Страница:
М. Загребельный
Сергей Параджанов
Все знают, что у меня три родины…
Строки новостей, сухие и бесстрастные: «В Калифорнии, в Лос-Анджелесе, 18 апреля 2010 г. вдовы Сергея Параджанова, Светлана Щербатюк, и Михаила Вартанова, Светлана Манучарян, удостоены высоких наград во время церемонии награждения на Международном кинофестивале в Беверли-Хиллз. Г-жа Параджанова (педагог) и г-жа Вартанова (киноредактор) приняли эти награды. Эта премия – знак признания роли женщины в жизни художника-мужчины. Вартанян (1937–2009) – автор фильма «Параджанов: последняя весна» (1992). Параджанов (1924–1990) – легенда и гений мирового кино подобно Феллини, Антониони, Годару, Тарковскому».
Присоединяюсь к поздравлениям Светлане Ивановне Щербатюк. Филолог на пенсии, она преподавала русский тысячам иностранных студентов на подготовительном факультете Киевского университета им. Т. Шевченко. Многие из них достигли у себя дома заслуженных высот. Когда Светлана Щербатюк нуждалась в срочной операции, Кипр встретил ее как вторая Родина.
Они с Суреном – сыном Сергея Иосифовича и Светланы Ивановны – архитектором, живут в Киеве, в сталинке рядом с Владимирским собором. Сюда, на улицу Пирогова, шел герой фильма Параджанова «Киевские фрески». Ленту запретили. Чудом сохранилось 15 минут кинопроб. После фильма «Саят-Нова» («Цвет граната») с конца 1960-х на полтора десятилетия его отлучили от Богом избранной ему профессии. Параджанова томили четыре года в украинских застенках и 9 месяцев в грузинских. Он победил. Он знал, что за него возносят молитву люди чести по всему миру, его родные, друзья, что его ждут на третьем этаже киевского дома жена, ее родители Иван Емельянович и Кира Романовна, сын Сурен.
На открытии выставки своих художественных произведений 15 января 1988 года в Ереване Параджанов подводил итоги:
«Биография… Я не очень-то помню мою биографию. Что моя биография? «Дард»[1] – вот это вечная ее форма…
Я не профессионал и на это не претендую. Моя выставка – это не хобби, а необходимость моей профессии. Я режиссер: учился у великих мастеров Савченко и Довженко, они оба рисовали, рисовал и Эйзенштейн, и, поневоле, я начал рисовать, делать коллажи, стыковывать фактуры, искать какую-то пластику. Я хочу, чтобы выставку посетили дети, потому что сейчас пришло время искать, находить и реализовывать прекрасное, прекрасное вокруг нас – наши горы, небо. Надо уметь выражать страсти, видеть, любить и благоговеть. Мало любить! Надо благоговеть.
Поэтому я и сделал специально комнату для детей, где я выразил в куклах пластику – передал трагедию войны, с юмором показал Кармен и Хосе и даже турка, который сдал Каре. Это все в назидание детям: мои старые чемоданы превратились в слонов, а слоны превратились в чемоданы. Вот этот Мирок очень интересно откроется перед детьми Армении, которые заслуживают большого внимания, потому что нам надо многое реставрировать в Армении в культуре, выравнить потребителя, выравнивать общий вкус в стране. Одна из комнат – это «комната памяти Тарковского». Я посвятил ему два манекена, названных «Пиета», и сделал специально коллаж о ночной птице. В «комнате сияния» – костюмы к фильму «Демон», букеты-посвящения – восхищение жизнью.
Одна из комнат – «комната моей судьбы». Это моя судьба, судьба моих друзей, их отношение ко мне. Здесь я выставляю в гармоническом сочетании грузинских и армянских художников и свой автопортрет. Здесь я выразил благоговение перед матерью – армянкой, отдавшей всю свою жизнь воспитанию детей. К сожалению, она ни разу не была в Армении, не нашла времени для этого: она то бегала, чтоб освободить папу из заключения, или же воспитывала детей.
Тут и мой диплом, подписанный Довженко, мой аттестат, мой дед, торгующий вином, мой дядя, наш институт: Мелик-Авакян, Хуциев и я – три армянина, которые поступали в один год во ВГИК. Все это волнует меня…«Комната графики», где я посвятил целую стену «бакинским комиссарам», – стена Элегия, графические произведения и букет, посвященный любимому брату, который не вернулся из армии. Он погиб на фронте – ему посвящается букет. Я непрофессионал и запрещаю критикам считать меня профессиональным художником. Я любитель искусства и режиссер… Никакого чуда не происходит. Я это ищу, это лежит в природе. Это она мне помогает взять, зафиксировать, создать пластику и благоговеть перед этим. Эта выставка – мой праздник. Народность для меня выше всего и самое дорогое, что есть у меня в жизни. Поэтому я выбрал музей народного искусства. Я лишаю критиков права считать меня профессиональным художником. Я режиссер и горжусь этой профессией. Никогда не лез сниматься в своих фильмах, чтобы увековечить себя. Все знают, что у меня три Родины. Я родился в Грузии, работал на Украине и собираюсь умирать в Армении».
Сергей Параджанов покоится в Пантеоне героев армянского духа в Ереване. Рядом – Арам Хачатурян, Вильям Сароян, Фрунзик Мкртчян…
Присоединяюсь к поздравлениям Светлане Ивановне Щербатюк. Филолог на пенсии, она преподавала русский тысячам иностранных студентов на подготовительном факультете Киевского университета им. Т. Шевченко. Многие из них достигли у себя дома заслуженных высот. Когда Светлана Щербатюк нуждалась в срочной операции, Кипр встретил ее как вторая Родина.
Они с Суреном – сыном Сергея Иосифовича и Светланы Ивановны – архитектором, живут в Киеве, в сталинке рядом с Владимирским собором. Сюда, на улицу Пирогова, шел герой фильма Параджанова «Киевские фрески». Ленту запретили. Чудом сохранилось 15 минут кинопроб. После фильма «Саят-Нова» («Цвет граната») с конца 1960-х на полтора десятилетия его отлучили от Богом избранной ему профессии. Параджанова томили четыре года в украинских застенках и 9 месяцев в грузинских. Он победил. Он знал, что за него возносят молитву люди чести по всему миру, его родные, друзья, что его ждут на третьем этаже киевского дома жена, ее родители Иван Емельянович и Кира Романовна, сын Сурен.
На открытии выставки своих художественных произведений 15 января 1988 года в Ереване Параджанов подводил итоги:
«Биография… Я не очень-то помню мою биографию. Что моя биография? «Дард»[1] – вот это вечная ее форма…
Я не профессионал и на это не претендую. Моя выставка – это не хобби, а необходимость моей профессии. Я режиссер: учился у великих мастеров Савченко и Довженко, они оба рисовали, рисовал и Эйзенштейн, и, поневоле, я начал рисовать, делать коллажи, стыковывать фактуры, искать какую-то пластику. Я хочу, чтобы выставку посетили дети, потому что сейчас пришло время искать, находить и реализовывать прекрасное, прекрасное вокруг нас – наши горы, небо. Надо уметь выражать страсти, видеть, любить и благоговеть. Мало любить! Надо благоговеть.
Поэтому я и сделал специально комнату для детей, где я выразил в куклах пластику – передал трагедию войны, с юмором показал Кармен и Хосе и даже турка, который сдал Каре. Это все в назидание детям: мои старые чемоданы превратились в слонов, а слоны превратились в чемоданы. Вот этот Мирок очень интересно откроется перед детьми Армении, которые заслуживают большого внимания, потому что нам надо многое реставрировать в Армении в культуре, выравнить потребителя, выравнивать общий вкус в стране. Одна из комнат – это «комната памяти Тарковского». Я посвятил ему два манекена, названных «Пиета», и сделал специально коллаж о ночной птице. В «комнате сияния» – костюмы к фильму «Демон», букеты-посвящения – восхищение жизнью.
Одна из комнат – «комната моей судьбы». Это моя судьба, судьба моих друзей, их отношение ко мне. Здесь я выставляю в гармоническом сочетании грузинских и армянских художников и свой автопортрет. Здесь я выразил благоговение перед матерью – армянкой, отдавшей всю свою жизнь воспитанию детей. К сожалению, она ни разу не была в Армении, не нашла времени для этого: она то бегала, чтоб освободить папу из заключения, или же воспитывала детей.
Тут и мой диплом, подписанный Довженко, мой аттестат, мой дед, торгующий вином, мой дядя, наш институт: Мелик-Авакян, Хуциев и я – три армянина, которые поступали в один год во ВГИК. Все это волнует меня…«Комната графики», где я посвятил целую стену «бакинским комиссарам», – стена Элегия, графические произведения и букет, посвященный любимому брату, который не вернулся из армии. Он погиб на фронте – ему посвящается букет. Я непрофессионал и запрещаю критикам считать меня профессиональным художником. Я любитель искусства и режиссер… Никакого чуда не происходит. Я это ищу, это лежит в природе. Это она мне помогает взять, зафиксировать, создать пластику и благоговеть перед этим. Эта выставка – мой праздник. Народность для меня выше всего и самое дорогое, что есть у меня в жизни. Поэтому я выбрал музей народного искусства. Я лишаю критиков права считать меня профессиональным художником. Я режиссер и горжусь этой профессией. Никогда не лез сниматься в своих фильмах, чтобы увековечить себя. Все знают, что у меня три Родины. Я родился в Грузии, работал на Украине и собираюсь умирать в Армении».
Сергей Параджанов покоится в Пантеоне героев армянского духа в Ереване. Рядом – Арам Хачатурян, Вильям Сароян, Фрунзик Мкртчян…
Режиссер рождается в детстве. Тбилиси. 9.01.1924–1945
Сергей Иосифович Параджанов родился в Тифлисе (Тбилиси с 1936 г.) 9 января 1924 года в семье армянских иммигрантов из Турции. Отец – Иосиф (Овсеп) Сергеевич Параджанов (Параджанян) (1890–1962). Мать – Сирануш Давыдовна Бежанова-Параджанова (1894–1975). Крещен по имени Саркис. В день его рождения главная газета Закавказской СФР «Заря Востока» опубликовала коротенькую беседу с товарищем Сталиным «О дискуссии».
Курица закричала петухом, белым цветом зимой зацвела вишня. Тифлис – город предрассудков. В Тифлисе верят, что эти приметы – к смерти. Деспот объявил, что мнимое разложение большевиков суть вымыслы, и заявил о воцарении полного единства мнений. Что он хотел сказать на самом деле? Идея революции приказала долго жить. С 1924 года наступало всевластие бюрократической касты, для которой Маркс и Ленин значили не больше, чем Платон или Конфуций. Они их просто не читали.
СССР превращался в государство – монополию, государство – трест, государство – колбасную фабрику, государство зависти (по Ю. Олеше). По-своему эффективное для строительства заводов и фабрик. По-своему щедрое на нужды культуры. Но с единством мнений. И непереоборимой завистью к тем, кто выбивается из строя. Кто не проходит мимо. Кто бездарь называет бездарью. А за талантливого человека готов положить голову. На рубеже 1970–1980-х годов кинематография СССР как отрасль процветала, занимая в госбюджете 100 млн рублей на начало года, а в конце года возвращала 1 млрд. Что означала для этой аппаратной отлаженной машины судьба художника? Несколько знаков на резолюции или в строке плана, сметы. В 1924 году Параджанов-старший не пожелал смириться с тем, что в светлом будущем его призвание антиквара не понадобится. И что ему на смену придет комиссионторг, где ему придется превратиться в рядового оценщика. Иосифа Параджанова пять раз бросят за решетку. В 1960–1980-х его сын также не смирится, вступит в неравную схватку за грядущее нашего искусства.
Радость Иосифа Параджанова, ликование, что у его дочерей Анны (1922–1985) и Рузанны (1923–1989) появился брат, омрачило наступление в СССР эпохи термидора. Один из самых знающих торговцев художественными ценностями Тифлиса вынужден был оформить фиктивный развод, чтобы семья осталась со средствами к существованию в случае грядущих репрессий и конфискаций, наветов и наездов.
Тифлис – город театральный. Современный мыслитель Р. Ангаладян полагает, что Тбилиси поры детства Параджанова театрален, декоративен, абсолютно эклектичен лишь на первый взгляд:
«А внутри этого, словно из разных цветных стекол собранного, склеенного из различных миров города был не хаос, а поразительная гармония взаимоотношений непохожих культур. Персидское и армянское, грузинское и русское, тюркское и курдское, греческое и еврейское, французское и немецкое, кавказское и казацкое реально соседствовали друг с другом и создавали пышную красоту роскоши и нищеты, искренности и лицемерия, бесправия и равноправия замечательного Тифлиса.
Художественная интеллигенция города сохранила верность своим национальным приоритетам, но она жила одновременно как на Востоке, так и на Западе. Это означало, что вся бытовая культура была погружена в некую тягучую условность общения, которую можно характеризовать как эклектизм мироощущения. С другой стороны, двадцатые годы были для тифлисской художественной жизни последним всплеском свободного волеизъявления художников, поэтов, музыкантов, других творцов в быстро меняющейся и жестко трансформирующейся Стране Советов. Тифлис был чувствителен к переменам и, может быть, поэтому быстро воспринял искусство кино. Думаю, что стихия кино и есть сущность Тифлиса тех лет, ибо здесь городской пейзаж предстает словно декорация, и жизнь предстает этим пейзажем, проходящим на фоне добра и открытости. И история каждой нации предстает словно немое кино тех лет».
Маленький Сергей на всю жизнь запомнит звуки марша, который напевала ему мама, мелодию в исполнении военного оркестра из дореволюционного Александровского парка, смерть девочки-соседки, тетю Сиран, которая сшила ему первую рубашку из вискозы, вторую – уже из шелка, прощание с тетей Сиран, похороны курдского куртана, первое купание в турецкой бане, старые кладбища, тарелку, которую на глазах у трехлетнего ребенка разобьет отец, разговаривая на повышенных тонах с мамой. Запомнит кипарисы, которые росли вместе с ним, исчезающие уличные картины досоветского Тифлиса с его лавками-мастерскими без передней стены.
Всю жизнь Параджанов лелеял замысел картины «Исповедь» о своем детстве, доме на улице Месхи. В 1989 году тбилисские съемки прервет обострение смертельного недуга.
«Мой отец был антикваром. Я видел у него чудесные ковры, которые появлялись в доме и потом сразу исчезали, ведь он занимался их торговлей. К нам всегда попадали великолепные вещи, в дом приходили различные эпохи и стили. Столы и кресла рококо, античные украшения, вазы, ковры, восхитительные восточные ковры и разнообразные предметы, которыми украшали верблюдов. Мое детство прошло среди таких вещей. Я очень привязался к ним и даже чем больше взрослел, тем больше хотел их собирать. Изделия кустарей, шедевры народного искусства, народные песни, которые в моем детстве в Тбилиси сопровождали похороны и свадьбы. Несмотря на то что позднее я поступил в Консерваторию, меня и дальше привлекала народная музыка, которая била, как родник… Это настолько захватывающе, что сегодняшний актер, надевая на себя эту старую одежду, чуть ли не сливается с ней, чтобы проявился его талант. Столь сильно влияние на меня восточных ковров, восточных украшений, восточных песен, восточных скульптур, танцев и плачей (песен плакальщиц, поющих о судьбе умерших) – что говорят, у меня нет актеров. Пусть так. Другой же, один замечательный режиссер, который защищал фильм, сказал, что в картине Параджанова нет актера, нет драматургии, нет типов. «Но тогда что же есть?» – спросил я. Я счел это комплиментом. Но это очень хорошо, что в Советском Союзе есть по крайней мере такой режиссер, которому дороги образы, приходящие из детства.
Думаю, что и Феллини целиком и полностью вышел из своего детства. Если бы он забыл свои детские воспоминания, свое отношение к женщинам, к пище, к месту, где рос, тогда Феллини был бы весьма средним режиссером. Он все черпает из своего детства.
Режиссер – как ни абсурдна эта формулировка – «рождается» в детстве, проявление его первых наблюдений, первых, хотя и патологических, чувств – это все детство. Позже это расширяется, варьируется. Я знаю, что это склад бесценных ценностей, откуда можно черпать, дополняя это после нынешней эпохой, жизнью, философией жизни и общественным устройством, окружающим нас. Естественно, детство наполнено патриотизмом, любовью к своей земле…
В детстве повышенное значение имеют обряды, или, как у нас говорят, «адат». «Адат» – это все то, что сопровождает рождение, свадьбу, смерть. И этот «адат», т. е. обряды, вы можете видеть в моих фильмах. У меня есть сценарий «Исповедь». Он о том, что, несмотря на то что сам город не слишком большой, у него очень много кладбищ. Мусульманских, католических, армянских и, конечно, грузинских. Однажды на этих забытых кладбищах появляются бульдозеры и разбивают на их месте парк. В Тбилиси три или четыре таких парка, на месте которых в конце 19 – начале 20 веков еще были кладбища. Это очень занимало меня, потому что в конце концов и могилы моих предков так исчезли. Посещение этих могил оказывало на меня очень большое влияние. Влияло на мою судьбу, поскольку я жил один, предельно аскетически. Я избегал удобств. У меня нет звуковоспроизводящей техники. Нет голубой ванны. Как видите, ничего нет, лишь таз в кухне…
Я мечтаю сделать этот фильм. Он говорит о том, что мои предки, согнанные с мест своего успокоения, где их похоронили, приходят ко мне, живому, навещают, когда уничтожается их кладбище. Этот символический фильм я посвятил бы тем ремеслам, которые исчезают из Тбилиси, кустарям, которые создавали колоссальные ценности. Как, например, гончары, ковровщики, цеха, где делали сладости, разнообразные восточные сладости, мелкие лавки, где продавали одежду и шляпы. Сейчас эту продукцию производят серийно. Это сценарий о том, куда исчезли мои родители, мои предки, и почему их души кружат над городом, над республикой. Могилы сровняли с землей, и теперь на их месте парки и игровые площадки. Это философская связь: судьба, ностальгия. Ностальгия по моим предкам…»
Развод позволил Сирануш Давыдовне спасти шубу из французского выхухоля, семье – дом на горе Святого Давида, улица Котэ Месхи, 7. Маленький Сергей вместе с родителями будет прятать ее в ожидании очередных обысков у соседей, по чуланам, чердакам. Мама в театр ходила в искусственных жемчужных серьгах. Когда возвращалась, ждала, пока папа закроет ставни, и выходила к столу в новом платье, в многокаратных бриллиантовых серьгах и кольцах. Пять раз отцу пришлось прощаться с семьей и перебираться в район Тбилиси Орчатала. Там когда-то на день рождения Николая Второго промышленник Манташев подарил державе свои два четырехэтажных здания, предназначенные для текстильной фабрики. С тех пор там обосновались узники «губернской тюрьмы». Название сохранилось и при Советах. Как и сохранилось обыкновение уже советской державы брать мзду от предприимчивых граждан. Отцу Сергея всякий раз подыскивали причину освобождения – амнистию или примерное поведение. Он, в свою очередь, «окормлял», поправлял материальное положение высокопоставленных товарищей. Возможно, потомственный антиквар выполнял для властей секретные задания, делал экспертизу ценностей либо советовал, как их выгоднее сбыть враждебному капиталистическому окружению в интересах строительства социализма. Ведь открылось же недавно, что почти все иконы, которые Кремль продавал Западу для нужд индустриализации либо дарил важным иностранцам, были искусственно состарены или подделаны в тайной мастерской под началом академика И. Грабаря.
Однажды в 1938 году под утро нагрянули люди в фуражках. Мама долго не открывала двери – сестра никак не могла проглотить несколько драгоценных камней. Сергею пришлось глотать и свою и сестринскую порцию бриллиантов. Наконец незваных гостей впустили. Раздосадованные безрезультатным визитом, служители закона придралась к вентиляторам: «Спекулянты, целых два вентилятора держите». Мама не растерялась: «Слушай, начальник, я же большая. Ставлю один вентилятор спереди, другой сзади – и мне прохладно». Ну а школьнику приключение понравилось. Пока в ночном горшке не отыскались все камешки, его от занятий освободили.
Когда сестра Сергея вышла замуж за парикмахера, отец возмутился и перебрался жить отдельно во флигель. Он заказывал художнику-декоратору Тбилисского театра им. Грибоедова огромные картины с библейскими сюжетами. На каждом полотне требовал рисовать и свой лик одному из ветхозаветных старцев. Холсты помещал в золоченые рамы, расставлял вдоль стен флигеля, куда приглашал пышногрудую хористку из Оперы петь для отдыха души, а миловидную массажистку Шуру – для отдыха тела.
Тбилиси – город легенд. Молва приписывала Иосифу и Сирануш не только несметные богатства, но и владение первым по роскоши в дореволюционном Тифлисе домом терпимости «Семейный уголок», и поездки Сирануш во Францию для отбора жриц любви. В «Семейном уголке» сверкала русская танцовщица Катя, которую считали равной по элегантности Коко Шанель. Иосиф свой восторг перед ее выступлениями выражал швырянием в блестящее тело пригоршней золотых рыбок. При советской власти, состарившись, Катя коротала век вахтершей редакции партийной газеты «Заря Востока». На месте разрушенного здания уголка радостей возвели постройку уголка горестей – местной ЧК.
О своей учебе в тбилисской школе № 42 Параджанов будет вспоминать: «1938 год… Класс VI-б… Потом пришла дирекция школы и рассаживала учеников на свое усмотрение. Спустя четыре года нас расставили на выпускной фотографии. Итак, нас было 36.
Потом кто-то сказал, что 36-й предатель… И я, комсомолец, аккуратно лиловым квадратом зачеркнул его на фотографии…
Спустя много лет… я брожу по родному городу не узнаваемый никем, не узнавая никого… Но кто-то резко останавливается, смущаясь, провожает меня взглядом… И все…»
В 1942 году Сергей заканчивает среднюю школу: алгебра – посредственно, геометрия – посредственно, тригонометрия – посредственно, естествознание – отлично, история – хорошо, география – посредственно, физика – посредственно, химия – хорошо, рисование – отлично. С таким аттестатом впору идти куда угодно, но не в технический вуз. Абитуриент поступает иначе – становится студентом Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта. Однако уже в январе понимает, что поступил опрометчиво.
Он уходит в мир искусства. В 1943–1945 годах учится по классу вокала и скрипки в Тбилисской консерватории и одновременно в балетной школе при Оперном театре им. 3. Палеашвили. Рассказывает Ангаладян: «Юношей он открыл важнейший инструмент человеческого поведения – перевоплощение. Лицемерие было одной из смешных и бессмысленных, но жестких камер этой огромной тюрьмы. Страна, в которой жил творец, провозгласившая высокие принципы человеческого братства, вручила эталон художественности в руки тупым и малообразованным людям, создавшим в самом начале рождения этой страны цензуру. Юноша, не имевший еще ничего общего с подлинным творчеством, любил перевоплощаться, когда в танцевальном классе родного города видел себя в огромном, на всю стену зеркале. Непрерывная игра мальчика, а потом и юноши с переодеванием: с антикварными безделушками, женскими украшениями, шелками, изысканными французскими духами – была началом творчества. Он создает изысканные интерьеры в углу собственной комнаты, что воспринималось чудом, сохранившимся от нэпа. О, жеманные и надменные красавицы Тифлиса тех лет… В них сохранились блеск и манеры прошлой жизни. И в революционном угаре тогдашнего общества они оставляли в душе впечатлительного юного творца неизгладимый след».
Его одноклассница по школе балета много десятилетий спустя вспомнит, что поначалу они не дружили. Она остерегалась экстравагантности юного балеруна, того, как он громко хохотал, громко пел, как его огромные веселые и насмешливые глаза видели буквально всех и вся. Она с ним демонстративно не общалась. Однажды весной на улице лихач-водитель обдал девушку потоком грязи. И всегда все видевший Сергей подбежал к ней и, вежливо расшаркавшись, начал вести куртуазную беседу. Она, не успев стереть грязь со своего лица, как ни в чем не бывало отвечала ему в тон. Оба делали вид, что никакой грязи от проехавшего автомобиля нет и в помине. Наконец, вежливо раскланявшись, они разошлись в разные стороны. Сергей не прошел мимо.
Курица закричала петухом, белым цветом зимой зацвела вишня. Тифлис – город предрассудков. В Тифлисе верят, что эти приметы – к смерти. Деспот объявил, что мнимое разложение большевиков суть вымыслы, и заявил о воцарении полного единства мнений. Что он хотел сказать на самом деле? Идея революции приказала долго жить. С 1924 года наступало всевластие бюрократической касты, для которой Маркс и Ленин значили не больше, чем Платон или Конфуций. Они их просто не читали.
СССР превращался в государство – монополию, государство – трест, государство – колбасную фабрику, государство зависти (по Ю. Олеше). По-своему эффективное для строительства заводов и фабрик. По-своему щедрое на нужды культуры. Но с единством мнений. И непереоборимой завистью к тем, кто выбивается из строя. Кто не проходит мимо. Кто бездарь называет бездарью. А за талантливого человека готов положить голову. На рубеже 1970–1980-х годов кинематография СССР как отрасль процветала, занимая в госбюджете 100 млн рублей на начало года, а в конце года возвращала 1 млрд. Что означала для этой аппаратной отлаженной машины судьба художника? Несколько знаков на резолюции или в строке плана, сметы. В 1924 году Параджанов-старший не пожелал смириться с тем, что в светлом будущем его призвание антиквара не понадобится. И что ему на смену придет комиссионторг, где ему придется превратиться в рядового оценщика. Иосифа Параджанова пять раз бросят за решетку. В 1960–1980-х его сын также не смирится, вступит в неравную схватку за грядущее нашего искусства.
Радость Иосифа Параджанова, ликование, что у его дочерей Анны (1922–1985) и Рузанны (1923–1989) появился брат, омрачило наступление в СССР эпохи термидора. Один из самых знающих торговцев художественными ценностями Тифлиса вынужден был оформить фиктивный развод, чтобы семья осталась со средствами к существованию в случае грядущих репрессий и конфискаций, наветов и наездов.
Тифлис – город театральный. Современный мыслитель Р. Ангаладян полагает, что Тбилиси поры детства Параджанова театрален, декоративен, абсолютно эклектичен лишь на первый взгляд:
«А внутри этого, словно из разных цветных стекол собранного, склеенного из различных миров города был не хаос, а поразительная гармония взаимоотношений непохожих культур. Персидское и армянское, грузинское и русское, тюркское и курдское, греческое и еврейское, французское и немецкое, кавказское и казацкое реально соседствовали друг с другом и создавали пышную красоту роскоши и нищеты, искренности и лицемерия, бесправия и равноправия замечательного Тифлиса.
Художественная интеллигенция города сохранила верность своим национальным приоритетам, но она жила одновременно как на Востоке, так и на Западе. Это означало, что вся бытовая культура была погружена в некую тягучую условность общения, которую можно характеризовать как эклектизм мироощущения. С другой стороны, двадцатые годы были для тифлисской художественной жизни последним всплеском свободного волеизъявления художников, поэтов, музыкантов, других творцов в быстро меняющейся и жестко трансформирующейся Стране Советов. Тифлис был чувствителен к переменам и, может быть, поэтому быстро воспринял искусство кино. Думаю, что стихия кино и есть сущность Тифлиса тех лет, ибо здесь городской пейзаж предстает словно декорация, и жизнь предстает этим пейзажем, проходящим на фоне добра и открытости. И история каждой нации предстает словно немое кино тех лет».
Маленький Сергей на всю жизнь запомнит звуки марша, который напевала ему мама, мелодию в исполнении военного оркестра из дореволюционного Александровского парка, смерть девочки-соседки, тетю Сиран, которая сшила ему первую рубашку из вискозы, вторую – уже из шелка, прощание с тетей Сиран, похороны курдского куртана, первое купание в турецкой бане, старые кладбища, тарелку, которую на глазах у трехлетнего ребенка разобьет отец, разговаривая на повышенных тонах с мамой. Запомнит кипарисы, которые росли вместе с ним, исчезающие уличные картины досоветского Тифлиса с его лавками-мастерскими без передней стены.
Всю жизнь Параджанов лелеял замысел картины «Исповедь» о своем детстве, доме на улице Месхи. В 1989 году тбилисские съемки прервет обострение смертельного недуга.
«Мой отец был антикваром. Я видел у него чудесные ковры, которые появлялись в доме и потом сразу исчезали, ведь он занимался их торговлей. К нам всегда попадали великолепные вещи, в дом приходили различные эпохи и стили. Столы и кресла рококо, античные украшения, вазы, ковры, восхитительные восточные ковры и разнообразные предметы, которыми украшали верблюдов. Мое детство прошло среди таких вещей. Я очень привязался к ним и даже чем больше взрослел, тем больше хотел их собирать. Изделия кустарей, шедевры народного искусства, народные песни, которые в моем детстве в Тбилиси сопровождали похороны и свадьбы. Несмотря на то что позднее я поступил в Консерваторию, меня и дальше привлекала народная музыка, которая била, как родник… Это настолько захватывающе, что сегодняшний актер, надевая на себя эту старую одежду, чуть ли не сливается с ней, чтобы проявился его талант. Столь сильно влияние на меня восточных ковров, восточных украшений, восточных песен, восточных скульптур, танцев и плачей (песен плакальщиц, поющих о судьбе умерших) – что говорят, у меня нет актеров. Пусть так. Другой же, один замечательный режиссер, который защищал фильм, сказал, что в картине Параджанова нет актера, нет драматургии, нет типов. «Но тогда что же есть?» – спросил я. Я счел это комплиментом. Но это очень хорошо, что в Советском Союзе есть по крайней мере такой режиссер, которому дороги образы, приходящие из детства.
Думаю, что и Феллини целиком и полностью вышел из своего детства. Если бы он забыл свои детские воспоминания, свое отношение к женщинам, к пище, к месту, где рос, тогда Феллини был бы весьма средним режиссером. Он все черпает из своего детства.
Режиссер – как ни абсурдна эта формулировка – «рождается» в детстве, проявление его первых наблюдений, первых, хотя и патологических, чувств – это все детство. Позже это расширяется, варьируется. Я знаю, что это склад бесценных ценностей, откуда можно черпать, дополняя это после нынешней эпохой, жизнью, философией жизни и общественным устройством, окружающим нас. Естественно, детство наполнено патриотизмом, любовью к своей земле…
В детстве повышенное значение имеют обряды, или, как у нас говорят, «адат». «Адат» – это все то, что сопровождает рождение, свадьбу, смерть. И этот «адат», т. е. обряды, вы можете видеть в моих фильмах. У меня есть сценарий «Исповедь». Он о том, что, несмотря на то что сам город не слишком большой, у него очень много кладбищ. Мусульманских, католических, армянских и, конечно, грузинских. Однажды на этих забытых кладбищах появляются бульдозеры и разбивают на их месте парк. В Тбилиси три или четыре таких парка, на месте которых в конце 19 – начале 20 веков еще были кладбища. Это очень занимало меня, потому что в конце концов и могилы моих предков так исчезли. Посещение этих могил оказывало на меня очень большое влияние. Влияло на мою судьбу, поскольку я жил один, предельно аскетически. Я избегал удобств. У меня нет звуковоспроизводящей техники. Нет голубой ванны. Как видите, ничего нет, лишь таз в кухне…
Я мечтаю сделать этот фильм. Он говорит о том, что мои предки, согнанные с мест своего успокоения, где их похоронили, приходят ко мне, живому, навещают, когда уничтожается их кладбище. Этот символический фильм я посвятил бы тем ремеслам, которые исчезают из Тбилиси, кустарям, которые создавали колоссальные ценности. Как, например, гончары, ковровщики, цеха, где делали сладости, разнообразные восточные сладости, мелкие лавки, где продавали одежду и шляпы. Сейчас эту продукцию производят серийно. Это сценарий о том, куда исчезли мои родители, мои предки, и почему их души кружат над городом, над республикой. Могилы сровняли с землей, и теперь на их месте парки и игровые площадки. Это философская связь: судьба, ностальгия. Ностальгия по моим предкам…»
Развод позволил Сирануш Давыдовне спасти шубу из французского выхухоля, семье – дом на горе Святого Давида, улица Котэ Месхи, 7. Маленький Сергей вместе с родителями будет прятать ее в ожидании очередных обысков у соседей, по чуланам, чердакам. Мама в театр ходила в искусственных жемчужных серьгах. Когда возвращалась, ждала, пока папа закроет ставни, и выходила к столу в новом платье, в многокаратных бриллиантовых серьгах и кольцах. Пять раз отцу пришлось прощаться с семьей и перебираться в район Тбилиси Орчатала. Там когда-то на день рождения Николая Второго промышленник Манташев подарил державе свои два четырехэтажных здания, предназначенные для текстильной фабрики. С тех пор там обосновались узники «губернской тюрьмы». Название сохранилось и при Советах. Как и сохранилось обыкновение уже советской державы брать мзду от предприимчивых граждан. Отцу Сергея всякий раз подыскивали причину освобождения – амнистию или примерное поведение. Он, в свою очередь, «окормлял», поправлял материальное положение высокопоставленных товарищей. Возможно, потомственный антиквар выполнял для властей секретные задания, делал экспертизу ценностей либо советовал, как их выгоднее сбыть враждебному капиталистическому окружению в интересах строительства социализма. Ведь открылось же недавно, что почти все иконы, которые Кремль продавал Западу для нужд индустриализации либо дарил важным иностранцам, были искусственно состарены или подделаны в тайной мастерской под началом академика И. Грабаря.
Однажды в 1938 году под утро нагрянули люди в фуражках. Мама долго не открывала двери – сестра никак не могла проглотить несколько драгоценных камней. Сергею пришлось глотать и свою и сестринскую порцию бриллиантов. Наконец незваных гостей впустили. Раздосадованные безрезультатным визитом, служители закона придралась к вентиляторам: «Спекулянты, целых два вентилятора держите». Мама не растерялась: «Слушай, начальник, я же большая. Ставлю один вентилятор спереди, другой сзади – и мне прохладно». Ну а школьнику приключение понравилось. Пока в ночном горшке не отыскались все камешки, его от занятий освободили.
Когда сестра Сергея вышла замуж за парикмахера, отец возмутился и перебрался жить отдельно во флигель. Он заказывал художнику-декоратору Тбилисского театра им. Грибоедова огромные картины с библейскими сюжетами. На каждом полотне требовал рисовать и свой лик одному из ветхозаветных старцев. Холсты помещал в золоченые рамы, расставлял вдоль стен флигеля, куда приглашал пышногрудую хористку из Оперы петь для отдыха души, а миловидную массажистку Шуру – для отдыха тела.
Тбилиси – город легенд. Молва приписывала Иосифу и Сирануш не только несметные богатства, но и владение первым по роскоши в дореволюционном Тифлисе домом терпимости «Семейный уголок», и поездки Сирануш во Францию для отбора жриц любви. В «Семейном уголке» сверкала русская танцовщица Катя, которую считали равной по элегантности Коко Шанель. Иосиф свой восторг перед ее выступлениями выражал швырянием в блестящее тело пригоршней золотых рыбок. При советской власти, состарившись, Катя коротала век вахтершей редакции партийной газеты «Заря Востока». На месте разрушенного здания уголка радостей возвели постройку уголка горестей – местной ЧК.
О своей учебе в тбилисской школе № 42 Параджанов будет вспоминать: «1938 год… Класс VI-б… Потом пришла дирекция школы и рассаживала учеников на свое усмотрение. Спустя четыре года нас расставили на выпускной фотографии. Итак, нас было 36.
Потом кто-то сказал, что 36-й предатель… И я, комсомолец, аккуратно лиловым квадратом зачеркнул его на фотографии…
Спустя много лет… я брожу по родному городу не узнаваемый никем, не узнавая никого… Но кто-то резко останавливается, смущаясь, провожает меня взглядом… И все…»
В 1942 году Сергей заканчивает среднюю школу: алгебра – посредственно, геометрия – посредственно, тригонометрия – посредственно, естествознание – отлично, история – хорошо, география – посредственно, физика – посредственно, химия – хорошо, рисование – отлично. С таким аттестатом впору идти куда угодно, но не в технический вуз. Абитуриент поступает иначе – становится студентом Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта. Однако уже в январе понимает, что поступил опрометчиво.
Он уходит в мир искусства. В 1943–1945 годах учится по классу вокала и скрипки в Тбилисской консерватории и одновременно в балетной школе при Оперном театре им. 3. Палеашвили. Рассказывает Ангаладян: «Юношей он открыл важнейший инструмент человеческого поведения – перевоплощение. Лицемерие было одной из смешных и бессмысленных, но жестких камер этой огромной тюрьмы. Страна, в которой жил творец, провозгласившая высокие принципы человеческого братства, вручила эталон художественности в руки тупым и малообразованным людям, создавшим в самом начале рождения этой страны цензуру. Юноша, не имевший еще ничего общего с подлинным творчеством, любил перевоплощаться, когда в танцевальном классе родного города видел себя в огромном, на всю стену зеркале. Непрерывная игра мальчика, а потом и юноши с переодеванием: с антикварными безделушками, женскими украшениями, шелками, изысканными французскими духами – была началом творчества. Он создает изысканные интерьеры в углу собственной комнаты, что воспринималось чудом, сохранившимся от нэпа. О, жеманные и надменные красавицы Тифлиса тех лет… В них сохранились блеск и манеры прошлой жизни. И в революционном угаре тогдашнего общества они оставляли в душе впечатлительного юного творца неизгладимый след».
Его одноклассница по школе балета много десятилетий спустя вспомнит, что поначалу они не дружили. Она остерегалась экстравагантности юного балеруна, того, как он громко хохотал, громко пел, как его огромные веселые и насмешливые глаза видели буквально всех и вся. Она с ним демонстративно не общалась. Однажды весной на улице лихач-водитель обдал девушку потоком грязи. И всегда все видевший Сергей подбежал к ней и, вежливо расшаркавшись, начал вести куртуазную беседу. Она, не успев стереть грязь со своего лица, как ни в чем не бывало отвечала ему в тон. Оба делали вид, что никакой грязи от проехавшего автомобиля нет и в помине. Наконец, вежливо раскланявшись, они разошлись в разные стороны. Сергей не прошел мимо.
Я горд тем, что мой диплом подписан и вручен Довженко. Москва. ВГИК. 1945–1952
В 1945–1946 годах он углубляет свое мастерство вокала в Московской консерватории под руководством Н. Дорлиак, супруги С. Рихтера. В 1946 году посвящает себя кино. Во ВГИКе Параджанов получил высшее образование режиссера под началом корифеев советского кино И. Савченко (1906–1950), А. Довженко (1894–1956). С красным дипломом он приезжает снимать фильмы на Киевскую киностудию, ныне им. А. Довженко.
А первоклассница Светлана Щербатюк, будущая муза Параджанова, в 1948 году с родителями покидает Киев. До 1949 года Иван Емельянович Щербатюк работал дипломатом в Канаде.
Во ВГИКе Мастер учится на одном курсе с будущими режиссерами А. Аловым, Г. Мелик-Авакяном, В. Наумовым, Ю. Озеровым, М. Хуциевым. Его первый учитель И. Савченко снял фильм «Богдан Хмельницкий» (1941), стал в СССР одним из первопроходцев по съемкам полнометражных цветных картин («Старинный водевиль», 1946). Савченко доверил способному студенту помогать ему в создании фильмов о Великой Отечественной войне, одном из «десяти сталинских ударов», «Третий удар» (1948) и о Шевченко – «Тарас Шевченко» (1951).
Савченко ушел из жизни после того, как в 1950 году в Киеве Политбюро ЦК Украины отвергло фильм «Тарас Шевченко».
Молодой студент и помощник Савченко Параджанов приехал в Тбилиси за дефицитными в ту голодную пору тыквами, чтобы для съемок эпизода вечера накануне Ивана Купалы проколоть в них «глаза» и внутри зажечь свечи. Попутно он решил начальнику одного из местных совучреждений разрисовать кабинет библейскими сюжетами, святыми. Тем более в августе 1948 года в Тбилиси готовились принимать писателя из США Стейнбека и пустить ему пыль в глаза. Обмывать работу начинающего художника уселись в окружении святых за обильно накрытым столом и громко включили иностранное радио, «вражьи голоса». Застолье продолжилось на допросах в кабинетах госбезопасности. Нашелся иуда.
Проходит пять дней, две недели, месяц – Параджанова с тыквами нет! За ним поехал художник Шенгелия. Приходит от него телеграмма: «Сережа арестован. Приезжайте спасать!» Как при Сталине телеграф пропустил такую телеграмму, непонятно.
Савченко берет с собой из Киева Сталинских лауреатов Корнейчука, Ванду Василевскую, Натана Рыбака, своих студентов и – в Тбилиси. Параджанова и тыквы вывезли в Киев. Мелик-Авакян вспоминает, что эпизод с тыквами получился незабываемым.
В экспедиции в Баку на съемках «Третьего удара» Параджанов вызвался оформить к Новому году ресторан. Начал он с того, что убедил поваров не разбивать яйца, а выдувать их содержимое из двух отверстий, а пустые скорлупки отдавать ему. Эти скорлупки Сергей нанизал на нитки, как бусы. Потом потребовал воздушной кукурузы и, нанизав и ее на нитки, перемешал с гирляндами из яичной скорлупы. Получился воздушный полупрозрачный занавес необыкновенной красоты. Затем выпросил у мацонщика (продавца мацони, кавказской разновидности кислого молока) молодого осленка и выкрасил его у себя в номере золотой краской. Нашел карлика, и в двенадцать часов в колыхающихся гирляндах воздушной кукурузы появился карлик на золотом осле, знаменуя собой появление Нового года. Все были в восторге. Кроме мацонщика, которому выдумщик вернул осла с несмытой золотой краской.
Я. Ривош, художник многих фильмов, великий знаток материальной культуры, автор книги «Время и вещи», рассказывал, как они с Параджановым зашли в комиссионный магазин. Посмотрев на стопки тарелок, которые были поставлены одна на другую и возвышались, как колонны, Сергей обратился к продавщице с просьбой: «Девушка, пожалуйста, из первой стопки дайте мне седьмую тарелку, а из второй – пятую». Продавщица послушно исполнила его просьбу. Обе тарелки оказались замечательные и продавались за гроши. Ривош попросил разрешения посмотреть все тарелки. Больше ни одной стоящей во всей партии не было!
Москва подарила верных и безукоризненных друзей. Среди них – С. Шахбазян, безупречно воспитанный, сдержанный и смиренный человек, как бывают смиренны воистину духовные люди. Он порой молча, саркастически наблюдал за эскападами друга, иногда выразительно по-восточному цокал языком. Это выражало и сожаление, и озабоченность, и любовь. Как-то он сказал: «Жалко, что ты из балета ушел. Был бы уже на пенсии…» В 1977 году в «письмах из зоны» Параджанов скажет о Шахбазяне: «Истинный армянин во всем – ив мудрости, и в характере, и в благородстве».
В парфюмерном отделе ЦУМа в 1950 году студент увидел продавщицу Нигяр Керимову, девушку-татарку необычайной красоты. По очереди он водил в ЦУМ всех своих друзей и показывал им свою пассию. Водил туда и Леву, мужа своей одноклассницы по балетным занятиям Фокиной, а ныне однокашницы по ВГИКу. Л. Кулиджанов подтвердил, что слух о красоте этой девушки был вполне оправдан. С Кулиджановыми Сергей сохранит дружбу, не забывая, что истина – дороже. Он посмотрит в 1971 году его экранизацию романа Ф. Достоевского и направит телеграмму: «Было наказанием смотреть твое “Преступление”».
Параджанов добился взаимности и женился. Светлана Щербатюк рассказывает о Керимовой: «Очень красивая женщина, этакая Наталья Гончарова: большущие глаза, правильные черты лица, прямой пробор, темные волосы». Молодые сняли комнату в Тайнинке. Шел 1951 год. Однажды Нигяр не пришла домой. На следующий день ее труп со множеством ножевых ран был обнаружен возле железнодорожного полотна. Параджанов появился в институте вскоре после похорон. Узнать его было невозможно – всегда оживленное лицо потемнело, глаза потухли, он был заторможенный, безразличный ко всему. Кулиджанова вспоминает, как стояла в вестибюле ВГИКа с приятельницей Лали, к ним подошли мужчина и женщина, моложавые, по виду супружеская пара. Женщина – красивая, статная, в белой вязаной шали, по-восточному переброшенной через плечо, мужчина – в хорошем кожаном пальто:
А первоклассница Светлана Щербатюк, будущая муза Параджанова, в 1948 году с родителями покидает Киев. До 1949 года Иван Емельянович Щербатюк работал дипломатом в Канаде.
Во ВГИКе Мастер учится на одном курсе с будущими режиссерами А. Аловым, Г. Мелик-Авакяном, В. Наумовым, Ю. Озеровым, М. Хуциевым. Его первый учитель И. Савченко снял фильм «Богдан Хмельницкий» (1941), стал в СССР одним из первопроходцев по съемкам полнометражных цветных картин («Старинный водевиль», 1946). Савченко доверил способному студенту помогать ему в создании фильмов о Великой Отечественной войне, одном из «десяти сталинских ударов», «Третий удар» (1948) и о Шевченко – «Тарас Шевченко» (1951).
Савченко ушел из жизни после того, как в 1950 году в Киеве Политбюро ЦК Украины отвергло фильм «Тарас Шевченко».
Молодой студент и помощник Савченко Параджанов приехал в Тбилиси за дефицитными в ту голодную пору тыквами, чтобы для съемок эпизода вечера накануне Ивана Купалы проколоть в них «глаза» и внутри зажечь свечи. Попутно он решил начальнику одного из местных совучреждений разрисовать кабинет библейскими сюжетами, святыми. Тем более в августе 1948 года в Тбилиси готовились принимать писателя из США Стейнбека и пустить ему пыль в глаза. Обмывать работу начинающего художника уселись в окружении святых за обильно накрытым столом и громко включили иностранное радио, «вражьи голоса». Застолье продолжилось на допросах в кабинетах госбезопасности. Нашелся иуда.
Проходит пять дней, две недели, месяц – Параджанова с тыквами нет! За ним поехал художник Шенгелия. Приходит от него телеграмма: «Сережа арестован. Приезжайте спасать!» Как при Сталине телеграф пропустил такую телеграмму, непонятно.
Савченко берет с собой из Киева Сталинских лауреатов Корнейчука, Ванду Василевскую, Натана Рыбака, своих студентов и – в Тбилиси. Параджанова и тыквы вывезли в Киев. Мелик-Авакян вспоминает, что эпизод с тыквами получился незабываемым.
В экспедиции в Баку на съемках «Третьего удара» Параджанов вызвался оформить к Новому году ресторан. Начал он с того, что убедил поваров не разбивать яйца, а выдувать их содержимое из двух отверстий, а пустые скорлупки отдавать ему. Эти скорлупки Сергей нанизал на нитки, как бусы. Потом потребовал воздушной кукурузы и, нанизав и ее на нитки, перемешал с гирляндами из яичной скорлупы. Получился воздушный полупрозрачный занавес необыкновенной красоты. Затем выпросил у мацонщика (продавца мацони, кавказской разновидности кислого молока) молодого осленка и выкрасил его у себя в номере золотой краской. Нашел карлика, и в двенадцать часов в колыхающихся гирляндах воздушной кукурузы появился карлик на золотом осле, знаменуя собой появление Нового года. Все были в восторге. Кроме мацонщика, которому выдумщик вернул осла с несмытой золотой краской.
Я. Ривош, художник многих фильмов, великий знаток материальной культуры, автор книги «Время и вещи», рассказывал, как они с Параджановым зашли в комиссионный магазин. Посмотрев на стопки тарелок, которые были поставлены одна на другую и возвышались, как колонны, Сергей обратился к продавщице с просьбой: «Девушка, пожалуйста, из первой стопки дайте мне седьмую тарелку, а из второй – пятую». Продавщица послушно исполнила его просьбу. Обе тарелки оказались замечательные и продавались за гроши. Ривош попросил разрешения посмотреть все тарелки. Больше ни одной стоящей во всей партии не было!
Москва подарила верных и безукоризненных друзей. Среди них – С. Шахбазян, безупречно воспитанный, сдержанный и смиренный человек, как бывают смиренны воистину духовные люди. Он порой молча, саркастически наблюдал за эскападами друга, иногда выразительно по-восточному цокал языком. Это выражало и сожаление, и озабоченность, и любовь. Как-то он сказал: «Жалко, что ты из балета ушел. Был бы уже на пенсии…» В 1977 году в «письмах из зоны» Параджанов скажет о Шахбазяне: «Истинный армянин во всем – ив мудрости, и в характере, и в благородстве».
В парфюмерном отделе ЦУМа в 1950 году студент увидел продавщицу Нигяр Керимову, девушку-татарку необычайной красоты. По очереди он водил в ЦУМ всех своих друзей и показывал им свою пассию. Водил туда и Леву, мужа своей одноклассницы по балетным занятиям Фокиной, а ныне однокашницы по ВГИКу. Л. Кулиджанов подтвердил, что слух о красоте этой девушки был вполне оправдан. С Кулиджановыми Сергей сохранит дружбу, не забывая, что истина – дороже. Он посмотрит в 1971 году его экранизацию романа Ф. Достоевского и направит телеграмму: «Было наказанием смотреть твое “Преступление”».
Параджанов добился взаимности и женился. Светлана Щербатюк рассказывает о Керимовой: «Очень красивая женщина, этакая Наталья Гончарова: большущие глаза, правильные черты лица, прямой пробор, темные волосы». Молодые сняли комнату в Тайнинке. Шел 1951 год. Однажды Нигяр не пришла домой. На следующий день ее труп со множеством ножевых ран был обнаружен возле железнодорожного полотна. Параджанов появился в институте вскоре после похорон. Узнать его было невозможно – всегда оживленное лицо потемнело, глаза потухли, он был заторможенный, безразличный ко всему. Кулиджанова вспоминает, как стояла в вестибюле ВГИКа с приятельницей Лали, к ним подошли мужчина и женщина, моложавые, по виду супружеская пара. Женщина – красивая, статная, в белой вязаной шали, по-восточному переброшенной через плечо, мужчина – в хорошем кожаном пальто: