Страница:
XV
Король, находившийся в Тиволи, намеревался предпринять завоевание Тосканы, как у него и было сговорено с Филиппо. Он полагал, что война в Ломбардии облегчит ему задачу и предоставит достаточно времени, но прежде чем начать действия в открытую, хотел иметь хоть какую-то опору в Тоскане: с этой целью он начал переговоры в крепости Ченнина в верхнем Валь д'Арно и занял ее.113 Флорентийцы, застигнутые этой неожиданностью врасплох, видя, что король движется, чтобы разгромить их, наняли кондотьеров,114 назначили военный совет Десяти и по своему обычаю стали готовиться к войне. Король со своим войском уже вступил на территорию Сиены и всячески старался перетянуть этот город на свою сторону, но сиенцы оставались верны своей дружбе с Флоренцией и не открывали королю ни ворот Сиены, ни других своих городов. Правда, они снабжали его продовольствием, но оправданием служила им их слабость и военное превосходство неприятеля. Тут король убедился, что вторжение через Валь д'Арно у него не получится, - то ли потому что он снова потерял Ченнину, то ли потому что флорентийцы уже набрали некоторое количество войска. Поэтому он двинулся на Вольтерру и взял в ее землях немало крепостей.115 Оттуда он перешел в пизанские земли и с помощью Арриго и Фацио из рода графов делла Герардеска занял там несколько замков, а затем осадил Кампилью, но не смог взять ее, ибо эта крепость оказалась под защитой флорентийцев и, кроме того, наступила зима. Поэтому король оставил охрану во всех занятых им крепостях, а с остальным войском стал на зимние квартиры в сиенских землях.
Воспользовавшись этим временем года, флорентийцы сумели позаботиться о наборе войск, во главе которых поставили Федериго, синьора Урбино, и Сиджисмондо Малатесту, владетеля Римини. Хотя согласия между этими военачальниками вообще не было, они благодаря рассудительности флорентийских комиссаров Нери ди Джино и Бернадетто Медичи все же сохранили его в такой мере, что могли начать кампанию еще в зимние холода. Возвращено было все утраченное в пизанских землях и Рипомеранче во владениях Вольтерры, а королевских солдат, которые перед тем совершенно беспрепятственно совершали любые набеги на Маремму,116 удалось обуздать настолько, что, они едва могли удерживать крепости, которые им поручено было оборонять. С наступлением весны комиссары со своими войсками в количестве пяти тысяч всадников и двух тысяч пехотинцев остановились в Спедалетто, король же со своей пятнадцатитысячной армией подошел к Кампилье на расстояние трех миль. Но, в то время как ожидалось, что им опять будет предпринята осада этой крепости, он неожиданно бросился на Пьомбино, рассчитывая быстро захватить это плохо укрепленное место: захват Пьомбино действительно был бы ему весьма выгоден, а для флорентийцев крайне опасен, так как из этого города, который легко было снабжать по морю, можно было делать набеги на все пизанские земли и вести с Флоренцией долгую и изнурительную для нее войну. Нападение на Пьомбино очень встревожило флорентийцев, и на военном совете они решили, что если бы им удалось продержаться со всем войском в болотистых кустарниках Кампильи, королю пришлось, бы отступить, если даже не разбитым, то во всяком случае бесславно. В соответствии с этим они вооружили в Ливорно четыре крупных галеры и на них перебросили в Пьомбино триста пехотинцев, а затем расположились лагерем в Кальдане, где на них трудно было бы напасть, ибо им казалось опасным оставаться на заросшей кустарником равнине.
XVI
Флорентийское войско получало продовольствие в окружающей местности, неплодородной и малолюдной, почему снабжение было до крайности затруднено. Солдаты от этого немало терпели, особенно же от нехватки вина: на месте оно не производилось, а подвоза извне не было, так что многим солдатам его не доставало. Король же, напротив, хоть и прижатый флорентийцами, имел в достатке все, кроме сена, ибо продовольствие ему доставлялось по морю. Поэтому флорентийцы тоже предприняли попытку снабжать свое войско тем же путем и, нагрузив свои трехмачтовые галеры117 припасами, послали их к войску. Однако эти суда были перехвачены семью галерами короля, две из них были взяты, а прочие повернули обратно, что окончательно отняло у флорентийского войска надежду на снабжение.118 Более двухсот человек из обозной обслуги перебежали к королю, не в состоянии будучи вынести отсутствие вина. Все же прочее войско громко роптало, заявляя, что не может оно больше оставаться в таком жарком месте, где вина нет, а питьевая вода плохого качества. В конце концов комиссары решили сняться со стоянки и предпринять захват нескольких крепостей, еще оставшихся в руках короля, который хотя не страдал от нехватки продовольствия и обладал более многочисленным I войском, убеждался, однако, что войско это каждодневно тает, ибо его одолевают болезни, порождаемые в жаркое время года этой болотистой местностью. Они свирепствовали с такой силой, что почти все солдаты были больны и многие умирали.
Положение это привело к тому, что начались попытки замириться, причем король требовал пятьдесят тысяч флоринов и сдачу Пьомбино. При обсуждении этих условий во Флоренции сторонники мира - их было значительное большинство - требовали согласия на них, заявляя, что нельзя и представить себе, как можно успешно закончить войну, требующую таких огромных расходов. Однако Нери Каппони, прибыв во Флоренцию, придал им мужества такими доводами, что условия короля были единодушно отвергнуты; и они решили взять под защиту владетеля Пьомбино,119 обещав ему не оставить его ни в военное, ни в мирное время, только бы сам он, не сдаваясь, продолжал оборону, как делал это доныне. Узнав об этом решении и видя, что из-за слабости своего войска ему город не взять, король в полном беспорядке снял осаду. Потерял он более двух тысяч человек, и с оставшимся войском удалился в сиенские земли, а оттуда в свое королевство, пылая гневом на флорентийцев и грозя им новой войной в будущем году.
XVII
Пока в Тоскане совершались все эти события, граф Франческо, став в Ломбардии главой миланских войск, постарался прежде всего подружиться с Франческо Пиччинино, тоже сражавшимся на их стороне, чтобы он поддерживал его во всех начинаниях или во всяком случае не ставил ему больших препон. Итак, он начал военные действия. Жители Павии, понимая, что им против него не устоять, но не желая подчиниться Милану, предложили сдать ему город с тем условием, что он не сделает их миланскими подданными. Графу очень хотелось завладеть этим городом, - он считал его блестящим украшением начала своих замыслов. Удерживал его не страх и не стыд перед нарушением взятых на себя обязательств, ибо большие люди стыдом почитают неудачу, а не обманом полученный выигрыш. Боялся он того, что, приняв предложение павийцев, раздражит миланцев настолько, что они сдадутся Венеции, а отвергнув его, окажутся лицом к лицу с герцогом Савойским, у которого в Павии много сторонников: так или иначе, но и в том, и в другом случае он, казалось ему, теряет всякую надежду завладеть Ломбардией. Полагая, что взять этот город все же менее опасно, чем дать завладеть им кому-то другому, он решил принять его, будучи к тому же уверен, что миланцев успокоить удастся: он поэтому стал убеждать их, что было бы крайне неблагоразумно отвергнуть предложение Павии, ибо в этом случае ее жители призвали бы к себе либо герцога Савойского, либо венецианцев, и для миланского государства и то, и другое было бы гибельным. Кроме того, для них было бы гораздо лучше иметь в качестве соседа его их друга, чем кого-нибудь более могущественного, и притом врага.
Миланцев это крайне встревожило, ибо им показалось, что здесь-то и обнаруживаются честолюбие графа и цели, к которым он стремится. Однако они решили не проявлять подозрительности, так как в случае разрыва с графом могли обратиться только к венецианцам, чье высокомерие и непомерные притязания не могли их не отпугивать. Поэтому ими принято было решение держаться графа и с его помощью сперва поправить наиболее срочные дела в надежде, что, избавившись от этих грозящих им бед, они как-нибудь избавятся и от него. Ибо на них готовы были напасть не только венецианцы, но также генуэзцы, и герцог Савойский, действовавший от имени Карла Орлеанского, сына одной из сестер герцога Филиппo.120 Впрочем, последнее нападение было отбито графом без особого труда, так что единственным врагом оставались венецианцы,121 которые, имея сильное войско, хотели во что бы то ни стало завладеть всем герцогством Миланским, - Лоди и Пьяченца им уже принадлежали. Граф подверг осаде этот последний город, взял его после длительного и упорного штурма и предал разграблению.122 Тут наступила зима, он разместил свои войска на зимние квартиры, а сам обосновался в Кремоне, где в течение всего неблагоприятного времени года отдыхал в обществе своей супруги.
XVIII
Но едва лишь дело повернулось к весне, как войска Венеции и Милана начали действовать. Миланцы хотели отбить Лоди, после чего замириться с венецианцами, ибо военные расходы все увеличивались, а подозрения насчет их кондотьера123 все усиливались. Мир был им необходим и чтобы отдохнуть хоть немного, и чтобы избавиться от графа.124 Поэтому они решили, что войско их захватит Караваджо, ибо надеялись, что Лоди сдастся, как только эта крепость будет вырвана из рук врага. Граф подчинился желанию миланцев, хотя предпочел бы перейти на тот берег Адды и напасть на область Бреши. Он осадил Караваджо125 и укрепил свой лагерь рвами и защитными сооружениями, чтобы венецианцы встретились с неодолимыми препятствиями, если бы вздумали прорвать кольцо осады. Неприятель в свою очередь подвел свое войско во главе с Микелетто, их капитаном, на расстояние около двух выстрелов из лука к лагерю графа: там оно оставалось в течение ряда дней и беспрестанно затевало стычки. Тем не менее граф все теснее и теснее сжимал кольцо вокруг крепости и довел ее уже до того положения, что она должна была вот-вот сдаться. Венецианцев это до крайности смущало, так как им представлялось, что потеря этой крепости означает проигрыш всей кампании. Венецианские военачальники с горячностью обсуждали вопрос о том, каким способом оказать помощь осажденным, причем единственным возможным представлялась прямая атака укрепленных позиций графа, что, однако же, сопряжено было с величайшей опасностью. Тем не менее потерять эту крепость казалось им столь ужасным, что венецианский сенат, вообще довольно несмелый и не любивший принимать сомнительных и связанных с опасностью решений, желая во что бы то ни стало удержать Караваджо, предпочел скорее подвергнуть опасности все государство, чем с потерей этого замка проиграть всю кампанию.
Постановили поэтому во что бы то ни стало напасть на графские войска; и вот ранним утром венецианцы во всеоружии двинулись на неприятеля и ударили на него в наименее охраняемом месте. Как всегда бывает при неожиданном нападении, этот первый удар вызвал в войске Сфорца некоторое замешательство, но граф тотчас же принял меры, полностью восстановившие порядок. Хотя венецианцы употребили все усилия для того, чтобы прорваться через возведенные графом укрепления, они были не только отброшены, но так основательно разбиты и рассеяны, что от всего этого воинства, состоявшего из более чем двенадцати тысяч всадников, спаслась едва ли одна тысяча; весь их обоз и все имущество достались противнику. Никогда раньше не подвергались венецианцы такому полному, ужасающему разгрому.126
Среди добычи и пленных обнаружили одного венецианского проведитора.127 До и во время сражения он отзывался о графе в оскорбительных выражениях, называя его бастардом128 и трусом, а потому теперь весь дрожал от страха: очутившись после поражения в плену, он, припомнив свои провинности, страшился наказания по заслугам. Представ с удрученным и испуганным видом перед графом, он по обычаю всех людей высокомерных и подлых, кои наглеют в благополучии, унижаются и пресмыкаются в беде, со слезами бросился к его ногам и принялся вымаливать прощение за свои поносные речи. Граф поднял его, взял за руку и сказал, что бояться ему нечего и может он уповать на лучшую долю. Затем он сказал, что удивляется, как это человек, притязающий на то, чтобы слыть мудрым и достойным, впал в такое заблуждение, что позволил себе говорить столь оскорбительно о людях, никак этого не заслуживающих. Ибо, что касается упреков по его, графа, адресу, он ведь не знает, как протекали супружеские отношения Сфорца, его отца, с Лючией, его матерью, так как не присутствовал при этом и не может отвечать за их способы сочетаться между собою и не заслуживает ни похвалы, ни порицания за их тогдашние действия. Зато он может сказать, что все содеянное когда-либо им лично он совершал так, чтобы ни от кого не заслужить укоризны, в чем могут лишний раз убедиться и он, его хулитель, и весь венецианский сенат. Под конец граф посоветовал ему быть впредь более сдержанным, говоря о других, и более осторожным при осуществлении каких-либо замыслов.
XIX
После этого успеха граф повел свое победоносное войско во владения Бреши, захватив все ее контадо, и расположился лагерем в двух милях от города. Венецианцы при первых же известиях о поражениях стали опасаться, что вслед за этим, как оно и случилось, подвергнется нападению Бреша, а потому поспешили снабдить ее самой лучшей охраной, которую только можно сыскать за такое время. Затем они столь же поспешно набрали новые вооруженные силы, влив в них спасшиеся от разгрома остатки прежнего войска, и согласно своему договору с Флоренцией попросили у нее помощи. Флорентийцы, избавившись от военных столкновений с королем Альфонсом, послали им тысячу пехотинцев и две тысячи всадников. Помощь эта дала венецианцам возможность выступить с мирными предложениями. В течение немалого времени казалось, что рок судил венецианцам терпеть поражения в войнах, но побеждать при заключении договоров, и часто мир с лихвой возвращал им то, что они теряли на войне.
Венецианцы отлично знали, что миланцы нисколько не доверяют графу, а граф стремится быть в Милане не главой войск, а государем. Поскольку от них зависело, с кем из них двоих заключить мир, а один хотел этого замирения ради своих честолюбивых замыслов, другие же со страху, они предпочли договариваться с графом и даже предложили ему содействовать в этих его замыслах. Ибо они были убеждены, что, видя себя обманутыми графом, миланцы, охваченные гневом, предпочтут подчиниться кому угодно, кроме него. А если они будут доведены до такого положения, что ни сами защищаться, ни графу доверять не смогут, то и вынуждены окажутся, не зная куда податься, броситься им, венецианцам, в объятия.
Приняв это решение, они стали прощупывать намерения графа и обнаружили его весьма склонным к замирению, поскольку ему желательно было, чтобы все плоды победы при Караваджо получил он, а не миланцы. В конце концов заключено было соглашение, по которому венецианцы обязывались выплачивать графу, пока он не завладел Миланом, тринадцать тысяч флоринов каждый месяц и вдобавок до конца военных действий предоставить ему четыре тысячи всадников и две тысячи пехотинцев. Граф со своей стороны обязался вернуть венецианцам города, военнопленных и вообще все, захваченное им в течение этой войны, и дал торжественное обещание притязать лишь на территории, которыми герцог Филиппo владел ко дню своей кончины.129
XX
Весть об этом договоре опечалила Милан гораздо больше, чем обрадовала его победа при Караваджо. Именитые граждане огорчались, народ возмущался, женщины и дети плакали, и все вместе взятые называли графа предателем и клятвопреступником. И хотя они были уверены, что ни мольбы, ни обещания не окажут на него никакого воздействия, все же решено было отправить к нему послов, чтобы хотя бы видеть, с каким выражением лица и какими словами станет он объяснять свое подлое поведение. И вот, когда они предстали перед графом, один из них обратился к нему со следующей речью:
"Те, кто желает добиться чего-либо от человека могущественного, обычно обращаются к нему с мольбами, приносят даяния или прибегают к угрозам, дабы, поколебленный чувством жалости или расчетом, или страхом, он соблаговолил удовлетворить их просьбу. Но над людьми жестокими и ослепленными алчностью ни один из доводов этих не имеет власти, и пытаться смягчить их мольбами, подкупить дарами или запугать угрозами - чистая потеря времени. И вот, узнав, к сожалению, слишком поздно всю твою жестокость, властолюбие и гордыню, мы являемся к тебе не просить о чем-либо и не в надежде чего-либо добиться, если бы мы даже стали просить, но чтобы напомнить тебе о многочисленных услугах, оказанных тебе миланским народом, и заставить тебя почувствовать, какой неблагодарностью ты ему отплатил, дабы среди обрушившихся на нас бедствий мы получили хотя бы удовлетворение от того, что высказали тебе правду в лицо. Ты без сомнения отлично помнишь, в каком положении оказался после смерти герцога Филиппo. Папа и король были твоими врагами. Ты порвал с венецианцами и флорентийцами и стал для них почти врагом, ибо они справедливо считали себя совсем недавно обиженными тобой и, кроме того, уже не нуждались в тебе. Ты изнемогал от тягот войны, которую вел с церковным государством, не было у тебя ни солдат, ни денег, ни друзей, ни хотя бы надежды сохранить свои владения и свою прежнюю славу. И ты бы с легкостью мог совсем погибнуть, если бы не наша простота, ибо одни мы приняли тебя к себе ради уважения к блаженной памяти нашего герцога. Ты недавно заключил в доме его брачный союз и вступил с ним в дружбу, и потому мы понадеялись, что эти дружеские чувства распространятся и на нас, его наследников, и что если к его благодеяниям присовокупить и наши, дружба эта не только укрепится, но станет неразрывной, и для этого мы к прежним своим обещаниям добавили Верону и Брешу. Могли бы мы пообещать тебе что-нибудь еще большее? А ты, чего мог бы ты тогда не скажу добиться, а просто пожелать от нас или от кого другого? Однако ты получил от нас нежданное благо, мы же в награду получаем от тебя нежданное зло.
Ты, впрочем, не медлил до сегодняшнего дня, чтобы раскрыть всю испорченность души своей, ибо едва стал военачальником нашим, как вопреки всякому праву завладел Павией, и это было первое предупреждение - чего нам ждать от твоей дружбы. Однако обиду эту мы снесли в надежде, что столь значительное приобретение насытит твою алчность. Увы! Те, кто домогаются всего, не удовлетворяются какой-то частью. Ты посулил нам все твои будущие завоевания, прекрасно зная, что кто дает от раза к разу, может все данное разом же и отнять, как и случилось с победой при Караваджо: подготовил ты ее нашей кровью и нашими деньгами, а завершил нашей же гибелью. Да, несчастные те города, коим приходится защищать свою свободу от властолюбия угнетателей, но еще более несчастные те, которые вынуждены искать защиты, используя оружие таких неверных наемных войск, как твои! Пусть хотя бы этот наш пример послужит на пользу потомкам, раз мы ничему не научились на примере Фив и Филиппа Македонского,130 каковой после победы над их врагами сам из их полководца стал для них сперва врагом, а затем повелителем.
Итак, единственная наша вина - это чрезмерное доверие к тому, кто никакого доверия не заслуживал, ибо вся твоя жизнь, безмерное твое честолюбие, не способное удовлетвориться никаким званием, никаким положением, могли бы нас насторожить. Не должны были мы возлагать надежды на того, кто предал владетеля Лукки, вымогал деньги от флорентийцев и венецианцев, ни во что ставил герцога, презирал короля, а главное, так жестоко оскорбил самого господа бога и его церковь. Не должны были мы думать, что эти могущественные владыки для Франческо Сфорца значат меньше, чем жители Милана, и что он сдержит данное нам слово, если так часто нарушал его, давая другим.
Но безрассудство, в коем мы сами себя обвиняем, не оправдывает твоего вероломства и не смоет бесчестия, которым заклеймят тебя перед всем светом справедливые наши жалобы, и не притупят жала нечистой совести, которое будет язвить тебя, когда ты станешь наносить нам удары .оружием, нами самими вложенным тебе в руки, чтобы поражать наших врагов и нагонять на них ужас: тогда ты осознаешь, что заслужил казни, уготованной отцеубийцам. Если же властолюбие ослепит тебя, весь мир, свидетель твоего нечестия, откроет тебе глаза, сам бог откроет тебе их, если правда, что не угодны ему вероломство, предательство, клятвопреступление и что не может он стать благосклонным к нечестивцам, хотя по неисповедимости путей своих к конечному благу он порою, казалось, допускал их победу. Так что и ты не льсти себя надеждой на легкую победу, ибо праведный гнев божий не допустит ее. Мы же готовы жизнью пожертвовать за свободу, а если бы не удалось нам отстоять ее, то уж подчинимся мы кому угодно, только не тебе. Но если в наказание за грехи наши мы против всякой воли своей попадем тебе в лапы, будь уверен, что правление, начатое тобой с обмана и бесчестия, для тебя или детей твоих закончится позором и погибелью".
XXI
Хотя речи миланцев глубоко уязвили графа, он, не проявляя ни в повадке своей, ни в словах никакой особой горячности, ответил, что лишь гневной вспышке их приписывает он тяжкие оскорбления, содержавшиеся в этих необдуманных речах, на каковые ответил бы особо, если бы здесь присутствовал кто-либо, способный явиться судьей в их споре. Ибо тогда стало бы ясно, что он не намеревался причинять зла миланцам, а стремился только воспрепятствовать им причинить зло ему. Ибо сами они хорошо знают, как повели себя после победы при Караваджо: вместо того чтобы отдать ему в награду Верону или Брешу, они стали искать замирения с венецианцами, чтобы он один выступал в качестве врага, а они пользовались бы плодами победы, доброй славой миротворцев и всеми преимуществами, достигнутыми благодаря войне. Так что им не подобает жаловаться на то, что он заключил соглашение, которое сами они пытались заключить. Если бы он помедлил стать на этот путь, то теперь ему пришлось бы упрекать их в той самой неблагодарности, за которую они поносят его. Правда же это или нет, покажет в конце войны тот самый бог, к коему они взывают о возмездии за нанесенную им обиду: он засвидетельствует, кто больше заслуживает его милости и кто выступал за более правое дело.
После отъезда послов граф стал готовиться к нападению на миланцев, которые со своей стороны начали принимать усиленные меры к обороне при содействии Франческо и Якопо Пиччинино, оставшихся из-за старинной вражды между семействами Браччо и Сфорца верными Милану и вознамерившихся защищать его свободу хотя бы до того часа, когда им удалось бы отвратить венецианцев от союза с графом, ибо они полагали, что эта верность и дружба ненадолго. Графу пришли на ум те же самые соображения, и он решил, что правильнее всего будет обеспечить дружбу венецианцев надеждой на выгоды, если уж одних договорных обязательств будет недостаточно. Так, при разработке плана военных действий он согласился на то, чтобы венецианцы ограничились нападением на Крему, а все другие операции на территории герцогства были поручены ему и другим войскам. Условия эти оказались для венецианцев настолько выгодными, что они продолжали держаться дружбы с графом до тех пор, пока он не занял всех миланских владений и не взятым оставался лишь сам город, так основательно осажденный, что жители его не могли снабжаться съестными припасами. Отчаявшись в возможности получить какую-либо иную помощь, они отправили своих представителей в Венецию с призывом сжалиться над их тяжелым положением и помочь им, как подобало бы во взаимоотношениях между республиками, защитить свою свободу от тирана, которого, если он завладеет Миланом, одним венецианцам в дальнейшем уже не обуздать: было бы ошибкой рассчитывать на то, что он будет держаться договорных обязательств и не пожелает завладеть всем, что входило в старые границы герцогства. Венецианцы еще не взяли Кремы и, стремясь захватить ее до изменения своей политики,131 громогласно заявили послам, что заключенное с графом соглашение не дает Венеции возможности помочь Милану, но в тайных собеседованиях настолько ободрили их, что они смогли дать миланским правителям твердую надежду на помощь.132
XXII
Граф со своими войсками был уже так близко от Милана, что схватки начались в самых предместьях города, и вот венецианцы, заняв Крему, решили, что нечего откладывать заключения союза с Миланом, и пришли с ним к полному соглашению, в котором прежде всего обещали защитить его независимость. Как только договор был подписан, они приказали своим солдатам, сражавшимся под началом графа, покинуть ряды его войск и возвратиться в Венецию, а затем официально сообщили графу о заключении ими мира с Миланом и дали ему двадцать дней сроку на присоединение к нему. Граф не был удивлен поступком венецианцев, ибо давно уже предвидел его и ежедневно опасался; тем не менее когда это произошло, он не мог не огорчиться и не ощутить того же, что почувствовали миланцы, когда он их предал. У послов, которых Венеция отправила к нему с извещением о мире, он попросил два дня для ответа, решив пока продержать их при себе, не прекращая своих операций. Поэтому он громогласно заявил, что соглашается на этот мир, и послал в Венецию своих представителей, снабженных полномочиями для подписания его, но тайно велел им ни в коем случае ничего не подписывать, а, наоборот, придумывать всевозможные увертки и придирки, чтобы отсрочить вступление договора в силу. Чтобы еще больше усыпить бдительность венецианцев, он заключил с миланцами перемирие на месяц, отошел от города, и, разделив свои войска, разместил их в тех пунктах, которые им уже были заняты. Такое поведение стало причиной его победы и привело к гибели миланской свободы. Венецианцы, уверившись в том, что мир обеспечен, замедлили подготовку к военным действиям, а миланцы, ободренные перемирием, отходом неприятельских войск и дружественным отношением Венеции, легко убедили себя, что граф бесповоротно отказался от своих честолюбивых планов. Убеждение это оказалось для них вдвойне пагубным: во-первых, они не приняли достаточных мер для обороны; во-вторых, видя, что в округе нет неприятеля, воспользовались наступлением времени посева и засеяли значительную территорию, что позволило графу скорее заморить их голодом. Он же, напротив, извлек выгоду из всего, что получилось невыгодным его врагам, а перемирие дало ему передышку и возможность обеспечить себе подкрепление.
Король, находившийся в Тиволи, намеревался предпринять завоевание Тосканы, как у него и было сговорено с Филиппо. Он полагал, что война в Ломбардии облегчит ему задачу и предоставит достаточно времени, но прежде чем начать действия в открытую, хотел иметь хоть какую-то опору в Тоскане: с этой целью он начал переговоры в крепости Ченнина в верхнем Валь д'Арно и занял ее.113 Флорентийцы, застигнутые этой неожиданностью врасплох, видя, что король движется, чтобы разгромить их, наняли кондотьеров,114 назначили военный совет Десяти и по своему обычаю стали готовиться к войне. Король со своим войском уже вступил на территорию Сиены и всячески старался перетянуть этот город на свою сторону, но сиенцы оставались верны своей дружбе с Флоренцией и не открывали королю ни ворот Сиены, ни других своих городов. Правда, они снабжали его продовольствием, но оправданием служила им их слабость и военное превосходство неприятеля. Тут король убедился, что вторжение через Валь д'Арно у него не получится, - то ли потому что он снова потерял Ченнину, то ли потому что флорентийцы уже набрали некоторое количество войска. Поэтому он двинулся на Вольтерру и взял в ее землях немало крепостей.115 Оттуда он перешел в пизанские земли и с помощью Арриго и Фацио из рода графов делла Герардеска занял там несколько замков, а затем осадил Кампилью, но не смог взять ее, ибо эта крепость оказалась под защитой флорентийцев и, кроме того, наступила зима. Поэтому король оставил охрану во всех занятых им крепостях, а с остальным войском стал на зимние квартиры в сиенских землях.
Воспользовавшись этим временем года, флорентийцы сумели позаботиться о наборе войск, во главе которых поставили Федериго, синьора Урбино, и Сиджисмондо Малатесту, владетеля Римини. Хотя согласия между этими военачальниками вообще не было, они благодаря рассудительности флорентийских комиссаров Нери ди Джино и Бернадетто Медичи все же сохранили его в такой мере, что могли начать кампанию еще в зимние холода. Возвращено было все утраченное в пизанских землях и Рипомеранче во владениях Вольтерры, а королевских солдат, которые перед тем совершенно беспрепятственно совершали любые набеги на Маремму,116 удалось обуздать настолько, что, они едва могли удерживать крепости, которые им поручено было оборонять. С наступлением весны комиссары со своими войсками в количестве пяти тысяч всадников и двух тысяч пехотинцев остановились в Спедалетто, король же со своей пятнадцатитысячной армией подошел к Кампилье на расстояние трех миль. Но, в то время как ожидалось, что им опять будет предпринята осада этой крепости, он неожиданно бросился на Пьомбино, рассчитывая быстро захватить это плохо укрепленное место: захват Пьомбино действительно был бы ему весьма выгоден, а для флорентийцев крайне опасен, так как из этого города, который легко было снабжать по морю, можно было делать набеги на все пизанские земли и вести с Флоренцией долгую и изнурительную для нее войну. Нападение на Пьомбино очень встревожило флорентийцев, и на военном совете они решили, что если бы им удалось продержаться со всем войском в болотистых кустарниках Кампильи, королю пришлось, бы отступить, если даже не разбитым, то во всяком случае бесславно. В соответствии с этим они вооружили в Ливорно четыре крупных галеры и на них перебросили в Пьомбино триста пехотинцев, а затем расположились лагерем в Кальдане, где на них трудно было бы напасть, ибо им казалось опасным оставаться на заросшей кустарником равнине.
XVI
Флорентийское войско получало продовольствие в окружающей местности, неплодородной и малолюдной, почему снабжение было до крайности затруднено. Солдаты от этого немало терпели, особенно же от нехватки вина: на месте оно не производилось, а подвоза извне не было, так что многим солдатам его не доставало. Король же, напротив, хоть и прижатый флорентийцами, имел в достатке все, кроме сена, ибо продовольствие ему доставлялось по морю. Поэтому флорентийцы тоже предприняли попытку снабжать свое войско тем же путем и, нагрузив свои трехмачтовые галеры117 припасами, послали их к войску. Однако эти суда были перехвачены семью галерами короля, две из них были взяты, а прочие повернули обратно, что окончательно отняло у флорентийского войска надежду на снабжение.118 Более двухсот человек из обозной обслуги перебежали к королю, не в состоянии будучи вынести отсутствие вина. Все же прочее войско громко роптало, заявляя, что не может оно больше оставаться в таком жарком месте, где вина нет, а питьевая вода плохого качества. В конце концов комиссары решили сняться со стоянки и предпринять захват нескольких крепостей, еще оставшихся в руках короля, который хотя не страдал от нехватки продовольствия и обладал более многочисленным I войском, убеждался, однако, что войско это каждодневно тает, ибо его одолевают болезни, порождаемые в жаркое время года этой болотистой местностью. Они свирепствовали с такой силой, что почти все солдаты были больны и многие умирали.
Положение это привело к тому, что начались попытки замириться, причем король требовал пятьдесят тысяч флоринов и сдачу Пьомбино. При обсуждении этих условий во Флоренции сторонники мира - их было значительное большинство - требовали согласия на них, заявляя, что нельзя и представить себе, как можно успешно закончить войну, требующую таких огромных расходов. Однако Нери Каппони, прибыв во Флоренцию, придал им мужества такими доводами, что условия короля были единодушно отвергнуты; и они решили взять под защиту владетеля Пьомбино,119 обещав ему не оставить его ни в военное, ни в мирное время, только бы сам он, не сдаваясь, продолжал оборону, как делал это доныне. Узнав об этом решении и видя, что из-за слабости своего войска ему город не взять, король в полном беспорядке снял осаду. Потерял он более двух тысяч человек, и с оставшимся войском удалился в сиенские земли, а оттуда в свое королевство, пылая гневом на флорентийцев и грозя им новой войной в будущем году.
XVII
Пока в Тоскане совершались все эти события, граф Франческо, став в Ломбардии главой миланских войск, постарался прежде всего подружиться с Франческо Пиччинино, тоже сражавшимся на их стороне, чтобы он поддерживал его во всех начинаниях или во всяком случае не ставил ему больших препон. Итак, он начал военные действия. Жители Павии, понимая, что им против него не устоять, но не желая подчиниться Милану, предложили сдать ему город с тем условием, что он не сделает их миланскими подданными. Графу очень хотелось завладеть этим городом, - он считал его блестящим украшением начала своих замыслов. Удерживал его не страх и не стыд перед нарушением взятых на себя обязательств, ибо большие люди стыдом почитают неудачу, а не обманом полученный выигрыш. Боялся он того, что, приняв предложение павийцев, раздражит миланцев настолько, что они сдадутся Венеции, а отвергнув его, окажутся лицом к лицу с герцогом Савойским, у которого в Павии много сторонников: так или иначе, но и в том, и в другом случае он, казалось ему, теряет всякую надежду завладеть Ломбардией. Полагая, что взять этот город все же менее опасно, чем дать завладеть им кому-то другому, он решил принять его, будучи к тому же уверен, что миланцев успокоить удастся: он поэтому стал убеждать их, что было бы крайне неблагоразумно отвергнуть предложение Павии, ибо в этом случае ее жители призвали бы к себе либо герцога Савойского, либо венецианцев, и для миланского государства и то, и другое было бы гибельным. Кроме того, для них было бы гораздо лучше иметь в качестве соседа его их друга, чем кого-нибудь более могущественного, и притом врага.
Миланцев это крайне встревожило, ибо им показалось, что здесь-то и обнаруживаются честолюбие графа и цели, к которым он стремится. Однако они решили не проявлять подозрительности, так как в случае разрыва с графом могли обратиться только к венецианцам, чье высокомерие и непомерные притязания не могли их не отпугивать. Поэтому ими принято было решение держаться графа и с его помощью сперва поправить наиболее срочные дела в надежде, что, избавившись от этих грозящих им бед, они как-нибудь избавятся и от него. Ибо на них готовы были напасть не только венецианцы, но также генуэзцы, и герцог Савойский, действовавший от имени Карла Орлеанского, сына одной из сестер герцога Филиппo.120 Впрочем, последнее нападение было отбито графом без особого труда, так что единственным врагом оставались венецианцы,121 которые, имея сильное войско, хотели во что бы то ни стало завладеть всем герцогством Миланским, - Лоди и Пьяченца им уже принадлежали. Граф подверг осаде этот последний город, взял его после длительного и упорного штурма и предал разграблению.122 Тут наступила зима, он разместил свои войска на зимние квартиры, а сам обосновался в Кремоне, где в течение всего неблагоприятного времени года отдыхал в обществе своей супруги.
XVIII
Но едва лишь дело повернулось к весне, как войска Венеции и Милана начали действовать. Миланцы хотели отбить Лоди, после чего замириться с венецианцами, ибо военные расходы все увеличивались, а подозрения насчет их кондотьера123 все усиливались. Мир был им необходим и чтобы отдохнуть хоть немного, и чтобы избавиться от графа.124 Поэтому они решили, что войско их захватит Караваджо, ибо надеялись, что Лоди сдастся, как только эта крепость будет вырвана из рук врага. Граф подчинился желанию миланцев, хотя предпочел бы перейти на тот берег Адды и напасть на область Бреши. Он осадил Караваджо125 и укрепил свой лагерь рвами и защитными сооружениями, чтобы венецианцы встретились с неодолимыми препятствиями, если бы вздумали прорвать кольцо осады. Неприятель в свою очередь подвел свое войско во главе с Микелетто, их капитаном, на расстояние около двух выстрелов из лука к лагерю графа: там оно оставалось в течение ряда дней и беспрестанно затевало стычки. Тем не менее граф все теснее и теснее сжимал кольцо вокруг крепости и довел ее уже до того положения, что она должна была вот-вот сдаться. Венецианцев это до крайности смущало, так как им представлялось, что потеря этой крепости означает проигрыш всей кампании. Венецианские военачальники с горячностью обсуждали вопрос о том, каким способом оказать помощь осажденным, причем единственным возможным представлялась прямая атака укрепленных позиций графа, что, однако же, сопряжено было с величайшей опасностью. Тем не менее потерять эту крепость казалось им столь ужасным, что венецианский сенат, вообще довольно несмелый и не любивший принимать сомнительных и связанных с опасностью решений, желая во что бы то ни стало удержать Караваджо, предпочел скорее подвергнуть опасности все государство, чем с потерей этого замка проиграть всю кампанию.
Постановили поэтому во что бы то ни стало напасть на графские войска; и вот ранним утром венецианцы во всеоружии двинулись на неприятеля и ударили на него в наименее охраняемом месте. Как всегда бывает при неожиданном нападении, этот первый удар вызвал в войске Сфорца некоторое замешательство, но граф тотчас же принял меры, полностью восстановившие порядок. Хотя венецианцы употребили все усилия для того, чтобы прорваться через возведенные графом укрепления, они были не только отброшены, но так основательно разбиты и рассеяны, что от всего этого воинства, состоявшего из более чем двенадцати тысяч всадников, спаслась едва ли одна тысяча; весь их обоз и все имущество достались противнику. Никогда раньше не подвергались венецианцы такому полному, ужасающему разгрому.126
Среди добычи и пленных обнаружили одного венецианского проведитора.127 До и во время сражения он отзывался о графе в оскорбительных выражениях, называя его бастардом128 и трусом, а потому теперь весь дрожал от страха: очутившись после поражения в плену, он, припомнив свои провинности, страшился наказания по заслугам. Представ с удрученным и испуганным видом перед графом, он по обычаю всех людей высокомерных и подлых, кои наглеют в благополучии, унижаются и пресмыкаются в беде, со слезами бросился к его ногам и принялся вымаливать прощение за свои поносные речи. Граф поднял его, взял за руку и сказал, что бояться ему нечего и может он уповать на лучшую долю. Затем он сказал, что удивляется, как это человек, притязающий на то, чтобы слыть мудрым и достойным, впал в такое заблуждение, что позволил себе говорить столь оскорбительно о людях, никак этого не заслуживающих. Ибо, что касается упреков по его, графа, адресу, он ведь не знает, как протекали супружеские отношения Сфорца, его отца, с Лючией, его матерью, так как не присутствовал при этом и не может отвечать за их способы сочетаться между собою и не заслуживает ни похвалы, ни порицания за их тогдашние действия. Зато он может сказать, что все содеянное когда-либо им лично он совершал так, чтобы ни от кого не заслужить укоризны, в чем могут лишний раз убедиться и он, его хулитель, и весь венецианский сенат. Под конец граф посоветовал ему быть впредь более сдержанным, говоря о других, и более осторожным при осуществлении каких-либо замыслов.
XIX
После этого успеха граф повел свое победоносное войско во владения Бреши, захватив все ее контадо, и расположился лагерем в двух милях от города. Венецианцы при первых же известиях о поражениях стали опасаться, что вслед за этим, как оно и случилось, подвергнется нападению Бреша, а потому поспешили снабдить ее самой лучшей охраной, которую только можно сыскать за такое время. Затем они столь же поспешно набрали новые вооруженные силы, влив в них спасшиеся от разгрома остатки прежнего войска, и согласно своему договору с Флоренцией попросили у нее помощи. Флорентийцы, избавившись от военных столкновений с королем Альфонсом, послали им тысячу пехотинцев и две тысячи всадников. Помощь эта дала венецианцам возможность выступить с мирными предложениями. В течение немалого времени казалось, что рок судил венецианцам терпеть поражения в войнах, но побеждать при заключении договоров, и часто мир с лихвой возвращал им то, что они теряли на войне.
Венецианцы отлично знали, что миланцы нисколько не доверяют графу, а граф стремится быть в Милане не главой войск, а государем. Поскольку от них зависело, с кем из них двоих заключить мир, а один хотел этого замирения ради своих честолюбивых замыслов, другие же со страху, они предпочли договариваться с графом и даже предложили ему содействовать в этих его замыслах. Ибо они были убеждены, что, видя себя обманутыми графом, миланцы, охваченные гневом, предпочтут подчиниться кому угодно, кроме него. А если они будут доведены до такого положения, что ни сами защищаться, ни графу доверять не смогут, то и вынуждены окажутся, не зная куда податься, броситься им, венецианцам, в объятия.
Приняв это решение, они стали прощупывать намерения графа и обнаружили его весьма склонным к замирению, поскольку ему желательно было, чтобы все плоды победы при Караваджо получил он, а не миланцы. В конце концов заключено было соглашение, по которому венецианцы обязывались выплачивать графу, пока он не завладел Миланом, тринадцать тысяч флоринов каждый месяц и вдобавок до конца военных действий предоставить ему четыре тысячи всадников и две тысячи пехотинцев. Граф со своей стороны обязался вернуть венецианцам города, военнопленных и вообще все, захваченное им в течение этой войны, и дал торжественное обещание притязать лишь на территории, которыми герцог Филиппo владел ко дню своей кончины.129
XX
Весть об этом договоре опечалила Милан гораздо больше, чем обрадовала его победа при Караваджо. Именитые граждане огорчались, народ возмущался, женщины и дети плакали, и все вместе взятые называли графа предателем и клятвопреступником. И хотя они были уверены, что ни мольбы, ни обещания не окажут на него никакого воздействия, все же решено было отправить к нему послов, чтобы хотя бы видеть, с каким выражением лица и какими словами станет он объяснять свое подлое поведение. И вот, когда они предстали перед графом, один из них обратился к нему со следующей речью:
"Те, кто желает добиться чего-либо от человека могущественного, обычно обращаются к нему с мольбами, приносят даяния или прибегают к угрозам, дабы, поколебленный чувством жалости или расчетом, или страхом, он соблаговолил удовлетворить их просьбу. Но над людьми жестокими и ослепленными алчностью ни один из доводов этих не имеет власти, и пытаться смягчить их мольбами, подкупить дарами или запугать угрозами - чистая потеря времени. И вот, узнав, к сожалению, слишком поздно всю твою жестокость, властолюбие и гордыню, мы являемся к тебе не просить о чем-либо и не в надежде чего-либо добиться, если бы мы даже стали просить, но чтобы напомнить тебе о многочисленных услугах, оказанных тебе миланским народом, и заставить тебя почувствовать, какой неблагодарностью ты ему отплатил, дабы среди обрушившихся на нас бедствий мы получили хотя бы удовлетворение от того, что высказали тебе правду в лицо. Ты без сомнения отлично помнишь, в каком положении оказался после смерти герцога Филиппo. Папа и король были твоими врагами. Ты порвал с венецианцами и флорентийцами и стал для них почти врагом, ибо они справедливо считали себя совсем недавно обиженными тобой и, кроме того, уже не нуждались в тебе. Ты изнемогал от тягот войны, которую вел с церковным государством, не было у тебя ни солдат, ни денег, ни друзей, ни хотя бы надежды сохранить свои владения и свою прежнюю славу. И ты бы с легкостью мог совсем погибнуть, если бы не наша простота, ибо одни мы приняли тебя к себе ради уважения к блаженной памяти нашего герцога. Ты недавно заключил в доме его брачный союз и вступил с ним в дружбу, и потому мы понадеялись, что эти дружеские чувства распространятся и на нас, его наследников, и что если к его благодеяниям присовокупить и наши, дружба эта не только укрепится, но станет неразрывной, и для этого мы к прежним своим обещаниям добавили Верону и Брешу. Могли бы мы пообещать тебе что-нибудь еще большее? А ты, чего мог бы ты тогда не скажу добиться, а просто пожелать от нас или от кого другого? Однако ты получил от нас нежданное благо, мы же в награду получаем от тебя нежданное зло.
Ты, впрочем, не медлил до сегодняшнего дня, чтобы раскрыть всю испорченность души своей, ибо едва стал военачальником нашим, как вопреки всякому праву завладел Павией, и это было первое предупреждение - чего нам ждать от твоей дружбы. Однако обиду эту мы снесли в надежде, что столь значительное приобретение насытит твою алчность. Увы! Те, кто домогаются всего, не удовлетворяются какой-то частью. Ты посулил нам все твои будущие завоевания, прекрасно зная, что кто дает от раза к разу, может все данное разом же и отнять, как и случилось с победой при Караваджо: подготовил ты ее нашей кровью и нашими деньгами, а завершил нашей же гибелью. Да, несчастные те города, коим приходится защищать свою свободу от властолюбия угнетателей, но еще более несчастные те, которые вынуждены искать защиты, используя оружие таких неверных наемных войск, как твои! Пусть хотя бы этот наш пример послужит на пользу потомкам, раз мы ничему не научились на примере Фив и Филиппа Македонского,130 каковой после победы над их врагами сам из их полководца стал для них сперва врагом, а затем повелителем.
Итак, единственная наша вина - это чрезмерное доверие к тому, кто никакого доверия не заслуживал, ибо вся твоя жизнь, безмерное твое честолюбие, не способное удовлетвориться никаким званием, никаким положением, могли бы нас насторожить. Не должны были мы возлагать надежды на того, кто предал владетеля Лукки, вымогал деньги от флорентийцев и венецианцев, ни во что ставил герцога, презирал короля, а главное, так жестоко оскорбил самого господа бога и его церковь. Не должны были мы думать, что эти могущественные владыки для Франческо Сфорца значат меньше, чем жители Милана, и что он сдержит данное нам слово, если так часто нарушал его, давая другим.
Но безрассудство, в коем мы сами себя обвиняем, не оправдывает твоего вероломства и не смоет бесчестия, которым заклеймят тебя перед всем светом справедливые наши жалобы, и не притупят жала нечистой совести, которое будет язвить тебя, когда ты станешь наносить нам удары .оружием, нами самими вложенным тебе в руки, чтобы поражать наших врагов и нагонять на них ужас: тогда ты осознаешь, что заслужил казни, уготованной отцеубийцам. Если же властолюбие ослепит тебя, весь мир, свидетель твоего нечестия, откроет тебе глаза, сам бог откроет тебе их, если правда, что не угодны ему вероломство, предательство, клятвопреступление и что не может он стать благосклонным к нечестивцам, хотя по неисповедимости путей своих к конечному благу он порою, казалось, допускал их победу. Так что и ты не льсти себя надеждой на легкую победу, ибо праведный гнев божий не допустит ее. Мы же готовы жизнью пожертвовать за свободу, а если бы не удалось нам отстоять ее, то уж подчинимся мы кому угодно, только не тебе. Но если в наказание за грехи наши мы против всякой воли своей попадем тебе в лапы, будь уверен, что правление, начатое тобой с обмана и бесчестия, для тебя или детей твоих закончится позором и погибелью".
XXI
Хотя речи миланцев глубоко уязвили графа, он, не проявляя ни в повадке своей, ни в словах никакой особой горячности, ответил, что лишь гневной вспышке их приписывает он тяжкие оскорбления, содержавшиеся в этих необдуманных речах, на каковые ответил бы особо, если бы здесь присутствовал кто-либо, способный явиться судьей в их споре. Ибо тогда стало бы ясно, что он не намеревался причинять зла миланцам, а стремился только воспрепятствовать им причинить зло ему. Ибо сами они хорошо знают, как повели себя после победы при Караваджо: вместо того чтобы отдать ему в награду Верону или Брешу, они стали искать замирения с венецианцами, чтобы он один выступал в качестве врага, а они пользовались бы плодами победы, доброй славой миротворцев и всеми преимуществами, достигнутыми благодаря войне. Так что им не подобает жаловаться на то, что он заключил соглашение, которое сами они пытались заключить. Если бы он помедлил стать на этот путь, то теперь ему пришлось бы упрекать их в той самой неблагодарности, за которую они поносят его. Правда же это или нет, покажет в конце войны тот самый бог, к коему они взывают о возмездии за нанесенную им обиду: он засвидетельствует, кто больше заслуживает его милости и кто выступал за более правое дело.
После отъезда послов граф стал готовиться к нападению на миланцев, которые со своей стороны начали принимать усиленные меры к обороне при содействии Франческо и Якопо Пиччинино, оставшихся из-за старинной вражды между семействами Браччо и Сфорца верными Милану и вознамерившихся защищать его свободу хотя бы до того часа, когда им удалось бы отвратить венецианцев от союза с графом, ибо они полагали, что эта верность и дружба ненадолго. Графу пришли на ум те же самые соображения, и он решил, что правильнее всего будет обеспечить дружбу венецианцев надеждой на выгоды, если уж одних договорных обязательств будет недостаточно. Так, при разработке плана военных действий он согласился на то, чтобы венецианцы ограничились нападением на Крему, а все другие операции на территории герцогства были поручены ему и другим войскам. Условия эти оказались для венецианцев настолько выгодными, что они продолжали держаться дружбы с графом до тех пор, пока он не занял всех миланских владений и не взятым оставался лишь сам город, так основательно осажденный, что жители его не могли снабжаться съестными припасами. Отчаявшись в возможности получить какую-либо иную помощь, они отправили своих представителей в Венецию с призывом сжалиться над их тяжелым положением и помочь им, как подобало бы во взаимоотношениях между республиками, защитить свою свободу от тирана, которого, если он завладеет Миланом, одним венецианцам в дальнейшем уже не обуздать: было бы ошибкой рассчитывать на то, что он будет держаться договорных обязательств и не пожелает завладеть всем, что входило в старые границы герцогства. Венецианцы еще не взяли Кремы и, стремясь захватить ее до изменения своей политики,131 громогласно заявили послам, что заключенное с графом соглашение не дает Венеции возможности помочь Милану, но в тайных собеседованиях настолько ободрили их, что они смогли дать миланским правителям твердую надежду на помощь.132
XXII
Граф со своими войсками был уже так близко от Милана, что схватки начались в самых предместьях города, и вот венецианцы, заняв Крему, решили, что нечего откладывать заключения союза с Миланом, и пришли с ним к полному соглашению, в котором прежде всего обещали защитить его независимость. Как только договор был подписан, они приказали своим солдатам, сражавшимся под началом графа, покинуть ряды его войск и возвратиться в Венецию, а затем официально сообщили графу о заключении ими мира с Миланом и дали ему двадцать дней сроку на присоединение к нему. Граф не был удивлен поступком венецианцев, ибо давно уже предвидел его и ежедневно опасался; тем не менее когда это произошло, он не мог не огорчиться и не ощутить того же, что почувствовали миланцы, когда он их предал. У послов, которых Венеция отправила к нему с извещением о мире, он попросил два дня для ответа, решив пока продержать их при себе, не прекращая своих операций. Поэтому он громогласно заявил, что соглашается на этот мир, и послал в Венецию своих представителей, снабженных полномочиями для подписания его, но тайно велел им ни в коем случае ничего не подписывать, а, наоборот, придумывать всевозможные увертки и придирки, чтобы отсрочить вступление договора в силу. Чтобы еще больше усыпить бдительность венецианцев, он заключил с миланцами перемирие на месяц, отошел от города, и, разделив свои войска, разместил их в тех пунктах, которые им уже были заняты. Такое поведение стало причиной его победы и привело к гибели миланской свободы. Венецианцы, уверившись в том, что мир обеспечен, замедлили подготовку к военным действиям, а миланцы, ободренные перемирием, отходом неприятельских войск и дружественным отношением Венеции, легко убедили себя, что граф бесповоротно отказался от своих честолюбивых планов. Убеждение это оказалось для них вдвойне пагубным: во-первых, они не приняли достаточных мер для обороны; во-вторых, видя, что в округе нет неприятеля, воспользовались наступлением времени посева и засеяли значительную территорию, что позволило графу скорее заморить их голодом. Он же, напротив, извлек выгоду из всего, что получилось невыгодным его врагам, а перемирие дало ему передышку и возможность обеспечить себе подкрепление.