* * *
«Алма, Хализа, Баксуд-Малана… Алма…» Глаза нестерпимо болели от яркого света, проникающего сквозь ресницы и веки, – словно кто-то поднес к лицу пламя свечи; в голове гудели, вопили и грохотали дудки и барабаны, и Конан все порывался вскочить, полагая, что началась война и надо чистить оружие и вставать в первые ряды. Но тело его как будто окаменело, и только сердце осталось пока живым, но и оно уже стучало глухо, медленно, неровно. «Алма, Хализа, Баксуд-Малана…»И вдруг киммериец ясно припомнил все, что произошло с ним ночью: перепуганный стражник, фальцетом вопящий о новом убийстве; потом холодное уже тело Баксуд-Маланы, которая должна была прийти к нему в полночь, но смертоносный кинжал настиг ее раньше; грязный кабак на окраине Аграпура, вино, струящееся по руке, и – озарение…
Что же было дальше? Он пошел во дворец с единственной целью – вытащить из норы убийцу и показать всем, чтобы исчез страх, чтобы ни одна душа не отправилась на Серые Равнины от руки демона в человеческом обличье… Диния налила ему вина – ароматного, горько-сладкого, липкого… Конан глотнул лишь раз, и прежде, чем он успел произнести хоть слово, вязкий туман окутал его голову; перед глазами закружились стены, лютня, Диния, потолок, снова стены…
Конан открыл глаза, с удивлением обнаружив, что сделать это оказалось совсем не трудно, и вперил взор в об шарпанный потрескавшийся потолок. Солнечный свет, который он принял за пламя свечи, залил всю комнату, и лучи его играли на потолке и стенах, прорываясь в дыры легкой занавеси, болтавшейся на окне. Звуки дудок и барабанов неожиданно слились, и оказались монотонной печальной мелодией, исходящей от лютни Динии. Конан быстро поднялся, сел на узком топчане.
Тонкая рука скользнула вниз, обрывая музыку. В наступившей тишине киммериец явственно услышал собственное тяжелое дыхание, а еще клекот павлинов в саду и далекие крики городских обходчиков. Синие глаза его, как ни странно, свободные от похмельной мути, вперили взгляд свой в такую же синеву глаз напротив. И еще раз поразился Конан искусству богов, создавших поистине неземную красоту. В Динии не было яркости, не было живости здешних горячих девиц, но зато в ней самой существовала музыка – не та, которую слышат уши, а та, которую слышит тело.
Эта девушка могла быть торжественной одой, сочиненной придворным музыкантом, и могла быть тоскливой песней гирканского кочевника; под ее взором обряды черных дикарей Зембабве с их резкими ритмичными танцами свершились бы без всяких тамтамов, а старухе-рыбачке из далекого Ванахейма не пришлось бы брать в сухие морщинистые руки трехструнную мангру, чтобы спеть надтреснутым голосом своим монотонную старинную балладу – глаза Динии сыграли бы все это и так.
Конан расчесал пятерней спутанную гриву, прокашлялся. Его охватило страстное желание снова ощутить в своих руках ее хрупкое гибкое тело, вдохнуть запах ее волос – травяной, чуть терпкий, услышать ее тихий, завораживающий голос… Но, вдруг появившись, желание сие так же вдруг пропало. Сглотнув горький похмельный ком в горле, киммериец взял со стола кружку с теплой водой, в два глотка осушил ее. Затем, все не спуская глаз с Динии, нащупал на топчане у стены свою куртку, накинул на плечи. Проверил пряжку кожаных штанов – застегнута. Кажется, больше заняться было нечем.
Диния подняла лютню, что лежала на полу, дернула пальцами струны. «Уа-ау-у», – взвизгнула лютня, недовольная таким обращением. Девушка усмехнулась, бросила инструмент под ноги варвару. «Алма, Хализа, Баксуд-Малана…» Он жестко усмехнулся ей в ответ и наступил на узкий и хрупкий, как тело лютнистки, гриф. Раздавшийся в тишине легкий хруст был подобен разрыву молнии: Диния дернулась; в синих глазах ее пробежала искорка боли и страха.
Солнце, сыплющее серебро и золото на ее белокурые волосы, скрылось на миг за белым пухлым облачком, и тень изменила черты девушки. Жесткие складки легли у губ и меж бровей, глаза потемнели, и взгляд их стал неприветлив, сух. Но вот солнечный луч вновь проник в комнату – Конан глубоко вздохнул, узнавая прежнюю Динию, смотревшую на него с любовью и нежностью. Ему захотелось плюнуть в эти глаза.
– Зачем? – прохрипел он, только сейчас начиная чувствовать похмельный гул в голове.
– Что? – звонкий негромкий голосок-колокольчик заставил его вздрогнуть, как то бывало прежде.
– Зачем ты убила Алму?
– Она любила тебя, – пожав узкими плечиками, пояснила Диния. – Она говорила, что ты возьмешь ее в жены… Что вы уедете вместе, в Киммерию.
– Ты… Ты хуже любого демона… Ты грязная тварь…
– Я поняла потом, что она только мечтала, – невозмутимо продолжила девушка. – Но она не смела даже мечтать о тебе.
Озноб пробежал по коже варвара. Он ощутил, как поднимается в груди знакомая волна дикой ярости, первобытного гнева. Но для этого еще не пришло время, а посему он усилием воли загнал вглубь себя все чувства и через пару вздохов смог посмотреть на лютнистку так спокойно, как только умел.
– Как… Клянусь Кромом, не могу понять, как ты смогла задушить ее?
– Вино, – легко ответила Диния. – То же вино, какое и ты отведал нынешней ночью.
– И какое пили стражники в коридоре на половине невест?
– Да. Но мне пришлось смешать его с их пивом.
– И Алма…
– Алма уснула после первого же глотка, а затем… Затем все было просто.
– А Хализа? А Баксуд-Малана?
– Глупые индюшки, – сморщила Диния хорошенький носик. – Хализа приняла меня за мальчика и влюбилась. Мне пришлось нелегко: она все порывалась затащить меня в постель.
От такого цинизма даже видавшему виды варвару захотелось сплюнуть на пол. Что он и сделал. – И поэтому ты убила ее?
– Нет. Ты… Ты отпустил жирного ублюдка – ты понял, что не он удавил Алму. Что мне оставалось делать? Я боялась… – пухлые губки Динии изогнулись, – пойми же, Конан… Пока он был в темнице, я могла жить спокойно – убийцей считали его! Но потом – потом ты снова стал бы искать… настоящего преступника… Что мне оставалось делать? К тому же, я хотела избавиться и от евнуха…
– А он-то чем тебе не угодил?
– Он тоже думал, что я мальчик. И… О, Митра… Конан, послушай, он приходил сюда каждый вечер, он… Он ревновал меня к Алме, глупец… Сначала я даже была этому рада: он решил разлучить меня с ней и нашептал Илдизу, что сайгад скрыл от него самую красивую…
Все оказалось проще, нежели предполагал прежде Конан. Она убила Хализу только для того, чтобы подозрение вновь пало на евнуха, коего в тот день освободили из темницы. Но при чем тут Баксуд-Малана?
– Но при чем тут Баксуд-Малана?
– Она говорила, что хочет убежать с тобой.
– Вздор! Клянусь Кромом, ты несешь вздор! Ты отлично знаешь, что я не стал бы убегать отсюда ни с Баксуд-Маланой, ни с Алмой, ни с тобой! – прогремел варвар, поднимаясь с топчана и сжимая кулаки.
– Чего ты хочешь, Конан? – испуганно отшатнулась Диния.
– Правду! Я хочу правду и больше ничего!
– Хорошо.
Она на миг задумалась, как бы размышляя, сказать правду или снова солгать. Синие глаза ее потухли, и теперь казались блекло-голубыми, почти бесцветными, рыбьими… Конан с неприязнью отвернулся.
– Я родилась в Шамаре…
– Ты родилась в царстве Нергала, – грубо перебил киммериец.
– Может быть… Я не помню дня своего рождения…
Она повторила ночную мысль Конана, и от этого ему стало еще противнее.
– Шамар – город в Аквилонии. Не такой большой, как Тарантия, но очень красивый… Дома там…
– Мне наплевать на дома в Шамаре! Я хочу знать, почему… Почему ты – гнусная убийца!
– Дома там – высокие, в два этажа, – упрямо повторила она. – На окнах – витражи. Похожие на те, что здесь, во дворце. Это так красиво, Конан… Внутри я никогда не была, но мне рассказывали, что потолки там изукрашены лепниной, а у самых богатых и мозаикой! Я мечтала жить в таком доме… Но… Я жила в жалкой хибаре у восточных ворот, с теткой – старой злобной гадиной, которая каждый день убивала меня… Палкой, словом, снова палкой…
– Хватит! – рявкнул Конан, теряя терпение. – Какое мне дело до твоей тетки и до тебя! Не тяни и говори толком, а не то, клянусь Кромом, я не выдержу и сверну твою нежную шейку!
– Алма, Хализа и Баксуд-Малана не знали, что такое нищета. Они росли в красивых домах, они спали в чистых мягких постелях, а не на соломе, как я! И им никогда не пришлось бы бродить по миру и зарабатывать себе на жизнь!
– Нет, – устало помотал головой Конан. – И это тоже вздор. Ты убила их не поэтому.
– А почему? – Она удивленно приподняла стрелы бровей, но в глазах ее удивления не было.
– Просто тебе нравилось… убивать. Кром! Мне тоже нравится убивать, но в драке! Когда мой меч встречается с мечом, а мой кулак с кулаком… А ты – ты просто грязная тварь, и я хочу отправить тебя туда, откуда ты пришла – к Нергалу…
– Я не боюсь Серых Равнин, Конан. Возьми!
Рука Динии ловко нырнула под половицу и выудила кинжал – такой, каким была убита Баксуд-Малана – с простой рукоятью, обоюдоострый.
– Я лучше голыми руками раздавлю вонючую ящерицу, чем дотронусь до тебя, – с гадливостью выдохнул Конан, делая шаг к двери.
– Возьми! – снова сказала она, протягивая варвару клинок. – И убей меня.
Диния засмеялась. Еще вчера этот смех – переливчатый, нежный – заставлял его сердце трепетать в предвкушении ночи, но сейчас… Он пинком распахнул дверь и, не оглядываясь, вышел.
* * *
Сумерки – как это часто бывает в Аграпуре – наступили вдруг. Но в покоях Кумбара было светло: в треноге весело трещал огонь, и блики его порхали светлячками на бутылях темного стекла, кои высились на столе громадой сплоченного войска, и даже двум чашам места здесь не осталось, так что Конану и сайгаду приходилось не выпускать их из рук. Они не выпускали их с большим удовольствием.Кумбар, с трудом удерживавший на весу замотанную в три слоя тряпок голову, тем не менее пребывал в прекрасном расположении духа. Илдиз даровал ему нынче меч с рукоятью, усыпанной самоцветами, в золотых ножнах, а также благосклонно вернул свое расположение, что, несомненно, стоило дороже всякого богатого подарка – такова была награда за верную службу и за установление имени убийцы.
Пусть теперь Гухул из кожи лезет, пытаясь вновь завоевать милость владыки! Старый солдат не будет ему мешать – все равно не пройдет и двух лун, как цирюльник окажется там, где и надлежит ему быть, то есть в цирюльне… Кумбар опрокинул в глотку остатки вина из чаши, и сразу налил ее доверху из новой бутыли.
Конан с удовольствием последовал его примеру, хотя настроение его не было столь воздушным и безмятежным. В глазах его и сейчас стояла та мрачная картина, какую обнаружили они с сайгадом в караван-сарае днем: комнатка, в коей он, Конан, провел немало приятных ночей, сначала показалась пустой. Но потом, когда Кумбар отодвинул занавесь, впуская ускользающий солнечный луч, они увидели в самом темном углу скрюченную фигурку. Диния с кинжалом в сердце лежала на спине и…
И улыбалась. Киммериец наклонился над ней, надеясь, что гримаса смерти исказила прелестные черты, но нет. Самая настоящая улыбка застыла на побледневших уже, таких красивых губах. Она убила себя после его ухода, не медля и вздоха – в этом варвар не сомневался. Она не страшилась смерти и хотела ее…
Юная лютнистка оказалась убийцей – так нежный цветок бывает ядовитым, так из маленького добродушного щенка вырастает злобный пес… Конан начал догадываться об этом давно, и все же любые подозрения рассеивались при виде хрупкой, такой беззащитной фигурки девушки.
Он вспомнил вдруг, как она раздавила Зуб Нергала, какое наслаждение мелькнуло в ее синих глазах. Ха! Конан тысячу раз видел Зуб Нергала – огромный, величиной в пол-ладони белый жук с кривым рогом. Потом он понял – Диния просто опять хотела убить… Хотя бы такую мелочь, как безвредное насекомое, ибо она не могла не знать, как выглядит настоящий Зуб Нергала – в Аквилонии их водится побольше, чем в других странах… Как могло родиться на свет такое чудовище, да еще в образе красивой девушки? Несомненно, мать ее и отец были нечеловеческого рода…
А что в Книге Жизни записано про Динию? Определен ли там ее путь? Или этим и впрямь занимались демоны? Мысленно Конан перелистнул огромные страницы, мельком увидев знакомые имена – Карела, Мангельда, Ордо… Потом взгляд выхватил его собственное имя, начертанное вязью красными с золотом буквами, но пролистал дальше, и вдруг в какой-то момент Конан ясно понял: нет ее там.
Нет и быть не может, ибо порождению Нергала место не в Книге Жизни, но в выгребной яме. Конан вновь ощутил однажды уже прочувствованный им мрак, содрогнулся; ледяной колючий сквозняк легко – пока легко – коснулся его щеки; смрад ударил в нос. Скулы варвара свело – вино показалось горше незрелого миндаля. Он зло ухмыльнулся, про себя обещая когда-нибудь посетить это царство ужаса уже наяву, но сейчас ему было рановато туда стремился; – он ограничился тем, что послал туда воображаемый смачный плевок и отпил пару порядочных глотков, что сразу растопило лед сквозняка и превратило его в теплый ветерок.
А был ли тот мороз в душе Динии? И таял ли когда-нибудь снег на ее сердце? Конану хотелось ответить себе – да, ведь не одну ночь, жаркую, страстную, провели они вместе. Неужели она целовала его с тем же мраком, с тем же холодом внутри? Но вот ее черная душа переселилась на Серые Равнины, а может, в царство демонов, но стало ли Конану оттого легче? Митра свидетель, он и сам свернул бы ей шею, но после тех ночей… Киммериец так и не смог ответить себе на этот вопрос – больно сложен! А посему он долил в чашу вина, осушил ее и тотчас долил снова.
– Пей, Конан, пей, Конан быстро поднялся – Кумбар благодушествовал. – Одной дрянью на свете меньше – и хорошо. Но на эту девчонку я б в жизни не подумал… Убийца… Такая красоточка, на лютне бренчит…
Речь сайгада текла плавно, монотонно, и все мимо ушей. Киммериец, задумчиво прихлебывая из Чаши аргосское, вспоминал Алму, чья жизнь оказалась так коротка, и Баксуд-Малану… Хализу он и не видел, но и она наверняка была прехорошенькой, если судить по остальным невестам Илдиза Великолепного…
– Да и кто знает, что там внутри человека… У кого одна пыль, у кого песня, у кого камень, – разглагольствовал Кумбар. – Только богам ведомо, какой на самом деле я, а какой ты. И про ту лютнистку тоже одним богам было ведомо…
– Демонам… – уточнил Конан, глядя в переливающиеся алым светом угли в треноге.
– Что? Ну да, демонам…
Сайгад зевнул во всю пасть, продемонстрировав киммерийцу крепкие зубы и меж ними словно кусок мяса толстый красный язык.
– Все, – пробормотал он, поднимаясь. – Спать.
Кивнув, Конан встал. Его тень на стене тут же выросла, стала такой огромной, что часть ее перешла на потолок! Красные языки пламени заплясали яростнее, быстрее, словно дикари на обряде жертвоприношения. Варвар подошел к окну, отодвинул тяжелую бархатную занавеску, посмотрел в небо. Кажется, уже готов к выходу на землю новый день – небо на горизонте чуть просветлело, и ночная тишина насторожилась, ожидая сигнала проснуться…
– Ко-онан… – простонал Кумбар, заворачиваясь в покрывало.
Киммериец обернулся и бросил быстрый взгляд на стол. Вина еще вдосталь, и он может допить его в своей комнате. Прихватив полдюжины бутылей, он прижал их к себе с искренней любовью и направился к выходу.
– Хей, варвар… – скрипнул с тахты сайгад. – Ну?
– Я так и знал, что ты не сможешь найти убийцу.
Он задушевно захихикал, упал головой в подушки и тут же уснул, не услышав уже глухого и гулкого, словно раскаты грома вдали, за горами Ильбарс, истинно варварского смеха.