Страница:
В каникулы съездил в Москву. Там, на 3-ей Парковой улице, уже в 7-м классе учились Люся и Саша. Жили они вместе с сестрой Любой и тетей Валей. При встрече все было обычным и родным. Но впервые Люся обратилась ко мне как к старшему брату за советом, как ей дальше жить, к чему стремиться. Было очевидно, что она взрослеет. Появляются вопросы, а кого спросишь? Что я мог ей ответить? Нужно закончить 7 класс, нужно больше читать, особенно классиков и сверх школьной программы. Предложил ей поддерживать связь со мной, переписываться, не считать себя неудачницей и одиночкой, тем более что она на самом деле становилась очень привлекательной девушкой. Позже она стала присылать мне письма. И я ей отвечал. Она тянулась ко мне как к чему-то надежному, разумному и родному. Это у нее появилось еще в раннем детстве и находило во мне отклик. Я стал тревожиться о ней.
Побывал я и в Шереметьевской школе. По предложению Людмилы Ивановны, учительницы литературы, я и Аля Скобелева выступили в ее подшефном 10-м классе с рассказами об учебе в высшей школе и ответили на вопросы учеников. Мы стали их ближайшим будущим. Встретились в учительской и с Алевтиной Алексеевной, которая так и работала завучем школы. Прошло полгода, а жизнь нас, выпускников, уже заметно изменила. Школьное время стало восприниматься критически не только мною. Мы росли, становились более реалистичными, но в душе покрывались, по прежнему, все тем же школьным «романтическим одеялом». И Аля оставалась все такой же милой, но что-то, мое ленинградское, стало отодвигать ее от меня. Я в ней этого нового, высокого, образа, какой-то мечты уже не находил. Но она оставалась той девушкой, которой я еще год назад писал стихи. Появились сомнения. С другой стороны, нельзя же было жить всю жизнь в обнимку с мечтой как с Александровской колонной? Сомнения не разрешались и мучили.
Вернувшись с каникул, все мы почувствовали, что соскучились по друзьям, по Ленинграду и, как ни странно, по анатомке. Начались занятия по более сложным разделам анатомии: спланхнологии (внутренние органы), сосуды, нервная система и прочее. Это было сложнее, но ведь и мы уже стали другие, более опытные.
Нас, слушателей, периодически стали ставить в караул по академии. Это входило в обязанности караульной роты, имевшей свое помещение. А нас привлекали к этому, наверное, чтобы прививать навыки дежурной службы и обращения с оружием. Дежурства были ночные: с 17.00 до 8.00. Заступали в караул прямо после занятий и после окончания дежурства вновь шли на занятия. В дежурном помещении стояли нары, было душно, пахло ружейным маслом, сапогами и портянками. Разводящий – сержант – отводил к охраняемому объекту (обычно, это были секретные библиотеки, склады и т. п.), здесь производилась смена караула в соответствии с Уставом караульной службы, и начиналось двухчасовое дежурство. Затем 2 часа можно было отдохнуть на нарах и снова, как говориться, – ружье на ремень. Выдавалась тяжеленная винтовка Мосина образца 1891 г. и патроны к ней. Хлопотное дело, к которому нужно было как то привыкнуть.
Однажды в феврале я охранял секретную библиотеку. В помещении, это был длинный коридор с опечатанными дверями, было очень тепло и душно – батареи были огненными, а окна закрытыми. Ни стула, ни стола, ни подоконника. Я ходил-ходил по коридору, невыносимо хотелось спать. Тишина давила. И через час я заснул: видимо, прислонился к стене с ружьем в руках, сполз и так и сидел на полу в обнимку с винтовкой. Разбудили меня разводящий и сменщик мой – Игорь Стримовский. Оказывается, они, не дождавшись ответа на звонок, открыли дверь в библиотеку, нашли меня спящим (это было не трудно), растолкали, забрав винтовку на всякий случай, и вывели на улицу. Сменщик остался. Только оказавшись на морозном воздухе, причем не сразу, я понял, что что-то произошло. Я был без оружия! Только перед караульным помещением сержант отдал мне винтовку и объяснил, что же произошло. Сон на посту с оружием в руках! Это означало увольнение из Академии. Тем более, что накануне уже был подобный случай, там слушателя спасло только то, что он был кандидат в стипендиаты. Разводящий сказал, что не будет докладывать о происшествии. Пожалел меня. Оказалось, это был тот мой сосед по палате в инфекционном отделении, где я лежал с ангиной и с которым я делился компотом. Он не забыл меня.
Позже, будучи в карауле, я чего только не делал, чтобы не заснуть: приседал, бегал, ползал по-пластунски, отжимался. А когда охраняемый объект был на воздухе, заснуть было трудно, но замерзнуть запросто.
В 1951-м году широко праздновалась какая-то годовщина советско-китайской дружбы. В Москве гостил председатель Мао. Композитор Мурадели написал песню «Москва-Пекин», где провозглашалось, что «Сталин и Мао слушают нас». В Политотделе решили создать на нашем курсе хор, который разучит эту песню-гимн и позже исполнит ее перед профессорско-преподавательским составом в клубе. Я был назначен ответственным организатором. Каких трудов стоило многими вечерами загонять слушателей на хор! Я искренне старался, и только за это меня не побили. Был и художественный руководитель. Зато как пели! Мужественная песня. Главное, что мы действительно верили, что Сталин и Мао слушают нас. По большому счету, так оно и было.
В художественной самодеятельности курса участвовала Катя Волкова – жена нашего слушателя, Юры Волкова. Полное имя ее – Екатерина Демьяновна. Она великолепно танцевала, а главное – была очень чистым и добрым человеком.
За общежитием располагался академический стадион: футбольное поле, волейбольная площадка, беговая дорожка. Стадион был окружен высоким забором из проволоки. С начала весны он стал использоваться интенсивно. Были свои рекордсмены: травматологи Ткаченко, Фаршатов, слушатели Бабияк (наш), Фелицын (наш), Камалов (наш). Это все – по бегу и прыжкам. Я был здесь середнячок.
Как-то меня окружили ребята и стали упрашивать выступить в соревнованиях со слушателями 2-го курса по боксу. Оказывается, я был единственным на курсе, имевшим вес «пуха». Действительно, я весил 53 кг (сейчас 88…). Секрет был прост: если я не соглашусь, нам запишут «очко». Пришлось уступить. Стали тренироваться в Ленинской комнате, вынеся оттуда мебель. Учили, как держать руки в перчатках, как отскакивать и увертываться, как нападать. Никогда раньше я не боксировал. Выяснилось, что против меня будет выступать в таком же весе тренер всей команды наших противников. Уж он-то знал, как нападать. Решили не отказываться. И вот, в мае. в Окружном спортзале (недалеко от института им. Плеханова) состоялись бои. Первой была моя весовая категория.
Вокруг площадки расположились немногочисленные зрители (с обеих курсов), высоко над головой уныло горела одинокая лампочка, замызганная при побелке. По команде я вышел на ринг. Сблизились с противником. Он был маленький и юркий. Страшно не было и больно тоже. Он методично бил меня в нос, а я только уклонялся. Мои перчатки иногда ударялись о его перчатки, но большего мне добиться не удавалось. Казалось, что его руки были длиннее. Когда объявили перерыв, я, сидя на стуле в своем углу, заметил, что мои перчатки были, словно лаком, покрыты кровью и что майка тоже была в крови. Мне обтерли лицо, вытерли перчатки и выпустили на ринг. Второй раунд был таким же. Он мог бить где угодно, но бил только в нос. Поскольку я держался хорошо, как мне казалось, бой был продолжен и в третьем раунде. К его концу я неожиданно мягко опустился на мат. Мне стало так легко. Лежал бы и лежал. Я что-то видел, но ничего не слышал. Не слышал криков зрителей, но слышал, что, стоя над моей головой, судья ведет счет. Я сообразил, что был в нокдауне и медленно поднялся. Я недоумевал, почему судья продолжает счет, ведь я уже стоял. Тут я услышал, что все кричат: «К бою! Руки подними!» Я поднял руки, и бой продолжился. Но еще через полминуты он был остановлен ввиду явного преимущества моего соперника, прозвучали аплодисменты, но к кому они относились, я не понял. Пошли к умывальнику. Вымыли мои лицо и грудь. Остановили кровотечение из носа, постирали майку и, поскольку другой не было, ее же, выжатую, и одели. В автобусе наши меня подбадривали и даже хвалили, так, как будто бы что-то я все же успел сделать. А вечером на ужине весь второй курс, стоя, выпил в мою честь по стакану компота: за храбрость.
Через месяц мне была вручена почетная грамота от имени Начальника Академии за второе место в легчайшей категории. Больше я в бокс не играл.
Много времени стало требовать изучение химии. Сначала неорганическая (Фома Рачинский, очень популярный профессор), затем органическая, физколлоидная (профессор Низовцев), и через год предстояла биологическая химия (профессор Г.Е.Владимиров). Этого требовало последующее изучение патологических процессов в организме человека и понимание лекарств. Преподаватели были замечательные. На стене химического корпуса, выходившего на Неву, висела доска, посвященная профессору-химику и, одновременно, композитору – Бородину, написавшему музыку к опере «Князь Игорь». Это было в конце 19-го века. Я узнал об этом впервые.
Старшиной курса стал майор медицинской службы Мироненко Георгий Семенович, фронтовик, грамотный, интеллигентный человек. Он оставался старшиной до конца нашего обучения.
Экзамены в весеннюю сессию прошли успешно. Впереди предстояли лагерные сборы. Они традиционно проводилось в Красном Селе.
И вот, в начале июля, весь курс на электричках выехал в Красное Село. Там, на возвышенности размещался лагерь: стояли развернутые в линию лагерные палатки с койками, имелись стационарная столовая, склады, душевые, медпункт. После размещения пришлось по графику стоять под грибком в качестве дежурного. За лагерем стоял лес, на его окраине возвышался памятный камень курсантам военных учебных заведений Петербурга, проходившим здесь подготовку еще в 19-м веке, поставленный самими курсантами, а через глубокую долину, по дну которой бежали электрички, располагался сам город Красное Село. На западе от лагеря высилась гора Воронья, с которой немцы в войну свободно рассматривали дворцы Ленинграда. Это была стратегически важная высота. Здесь шли упорные бои. Красное Село было захвачено.
20 июля я сбегал в город и послал телеграмму сестре Любе с поздравлениями – ей исполнился 21 год.
Лагерный цикл продолжался дней 20 и включал полевые занятия, различные построения и перемещения, ночную игру с хождением по азимуту и учебную тревогу с получением оружия и маршем через Красное Село далеко за город с последующим возвращением.
Тревогу объявили часов в 5 утра. Мы, молодые, воспринимая все всерьез, дружно бросились к оружейному складу за получением винтовок. Затем строем, с винтовками за плечами, двинулись в сторону Красного Села. Пока было по-утреннему свежо, идти было относительно легко. Но через час мы уже тащились, а не шли. А старослужащие, предвидя, что винтовок всем не хватит, получать их не спешили и теперь шли налегке. Винтовки были очень тяжелыми. Еще через час стало жарко, июльское солнце палило. Мы покрылись потом, он выступал на гимнастерках, щипал глаза. Болели ноги, наверняка возникли потертости. Но, когда подходили к лагерю, за километр, колонна подтянулась, построилась и затянула песню «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать, то ли дело под шатрами в поле лагерем стоять». Чего нам это стоило! Но мы не подкачали. Когда пришли в лагерь и уже в палатках сняли сапоги, увидели пузыри на стопах и голенях. Босиком, хромая, потащились в медпункт, где нам была проведена первичная хирургическая обработка. В последствии дня три мы считались больными и приходили на перевязки. Вот какой оказалась цена наивного патриотизма. Когда я Юрку Филимонова упрекнул, что он, комсомолец, оказался в числе сачков, он ответил мне: «Моралист-скотина!». Но это осталось на его совести. В общем, я не жалею, что помучился на марше. Хотя бы потому, что поумнел.
В свободное время, особенно в жару, спускались к полотну железной дороги, к пруду. Помню, слушатель Шустов нырнул в пруд «рыбкой» с разбега и сильно ударился головой о каменистое дно. Лежал несколько дней с сотрясением мозга в лазарете лагеря.
В конце лагерного сбора курс построили возле кургана, возвышавшегося посреди поля и именуемого курганом Каткова. Полковник Катков, старший преподаватель кафедры тактики, был высокого роста, с могучей фигурой. Стоя на кургане в плащ-накидке, он напоминал статую Командора. Это впечатляло. По случаю окончания сборов в лагерь приехал и генерал-майор Н.А. Кичаев, заместитель начальника академии по строевой части. Одна нога у него была в протезе. До войны, в Туркестане, он, командуя кавалерийской дивизией, в учебном бою повредил ногу, которую позже ампутировали. Но он остался на службе, хотя на фронт уже не попал. Он поблагодарил курс за успешное проведение лагерного сбора и пожелал всем отдохнуть в предстоящем отпуске.
Отпуск я провел в Евпатории. Собрались все Кирилловы, в том числе из Москвы. Приехал и Анатолий Прокофьев, один из уже знакомых мне заводских родичей, сумев, бедолага, перед этим перепутать время убытия поезда из Ленинграда с утреннего на вечернее. Из-за этого потратился и жил у нас весь отпуск без денег даже на курево, зато все время был трезвым как стеклышко.
Море, абрикосы навалом, помидоры, арбузы, дыни и общение – все это нам подарила Евпатория.
При возвращении в Ленинград в конце августа на перроне ленинградского вокзала Москвы меня провожали мои друзья Аля Скобелева и Борис Рабинович.
Второй учебный год
Побывал я и в Шереметьевской школе. По предложению Людмилы Ивановны, учительницы литературы, я и Аля Скобелева выступили в ее подшефном 10-м классе с рассказами об учебе в высшей школе и ответили на вопросы учеников. Мы стали их ближайшим будущим. Встретились в учительской и с Алевтиной Алексеевной, которая так и работала завучем школы. Прошло полгода, а жизнь нас, выпускников, уже заметно изменила. Школьное время стало восприниматься критически не только мною. Мы росли, становились более реалистичными, но в душе покрывались, по прежнему, все тем же школьным «романтическим одеялом». И Аля оставалась все такой же милой, но что-то, мое ленинградское, стало отодвигать ее от меня. Я в ней этого нового, высокого, образа, какой-то мечты уже не находил. Но она оставалась той девушкой, которой я еще год назад писал стихи. Появились сомнения. С другой стороны, нельзя же было жить всю жизнь в обнимку с мечтой как с Александровской колонной? Сомнения не разрешались и мучили.
Вернувшись с каникул, все мы почувствовали, что соскучились по друзьям, по Ленинграду и, как ни странно, по анатомке. Начались занятия по более сложным разделам анатомии: спланхнологии (внутренние органы), сосуды, нервная система и прочее. Это было сложнее, но ведь и мы уже стали другие, более опытные.
Нас, слушателей, периодически стали ставить в караул по академии. Это входило в обязанности караульной роты, имевшей свое помещение. А нас привлекали к этому, наверное, чтобы прививать навыки дежурной службы и обращения с оружием. Дежурства были ночные: с 17.00 до 8.00. Заступали в караул прямо после занятий и после окончания дежурства вновь шли на занятия. В дежурном помещении стояли нары, было душно, пахло ружейным маслом, сапогами и портянками. Разводящий – сержант – отводил к охраняемому объекту (обычно, это были секретные библиотеки, склады и т. п.), здесь производилась смена караула в соответствии с Уставом караульной службы, и начиналось двухчасовое дежурство. Затем 2 часа можно было отдохнуть на нарах и снова, как говориться, – ружье на ремень. Выдавалась тяжеленная винтовка Мосина образца 1891 г. и патроны к ней. Хлопотное дело, к которому нужно было как то привыкнуть.
Однажды в феврале я охранял секретную библиотеку. В помещении, это был длинный коридор с опечатанными дверями, было очень тепло и душно – батареи были огненными, а окна закрытыми. Ни стула, ни стола, ни подоконника. Я ходил-ходил по коридору, невыносимо хотелось спать. Тишина давила. И через час я заснул: видимо, прислонился к стене с ружьем в руках, сполз и так и сидел на полу в обнимку с винтовкой. Разбудили меня разводящий и сменщик мой – Игорь Стримовский. Оказывается, они, не дождавшись ответа на звонок, открыли дверь в библиотеку, нашли меня спящим (это было не трудно), растолкали, забрав винтовку на всякий случай, и вывели на улицу. Сменщик остался. Только оказавшись на морозном воздухе, причем не сразу, я понял, что что-то произошло. Я был без оружия! Только перед караульным помещением сержант отдал мне винтовку и объяснил, что же произошло. Сон на посту с оружием в руках! Это означало увольнение из Академии. Тем более, что накануне уже был подобный случай, там слушателя спасло только то, что он был кандидат в стипендиаты. Разводящий сказал, что не будет докладывать о происшествии. Пожалел меня. Оказалось, это был тот мой сосед по палате в инфекционном отделении, где я лежал с ангиной и с которым я делился компотом. Он не забыл меня.
Позже, будучи в карауле, я чего только не делал, чтобы не заснуть: приседал, бегал, ползал по-пластунски, отжимался. А когда охраняемый объект был на воздухе, заснуть было трудно, но замерзнуть запросто.
В 1951-м году широко праздновалась какая-то годовщина советско-китайской дружбы. В Москве гостил председатель Мао. Композитор Мурадели написал песню «Москва-Пекин», где провозглашалось, что «Сталин и Мао слушают нас». В Политотделе решили создать на нашем курсе хор, который разучит эту песню-гимн и позже исполнит ее перед профессорско-преподавательским составом в клубе. Я был назначен ответственным организатором. Каких трудов стоило многими вечерами загонять слушателей на хор! Я искренне старался, и только за это меня не побили. Был и художественный руководитель. Зато как пели! Мужественная песня. Главное, что мы действительно верили, что Сталин и Мао слушают нас. По большому счету, так оно и было.
В художественной самодеятельности курса участвовала Катя Волкова – жена нашего слушателя, Юры Волкова. Полное имя ее – Екатерина Демьяновна. Она великолепно танцевала, а главное – была очень чистым и добрым человеком.
За общежитием располагался академический стадион: футбольное поле, волейбольная площадка, беговая дорожка. Стадион был окружен высоким забором из проволоки. С начала весны он стал использоваться интенсивно. Были свои рекордсмены: травматологи Ткаченко, Фаршатов, слушатели Бабияк (наш), Фелицын (наш), Камалов (наш). Это все – по бегу и прыжкам. Я был здесь середнячок.
Как-то меня окружили ребята и стали упрашивать выступить в соревнованиях со слушателями 2-го курса по боксу. Оказывается, я был единственным на курсе, имевшим вес «пуха». Действительно, я весил 53 кг (сейчас 88…). Секрет был прост: если я не соглашусь, нам запишут «очко». Пришлось уступить. Стали тренироваться в Ленинской комнате, вынеся оттуда мебель. Учили, как держать руки в перчатках, как отскакивать и увертываться, как нападать. Никогда раньше я не боксировал. Выяснилось, что против меня будет выступать в таком же весе тренер всей команды наших противников. Уж он-то знал, как нападать. Решили не отказываться. И вот, в мае. в Окружном спортзале (недалеко от института им. Плеханова) состоялись бои. Первой была моя весовая категория.
Вокруг площадки расположились немногочисленные зрители (с обеих курсов), высоко над головой уныло горела одинокая лампочка, замызганная при побелке. По команде я вышел на ринг. Сблизились с противником. Он был маленький и юркий. Страшно не было и больно тоже. Он методично бил меня в нос, а я только уклонялся. Мои перчатки иногда ударялись о его перчатки, но большего мне добиться не удавалось. Казалось, что его руки были длиннее. Когда объявили перерыв, я, сидя на стуле в своем углу, заметил, что мои перчатки были, словно лаком, покрыты кровью и что майка тоже была в крови. Мне обтерли лицо, вытерли перчатки и выпустили на ринг. Второй раунд был таким же. Он мог бить где угодно, но бил только в нос. Поскольку я держался хорошо, как мне казалось, бой был продолжен и в третьем раунде. К его концу я неожиданно мягко опустился на мат. Мне стало так легко. Лежал бы и лежал. Я что-то видел, но ничего не слышал. Не слышал криков зрителей, но слышал, что, стоя над моей головой, судья ведет счет. Я сообразил, что был в нокдауне и медленно поднялся. Я недоумевал, почему судья продолжает счет, ведь я уже стоял. Тут я услышал, что все кричат: «К бою! Руки подними!» Я поднял руки, и бой продолжился. Но еще через полминуты он был остановлен ввиду явного преимущества моего соперника, прозвучали аплодисменты, но к кому они относились, я не понял. Пошли к умывальнику. Вымыли мои лицо и грудь. Остановили кровотечение из носа, постирали майку и, поскольку другой не было, ее же, выжатую, и одели. В автобусе наши меня подбадривали и даже хвалили, так, как будто бы что-то я все же успел сделать. А вечером на ужине весь второй курс, стоя, выпил в мою честь по стакану компота: за храбрость.
Через месяц мне была вручена почетная грамота от имени Начальника Академии за второе место в легчайшей категории. Больше я в бокс не играл.
Много времени стало требовать изучение химии. Сначала неорганическая (Фома Рачинский, очень популярный профессор), затем органическая, физколлоидная (профессор Низовцев), и через год предстояла биологическая химия (профессор Г.Е.Владимиров). Этого требовало последующее изучение патологических процессов в организме человека и понимание лекарств. Преподаватели были замечательные. На стене химического корпуса, выходившего на Неву, висела доска, посвященная профессору-химику и, одновременно, композитору – Бородину, написавшему музыку к опере «Князь Игорь». Это было в конце 19-го века. Я узнал об этом впервые.
Старшиной курса стал майор медицинской службы Мироненко Георгий Семенович, фронтовик, грамотный, интеллигентный человек. Он оставался старшиной до конца нашего обучения.
Экзамены в весеннюю сессию прошли успешно. Впереди предстояли лагерные сборы. Они традиционно проводилось в Красном Селе.
И вот, в начале июля, весь курс на электричках выехал в Красное Село. Там, на возвышенности размещался лагерь: стояли развернутые в линию лагерные палатки с койками, имелись стационарная столовая, склады, душевые, медпункт. После размещения пришлось по графику стоять под грибком в качестве дежурного. За лагерем стоял лес, на его окраине возвышался памятный камень курсантам военных учебных заведений Петербурга, проходившим здесь подготовку еще в 19-м веке, поставленный самими курсантами, а через глубокую долину, по дну которой бежали электрички, располагался сам город Красное Село. На западе от лагеря высилась гора Воронья, с которой немцы в войну свободно рассматривали дворцы Ленинграда. Это была стратегически важная высота. Здесь шли упорные бои. Красное Село было захвачено.
20 июля я сбегал в город и послал телеграмму сестре Любе с поздравлениями – ей исполнился 21 год.
Лагерный цикл продолжался дней 20 и включал полевые занятия, различные построения и перемещения, ночную игру с хождением по азимуту и учебную тревогу с получением оружия и маршем через Красное Село далеко за город с последующим возвращением.
Тревогу объявили часов в 5 утра. Мы, молодые, воспринимая все всерьез, дружно бросились к оружейному складу за получением винтовок. Затем строем, с винтовками за плечами, двинулись в сторону Красного Села. Пока было по-утреннему свежо, идти было относительно легко. Но через час мы уже тащились, а не шли. А старослужащие, предвидя, что винтовок всем не хватит, получать их не спешили и теперь шли налегке. Винтовки были очень тяжелыми. Еще через час стало жарко, июльское солнце палило. Мы покрылись потом, он выступал на гимнастерках, щипал глаза. Болели ноги, наверняка возникли потертости. Но, когда подходили к лагерю, за километр, колонна подтянулась, построилась и затянула песню «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать, то ли дело под шатрами в поле лагерем стоять». Чего нам это стоило! Но мы не подкачали. Когда пришли в лагерь и уже в палатках сняли сапоги, увидели пузыри на стопах и голенях. Босиком, хромая, потащились в медпункт, где нам была проведена первичная хирургическая обработка. В последствии дня три мы считались больными и приходили на перевязки. Вот какой оказалась цена наивного патриотизма. Когда я Юрку Филимонова упрекнул, что он, комсомолец, оказался в числе сачков, он ответил мне: «Моралист-скотина!». Но это осталось на его совести. В общем, я не жалею, что помучился на марше. Хотя бы потому, что поумнел.
В свободное время, особенно в жару, спускались к полотну железной дороги, к пруду. Помню, слушатель Шустов нырнул в пруд «рыбкой» с разбега и сильно ударился головой о каменистое дно. Лежал несколько дней с сотрясением мозга в лазарете лагеря.
В конце лагерного сбора курс построили возле кургана, возвышавшегося посреди поля и именуемого курганом Каткова. Полковник Катков, старший преподаватель кафедры тактики, был высокого роста, с могучей фигурой. Стоя на кургане в плащ-накидке, он напоминал статую Командора. Это впечатляло. По случаю окончания сборов в лагерь приехал и генерал-майор Н.А. Кичаев, заместитель начальника академии по строевой части. Одна нога у него была в протезе. До войны, в Туркестане, он, командуя кавалерийской дивизией, в учебном бою повредил ногу, которую позже ампутировали. Но он остался на службе, хотя на фронт уже не попал. Он поблагодарил курс за успешное проведение лагерного сбора и пожелал всем отдохнуть в предстоящем отпуске.
Отпуск я провел в Евпатории. Собрались все Кирилловы, в том числе из Москвы. Приехал и Анатолий Прокофьев, один из уже знакомых мне заводских родичей, сумев, бедолага, перед этим перепутать время убытия поезда из Ленинграда с утреннего на вечернее. Из-за этого потратился и жил у нас весь отпуск без денег даже на курево, зато все время был трезвым как стеклышко.
Море, абрикосы навалом, помидоры, арбузы, дыни и общение – все это нам подарила Евпатория.
При возвращении в Ленинград в конце августа на перроне ленинградского вокзала Москвы меня провожали мои друзья Аля Скобелева и Борис Рабинович.
Второй учебный год
/1951/1952/
В сентябре к нам пришла приятная новость: нам, слушателям, не имевшим офицерских званий, присвоили звание младшего лейтенанта медицинской службы. Радости было много: мы получали жалование и право жить не в общежитии, а в городе.
Так, в 18 лет я стал офицером! (Знал бы я тогда, что мне осталось прослужить еще всего 41 год).
Вторая новость была в том, что наш курс переезжал с улицы Боткинской на первый этаж здания по проспекту Карла Маркса. Рядом с ним размещался Военно-медицинский музей (сейчас на этом месте – гостиница «Ленинград (С-Петербург)». Вход был с ул. Клинической. Комната нашей группы размещалась таким образом, что из нее была видна Аврора. Пока было тепло, можно было влезть в комнату через окно. В крайних случаях так и делалось.
Так, в 18 лет я стал офицером! (Знал бы я тогда, что мне осталось прослужить еще всего 41 год).
Вторая новость была в том, что наш курс переезжал с улицы Боткинской на первый этаж здания по проспекту Карла Маркса. Рядом с ним размещался Военно-медицинский музей (сейчас на этом месте – гостиница «Ленинград (С-Петербург)». Вход был с ул. Клинической. Комната нашей группы размещалась таким образом, что из нее была видна Аврора. Пока было тепло, можно было влезть в комнату через окно. В крайних случаях так и делалось.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента