Страница:
Спорили до изнеможения, главным образом о литературе, но здесь А. был непобедим. Иногда пели песни и даже революционные - впрочем, власти смотрели на это сквозь пальцы.
На Днепре стояло много лодок, которые сдавались по часам. У Е. Ф. была своя собственная лодка, которая в честь героини гамсуновского романа "Мистерии" называлась "Дагни". Иногда брали 3-4 лодки и отправлялись на один из днепровских островов варить "кашу", где проводили целый день, купались, лежали на песке и снова спорили, спорили без конца...
Во время одной из таких прогулок А. чуть не утонул. Он почему-то стал на носу лодки, не удержался и упал в воду. Я сбросил ботинки и бросился к нему на помощь. Нас вытащили благополучно, но мы намокли. А. потерял пенсне, а я один ботинок. Пришлось бросить и другой. Домой возвращался босиком. А. вели под руки, так как без пенсне он почти ничего не видел.
Однажды в лодках, но уже исключительно в мужской компании, поехали на остров на ночевку. Снова купались, ловили рыбу, из котрой потом варили уху, и развели большой костер, вокруг которого расположились на ночь.
В 1909 г. на Херсонской улице открылся шикарный для Крюкова кинематограф "Корсо". Картины шли каждый день. Играл струнный квартет, в котором я иногда принимал участие. Фильмы менялись раз в неделю. Каждую субботу папа, мама и я посещали это кино - А. с нами никогда не было. В том "Корсо" была довольно большая сцена, большое фойе с буфетом, несколько уборных. Впоследствии (в 1917 г.) оно было сдано ж. д. клубу, где развел свою деятельность основанный по моему почину "Кружок имени Короленко".
К этому же времени городской головой Кременчуга стал крюковский миллионер - старообрядец Гусев (во время революции его убили). Благодаря его заботам в Крюкове провели электрическое освещение и наша главная Херсонская улица осветилась ярким светом дуговых фонарей.
ДОЛИНСКАЯ
Влюбленным суждено было жить все время в разлуке. Сначала Е. Ф. была на курсах в Киеве, потом получила место учительницы, но в Полтаве, А. оставался в Крюкове.
Не знаю, получал ли он от нее много писем, но он ей писал каждый день на самой лучшей веленевой бумаге - и отсылал в самых дорогих конвертах-люкс. Иногда он просил меня отнести письмо на станцию и бросить в ящик почтового вагона. На конверте адресу предшествовали две буквы: "Я.С.". Я ломал голову, что это могло значить, но не смел у него спросить об этом прямо. Гораздо позже, в 1915 г., в Полтаве, он объяснил мне, что это были начальные буквы двух слов "Ясному солнышку".
Но судьба решила еще дальше удалить их друг от друга.
После ухода М. Г. Компанцева А. не ужился с новым заведующим К. Ф. Карбоненко, обвинил его во взяточничестве, и дело дошло даже до суда. Работать в Крюкове стало невозможным, и в 1911 г. по собственному прошению А. был переведен в ж. д. училище при станции Долинской, где он мог работать вместе с М. Г. Компанцевым.
Если когда-нибудь на своем пути А. рисковал споткнуться, то это именно в Долинской.
Трудно представить себе дыру более глухую, чем Долинская. Расположенная на полпути между Кременчугом и Николаевым, эта станция находилась среди голой степи, вдали от культурных центров. Станция была небольшая, при ней оборотное депо, церковь, училище, 3-4 небольших лавчонки, с сотню небольших домишек - это все. Ни клуба, ни кинематографа и ни одного книжного магазина. А кругом, насколько хватит глаз, - голая степь.
Половина учеников была "с линии", т. е. это были дети начальников станций, дорожных мастеров, десятников, телеграфистов, сторожей, будочников и рабочих, живших на линии Знаменка - Николаев. Поэтому при училище было создано общежитие для таких учеников. А. получил место учителя и одновременно надзирателя в общежитии, за что получал добавочные 10 рублей в месяц. Он поместился в небольшой комнате при здании общежития.
За три года, которые А. провел в Долинской, я приезжал к нему раз 10. В Долинской А. почти ничего не читал, во всяком случае в его комнате я никогда не видел обычного обилия книг.
Тоску и скуку, которые царили в Долинской, топили в старом испытанном средстве - в вине. Почти каждый день А., Компанцев и другие преподаватели приглашались в гости то к одному, то к другому служащему, где компания засиживалась до поздней ночи. Если не было приглашений - шли к попу. Поп зарабатывал много денег, любил выпить, и у него стол был накрыт каждый день с утра до вечера. У попа оставались иногда до позднего вечера, ели, пили, слушали грамофонные пластинки, которых у него было, правда, много. Если, в крайнем случае, попа не было дома и не было никаких приглашений шли на вокзал в зал 1-2 класса и там объединялись у буфета. Это было единственное место, где было светло, тепло и уютно, где был какой-то признак жизни.
Во всяком случае, пить водку меня научили именно в Долинской.
К счастью для А., на летние месяцы, когда училище закрывалось, так же как и общежитие, он уезжал домой в Крюков. Здесь он снова попадал в привычную обстановку и снова обкладывался книгами. Но иногда он уезжал в Полтаву или в Киев, куда приезжала и Е. Ф.
В Долинской, конечно, А. тоже влюбился. У железнодорожного служащего Никитченко была красавица дочь Феня, стройная девушка лет 17 с длинной косой и огромными глазами. Она училась в Елизаветграде (теперь Кировоград), где за ней увивались томные юнкера расположенного там кавалерийского училища.
Я был очень дружен с ней, и однажды в саду она мне рассказала, что как-то А. пришел к ее родителям и просил у них ее руки. Но под благовидным предлогом ему отказали. Позже, в эмиграции, я случайно встретил ее в Перемышле, и мы вспоминали прошлое. Она была так же красива. Не знаю, что с ней стало потом. Жива ли? Я писал А. об этой встрече. Он в письме мне ответил: "Милая головка! Как я был влюблен в нее!"
(Смотри продолжение). Публикация по журналу "Советская педагогика" 1991,6,7.
Виталий Семенович Макаренко.
МОЙ БРАТ АНТОН СЕМЕНОВИЧ.
[ВОСПОМИНАНИЯ] часть 5.
ПОЛТАВА - УЧИТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ
В 1914 г. А. поступил в только что открывшийся Полтавский учительский институт. Для него наступил 3-летний период интенсивных занятий и в то же время бедной студенческой жизни.
Действительно, приходилось жить на 15 рублей стипендии, которую он получал. Прожить на эти деньги - это значило только не умереть с голода. 5 рублей он платил за бедную комнату, в которой даже не было отопления. Оставалось 10 рублей на еду, стирку белья, учебные пособия, бумагу, парикмахерскую, табак и пр. Этого было недостаточно.
К счастью, отец пришел к нему на помощь. Несмотря на то что их отношения продолжали оставаться натянутыми, он нашел в себе достаточно благородства и посылал ему ежемесячно 10 рублей. Он давал эти деньги мне для пересылки, но при этом требовал переслать их от имени матери. Таким образом он надеялся сохранить самолюбие, но я в первом же письме к А. написал ему о происхождении этих денег.
Кроме того, конечно, Е. Ф. иногда давала ему 5-10 рублей. Об этом он мне сам говорил, но добавлял:
- Это заимообразно, и эти деньги я ей обязательно возвращу.
Не знаю, сделал ли он это? При его идеальной честности, думаю, что он это сделал.
В ноябре 1914 г. я приехал к нему дней на 10. Холод в его комнате был что называется, собачий, и вода в кувшине замерзала. Я согревался тем, что сжигал в тазу пачку старых журналов. Но это давало мало тепла. И, кроме того, было опасно. В конце концов я проводил время у Е. Ф., где был почти всегда в одиночестве.
Е. Ф. жила на той же улице, что и Антон (Пушкинская). Она снимала отдельный дом с двумя учительницами из той школы, где она работала сестрами Верой и Катей Костецкими. У каждой была отдельная комната, а две больших комнаты и кухня были общими. Одна комната была столовая, другая гостиная, где стоял рояль Е. Ф.
Все вечера мы проводили у Е. Ф., где после чая с Е. Ф. давали концерты - я на скрипке, Е. Ф. на рояле.
Сестры Костецкие были изящные, тонкие, хрупкие девушки с огромными глазами. Я не замедлил влюбиться в скромную, тихую Веру, а А., несмотря на Е. Ф., был влюблен в Катю (Катусю).
Е. Ф. смотрела на это, как на шутку, сквозь пальцы. Впрочем, может быть, в душе она и ревновала, но никогда этого не показывала. Я до конца не мог понять отношений А. и Е. Ф. - скорее это были хорошие друзья, чем любовники.
Этой Катусе в альбюом А. написал единственные стихи, которые я запомнил:
К надеждам
Голубым туманом из-за сереньких
туч,
Улыбнулись вы в небе, как сон
золотой.
Отчего же призыв ваш так
слаб, не могуч,
Отчего встали призраки жизни
былой?
Отчего в ясном море бездонных
очей
Светит грустная дума бессонных ночей?
Леденит настоящее ветром с
дождем,
А грядущая жизнь смотрит пасмурным
днем
(К этому принадлежали еще четыре строчки, которые я забыл).
Я рассмеялся, когда прочел это стихотворение:
- Это какая-то метеорология - здесь все есть: голубой туман, серые тучи, ясное море, леденящий ветер с дождем и, вообще, пасмурный день.
А. вспыхнул, в сердцах вырвал лист со стихами из альбома и порвал его на мелкие клочки.
- Ты прав - поэтом я никогда не буду. Даю честное слово никогда больше стихов не писать.
Но через 10 минут все уже смеялись, и А. первый.
Засиживались довольно поздно - обыкновенно до 12.
Перед диваном на полу лежал большой меховой ковер, и А. обыкновенно лежал на нем у ног Катуси.
- Катуся, поймите, это преступно иметь такие глаза, как у вас. Вы мужчин с ума сводите и заставляете их бесцельно мучиться.
Катуся смеялась:
- А вы смотрите в другие глаза, а моих не замечайте.
- Да, это легко сказать - ведь ваши глаза настоящие магниты.
Потом, по пустынным улицам, по деревянным тротуарам возвращались в его трущобу, где старались возможно скорее залезть под одеяла.
Обедали в вегетарианском ресторане, где было дешево, но не сытно. Обед стоил 25 копеек, но через час снова уже чувствовался голод. Кормили постным супом, картофельными морковными котлетами, простоквашей... Обед чисто студенческий.
Через 10 месяцев, когда я окончил военное училище и получил довольно большие "подъемные" деньги (1200 рублей), я предложил А. маленькую дружескую помощь - 200 рублей. Он был и смущен и страшно рад:
- Для меня - это целое состояние. Теперь мы переменим квартиру довольно мерзнуть.
И вдвоем с товарищем по институту, которого звали Митрофаном, они сняли большую, теплую комнату в Важничем переулке N 5, где и оставались до окончания учительского института.
ВОЙНА
Шла война. Скоро мне должно было исполниться 20 лет и, следовательно, угрожала мобилизация. Я решил предупредить события. 1 марта 1915 г. я поступил в ближайшую к нам военную школу - Чугуевское военное училище, - и через 6 месяцев вышел оттуда с чином прапорщика. При разборе вакансий я взял Киевский округ.
В штабе Округа я подсунул главному писарю, распределявшему назначения, 20 рублей и получил назначение в 27-й запасной батальон, в Полтаву. Таким образом, 5 сентября 1915 г., я приехал в тот же Важничий переулок, N 5, и поселился в одной комнате вместе с А. и его товарищем Митрофаном. Своего денщика Степана я устроил на кухне. Так прожил я с ними в течение двух месяцев.
Конечно, в течение двух месяцев мы каждый вечер проводили у Е. Ф., но теперь уже ехали туда на извозчике, с хорошим вином от Лемэра, хорошими закусками и шоколадом от Пока (Деньги были!)
Я и сейчас вспоминаю эти чудные вечера, которые никогда не забуду.
Но надо было воевать. Через 2 месяца я уехал на фронт. С А., Верой, Катусей, Е. Ф. мы расстались. Вера плакала, и я утешал ее как мог.
Больше года я почти не видел А. Встречались мы только во время посещений А. госпиталей, где я находился после ранений. Однажды я даже попал в госпиталь в Полтаву, но ранение было тяжелое, и я не мог никуда выходить. Затем меня перевели в Кременчуг.
В конце декабря 1916 г. А. был мобилизован как ратник ополчения 2-го разряда для прохождения строевой подготовки и был направлен в казармы в Киев, где его и застала революция (Февральская).
Я лежал еще в госпитале в Кременчуге, когда ко мне из Полтавы приехала Е. Ф. и сказала, что необходимо как можно скорее ехать в Киев, как она выразилась: "Спасать Тосю".
Оказалось, что казарменная обстановке среди мобилизованных мужиков и рабочих подействовала на А. удручающе. Он прямо писал Е. Ф., что такая обстановка для него невыносима, и что он покончит с собой.
Е. Ф. умоляла меня взять у главного врача отпуск и немедленно ехать в Киев. Я уже достаточно поправился и главный врач дал мне недельный отпуск. Мы поехали в Киев.
В Киев мы прибыли около 11 часов утра и прямо с вокзала на извозчике отправились в казармы. Не успели мы войти в большой двор казармы, как увидели нашего А., несущего в двух банках суп и кашу. Но какая не военная фигура: огромные сапоги с брезентовыми голенищами, слишком большая фуражка, закрывавшая ему половину ушей, мятая, не по росту, гимнастерка все это делало его фигуру просто комичной.
Он долго щурился, не веря глазам своим, но когда, наконец, нас узнал, бросил свои котелки прямо в грязь и со слезами бросился к нам на шею.
Но, собственно говоря, что было ужасного в этой казарме? Абсолютно ничего. Казарма и есть казарма, а не институт благородных девиц. Конечно, были вши, махорка, тяжелый воздух, матерщина, но ведь все это на какие-нибудь 2-3 месяца, и нельзя было даже и сравнивать эту казарму с фронтом, с окопами. Я поговорил с его начальниками - ничего ужасного не было. Не было даже никаких строевых занятий, только иногда прогулки с песнями по городу. Остальное время они ничего не делали, спали и портили воздух. Кроме того, через 3-4 недели их должны были распутить по домам. (Впрочем, вся дружина была не вооружена, и А. не только никогда не стрелял, но даже в руках не держал ружья. Ружей не хватало даже в действующей армии).
Я успокоил А. как мог, ротный командир пообещал скорое освобождение, и мы уехали. Но на вокзале я не удержался и спросил А.:
- Слушай, Антон, вот мне всего 21 год, но я уже 4 раза ранен, иногда целыми днями сижу под ураганным огнем противника, иногда днями остаюсь без пищи, потому что подвоз невозможен, у меня 200 человек, за которыми я должен следить, одевать, кормить и, самое главное, которых я должен воодушевлять и вести в атаку - что бы ты делал на моем месте?
А. в упор посмотрел мне в глаза и спокойно ответил:
- Я бы застрелился!
Через месяц он был демобилизован и вернулся в Полтаву.
КРЮКОВ - ВЫСШЕЕ НАЧАЛЬНОЕ УЧИЛИЩЕ
Вскоре после нашей поездки в Киев (апрель 1917 г.) я был назначен помощником коменданта станции Киев, куда и уехал. В это время А. благополучно окончил институт и в августе (а не в октябре, как утверждают некоторые биографы) был назначен инспектором вновь преобразованного Крюковского ж. д. высшего начального училища.
Я оставался в Киеве до октября 1917 г., когда вновь пришедшие большевистские власти выбросили меня чуть ли не на улицу. Я приехал в Крюков, где А. великодушно пришел мне на помощь и предложил место учителя в его училище (спорт, рисование, математика).
В училище я застал вновь сформированный коллектив преподователей, где были даже двое с университетскими дипломами, а именно, демобилизованные, как и я, В. Крылов и Н. Кемов (последний пришел в училище позже - в апреле 1918 г.). Из других преподователей были: П. И. Карапыш, В. И. Поповиченко, А. П. Сугак, Ю. Попова и Диденко; Таня Коробкова преподовала рукоделие. При украинцах (1918 г.) Закон Божий преподовал священник Д. И. Григорович.
Потекли однообразные дни школьных занятий.
Вообще, надо сказать, что по обстоятельствам тех времен чисто педагогическая часть нашей деятельности отошла на второй план. На первом плане были заботы о "хлебе насущном" и одежде.
Надо отметить, что два года, которые мы провели в Высшем начальном училище, 1917-1919, прошли под знаком крайних материальных лишений: власти сменялись чуть ли не каждые 2 месяца (большевики, немцы, вновь большевики, петлюровцы, антоновцы, григорьевцы и пр.), и население было разорено: ни масла, ни сахара, и даже простого хлеба не хватало. Крестьяне не отдавали продуктов за деньги, на которые они сами ничего не могли купить, так как не было ни обуви, ни мануфактуры, вообще ничего. Единственная возможность достать что-нибудь - обмен: надо было отдать пальто, сапоги или пару простынь, чтобы получить немного муки, хлеба или сала. Так же трудно обстояло дело с одеждой: наши ребята были плохо одеты, и А. был страшно рад, когда в интенданстве ему удалось получить 300 полушубков, которые в тот же день были розданы ученикам. Позже ему удалось получить еще 300 пар валенок (правда, не новых).
Конечно, и учащиеся встретили трудности на пути приобретения необходимых принадлежностей - на свободном рынке почти ничего не было. Но я имел возможность помочь делу, так как был хорошо знаком с директором крупного Дитятковского писчебумажного товарищества, которое имело в Кременчуге самый большой магазин. С сыном этого директора я учился в реальном училище и вместе его окончил. Я обратился к нему с просьбой отпускать нам товар по оптовым ценам, что давало 25% понижения цены розничной. Он любезно согласился. А. был страшно рад и дал нам из казенных сумм 5000 рублей на оборотный капитал (в 1918 г. это были гроши).
Решили создавать ученический кооператив.
Ученикам, желающим быть членами кооператива, было предложено внести по 100 рублей (приблизительно 50 копеек довоенного времени). Правление кооператива было избрано из учеников, так же как и кассир, и ревизионная комиссия. Весь товар разместился в двух больших шкафах, и торговля производилась пол часа до уроков и во время большой перемены. Кооператив брал всего 7% прибыли на покрытие расходов по доставке и возможную порчу товаров. Большинство учеников записалось в кооператив (90%), и все они имели в изобилии прекрасного качества тетради, бумагу для черчения, готовальни, линейки, треугольники, карандаши, резинки и пр. Все были очень довольны, так как это избавляло их от беганья по пустым крюковским магазинам.
Естественно, что ребята очень интересовались военной службой. Я донашивал еще форменную одежду (кроме погон) - другого у меня и не было. Меня расспрашивали о войне, об окопах, о ранениях и наградах. И как-то незаметно, без определенного плана, я стал заниматься с ребятами военным строем. Во время уроков гимнастики, несмотря ни на какую погоду, мы строились во дворе, перестраивались и затем уходили с песнями куда-нибудь в ближайшие окрестности.
После военного строя как-то незаметно вопрос зашел о знамени. Почему у нас нет своего знамени? Мы хотим иметь свое знамя! Я им посоветовал обратиться прямо к А.
Вначале А. был против:
- Я не хочу здесь заводить казарму!
Надо сказать, что до тех пор А. был принципиальным противником военных. Может быть, этому содействовали воспоминания об афронте, который он получил в дни своего увлечения Наташей Найдой, а также на основании своего печального опыта в киевской казарме, - не знаю, но только солдаты были для него "серой скотинкой", а офицеры "пшютами" и недоучками.
К счастью, к нам на помощь пришел В. Крылов, который убедил А., что военный строй не имеет ничего плохого, так же как и знамя. Он напомнил А., что военный строй применяется не только в армии, но и у бойскаутов и в кадетских корпусах и имеет большое воспитательное значение. Так или иначе, но когда Крюков был занят немецкими войсками, у нас было уже свое знамя с двумя широкими лентами - желтой и голубой - цветами Украинской республики. Знамя было шелковое, белое, окаймленное золотой бахромой. С одной стороны были вышиты инициалы училища и эмблема путей сообщения (кажется, скрещенные топор и якорь). С другой стороны, по настоянию попа, Таня Коробова вышила текст из Евангелия: "Так да просветится свет ваш пред человеки".
Когда украинцев сменили большевики (в начале февраля 1919 г.), мы сняли со знамени желтую и голубую ленты и заменили их красными. В скором времени по какому-то революционному поводу большевики устроили большой парад, на котором кроме войск должны были присутствовать и все учебные заведения. Мы пришли с нашим белым знаменем и увидели на площади десятки ярко-красных знамен. Через 5 минут к нам прибежали разъяренные распорядители и приказали немедленно убрать "белогвардейское" знамя и больше с ним никогда не показываться. Хранить это знамя было опасно. А. приказал его уничтожить и заменить красным знаменем и уже без "Так да просветится...", что мы и сделали.
Оркестра у нас еще не было, но был оркестр Крюковских мастерских, и в одно из первых весенних воскресений 1918 г., сопровождаемые многочисленными родителями, мы совершили нашу первую военную прогулку со знаменем и оркестром в Деевский лес, в 3 километрах от училища, где оставались целый день, пели, играли, варили кашу, вообще провели чудный день, когда у А. исчезли последние сомнения относительно полезности военного строя. Немного позже, к лету 1918 г., у нас уже был собственный духовой оркестр (существование которого подтверждает в своих воспоминаниях П. И. Карапыш) в 20 человек музыкантов, которым управлял Краснов.
Наши военные прогулки стали регулярными.
Деньги на покупку духовых инструментов мы получили из выручки за спектакли драматического кружка им В. Г. Короленко.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ КРУЖОК ИМЕНИ В. Г. КОРОЛЕНКО
Этот кружок был моим детищем, так же как военный строй, знамя и оркестр.
Надо сказать, что я до этого был уже отравлен театральным ядом, так как участвовал в театральном кружке, который существовал в реальном училище. Я уже выступал в спектаклях, которые устраивались у нас 3-4 раза в год. Мы уже ставили "Ревизора" и "Женитьбу" Гоголя, "Горе от ума" Грибоедова, мелкие пьесы Чехова и Горбунова и другие образцы классической литературы.
Когда я был в Киеве, на должности помощника коменданта станции Киев, я два раза в неделю посещал великолепный Киевский драматический театр Соловцова. Когда я приехал в Крюков и попал в коллектив преподователей высшего начального училища, у меня невольно возникла мысль о возможности устройства любительских спектаклей в Крюкове.
Во время одной из больших перемен я категорически и твердо предложил создать драматический кружок и даже предложил первую пьесу для постановки, а именно "Касатку" А. Н. Толстого, которую я видел у Соловцова в начале октября 1917 г.
А. вспыхнул сразу горячим сторонником кружка, остальных пришлось с трудом раскачивать - во всяком случае большого энтузиазма я не встретил, почти никто не верил в успех нового предприятия.
Надо сказать, что трудности, которые нас ожидали, были неимоверные. Был театр, где была сцена, но это все. Была одна-единственная декорация, но не было ни мебели, ни бутафории, ни реквизита, ни, главное, костюмов. На каждый спектакль, в особенности на такие, как "Дядя Ваня", "Вишневый сад", "Осенние скрипки", приходилось писать декорации, доставать всю нужную мебель и реквизит и, кроме того, специально приспосабливать электрическое освещение. Кроме того, надо было доставать костюмы, что было делом нелегким. Здесь я должен с благодарностью вспомнить беззаветную преданность нашему театральному делу моего старого друга по реальному училищу - Б. Ф. Гороновича. Трудность заключалась в том, что не только надо было все отыскивать, но надо было еще доставить в театр, а после спектакля снова возвратить по принадлежности.
Первый спектакль было поставить очень трудно. Актеры были совершенно неопытны и надо было заставить их говорить для зрительного зала, то есть довольно громко и довольно отчетливо.
Так или иначе - спектакль был решен. Мы репетировали в школе, собираясь по вечерам, где А. для поднятия настроения к каждой репетиции заказывал сторожу Ивану две бутылки самогонки с легкой закуской.
И, наконец, в конце января 1918 г. на улицах Крюкова появились большие красные афиши, объявлявшие о предстоящем спектакле. Это была дата в истории Крюкова, где до этого процветал только избитый украинский водевиль вроде "Наталки-Полтавки" и т. п.
Театр был набит публикой до отказа, и мы пожинали заслуженные или не заслуженные лавры. Перед спектаклем все артисты хором исполнили "Интернационал". Во всяком случае успех был полнейший, который окрылял нас для следующих постановок.
За два года существования этого коллектива (1917 - 1919) нами было поставлено около 12 спектаклей, среди них: "Касатка" и "Кукушкины слезы" А. Н. Толстого, "Дядя Ваня" и "Вишневый сад" А. П. Чехова, "Женитьба" Н. В. Гоголя, "Осенние скипки" И. Д. Сургучева, "Отец" А. Стриндберга. Одноактные пьесы Чехова были поставлены почти все: "Юбилей", "Медведь", "Предложение", "Трагик поневоле" и др. Кроме того, была поставлена оперетка "Иванов Павел" и написано два злободневных ревю.
А., который был административным директором кружка, только один раз выступал как артист. Большая близорукость мешала ему ориентироваться на сцене, и в конце концов он взял на себя неблагодарную роль суфлера. Я, как художественный директор кружка, был режиссером в двух спектаклях: "Касатка" и "Кукушкины слезы", которые я видел у Соловцова. Остальные спектакли прошли в коллективной режиссуре.
На Днепре стояло много лодок, которые сдавались по часам. У Е. Ф. была своя собственная лодка, которая в честь героини гамсуновского романа "Мистерии" называлась "Дагни". Иногда брали 3-4 лодки и отправлялись на один из днепровских островов варить "кашу", где проводили целый день, купались, лежали на песке и снова спорили, спорили без конца...
Во время одной из таких прогулок А. чуть не утонул. Он почему-то стал на носу лодки, не удержался и упал в воду. Я сбросил ботинки и бросился к нему на помощь. Нас вытащили благополучно, но мы намокли. А. потерял пенсне, а я один ботинок. Пришлось бросить и другой. Домой возвращался босиком. А. вели под руки, так как без пенсне он почти ничего не видел.
Однажды в лодках, но уже исключительно в мужской компании, поехали на остров на ночевку. Снова купались, ловили рыбу, из котрой потом варили уху, и развели большой костер, вокруг которого расположились на ночь.
В 1909 г. на Херсонской улице открылся шикарный для Крюкова кинематограф "Корсо". Картины шли каждый день. Играл струнный квартет, в котором я иногда принимал участие. Фильмы менялись раз в неделю. Каждую субботу папа, мама и я посещали это кино - А. с нами никогда не было. В том "Корсо" была довольно большая сцена, большое фойе с буфетом, несколько уборных. Впоследствии (в 1917 г.) оно было сдано ж. д. клубу, где развел свою деятельность основанный по моему почину "Кружок имени Короленко".
К этому же времени городской головой Кременчуга стал крюковский миллионер - старообрядец Гусев (во время революции его убили). Благодаря его заботам в Крюкове провели электрическое освещение и наша главная Херсонская улица осветилась ярким светом дуговых фонарей.
ДОЛИНСКАЯ
Влюбленным суждено было жить все время в разлуке. Сначала Е. Ф. была на курсах в Киеве, потом получила место учительницы, но в Полтаве, А. оставался в Крюкове.
Не знаю, получал ли он от нее много писем, но он ей писал каждый день на самой лучшей веленевой бумаге - и отсылал в самых дорогих конвертах-люкс. Иногда он просил меня отнести письмо на станцию и бросить в ящик почтового вагона. На конверте адресу предшествовали две буквы: "Я.С.". Я ломал голову, что это могло значить, но не смел у него спросить об этом прямо. Гораздо позже, в 1915 г., в Полтаве, он объяснил мне, что это были начальные буквы двух слов "Ясному солнышку".
Но судьба решила еще дальше удалить их друг от друга.
После ухода М. Г. Компанцева А. не ужился с новым заведующим К. Ф. Карбоненко, обвинил его во взяточничестве, и дело дошло даже до суда. Работать в Крюкове стало невозможным, и в 1911 г. по собственному прошению А. был переведен в ж. д. училище при станции Долинской, где он мог работать вместе с М. Г. Компанцевым.
Если когда-нибудь на своем пути А. рисковал споткнуться, то это именно в Долинской.
Трудно представить себе дыру более глухую, чем Долинская. Расположенная на полпути между Кременчугом и Николаевым, эта станция находилась среди голой степи, вдали от культурных центров. Станция была небольшая, при ней оборотное депо, церковь, училище, 3-4 небольших лавчонки, с сотню небольших домишек - это все. Ни клуба, ни кинематографа и ни одного книжного магазина. А кругом, насколько хватит глаз, - голая степь.
Половина учеников была "с линии", т. е. это были дети начальников станций, дорожных мастеров, десятников, телеграфистов, сторожей, будочников и рабочих, живших на линии Знаменка - Николаев. Поэтому при училище было создано общежитие для таких учеников. А. получил место учителя и одновременно надзирателя в общежитии, за что получал добавочные 10 рублей в месяц. Он поместился в небольшой комнате при здании общежития.
За три года, которые А. провел в Долинской, я приезжал к нему раз 10. В Долинской А. почти ничего не читал, во всяком случае в его комнате я никогда не видел обычного обилия книг.
Тоску и скуку, которые царили в Долинской, топили в старом испытанном средстве - в вине. Почти каждый день А., Компанцев и другие преподаватели приглашались в гости то к одному, то к другому служащему, где компания засиживалась до поздней ночи. Если не было приглашений - шли к попу. Поп зарабатывал много денег, любил выпить, и у него стол был накрыт каждый день с утра до вечера. У попа оставались иногда до позднего вечера, ели, пили, слушали грамофонные пластинки, которых у него было, правда, много. Если, в крайнем случае, попа не было дома и не было никаких приглашений шли на вокзал в зал 1-2 класса и там объединялись у буфета. Это было единственное место, где было светло, тепло и уютно, где был какой-то признак жизни.
Во всяком случае, пить водку меня научили именно в Долинской.
К счастью для А., на летние месяцы, когда училище закрывалось, так же как и общежитие, он уезжал домой в Крюков. Здесь он снова попадал в привычную обстановку и снова обкладывался книгами. Но иногда он уезжал в Полтаву или в Киев, куда приезжала и Е. Ф.
В Долинской, конечно, А. тоже влюбился. У железнодорожного служащего Никитченко была красавица дочь Феня, стройная девушка лет 17 с длинной косой и огромными глазами. Она училась в Елизаветграде (теперь Кировоград), где за ней увивались томные юнкера расположенного там кавалерийского училища.
Я был очень дружен с ней, и однажды в саду она мне рассказала, что как-то А. пришел к ее родителям и просил у них ее руки. Но под благовидным предлогом ему отказали. Позже, в эмиграции, я случайно встретил ее в Перемышле, и мы вспоминали прошлое. Она была так же красива. Не знаю, что с ней стало потом. Жива ли? Я писал А. об этой встрече. Он в письме мне ответил: "Милая головка! Как я был влюблен в нее!"
(Смотри продолжение). Публикация по журналу "Советская педагогика" 1991,6,7.
Виталий Семенович Макаренко.
МОЙ БРАТ АНТОН СЕМЕНОВИЧ.
[ВОСПОМИНАНИЯ] часть 5.
ПОЛТАВА - УЧИТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ
В 1914 г. А. поступил в только что открывшийся Полтавский учительский институт. Для него наступил 3-летний период интенсивных занятий и в то же время бедной студенческой жизни.
Действительно, приходилось жить на 15 рублей стипендии, которую он получал. Прожить на эти деньги - это значило только не умереть с голода. 5 рублей он платил за бедную комнату, в которой даже не было отопления. Оставалось 10 рублей на еду, стирку белья, учебные пособия, бумагу, парикмахерскую, табак и пр. Этого было недостаточно.
К счастью, отец пришел к нему на помощь. Несмотря на то что их отношения продолжали оставаться натянутыми, он нашел в себе достаточно благородства и посылал ему ежемесячно 10 рублей. Он давал эти деньги мне для пересылки, но при этом требовал переслать их от имени матери. Таким образом он надеялся сохранить самолюбие, но я в первом же письме к А. написал ему о происхождении этих денег.
Кроме того, конечно, Е. Ф. иногда давала ему 5-10 рублей. Об этом он мне сам говорил, но добавлял:
- Это заимообразно, и эти деньги я ей обязательно возвращу.
Не знаю, сделал ли он это? При его идеальной честности, думаю, что он это сделал.
В ноябре 1914 г. я приехал к нему дней на 10. Холод в его комнате был что называется, собачий, и вода в кувшине замерзала. Я согревался тем, что сжигал в тазу пачку старых журналов. Но это давало мало тепла. И, кроме того, было опасно. В конце концов я проводил время у Е. Ф., где был почти всегда в одиночестве.
Е. Ф. жила на той же улице, что и Антон (Пушкинская). Она снимала отдельный дом с двумя учительницами из той школы, где она работала сестрами Верой и Катей Костецкими. У каждой была отдельная комната, а две больших комнаты и кухня были общими. Одна комната была столовая, другая гостиная, где стоял рояль Е. Ф.
Все вечера мы проводили у Е. Ф., где после чая с Е. Ф. давали концерты - я на скрипке, Е. Ф. на рояле.
Сестры Костецкие были изящные, тонкие, хрупкие девушки с огромными глазами. Я не замедлил влюбиться в скромную, тихую Веру, а А., несмотря на Е. Ф., был влюблен в Катю (Катусю).
Е. Ф. смотрела на это, как на шутку, сквозь пальцы. Впрочем, может быть, в душе она и ревновала, но никогда этого не показывала. Я до конца не мог понять отношений А. и Е. Ф. - скорее это были хорошие друзья, чем любовники.
Этой Катусе в альбюом А. написал единственные стихи, которые я запомнил:
К надеждам
Голубым туманом из-за сереньких
туч,
Улыбнулись вы в небе, как сон
золотой.
Отчего же призыв ваш так
слаб, не могуч,
Отчего встали призраки жизни
былой?
Отчего в ясном море бездонных
очей
Светит грустная дума бессонных ночей?
Леденит настоящее ветром с
дождем,
А грядущая жизнь смотрит пасмурным
днем
(К этому принадлежали еще четыре строчки, которые я забыл).
Я рассмеялся, когда прочел это стихотворение:
- Это какая-то метеорология - здесь все есть: голубой туман, серые тучи, ясное море, леденящий ветер с дождем и, вообще, пасмурный день.
А. вспыхнул, в сердцах вырвал лист со стихами из альбома и порвал его на мелкие клочки.
- Ты прав - поэтом я никогда не буду. Даю честное слово никогда больше стихов не писать.
Но через 10 минут все уже смеялись, и А. первый.
Засиживались довольно поздно - обыкновенно до 12.
Перед диваном на полу лежал большой меховой ковер, и А. обыкновенно лежал на нем у ног Катуси.
- Катуся, поймите, это преступно иметь такие глаза, как у вас. Вы мужчин с ума сводите и заставляете их бесцельно мучиться.
Катуся смеялась:
- А вы смотрите в другие глаза, а моих не замечайте.
- Да, это легко сказать - ведь ваши глаза настоящие магниты.
Потом, по пустынным улицам, по деревянным тротуарам возвращались в его трущобу, где старались возможно скорее залезть под одеяла.
Обедали в вегетарианском ресторане, где было дешево, но не сытно. Обед стоил 25 копеек, но через час снова уже чувствовался голод. Кормили постным супом, картофельными морковными котлетами, простоквашей... Обед чисто студенческий.
Через 10 месяцев, когда я окончил военное училище и получил довольно большие "подъемные" деньги (1200 рублей), я предложил А. маленькую дружескую помощь - 200 рублей. Он был и смущен и страшно рад:
- Для меня - это целое состояние. Теперь мы переменим квартиру довольно мерзнуть.
И вдвоем с товарищем по институту, которого звали Митрофаном, они сняли большую, теплую комнату в Важничем переулке N 5, где и оставались до окончания учительского института.
ВОЙНА
Шла война. Скоро мне должно было исполниться 20 лет и, следовательно, угрожала мобилизация. Я решил предупредить события. 1 марта 1915 г. я поступил в ближайшую к нам военную школу - Чугуевское военное училище, - и через 6 месяцев вышел оттуда с чином прапорщика. При разборе вакансий я взял Киевский округ.
В штабе Округа я подсунул главному писарю, распределявшему назначения, 20 рублей и получил назначение в 27-й запасной батальон, в Полтаву. Таким образом, 5 сентября 1915 г., я приехал в тот же Важничий переулок, N 5, и поселился в одной комнате вместе с А. и его товарищем Митрофаном. Своего денщика Степана я устроил на кухне. Так прожил я с ними в течение двух месяцев.
Конечно, в течение двух месяцев мы каждый вечер проводили у Е. Ф., но теперь уже ехали туда на извозчике, с хорошим вином от Лемэра, хорошими закусками и шоколадом от Пока (Деньги были!)
Я и сейчас вспоминаю эти чудные вечера, которые никогда не забуду.
Но надо было воевать. Через 2 месяца я уехал на фронт. С А., Верой, Катусей, Е. Ф. мы расстались. Вера плакала, и я утешал ее как мог.
Больше года я почти не видел А. Встречались мы только во время посещений А. госпиталей, где я находился после ранений. Однажды я даже попал в госпиталь в Полтаву, но ранение было тяжелое, и я не мог никуда выходить. Затем меня перевели в Кременчуг.
В конце декабря 1916 г. А. был мобилизован как ратник ополчения 2-го разряда для прохождения строевой подготовки и был направлен в казармы в Киев, где его и застала революция (Февральская).
Я лежал еще в госпитале в Кременчуге, когда ко мне из Полтавы приехала Е. Ф. и сказала, что необходимо как можно скорее ехать в Киев, как она выразилась: "Спасать Тосю".
Оказалось, что казарменная обстановке среди мобилизованных мужиков и рабочих подействовала на А. удручающе. Он прямо писал Е. Ф., что такая обстановка для него невыносима, и что он покончит с собой.
Е. Ф. умоляла меня взять у главного врача отпуск и немедленно ехать в Киев. Я уже достаточно поправился и главный врач дал мне недельный отпуск. Мы поехали в Киев.
В Киев мы прибыли около 11 часов утра и прямо с вокзала на извозчике отправились в казармы. Не успели мы войти в большой двор казармы, как увидели нашего А., несущего в двух банках суп и кашу. Но какая не военная фигура: огромные сапоги с брезентовыми голенищами, слишком большая фуражка, закрывавшая ему половину ушей, мятая, не по росту, гимнастерка все это делало его фигуру просто комичной.
Он долго щурился, не веря глазам своим, но когда, наконец, нас узнал, бросил свои котелки прямо в грязь и со слезами бросился к нам на шею.
Но, собственно говоря, что было ужасного в этой казарме? Абсолютно ничего. Казарма и есть казарма, а не институт благородных девиц. Конечно, были вши, махорка, тяжелый воздух, матерщина, но ведь все это на какие-нибудь 2-3 месяца, и нельзя было даже и сравнивать эту казарму с фронтом, с окопами. Я поговорил с его начальниками - ничего ужасного не было. Не было даже никаких строевых занятий, только иногда прогулки с песнями по городу. Остальное время они ничего не делали, спали и портили воздух. Кроме того, через 3-4 недели их должны были распутить по домам. (Впрочем, вся дружина была не вооружена, и А. не только никогда не стрелял, но даже в руках не держал ружья. Ружей не хватало даже в действующей армии).
Я успокоил А. как мог, ротный командир пообещал скорое освобождение, и мы уехали. Но на вокзале я не удержался и спросил А.:
- Слушай, Антон, вот мне всего 21 год, но я уже 4 раза ранен, иногда целыми днями сижу под ураганным огнем противника, иногда днями остаюсь без пищи, потому что подвоз невозможен, у меня 200 человек, за которыми я должен следить, одевать, кормить и, самое главное, которых я должен воодушевлять и вести в атаку - что бы ты делал на моем месте?
А. в упор посмотрел мне в глаза и спокойно ответил:
- Я бы застрелился!
Через месяц он был демобилизован и вернулся в Полтаву.
КРЮКОВ - ВЫСШЕЕ НАЧАЛЬНОЕ УЧИЛИЩЕ
Вскоре после нашей поездки в Киев (апрель 1917 г.) я был назначен помощником коменданта станции Киев, куда и уехал. В это время А. благополучно окончил институт и в августе (а не в октябре, как утверждают некоторые биографы) был назначен инспектором вновь преобразованного Крюковского ж. д. высшего начального училища.
Я оставался в Киеве до октября 1917 г., когда вновь пришедшие большевистские власти выбросили меня чуть ли не на улицу. Я приехал в Крюков, где А. великодушно пришел мне на помощь и предложил место учителя в его училище (спорт, рисование, математика).
В училище я застал вновь сформированный коллектив преподователей, где были даже двое с университетскими дипломами, а именно, демобилизованные, как и я, В. Крылов и Н. Кемов (последний пришел в училище позже - в апреле 1918 г.). Из других преподователей были: П. И. Карапыш, В. И. Поповиченко, А. П. Сугак, Ю. Попова и Диденко; Таня Коробкова преподовала рукоделие. При украинцах (1918 г.) Закон Божий преподовал священник Д. И. Григорович.
Потекли однообразные дни школьных занятий.
Вообще, надо сказать, что по обстоятельствам тех времен чисто педагогическая часть нашей деятельности отошла на второй план. На первом плане были заботы о "хлебе насущном" и одежде.
Надо отметить, что два года, которые мы провели в Высшем начальном училище, 1917-1919, прошли под знаком крайних материальных лишений: власти сменялись чуть ли не каждые 2 месяца (большевики, немцы, вновь большевики, петлюровцы, антоновцы, григорьевцы и пр.), и население было разорено: ни масла, ни сахара, и даже простого хлеба не хватало. Крестьяне не отдавали продуктов за деньги, на которые они сами ничего не могли купить, так как не было ни обуви, ни мануфактуры, вообще ничего. Единственная возможность достать что-нибудь - обмен: надо было отдать пальто, сапоги или пару простынь, чтобы получить немного муки, хлеба или сала. Так же трудно обстояло дело с одеждой: наши ребята были плохо одеты, и А. был страшно рад, когда в интенданстве ему удалось получить 300 полушубков, которые в тот же день были розданы ученикам. Позже ему удалось получить еще 300 пар валенок (правда, не новых).
Конечно, и учащиеся встретили трудности на пути приобретения необходимых принадлежностей - на свободном рынке почти ничего не было. Но я имел возможность помочь делу, так как был хорошо знаком с директором крупного Дитятковского писчебумажного товарищества, которое имело в Кременчуге самый большой магазин. С сыном этого директора я учился в реальном училище и вместе его окончил. Я обратился к нему с просьбой отпускать нам товар по оптовым ценам, что давало 25% понижения цены розничной. Он любезно согласился. А. был страшно рад и дал нам из казенных сумм 5000 рублей на оборотный капитал (в 1918 г. это были гроши).
Решили создавать ученический кооператив.
Ученикам, желающим быть членами кооператива, было предложено внести по 100 рублей (приблизительно 50 копеек довоенного времени). Правление кооператива было избрано из учеников, так же как и кассир, и ревизионная комиссия. Весь товар разместился в двух больших шкафах, и торговля производилась пол часа до уроков и во время большой перемены. Кооператив брал всего 7% прибыли на покрытие расходов по доставке и возможную порчу товаров. Большинство учеников записалось в кооператив (90%), и все они имели в изобилии прекрасного качества тетради, бумагу для черчения, готовальни, линейки, треугольники, карандаши, резинки и пр. Все были очень довольны, так как это избавляло их от беганья по пустым крюковским магазинам.
Естественно, что ребята очень интересовались военной службой. Я донашивал еще форменную одежду (кроме погон) - другого у меня и не было. Меня расспрашивали о войне, об окопах, о ранениях и наградах. И как-то незаметно, без определенного плана, я стал заниматься с ребятами военным строем. Во время уроков гимнастики, несмотря ни на какую погоду, мы строились во дворе, перестраивались и затем уходили с песнями куда-нибудь в ближайшие окрестности.
После военного строя как-то незаметно вопрос зашел о знамени. Почему у нас нет своего знамени? Мы хотим иметь свое знамя! Я им посоветовал обратиться прямо к А.
Вначале А. был против:
- Я не хочу здесь заводить казарму!
Надо сказать, что до тех пор А. был принципиальным противником военных. Может быть, этому содействовали воспоминания об афронте, который он получил в дни своего увлечения Наташей Найдой, а также на основании своего печального опыта в киевской казарме, - не знаю, но только солдаты были для него "серой скотинкой", а офицеры "пшютами" и недоучками.
К счастью, к нам на помощь пришел В. Крылов, который убедил А., что военный строй не имеет ничего плохого, так же как и знамя. Он напомнил А., что военный строй применяется не только в армии, но и у бойскаутов и в кадетских корпусах и имеет большое воспитательное значение. Так или иначе, но когда Крюков был занят немецкими войсками, у нас было уже свое знамя с двумя широкими лентами - желтой и голубой - цветами Украинской республики. Знамя было шелковое, белое, окаймленное золотой бахромой. С одной стороны были вышиты инициалы училища и эмблема путей сообщения (кажется, скрещенные топор и якорь). С другой стороны, по настоянию попа, Таня Коробова вышила текст из Евангелия: "Так да просветится свет ваш пред человеки".
Когда украинцев сменили большевики (в начале февраля 1919 г.), мы сняли со знамени желтую и голубую ленты и заменили их красными. В скором времени по какому-то революционному поводу большевики устроили большой парад, на котором кроме войск должны были присутствовать и все учебные заведения. Мы пришли с нашим белым знаменем и увидели на площади десятки ярко-красных знамен. Через 5 минут к нам прибежали разъяренные распорядители и приказали немедленно убрать "белогвардейское" знамя и больше с ним никогда не показываться. Хранить это знамя было опасно. А. приказал его уничтожить и заменить красным знаменем и уже без "Так да просветится...", что мы и сделали.
Оркестра у нас еще не было, но был оркестр Крюковских мастерских, и в одно из первых весенних воскресений 1918 г., сопровождаемые многочисленными родителями, мы совершили нашу первую военную прогулку со знаменем и оркестром в Деевский лес, в 3 километрах от училища, где оставались целый день, пели, играли, варили кашу, вообще провели чудный день, когда у А. исчезли последние сомнения относительно полезности военного строя. Немного позже, к лету 1918 г., у нас уже был собственный духовой оркестр (существование которого подтверждает в своих воспоминаниях П. И. Карапыш) в 20 человек музыкантов, которым управлял Краснов.
Наши военные прогулки стали регулярными.
Деньги на покупку духовых инструментов мы получили из выручки за спектакли драматического кружка им В. Г. Короленко.
ДРАМАТИЧЕСКИЙ КРУЖОК ИМЕНИ В. Г. КОРОЛЕНКО
Этот кружок был моим детищем, так же как военный строй, знамя и оркестр.
Надо сказать, что я до этого был уже отравлен театральным ядом, так как участвовал в театральном кружке, который существовал в реальном училище. Я уже выступал в спектаклях, которые устраивались у нас 3-4 раза в год. Мы уже ставили "Ревизора" и "Женитьбу" Гоголя, "Горе от ума" Грибоедова, мелкие пьесы Чехова и Горбунова и другие образцы классической литературы.
Когда я был в Киеве, на должности помощника коменданта станции Киев, я два раза в неделю посещал великолепный Киевский драматический театр Соловцова. Когда я приехал в Крюков и попал в коллектив преподователей высшего начального училища, у меня невольно возникла мысль о возможности устройства любительских спектаклей в Крюкове.
Во время одной из больших перемен я категорически и твердо предложил создать драматический кружок и даже предложил первую пьесу для постановки, а именно "Касатку" А. Н. Толстого, которую я видел у Соловцова в начале октября 1917 г.
А. вспыхнул сразу горячим сторонником кружка, остальных пришлось с трудом раскачивать - во всяком случае большого энтузиазма я не встретил, почти никто не верил в успех нового предприятия.
Надо сказать, что трудности, которые нас ожидали, были неимоверные. Был театр, где была сцена, но это все. Была одна-единственная декорация, но не было ни мебели, ни бутафории, ни реквизита, ни, главное, костюмов. На каждый спектакль, в особенности на такие, как "Дядя Ваня", "Вишневый сад", "Осенние скрипки", приходилось писать декорации, доставать всю нужную мебель и реквизит и, кроме того, специально приспосабливать электрическое освещение. Кроме того, надо было доставать костюмы, что было делом нелегким. Здесь я должен с благодарностью вспомнить беззаветную преданность нашему театральному делу моего старого друга по реальному училищу - Б. Ф. Гороновича. Трудность заключалась в том, что не только надо было все отыскивать, но надо было еще доставить в театр, а после спектакля снова возвратить по принадлежности.
Первый спектакль было поставить очень трудно. Актеры были совершенно неопытны и надо было заставить их говорить для зрительного зала, то есть довольно громко и довольно отчетливо.
Так или иначе - спектакль был решен. Мы репетировали в школе, собираясь по вечерам, где А. для поднятия настроения к каждой репетиции заказывал сторожу Ивану две бутылки самогонки с легкой закуской.
И, наконец, в конце января 1918 г. на улицах Крюкова появились большие красные афиши, объявлявшие о предстоящем спектакле. Это была дата в истории Крюкова, где до этого процветал только избитый украинский водевиль вроде "Наталки-Полтавки" и т. п.
Театр был набит публикой до отказа, и мы пожинали заслуженные или не заслуженные лавры. Перед спектаклем все артисты хором исполнили "Интернационал". Во всяком случае успех был полнейший, который окрылял нас для следующих постановок.
За два года существования этого коллектива (1917 - 1919) нами было поставлено около 12 спектаклей, среди них: "Касатка" и "Кукушкины слезы" А. Н. Толстого, "Дядя Ваня" и "Вишневый сад" А. П. Чехова, "Женитьба" Н. В. Гоголя, "Осенние скипки" И. Д. Сургучева, "Отец" А. Стриндберга. Одноактные пьесы Чехова были поставлены почти все: "Юбилей", "Медведь", "Предложение", "Трагик поневоле" и др. Кроме того, была поставлена оперетка "Иванов Павел" и написано два злободневных ревю.
А., который был административным директором кружка, только один раз выступал как артист. Большая близорукость мешала ему ориентироваться на сцене, и в конце концов он взял на себя неблагодарную роль суфлера. Я, как художественный директор кружка, был режиссером в двух спектаклях: "Касатка" и "Кукушкины слезы", которые я видел у Соловцова. Остальные спектакли прошли в коллективной режиссуре.