Между тем таинственный беглец перестал грести и поднял по направлению к нам свою страшно исхудавшую руку.
Мы бросили ему канат, который он ловко поймал. Он вскарабкался на борт «Розы Марии»с проворством обезьяны. Перешагнул через груду коек, покрытых брезентом.
И здесь все мы увидели, что этот ловкий матрос — мертвец. Кровь остановилась в наших жилах, пот выступил на висках. Питти стучал зубами и растерянно искал свою библию.
— Моя библия… — бормотал он, — в сундуке… — Он перекрестился.
Мертвый матрос, цвета старой слоновой кости, нехотя улыбался, растягивая губы. Он показался нам набальзамированным — или, точнее, пропитанным — морской солью. От него пахло йодом. От него пахло тлением.
Мы услышали его дрожащий голос. Ноги наши подкашивались. Страх закрутил нас в своем вихре. Мы наклонились над этим матросом, как над воронкой, образованной бурей.
Он сказал:
— Я — Николай Мойс из Роттердама. Мне двести лет, и тем не менее я самый молодой на борту корабля, осужденного на вечные скитания по морским путям, как Жуан-Эспера-Ан-Диос — по земным. Я был матросом. О, mein Herr! Я был бравым матросом с загорелым лицом, и вот судьба покарала меня за то, что я преступил святую клятву. В течение двухсот лет я натягивал паруса, раздирая руки в борьбе с суровой стихией. Двести лет я не ел овощей и не пил прозрачной воды из журчащего ручейка. Я хочу, чтобы молодая девушка обвила мою сухую шею, так как жар, который сжигает меня, может утолить только женщина хорошо известным вам способом.
Он остановился, отдавшись своей печали.
Когда сознание вернулось к нам, оцепеневшим при виде матроса, который, в конце концов, ведь был только обыкновенным мертвым матросом, Питти сказал:
— Слушай внимательно, Николай Мойс, ты здесь у себя дома. «Роза Марии» — это не «Летучий Голландец» (он перекрестился). Ты высадишься вместе с нами на Острове Провидения, и мы так познакомим тебя с Консептией с Борики.
— И с Жуанитой с Острова Голубей, — добавил я.
Мертвец поднял руки к небу. Потом растянулся на палубе и заснул, точно умер во второй раз.
Мы высадились с ним, целы и невредимы. На Острове Голубей шумели пальмы. В голубом небе прекрасные птицы расправляли свои пестрые крылья, а молодые девицы кричали от радости, когда мы разостлали на прекрасной траве китайские материи, составлявшие груз нашего брига.
Никто не мог оценить и понять нашего спутника. Так как он выглядел богатым в своей старинной и чистой одежде, одна из девиц обвила своими белыми руками его шею, но отвернулась, как только он попытался поцеловать ее в губы.
— Наконец-то, — сказал Николай Мойс, — сбылась моя мечта: я пил ключевую воду, — в это время он смотрел на ручей, к которому подошли козочки, чтобы напиться, — и я снова изведал ласку женщины.
Он выпил еще раз ключевой воды и попросил рому. Ему подали большой горшок, и он его выпил залпом.
Потом он снова сделался грустным, но не переставая повторял:
— Я пил ключевую воду, и меня обнимали белые руки.
В то время как мы занимались нашими делами или развлекались, Николай Мойс целыми днями смотрел на море. Надо сказать, что девушки относились к нему с затаенной опаской.
Однажды вечером Николай Мойс направился к бухте, где стояла на якоре «Роза Марии». Долго он смотрел на воду, плескавшуюся о борт корабля. Потом, не обращая на нас никакого внимания, он бросился вплавь, влез в свою лодку, привязанную к бригу, развязал канат и оттолкнулся веслом. Он греб прямо в открытое море, и скоро мы потеряли его из виду.
В ту же ночь мы слышали, как ветер рвал паруса невидимого корабля; далекая музыка гобоя отмечала путь «Летучего Голландца»в таинственных водах.
Девицы, онемевшие от страха, цеплялись за наши руки, и мы вернулись в наши жилища, сотрясаемые первыми раскатами грозы.
XIV
XV
XVI
Мы бросили ему канат, который он ловко поймал. Он вскарабкался на борт «Розы Марии»с проворством обезьяны. Перешагнул через груду коек, покрытых брезентом.
И здесь все мы увидели, что этот ловкий матрос — мертвец. Кровь остановилась в наших жилах, пот выступил на висках. Питти стучал зубами и растерянно искал свою библию.
— Моя библия… — бормотал он, — в сундуке… — Он перекрестился.
Мертвый матрос, цвета старой слоновой кости, нехотя улыбался, растягивая губы. Он показался нам набальзамированным — или, точнее, пропитанным — морской солью. От него пахло йодом. От него пахло тлением.
Мы услышали его дрожащий голос. Ноги наши подкашивались. Страх закрутил нас в своем вихре. Мы наклонились над этим матросом, как над воронкой, образованной бурей.
Он сказал:
— Я — Николай Мойс из Роттердама. Мне двести лет, и тем не менее я самый молодой на борту корабля, осужденного на вечные скитания по морским путям, как Жуан-Эспера-Ан-Диос — по земным. Я был матросом. О, mein Herr! Я был бравым матросом с загорелым лицом, и вот судьба покарала меня за то, что я преступил святую клятву. В течение двухсот лет я натягивал паруса, раздирая руки в борьбе с суровой стихией. Двести лет я не ел овощей и не пил прозрачной воды из журчащего ручейка. Я хочу, чтобы молодая девушка обвила мою сухую шею, так как жар, который сжигает меня, может утолить только женщина хорошо известным вам способом.
Он остановился, отдавшись своей печали.
Когда сознание вернулось к нам, оцепеневшим при виде матроса, который, в конце концов, ведь был только обыкновенным мертвым матросом, Питти сказал:
— Слушай внимательно, Николай Мойс, ты здесь у себя дома. «Роза Марии» — это не «Летучий Голландец» (он перекрестился). Ты высадишься вместе с нами на Острове Провидения, и мы так познакомим тебя с Консептией с Борики.
— И с Жуанитой с Острова Голубей, — добавил я.
Мертвец поднял руки к небу. Потом растянулся на палубе и заснул, точно умер во второй раз.
Мы высадились с ним, целы и невредимы. На Острове Голубей шумели пальмы. В голубом небе прекрасные птицы расправляли свои пестрые крылья, а молодые девицы кричали от радости, когда мы разостлали на прекрасной траве китайские материи, составлявшие груз нашего брига.
Никто не мог оценить и понять нашего спутника. Так как он выглядел богатым в своей старинной и чистой одежде, одна из девиц обвила своими белыми руками его шею, но отвернулась, как только он попытался поцеловать ее в губы.
— Наконец-то, — сказал Николай Мойс, — сбылась моя мечта: я пил ключевую воду, — в это время он смотрел на ручей, к которому подошли козочки, чтобы напиться, — и я снова изведал ласку женщины.
Он выпил еще раз ключевой воды и попросил рому. Ему подали большой горшок, и он его выпил залпом.
Потом он снова сделался грустным, но не переставая повторял:
— Я пил ключевую воду, и меня обнимали белые руки.
В то время как мы занимались нашими делами или развлекались, Николай Мойс целыми днями смотрел на море. Надо сказать, что девушки относились к нему с затаенной опаской.
Однажды вечером Николай Мойс направился к бухте, где стояла на якоре «Роза Марии». Долго он смотрел на воду, плескавшуюся о борт корабля. Потом, не обращая на нас никакого внимания, он бросился вплавь, влез в свою лодку, привязанную к бригу, развязал канат и оттолкнулся веслом. Он греб прямо в открытое море, и скоро мы потеряли его из виду.
В ту же ночь мы слышали, как ветер рвал паруса невидимого корабля; далекая музыка гобоя отмечала путь «Летучего Голландца»в таинственных водах.
Девицы, онемевшие от страха, цеплялись за наши руки, и мы вернулись в наши жилища, сотрясаемые первыми раскатами грозы.
XIV
Эта история волновала нас в продолжение нескольких Дней. Остров Провидения, его женщины, его проклятая растительность и солнце, покровительствующее неизлечимым болезням, повлекли нас по опасному пути, разжигая наше воображение.
Ни ром, ни девицы не смогли вытравить из нашей памяти образ проклятого Николая Мойза, человека с «Розы Марии»; смутные видения рисовались нам в облаках табачного дыма, заставляя нас содрогаться.
И тогда один Бретонец, который помогал нам чинить паруса и который вместе с нами слышал в открытом море глухие звуки гобоя, несшиеся с проклятого корабля, рассказал нам, чтобы утолить нашу жажду таинственного, о случае, свидетелем которого он был в дни своей юности, совсем ребенком. Рассказ его не был выдумкой.
Бретонец поведал нам о том, что произошло, в гостинице, где Бабета Гриньи вырезала свое имя и имя Марсо на столе, пропахшем крепким ромом.
— Мой отец, — начал он, — жил кораблекрушениями, и меня обучил необходимым приемам своего несложного ремесла. Мы жили в Бретани, на берегу моря, в маленьком, наполовину вросшем в скалу домике, очень похожем на краба. Наше ремесло — я поясняю это тем, кто не имеет о нем понятия — состояло в собирании того, что море выбрасывало в маленькую бухту, течения которой мы прекрасно знали. Когда громоздились облака, предвещая хорошую бурю, мы целыми днями рассматривали горизонт в большую подзорную трубу. Подобно двум паукам, засевшим в середине своей паутины, мы подстерегали злополучные корабли, которые злой рок направлял к подводным рифам, чтобы бросить их в ревущую пучину. Я не знаю охоты более азартной, чем эта. Иногда бочонок рома, принесенный волнами, зарывался в белый песок; иногда — ящики с сухарями, иногда испанские вина, густые и черные как кровь. Мы с отцом проводили долгие часы в пьяной тоске за стаканом пунша.
Он с юношеским задором говорил мне о нашем ремесле. В пьяном азарте он благословлял завывающих демонов бури, и в то время как люди в открытом море осеняли себя крестом, он бросал в воздух свою шляпу с кощунственным весельем. Наш дом, за которым после смерти моей матери не ухаживала женская рука, оживлялся только в вечера бурь и попоек. Украденные вещи, составлявшие нашу обстановку, были для меня как бы живыми существами; становясь болтливым под влиянием алкоголя, отец рассказывал мне их историю, указывая то на одну, то на другую концом своей трубки.
— Вот видишь этот буфет… черт побери, великолепный буфет. Не плохо сделано… черт возьми! Теперь такого не сделают. Я взял его с брига, разбившегося возле Гленана, это было в тысяча шестьсот восемьдесят девятом, два года назад… Так же как и мою треуголку с серебряным позументом… И синее сукно, из которого тебе сделали одежду… Цирюльник с «Лориана» купил у меня остаток. Этот резной сундучок, — правда, он хорош, старина? А ведь мы его нашли в прошлом году вместе с тобой у Острова Чаек. Помнишь, какая была погода? Наша шхуна плясала на волнах как щепка. Ну и погода! Черт побери! Эх! Здесь не везло чужим кораблям. К черту англичан! Пей, малыш, — твой богом данный отец этого требует.
Он смеялся и протягивал мне стакан пунша. Мои губы погружались в теплую и сладковатую жидкость, которая меня оглушала.
— А вот это? — спрашивал я, указывая на жалкую колыбель из ивовых прутьев, которая служила постелью для нашей собаки Дианы.
— Это?.. Это было в тысяча шестьсот восемьдесят третьем. Я нашел эту вещь около ямы, наполненной креветками. Еще одна шхуна из чужой страны! Я должен сказать, что в этот же день я нашел бочонок со сладким вином… прекрасным вином… Что, малыш? Ты уже выпил…
Так проводил я вечера вместе с отцом, в то время как ветер налетал на наш дом, и свирепое море билось о берег на протяжении многих миль.
В один из бурных вечеров — кажется, все памятные вечера моей юности были бурными — мой отец, сильно возбужденный выпитым ромом и яростью природы, потирал руки, выражая этим привычным жестом полное свое довольство.
— Какое чудесное ремесло, мой сын! Даже нет надобности натягивать сети. Само провидение заботится обо всем. Оно не забывает своих сынов… черт побери! В шесть часов я видел большой трехмачтовый корабль, шедший на всех парусах… Я думаю, что он уже свернул свои паруса сейчас…
Ветер стонал за стеной, а я слушал отца, поджаривая на сковородке головля, которого я поймал в устье реки.
Послышались два решительных удара в дверь.
Мой отец подскочил. — Это объездная команда! — Он колебался.
— Пойди открой дверь, — приказал он совершенно спокойно.
Он спрятал бутылку с ромом, а я, дрожа от страха, открыл дверь. В комнату ворвался ветер, наполняя ее запахом йода, водорослей, свежей рыбы — словом, всем тем, чем пахло от проклятого Николая Мойза; примешивалось и еще что-то сладковатое, исходящее от всего мертвого.
Тогда, вместе с отвратительным запахом, появился человек, одетый матросом. Он был высокого роста; его кожа начала уже разлагаться, как у мертвеца, долгое время пробывшего в воде; невероятно раздутый живот делал его смешным и страшным.
Он закрыл за собой дверь и, показывая свое изъеденное лицо с обнаженными деснами, складывающимися в жуткую улыбку, осмотрелся мертвыми глазами вокруг, как человек, который ищет какую-то вещь, не зная точно, где она находится.
Отец сделал над собой усилие, чтобы смотреть на пришельца. Пот показался у него на лбу, и трубка дрожала в руках.
— Я Ганс Корк, — сказал человек удивительно слабым голосом. — Я пришел, чтобы найти свой сундук, на нем раскаленным железом выжжено мое имя. Я — Ганс, лоцман с «Варлуса», и я ищу свой сундук, который вы у меня украли. Теперь я плаваю на «Летучем Голландце».
Мертвец взял сундук в свои руки, изъеденные рыбами, и, задевая за дверные косяки, вышел. Ветер подхватил его.
— Нужно запереть дверь, — сказал отец со стоном.
Мы забаррикадировались, яростно сдвигая всю мебель к окнам и к запертой двери. Потом мой отец налил себе рома, дал выпить и мне; мы стали ждать, не говоря ни слова. Всю ночь мертвецы стучались в наши окна; ставни хлопали; мы слышали сверхъестественные голоса, требующие свое имущество. Один просил свою бутылку, другой шляпу, и все называли свое имя и имя корабля. К восходу солнца спокойствие водворилось в небесах, на суше и на море. Отец с тяжелым вздохом поднялся и взял свою шляпу.
— Какая ночь… а? Надень шляпу, мы выйдем. Опасность миновала, я задыхаюсь здесь!
Мы освободили доступ к двери и вышли. Серое небо сливалось с морем. Вдалеке виднелись высокие паруса корабля.
— Нужно было захватить подзорную трубу, — сказал мой отец, там виднеется корабль…
Он не кончил: вдали среди волн мы с ужасом услыхали плач ребенка. Тогда отец, заткнув уши, бросился к нашему жилищу, он скоро вернулся с колыбелью из ивовых прутьев и бросил ее в море.
И сколько мы ни напрягали слух, мы больше не слышали среди морских волн детского плача.
Ни ром, ни девицы не смогли вытравить из нашей памяти образ проклятого Николая Мойза, человека с «Розы Марии»; смутные видения рисовались нам в облаках табачного дыма, заставляя нас содрогаться.
И тогда один Бретонец, который помогал нам чинить паруса и который вместе с нами слышал в открытом море глухие звуки гобоя, несшиеся с проклятого корабля, рассказал нам, чтобы утолить нашу жажду таинственного, о случае, свидетелем которого он был в дни своей юности, совсем ребенком. Рассказ его не был выдумкой.
Бретонец поведал нам о том, что произошло, в гостинице, где Бабета Гриньи вырезала свое имя и имя Марсо на столе, пропахшем крепким ромом.
— Мой отец, — начал он, — жил кораблекрушениями, и меня обучил необходимым приемам своего несложного ремесла. Мы жили в Бретани, на берегу моря, в маленьком, наполовину вросшем в скалу домике, очень похожем на краба. Наше ремесло — я поясняю это тем, кто не имеет о нем понятия — состояло в собирании того, что море выбрасывало в маленькую бухту, течения которой мы прекрасно знали. Когда громоздились облака, предвещая хорошую бурю, мы целыми днями рассматривали горизонт в большую подзорную трубу. Подобно двум паукам, засевшим в середине своей паутины, мы подстерегали злополучные корабли, которые злой рок направлял к подводным рифам, чтобы бросить их в ревущую пучину. Я не знаю охоты более азартной, чем эта. Иногда бочонок рома, принесенный волнами, зарывался в белый песок; иногда — ящики с сухарями, иногда испанские вина, густые и черные как кровь. Мы с отцом проводили долгие часы в пьяной тоске за стаканом пунша.
Он с юношеским задором говорил мне о нашем ремесле. В пьяном азарте он благословлял завывающих демонов бури, и в то время как люди в открытом море осеняли себя крестом, он бросал в воздух свою шляпу с кощунственным весельем. Наш дом, за которым после смерти моей матери не ухаживала женская рука, оживлялся только в вечера бурь и попоек. Украденные вещи, составлявшие нашу обстановку, были для меня как бы живыми существами; становясь болтливым под влиянием алкоголя, отец рассказывал мне их историю, указывая то на одну, то на другую концом своей трубки.
— Вот видишь этот буфет… черт побери, великолепный буфет. Не плохо сделано… черт возьми! Теперь такого не сделают. Я взял его с брига, разбившегося возле Гленана, это было в тысяча шестьсот восемьдесят девятом, два года назад… Так же как и мою треуголку с серебряным позументом… И синее сукно, из которого тебе сделали одежду… Цирюльник с «Лориана» купил у меня остаток. Этот резной сундучок, — правда, он хорош, старина? А ведь мы его нашли в прошлом году вместе с тобой у Острова Чаек. Помнишь, какая была погода? Наша шхуна плясала на волнах как щепка. Ну и погода! Черт побери! Эх! Здесь не везло чужим кораблям. К черту англичан! Пей, малыш, — твой богом данный отец этого требует.
Он смеялся и протягивал мне стакан пунша. Мои губы погружались в теплую и сладковатую жидкость, которая меня оглушала.
— А вот это? — спрашивал я, указывая на жалкую колыбель из ивовых прутьев, которая служила постелью для нашей собаки Дианы.
— Это?.. Это было в тысяча шестьсот восемьдесят третьем. Я нашел эту вещь около ямы, наполненной креветками. Еще одна шхуна из чужой страны! Я должен сказать, что в этот же день я нашел бочонок со сладким вином… прекрасным вином… Что, малыш? Ты уже выпил…
Так проводил я вечера вместе с отцом, в то время как ветер налетал на наш дом, и свирепое море билось о берег на протяжении многих миль.
В один из бурных вечеров — кажется, все памятные вечера моей юности были бурными — мой отец, сильно возбужденный выпитым ромом и яростью природы, потирал руки, выражая этим привычным жестом полное свое довольство.
— Какое чудесное ремесло, мой сын! Даже нет надобности натягивать сети. Само провидение заботится обо всем. Оно не забывает своих сынов… черт побери! В шесть часов я видел большой трехмачтовый корабль, шедший на всех парусах… Я думаю, что он уже свернул свои паруса сейчас…
Ветер стонал за стеной, а я слушал отца, поджаривая на сковородке головля, которого я поймал в устье реки.
Послышались два решительных удара в дверь.
Мой отец подскочил. — Это объездная команда! — Он колебался.
— Пойди открой дверь, — приказал он совершенно спокойно.
Он спрятал бутылку с ромом, а я, дрожа от страха, открыл дверь. В комнату ворвался ветер, наполняя ее запахом йода, водорослей, свежей рыбы — словом, всем тем, чем пахло от проклятого Николая Мойза; примешивалось и еще что-то сладковатое, исходящее от всего мертвого.
Тогда, вместе с отвратительным запахом, появился человек, одетый матросом. Он был высокого роста; его кожа начала уже разлагаться, как у мертвеца, долгое время пробывшего в воде; невероятно раздутый живот делал его смешным и страшным.
Он закрыл за собой дверь и, показывая свое изъеденное лицо с обнаженными деснами, складывающимися в жуткую улыбку, осмотрелся мертвыми глазами вокруг, как человек, который ищет какую-то вещь, не зная точно, где она находится.
Отец сделал над собой усилие, чтобы смотреть на пришельца. Пот показался у него на лбу, и трубка дрожала в руках.
— Я Ганс Корк, — сказал человек удивительно слабым голосом. — Я пришел, чтобы найти свой сундук, на нем раскаленным железом выжжено мое имя. Я — Ганс, лоцман с «Варлуса», и я ищу свой сундук, который вы у меня украли. Теперь я плаваю на «Летучем Голландце».
Мертвец взял сундук в свои руки, изъеденные рыбами, и, задевая за дверные косяки, вышел. Ветер подхватил его.
— Нужно запереть дверь, — сказал отец со стоном.
Мы забаррикадировались, яростно сдвигая всю мебель к окнам и к запертой двери. Потом мой отец налил себе рома, дал выпить и мне; мы стали ждать, не говоря ни слова. Всю ночь мертвецы стучались в наши окна; ставни хлопали; мы слышали сверхъестественные голоса, требующие свое имущество. Один просил свою бутылку, другой шляпу, и все называли свое имя и имя корабля. К восходу солнца спокойствие водворилось в небесах, на суше и на море. Отец с тяжелым вздохом поднялся и взял свою шляпу.
— Какая ночь… а? Надень шляпу, мы выйдем. Опасность миновала, я задыхаюсь здесь!
Мы освободили доступ к двери и вышли. Серое небо сливалось с морем. Вдалеке виднелись высокие паруса корабля.
— Нужно было захватить подзорную трубу, — сказал мой отец, там виднеется корабль…
Он не кончил: вдали среди волн мы с ужасом услыхали плач ребенка. Тогда отец, заткнув уши, бросился к нашему жилищу, он скоро вернулся с колыбелью из ивовых прутьев и бросил ее в море.
И сколько мы ни напрягали слух, мы больше не слышали среди морских волн детского плача.
XV
Старик толкал перед собой тележку и кричал:
— Устрицы, вот настоящие устрицы из Вэнфлита!
Мак-Гроу остановился, схватил меня за руку так, что я перевернулся на одной ноге, и показал на старика. Потом мы взглянули друг на друга с нежной улыбкой. Город, настоящий европейский город захватывал нас, вызывал в нас легкую дрожь. Воспоминание о наших печалях и радостях исчезло. В течение нескольких минут мы были похожи на обычных горожан, готовых подчиниться законам, опирающимся на общую мораль.
Его Величество, через посредство Карла Эдена, кавалера и правителя Северных Каролинских Островов, обещал прощение всем пиратам, которые сдадутся до последнего дня марта месяца. Мы согласились, следуя советам Жоржа Мэри; вернее — некоторые из нас, потому что остальные покинули «Утреннюю Звезду»и уплыли на «Черном Повелителе», которого мы встретили за неделю до опубликования приказа.
— Подчинимся, — сказал Жорж Мэри, — и будем в безопасности. Назначенное сбудется в свое время, а пока никакая сила земная и небесная не помешает нам достигнуть того высокого положения, которое нам принадлежит по праву.
Он насмешливо улыбнулся и прибавил с широким жестом:
— Пойдите, пройдитесь по Набережной Казней, черт возьми! И закажите место этой собаке, Жоржу Мэри.
После этих мудрых слов многие из нас уехали в Лондон на английском корабле, пополнив его экипаж. У нас было достаточно денег, и эти деньги жгли нам пальцы, когда мы опускали руки в карманы.
— Ты бывал в Лондоне? — спросил меня Мак-Гроу. — Нет? Тогда, мой милый, ты увидишь прекрасный город, — более великолепный, чем Вера-Круз; в этом городе мы навестим нашего старого друга Ника Спенсера, — Ника Спенсера со старого «Варлуса».
— Спенсер там поселился? — сказал я.
— Да, ему это удалось, так как он плавал в хорошее время. Он умел, кроме того, откладывать деньги, а не сорил ими, как мы, как ты, как я. Нужно сказать еще, чтобы быть вполне справедливым, что ему удалось жениться на порядочной женщине. Все это привело к тому, что он открыл гостиницу под вывеской «Старая Молль», а настоящая Молль была погребена, по его желанию, лицом вниз задолго до большого лондонского пожара. Ник будет рад снова встретиться с нами.
Мы стояли у гостиницы «Старая Молль». Это был низенький домик, выкрашенный в цвет бычьей крови. Над входной дверью помещалась выцветшая от солнца и сырости вывеска, на которой все же еще можно было разобрать черты лица знаменитой воровки.
— Вот гостиница, — заметил Мак-Гроу. — Войдем.
Мы растерялись, войдя в большую залу. Я никогда не мог понять, почему наша задорная храбрость вдруг исчезла, лишь только мы покинули «Утреннюю Звезду».
Однако ведь Спенсер был нашим старым товарищем. Двадцать лет он странствовал под черным флагом, не пренебрегая ни одним нашим развлечением.
Друг за другом мы вошли в залу, украшенную позолоченным камином.
За дубовым столом сидели три матроса королевского флота и пили эль из оловянных кружек. Они повернулись, чтобы посмотреть на нас, а здоровая и красивая женщина, ответившая на наше приветствие, не сводила с нас глаз.
— Мы пришли, чтобы видеть Николая Спенсера, — сказал Мак-Гроу.
— Это мой муж, — ответила женщина.
Мак-Гроу поклонился. В этот момент Николай Спенсер появился из кухни и подошел к нам, вытирая руки о передник.
— Здравствуй, Ник, здравствуй, — сказал Мак-Гроу, растрогавшись. — Это мой друг и я — Мак-Гроу с «Варлуса».
— Ах, да! Ах, да!.. Мак-Гроу, твой друг; да, конечно, твой друг, Мак-Гроу. Присядьте; я выпью бокал за ваше здоровье.
Спенсер потирал руки и смущенно опускал глаза.
Его жена подала нам по кружке пенистого пива. Наши нервы были напряжены. Каждый пил свое пиво, ни слова не говоря, глядя на собравшуюся у краев оловянной кружки пену.
Спенсер, усевшись рядом с Мак-Гроу, смотрел прямо перед собой. Когда три матроса королевского флота собрались уходить, он поднялся, чтобы получить с них деньги, и опять вернулся на свое место рядом с нами.
— Так значит, — сказал он, — вы теперь подчинились?
— Да, — ответил Мак-Гроу.
— Вы хорошо сделали.
Мак-Гроу пожал плечами,
— А Жорж Мэри? — спросил трактирщик.
— Жорж Мэри последовал за Ракамом. Мы еще встретимся с ним рано или поздно, — может быть, очень скоро… А ты… Тебе не жалко Антильских Островов?
— Старый Остров Черепах? И Саванну, где Жуанита ударила меня ножом?.. Нет, мне не жалко.
Он поднялся, взял опорожненную кружку и вернулся, неся назад полную. Мы выпили за его здоровье и за здоровье его супруги. Затем Ник Спенсер оттолкнул свою табуретку и протянул нам правую руку, на которой не хватало двух пальцев — большого и указательного. Мак-Гроу взял руку и хотел взглянуть Спенсеру в глаза, но тот отвернулся.
— Слушайте, друзья мои, — сказал старый пират почти шепотом, — вот вам немного денег; вы будете тратить умеренно, это будет более рассудительно, — не правда ли? Возьмите деньги, возьмите.
Мак-Гроу взял монеты, со звоном бросил их на стол, и тогда миссис Спенсер подбежала к нам со сковородкой в руках.
— Прощай, Ник, — сказал я. А Мак-Гроу дотронулся до своей шляпы.
Мы долго, не произнося ни слова, шли по неровным мостовым улиц и набережных. Ветер потрясал вывески лавок, торговавших всем необходимым в плавании. Женщины сомнительного поведения выходили из темных углов, откуда порывы ветра доносили запах смолы.
Отвращение ко всему сдавило мне грудь, и я сказал Мак-Гроу:
— Мы с тобой одиноки, одиноки в целом мире, мой бедный, старый Мак.
— Спенсер тоже одинок в целом мире, — ответил Мак-Гроу.
— Устрицы, вот настоящие устрицы из Вэнфлита!
Мак-Гроу остановился, схватил меня за руку так, что я перевернулся на одной ноге, и показал на старика. Потом мы взглянули друг на друга с нежной улыбкой. Город, настоящий европейский город захватывал нас, вызывал в нас легкую дрожь. Воспоминание о наших печалях и радостях исчезло. В течение нескольких минут мы были похожи на обычных горожан, готовых подчиниться законам, опирающимся на общую мораль.
Его Величество, через посредство Карла Эдена, кавалера и правителя Северных Каролинских Островов, обещал прощение всем пиратам, которые сдадутся до последнего дня марта месяца. Мы согласились, следуя советам Жоржа Мэри; вернее — некоторые из нас, потому что остальные покинули «Утреннюю Звезду»и уплыли на «Черном Повелителе», которого мы встретили за неделю до опубликования приказа.
— Подчинимся, — сказал Жорж Мэри, — и будем в безопасности. Назначенное сбудется в свое время, а пока никакая сила земная и небесная не помешает нам достигнуть того высокого положения, которое нам принадлежит по праву.
Он насмешливо улыбнулся и прибавил с широким жестом:
— Пойдите, пройдитесь по Набережной Казней, черт возьми! И закажите место этой собаке, Жоржу Мэри.
После этих мудрых слов многие из нас уехали в Лондон на английском корабле, пополнив его экипаж. У нас было достаточно денег, и эти деньги жгли нам пальцы, когда мы опускали руки в карманы.
— Ты бывал в Лондоне? — спросил меня Мак-Гроу. — Нет? Тогда, мой милый, ты увидишь прекрасный город, — более великолепный, чем Вера-Круз; в этом городе мы навестим нашего старого друга Ника Спенсера, — Ника Спенсера со старого «Варлуса».
— Спенсер там поселился? — сказал я.
— Да, ему это удалось, так как он плавал в хорошее время. Он умел, кроме того, откладывать деньги, а не сорил ими, как мы, как ты, как я. Нужно сказать еще, чтобы быть вполне справедливым, что ему удалось жениться на порядочной женщине. Все это привело к тому, что он открыл гостиницу под вывеской «Старая Молль», а настоящая Молль была погребена, по его желанию, лицом вниз задолго до большого лондонского пожара. Ник будет рад снова встретиться с нами.
Мы стояли у гостиницы «Старая Молль». Это был низенький домик, выкрашенный в цвет бычьей крови. Над входной дверью помещалась выцветшая от солнца и сырости вывеска, на которой все же еще можно было разобрать черты лица знаменитой воровки.
— Вот гостиница, — заметил Мак-Гроу. — Войдем.
Мы растерялись, войдя в большую залу. Я никогда не мог понять, почему наша задорная храбрость вдруг исчезла, лишь только мы покинули «Утреннюю Звезду».
Однако ведь Спенсер был нашим старым товарищем. Двадцать лет он странствовал под черным флагом, не пренебрегая ни одним нашим развлечением.
Друг за другом мы вошли в залу, украшенную позолоченным камином.
За дубовым столом сидели три матроса королевского флота и пили эль из оловянных кружек. Они повернулись, чтобы посмотреть на нас, а здоровая и красивая женщина, ответившая на наше приветствие, не сводила с нас глаз.
— Мы пришли, чтобы видеть Николая Спенсера, — сказал Мак-Гроу.
— Это мой муж, — ответила женщина.
Мак-Гроу поклонился. В этот момент Николай Спенсер появился из кухни и подошел к нам, вытирая руки о передник.
— Здравствуй, Ник, здравствуй, — сказал Мак-Гроу, растрогавшись. — Это мой друг и я — Мак-Гроу с «Варлуса».
— Ах, да! Ах, да!.. Мак-Гроу, твой друг; да, конечно, твой друг, Мак-Гроу. Присядьте; я выпью бокал за ваше здоровье.
Спенсер потирал руки и смущенно опускал глаза.
Его жена подала нам по кружке пенистого пива. Наши нервы были напряжены. Каждый пил свое пиво, ни слова не говоря, глядя на собравшуюся у краев оловянной кружки пену.
Спенсер, усевшись рядом с Мак-Гроу, смотрел прямо перед собой. Когда три матроса королевского флота собрались уходить, он поднялся, чтобы получить с них деньги, и опять вернулся на свое место рядом с нами.
— Так значит, — сказал он, — вы теперь подчинились?
— Да, — ответил Мак-Гроу.
— Вы хорошо сделали.
Мак-Гроу пожал плечами,
— А Жорж Мэри? — спросил трактирщик.
— Жорж Мэри последовал за Ракамом. Мы еще встретимся с ним рано или поздно, — может быть, очень скоро… А ты… Тебе не жалко Антильских Островов?
— Старый Остров Черепах? И Саванну, где Жуанита ударила меня ножом?.. Нет, мне не жалко.
Он поднялся, взял опорожненную кружку и вернулся, неся назад полную. Мы выпили за его здоровье и за здоровье его супруги. Затем Ник Спенсер оттолкнул свою табуретку и протянул нам правую руку, на которой не хватало двух пальцев — большого и указательного. Мак-Гроу взял руку и хотел взглянуть Спенсеру в глаза, но тот отвернулся.
— Слушайте, друзья мои, — сказал старый пират почти шепотом, — вот вам немного денег; вы будете тратить умеренно, это будет более рассудительно, — не правда ли? Возьмите деньги, возьмите.
Мак-Гроу взял монеты, со звоном бросил их на стол, и тогда миссис Спенсер подбежала к нам со сковородкой в руках.
— Прощай, Ник, — сказал я. А Мак-Гроу дотронулся до своей шляпы.
Мы долго, не произнося ни слова, шли по неровным мостовым улиц и набережных. Ветер потрясал вывески лавок, торговавших всем необходимым в плавании. Женщины сомнительного поведения выходили из темных углов, откуда порывы ветра доносили запах смолы.
Отвращение ко всему сдавило мне грудь, и я сказал Мак-Гроу:
— Мы с тобой одиноки, одиноки в целом мире, мой бедный, старый Мак.
— Спенсер тоже одинок в целом мире, — ответил Мак-Гроу.
XVI
На саваннской виселице, на набережной, у самого океана повешен молодой человек.
Он одет так же, как одевался на «Утренней Звезде», — великолепный красный камзол, вышитый жилет, штаны из черного бархата и белые чулки. Все это щедро украшено золотой тесьмой.
На черепе, уже лишенном мяса, кокетливо надета набок треуголка, порыжевшая от прикосновения рук и от солнца. Она закрывает половину его спины, что придает повешенному вид горбуна.
Это — Жорж Мэри, капитан «Утренней Звезды». Он уже не будет больше задумчиво курить свою длинную трубку, и полные испанки не будут утолять его желания.
Великолепный и стройный на своей веревке, он едва привлекает внимание прохожих. Пример его смерти пугает только самых слабых.
А там внизу, среди океана, «Утренняя Звезда» продолжает свое дело под начальством другого капитана. Черный флаг развевается на верхушке мачты, и для корсаров, которые, собравшись на палубе, вспоминают о прошлом, — Жорж Мэри только небольшая подробность, растворяющаяся в воспоминаниях о блудницах из Маракайбо, о Нантсе и его негритянке, обо мне самом и о той совсем маленькой девочке, которая с беспокойством подняла свою розовую юбчонку, чтобы оросить мандрагору, распустившуюся у подножия виселицы.
Он одет так же, как одевался на «Утренней Звезде», — великолепный красный камзол, вышитый жилет, штаны из черного бархата и белые чулки. Все это щедро украшено золотой тесьмой.
На черепе, уже лишенном мяса, кокетливо надета набок треуголка, порыжевшая от прикосновения рук и от солнца. Она закрывает половину его спины, что придает повешенному вид горбуна.
Это — Жорж Мэри, капитан «Утренней Звезды». Он уже не будет больше задумчиво курить свою длинную трубку, и полные испанки не будут утолять его желания.
Великолепный и стройный на своей веревке, он едва привлекает внимание прохожих. Пример его смерти пугает только самых слабых.
А там внизу, среди океана, «Утренняя Звезда» продолжает свое дело под начальством другого капитана. Черный флаг развевается на верхушке мачты, и для корсаров, которые, собравшись на палубе, вспоминают о прошлом, — Жорж Мэри только небольшая подробность, растворяющаяся в воспоминаниях о блудницах из Маракайбо, о Нантсе и его негритянке, обо мне самом и о той совсем маленькой девочке, которая с беспокойством подняла свою розовую юбчонку, чтобы оросить мандрагору, распустившуюся у подножия виселицы.