что эллиптична и живая речь, особенно если человек взволнован, если
от волнения ему не хватает слов для выражения своей мысли, своих чувств:
"Это кто же такой... сообщение вам такое, а-а?.." - спрашивает вне себя от
возмущения Дрок ("Маяк в тумане"); "Да от кого же это вы?" - спрашивает
Макухин полковника Добычина, принесшего весть о начале первой мировой войны
("Пушки выдвигают").
Представитель гоголевской школы в русской литературе XX века,
неоднократно выражавший свою восторженную любовь к автору "Вечеров" и
"Миргорода", Сергеев-Ценский не терпит самоограничения ни в лексике, ни в
синтаксисе. Роскоши словесного изобилия соответствует у него долгота
периодов. Фраза Ценского следует за движением мысли, за сменой настроений,
за оттенками в них.
Прислушаемся к "монологу" кухарки Мотри из романа "Пушки заговорили",
просвечивающему сквозь авторскую речь: "...жила когда-то своим домком, и вот
пришлось теперь жить у людей, на людей готовить, и того именно, что пришлось
так, ни за что этим людям простить не хочет она, и каковы бы ни были они
сами по себе, никаких в них достоинств не видит, хотя бы были они, например,
полковники и не моложе ее годами; все равно у них в доме все кажется ей не
по ее, и всю бы посуду тут она бы перебила, и всю бы плиту на кухне
разметала, и уж наговорила бы им, своим хозяевам, если бы только дана была
ей на то воля!"
Протяженность этого периода - не случайность и не каприз автора. Автору
нужно здесь показать, что одна мысль цепляется у Мотри за другую, одно
чувство мгновенно рождает другое, и это ее состояние закреплено автором в
самом строении фразы.
Длинные периоды возникают у Сергеева-Ценского и там, где он стремится
показать емкость человеческого восприятия, ту быстроту и полноту охвата
явлений, которые выказывает человек, впечатлительный от природы и чем-либо
пораженный: "...как она все рвалась к двери, к окну, в каком была она
страшном неистовстве и как все-таки соскочила на тихом ходу, скатилась с
песчаной насыпи, поднялась и потащилась назад, хромая, может быть переломив
ногу, не одернув даже завороченного зеленого платья, - этого не могла забыть
Таня" ("Память сердца").
В иных случаях Сергеев-Ценский, строя период, избегает союзов, и
период, несмотря на долготу, приобретает убыстренный, лихорадочный ритм,
превращается в калейдоскопическое мелькание лиц и предметов, в беспокойную
болезненную рябь красочных пятен: "Потом все было очень остро и больно для
глаз, очень беспорядочно: красный вокзал, мокрая деревянная лестница, по
которой давеча бежал старик и по которой теперь его несли, деревья без
листьев, фуражка начальника станции, раздражающе яркая, чей-то лохматый
рыжий ус, два студента без шапок, солдатские шинели внакидку, баба с
ребенком, якоря на детской матроске..." ("Ближний").
Именно так воспринимает окружающую обстановку потрясенный свидетель
несчастного случая.
Сергеев-Ценский зачастую отодвигает подлежащее в самый конец фразы, он
любит завершать им фразу - это сообщает всему периоду крайнюю напряженность,
разрешающуюся лишь в самом конце, где и наступает то, что в музыке
называется кадансом: "Свою раздвоенность, косность своего тела, его
сопротивляемость летучей и беспокойной мысли - именно теперь, когда болело
сердце и нужно, но нельзя было заснуть, ясно почувствовал Алексей Иваныч"
("Валя").
Словесные, синтаксические и интонационные параллелизмы также усиливают
эмоциональность фразы и вместе с тем способствуют ее музыкальности.
Вот как тревожно звучит фраза у Сергеева-Ценского, описывающего
наступление первой мировой войны:
"Ожидалось, но никому не казалось настолько грозным; ожидалось, но
никому не представлялось так близко; ожидалось, но втайне каждым про себя, о
чем никому не хотелось говорить вслух, а это значит не ожидалось никем"
("Пушки заговорили").
Один из лучших рассказов в русской литературе - "Живую воду" -
Сергеев-Ценский заканчивает неожиданной встречей выздоравливающего
большевика с бабами, которые спрыснули его живой водой деятельного участия
и, сами того еще не подозревая, вырвали у смерти. Но вот они его узнали...
"И до того неожиданно это было, и до того чудесно это было, и до того
сладостно это было, и так перевернуло это души, что не устояли бабы на ногах
и повалились одна за другой перед коляской на колени молитвенно и бездумно".
Благодаря нагнетанию сходственно построенных предложений накал все
усиливается, гребень эмоциональной волны ("и так перевернуло это души")
приходится на центр фразы, а потом замедленный спад, завершающийся широким,
умиротворенным разливом. "И у кого тиха и глубока своя келья, и у кого
длинна и ярка свеча, и у кого есть над чем задуматься надолго, - просто,
самозабвенно, без слез и без гнева, - хорошо тому, потому что с ним весь
мир..." ("Валя"). Ритм вздымается и - скорей, чем в "Живой воде" - опадает с
задумчивым, успокоительным плеском.
Певучая плавность прозы Сергеева-Ценского, в общем обстоятельной,
неторопливой (это не мешает Ценскому, когда того требует замысел, вести
повествование в вихревом ритме - я говорю об общей тенденции его прозы,
тенденции, которую эти presto только еще рельефнее выделяют), зависит от
долготы, от упорядоченности, от четкой и строгой синтаксической и
ритмической организованности ее периодов; от сложности и стройности системы
ее словесных, синтаксических и интонационных перекличек; от преобладания
определений над глаголами, на фоне которого тем опять-таки четче выступают
"многоглагольные" конструкции: "Еще и другие были, много разных, но все
мельком: чернели, белели, зеленели, садились, вставали, уходили..."
("Валя"); или: "А на улицах, осиянных небывалым солнцем, революция сверкала,
дыбилась, пенилась, рокотала, гремела и пела" ("Львы и солнце"). Наконец, от
мягких, плывучих, так называемых "дактилических" и "женских" фразовых
окончаний с ударениями на третьем от конца и предпоследнем слоге: "...бурка
его развевалась при этом торжественно и неумолимо" ("Маяк в тумане");
"...женщина... перегнулась в поясе, хохоча, и, когда отхохоталась, оглядела
всех троих снисходительно и миролюбиво" ("Устный счет"). Сравнить с этим
концовку "Живой воды": "молитвенно и бездумно".
Сергеев-Ценский - мастер звукописи. Ограничусь двумя примерами. Если
Ценскому нужно создать впечатление глубокой тишины, то он достигает этого не
только выбором соответствующих слов, но и выбором соответствующих звуков.
Так, в концовке "Движений" он почти не употребляет резкого звука "р". Из
согласных преобладают у него "т", "с", "л", "н", а в самом конце фразы -
явственный и ненавязчивый звуковой повтор, живописующий ненарушимую,
сосредоточенную грусть тишины:
"День был такой тихий, что падали снежинки - точно не падали, точно
стояли плотно между землей и небом, белые внизу, темные вверху, не падали, а
просто повисали лениво; и ели и сосны устойчиво молчали каждой иглой,
опушенной синим инеем".
А вот перед нами раскинулся южный город, который расплавило палящее
солнце: "...все излучается, истекает, растекается, стекается, сплавляется,
изливается, сливается..." ("Капитан Коняев").
Здесь это ощущение текучести солнечного знойного света и
размягченности, рассолоделости предметов усиливают звуки "в" и "л" и
звукосочетание "ае".
26 октября 1940 года московская писательская общественность собралась в
Центральном доме литераторов, чтобы отметить 65 лет со дня рождения
С.Н.Сергеева-Ценского и 40-летие его литературной деятельности.
Председательствовал на юбилейном вечере А.Н.Толстой. Запомнились мне гости -
И.А.Новиков, M.M.Пришвин, К.И.Чуковский, А.С.Новиков-Прибой, В.Б.Шкловский,
Н.И.Замошкин. Краткую, но мудрую и поэтичную речь произнес Пришвин, ставший,
как и Сергеев-Ценский, классиком еще при жизни. Он сказал, что далекий суд
будущих читателей рисуется ему в виде костра. На этом костре сгорит все
обветшавшее, все мишурное. От иных писателей он ничего не оставит, - их
наследие сгорит дотла, у иных что-нибудь да пощадит, у кого больше, у кого
меньше.
- И вот я твердо верю, - заключил Пришвин, - что Сергееву-Ценскому
выпало на долю редкое для писателя счастье - ему удалось написать
несгораемые слова.
Н.Любимов