– Никогда в жизни не видел такого танца, – в голосе Марселя звучало удивление. Я тоже никогда такого не видел и с леденящей уверенностью знал, что никогда не захочу увидеть. Правда, все указывало на то, что у меня больше не будет возможности выражать какие бы то ни было желания.
Слова Труди зазвучали как эхо моих мыслей, но их зловещий смысл не дошел до Мэгги:
– Ты больше никогда не увидишь такого танца, Мэгги, – сказала она. – Он только начинается. Ах, смотри, ты им очень понравилась, они тебя приглашают!
– Меня?
– Да. Ты им нравишься. Иногда они приглашают меня. А сегодня – тебя.
– Мне уже пора.
– Ну я тебя очень прошу, Мэгги! Только на минутку. Тебе не придется ничего делать. Попросту постоишь напротив них. Ну, пожалуйста. Если ты откажешься, они обидятся.
Мэгги покорно рассмеялась:
– Ну ладно…
Несколькими мгновениями позже, тревожно озираясь, она уже стояла в центре полукруга, а образующие его женщины то приближались, то отдалялись от нее. Постепенно рисунок и темп танца изменялись и ускорялись, а танцующие образовали в конце концов замкнутый круг с Мэгги посредине. Круг этот сжимался и расширялся, сжимался и расширялся, женщины бесстрастно наклонялись, когда были всего ближе к Мэгги, и откидывали назад головы и косы, когда отодвигались от нее. В поле моего зрения появился Гудбоди, весело улыбающийся и словно бы косвенно участвующий в этом красивом старом танце. Он остановился рядом с Труди и положил ей руку на плечо, а она восторженно ему улыбнулась.
Я почувствовал прилив дурноты и хотел отвести взгляд, но тогда оставил бы Мэгги совсем одну. Не мог я ее оставить, хотя, бог свидетель, был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь. На лице ее застыла смесь удивления и тревоги. Она неуверенно взглянула на Труди в просвет между двумя женщинами, а Труди широко улыбнулась и ободряюще помахала рукой.
Вдруг музыка стала иной. До сих пор это была мягкая, напевная танцевальная мелодия, может быть, чуть смахивающая на марш, а теперь быстро переходила в нечто совершенно иное, нарушающее маршевый ритм, – резкое, примитивное, дикое и оглушительное. Женщины, до предела расширив круг, начали снова его сжимать. Сверху я все еще мог видеть Мэгги: глаза ее широко раскрылись, в них появился страх, она качнулась вбок, чтобы найти взглядом Труди. Но в Труди не было спасения. Улыбка исчезла с ее лица, она с силой сцепила руки в белых перчатках и медленно облизывала губы. Я глянул на Марселя, который делал то же самое, но оружие было по-прежнему нацелено в меня, и следил он за мной по-прежнему внимательно, так же, как я за разыгравшейся снаружи сценой. Ничего нельзя было сделать. Теперь женщины стягивались к центру. Их луноподобные лица утратили бесстрастность и стали безжалостны и неумолимы, а лицо Мэгги исказилось ужасом, в то время как музыка звучала все громче, все дисгармоничней. Потом внезапно с военной точностью вилы, лежавшие на плечах, опустились, нацеливаясь прямо на Мэгги. Она кричала и кричала, но эти крики едва можно было расслышать в безумном крещендо аккордеонов. А потом она упала, и, к счастью, я уже видел только спины женщин, когда их вилы раз за разом высоко поднимались и вонзались во что-то, что неподвижно лежало на земле. Я не мог дольше смотреть, отвел взгляд и увидел Труди, руки которой сжимались и разжимались, и загипнотизированный, завороженный взгляд, казалось, принадлежал какому-то мерзкому зверю. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди, как всегда с добродушным и кротким выражением лица, которое никак не соответствовало его жадно всматривающимся глазам. Я снова заставил себя смотреть, когда музыка начала медленно стихать, утрачивая свою первобытную дикость. Движение среди женщин тоже затихало, удары прекратились, и вдруг одна из них отошла в сторону и набрала на вилы сена. Какое-то мгновенье я видел скорчившуюся на земле фигуру в белой блузке, которая уже не была белой, а потом ворох сена скрыл ее от моего взгляда. За ним последовал еще один, и еще, а два аккордеона приглушенно и ностальгически говорили о старой Вене, и женщины под этот рассказ укладывали на Мэгги копну сена. Доктор Гудбоди и Труди, снова весело улыбающаяся и щебечущая, держась за руки ушли в городок. Марсель отвернулся от щели в стене и вздохнул.
– Доктор Гудбоди так славно организует подобные вещи, не правда ли? Удивительное чутье на выбор времени, места, эта атмосфера… замечательное зрелище!
Прекрасно модулированный оксфордский акцент, исходящий, из этой змеиной головы, был не менее чудовищен, чем слова, которые произносились. Этот человек был так же безумен, как все остальные.
Он осторожно подошел ко мне, стянул платок, которым была обвязана моя голова и вытащил грязный кляп изо рта. Я не допускал мысли, что он руководствуется гуманистическими побуждениями, и оказался прав. Потому что услышал лениво, врастяжку произнесенную фразу:
– Я хочу слышать, как вы будете кричать. Сомневаюсь, что эти дамы на улице обратят на ваши крики внимание.
Я сомневался в этом даже больше, чем он.
– Странно, что доктор Гудбоди оказался способным оторваться от всего этого, – собственный голос показался мне совершенно чужим: он был хриплым и глухим, а слова я выговаривал с таким трудом, словно гортань не желала слушаться.
Марсель улыбнулся.
– У доктора Гудбоди срочные дела в Амстердаме. Очень важные дела.
– И ценный груз для перевозки отсюда – в Амстердам.
– Несомненно, – он снова улыбнулся. – Мой дорогой майор, когда кто-нибудь оказывается в нашем положении, когда этот кто-нибудь проиграл и должен умереть, то в принципе принято, чтобы выигравший, то есть я, до мельчайших подробностей объяснил, где жертва допустила ошибку. Но кроме того, что список ваших ошибок так длинен, что было бы слишком скучно и утомительно их перечислять, у меня попросту нет на это времени. Так что давайте покончим с этим, ладно?
– С чем мы должны покончить? – Сейчас это начнется, подумал я, но не почувствовал волнения, что-то произошло во мне, отчего отпущенный ничтожный отрезок будущего стал несущественным.
– С поручением господина Даррела, ясное дело.
Боль рассекла мне голову и левую сторону лица, когда Марсель треснул меня дулом. Насчет перелома скулы я не был уверен, зато мог установить кончиком языка, что безвозвратно утрачены минимум два зуба.
– Господин Даррел, – с удовольствием продолжал Марсель, – просил передать вам, что не любит, когда его бьют пистолетом.
На этот раз улар пришелся в правую сторону лица, и хотя я был готов к нему и попытался откинуть голову, избежать удара не удалось. Получилось не так болезненно, но белая вспышка перед глазами, а вслед за ней несколько секунд слепоты были нехорошим симптомом. Лицо горело, голова раскалывалась, но рассудок оставался странно ясным. Я знал, что еще немного такого систематического избиения – и даже лучший в мире хирург-косметолог с бессильным сожалением разведет руками, но куда важнее другое: если я и дальше буду с той же регулярностью получать по голове, то скоро потеряю сознание и, возможно, на много часов. Так то оставалась единственная возможность добиться, чтобы избиение перестало быть систематическим.
Я выплюнул зуб и выдавил из себя:
– Подонок…
Почему-то это его вконец разъярило. Оболочка цивилизованного воспитания была у него не толще луковой шелухи, она не осыпалась, а попросту исчезла в мгновение ока, остался только не знающий удержку, обезумевший дикарь, который набросился на меня с неистовой яростью душевнобольного, каким почти наверняка и был. Удары градом сыпались на мои голову и плечи со всех сторон, он бил пистолетом, потом кулаками, когда же я попытался заслониться, как мог, руками, он перенес свою сумасшедшую атаку на мое тело. Глаза мои полезли на лоб, ноги стали ватными, и я, верно, упал бы, но только безвольно повис на веревках, удерживающих меня за запястья.
Прошло еще несколько полных муки секунд, прежде чем он пришел в себя настолько, чтобы прекратить пустую трату времени: с его точки зрения не было большого смысла причинять страдания человеку, который уже не может их испытывать. Из горла его вырвался странный звук, который, насколько я понял, знаменовал разочарование, потом единственным доносящимся до меня звуком стало тяжелое дыхание Марселя. Я не смел открыть глаза и понятия не имел, что он теперь намерен предпринять. Судя по звуку, он немного отодвинулся, и я решился на быстрый взгляд краем глаза. Марсель тоже переживал минутное облегчение и использовал эту передышку, так сказать, в корыстных целях. Он поднял мой пиджак и стал обшаривать его с надеждой, но без успеха. Дело в том, что бумажник всегда выпадает из внутреннего кармана, если перекинуть пиджак через руку, так что я предусмотрительно переложил мой бумажник с деньгами, паспортом и водительскими правами в задний карман брюк. Впрочем, Марсель быстро пришел к правильному выводу – почти сразу же я услышал его шаги и почувствовал как он вытаскивает бумажник у меня из заднего кармана.
Теперь он стоял рядом со мной. Я не видел, но чувствовал это. И, негромко застонал, безвольно колыхаясь на веревке, переброшенной через балку. Полусогнутые мои ноги касались пола носками ботинок. Я чуть приоткрыл глаза. И увидел его ноги не дальше, чем в ярде от себя. Быстро глянул вверх. Марсель сосредоточенно и с выражением приятного удивления перекладывал в свой карман довольно серьезную сумму, которую я носил в бумажнике. Он держал бумажник в левой руке, на согнутом среднем пальце которой висел пистолет, зацепленный за дужку спусковой скобы. И был так поглощен своих доходным занятием, что не заметил, как я подтягиваюсь на руках, чтобы обрести более надежную опору на придерживающих меня веревках.
Затем я сжался и отчаянно резко бросил свое тело вперед и вверх, со всей ненавистью, яростью и болью, которые скопились во мне. И думаю, что Марсель даже не успел увидеть моих ног, ударивших в него подобно тарану. Он не издал ни малейшего звука, только сложился, как перочинный ножик, повалился на меня и медленно сполз на пол. Голова его моталась из стороны в сторону. Возможно, это была бессознательная реакция тела, пораженного пароксизмом боли, но я не был склонен рисковать, доверяясь этой бессознательности: отодвинулся так далеко, как только позволяла веревка, и бросился на него снова. Признаться, меня немного удивило, что его голова все еще держится на шее. Это было нехорошо, но, с другой стороны, и людей, с которыми я имел дело, трудно назвать хорошими. Пистолет по-прежнему держался на среднем пальце его левой руки. Я столкнул его носком ботинка и попытался ухватить ногами, но трение металла о кожу было слишком слабым и оружие то и дело выскальзывало. Тогда я стащил ботинки, опираясь каблуками об пол, а затем – таким же способом – и носки, что потребовало значительно большего времени. При этом я ободрал кожу и, конечно, набрал заноз, однако не почувствовал боли – лицо болело так, что любые меньшие повреждения не и силах были обратить на себя мое внимание.
Теперь дело пошло легче. Крепко стиснув пистолет босыми ступнями; я собрал вместе оба конца веревки и поднялся на них, пока не достиг балки. Это дало мне четыре фута свободной веревки, вполне достаточно. Я повис на левой руке, а правой потянулся вниз, одновременно подгибая ноги. Пистолет оказался в руке. Опустившись на пол, я натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло. Первый же выстрел рассек ее чисто, словно нож. Я расплел все свои путы, оторвал клок снежно-белой сорочки Марселя, чтобы обтереть себе лицо и губы, обулся, забрал свой бумажник и деньги и вышел. Жив Марсель или уже нет, я не знал, он казался мертвым, а впрочем, это не настолько меня интересовало, чтобы заниматься исследованиями.
Слова Труди зазвучали как эхо моих мыслей, но их зловещий смысл не дошел до Мэгги:
– Ты больше никогда не увидишь такого танца, Мэгги, – сказала она. – Он только начинается. Ах, смотри, ты им очень понравилась, они тебя приглашают!
– Меня?
– Да. Ты им нравишься. Иногда они приглашают меня. А сегодня – тебя.
– Мне уже пора.
– Ну я тебя очень прошу, Мэгги! Только на минутку. Тебе не придется ничего делать. Попросту постоишь напротив них. Ну, пожалуйста. Если ты откажешься, они обидятся.
Мэгги покорно рассмеялась:
– Ну ладно…
Несколькими мгновениями позже, тревожно озираясь, она уже стояла в центре полукруга, а образующие его женщины то приближались, то отдалялись от нее. Постепенно рисунок и темп танца изменялись и ускорялись, а танцующие образовали в конце концов замкнутый круг с Мэгги посредине. Круг этот сжимался и расширялся, сжимался и расширялся, женщины бесстрастно наклонялись, когда были всего ближе к Мэгги, и откидывали назад головы и косы, когда отодвигались от нее. В поле моего зрения появился Гудбоди, весело улыбающийся и словно бы косвенно участвующий в этом красивом старом танце. Он остановился рядом с Труди и положил ей руку на плечо, а она восторженно ему улыбнулась.
Я почувствовал прилив дурноты и хотел отвести взгляд, но тогда оставил бы Мэгги совсем одну. Не мог я ее оставить, хотя, бог свидетель, был не в состоянии хоть чем-нибудь ей помочь. На лице ее застыла смесь удивления и тревоги. Она неуверенно взглянула на Труди в просвет между двумя женщинами, а Труди широко улыбнулась и ободряюще помахала рукой.
Вдруг музыка стала иной. До сих пор это была мягкая, напевная танцевальная мелодия, может быть, чуть смахивающая на марш, а теперь быстро переходила в нечто совершенно иное, нарушающее маршевый ритм, – резкое, примитивное, дикое и оглушительное. Женщины, до предела расширив круг, начали снова его сжимать. Сверху я все еще мог видеть Мэгги: глаза ее широко раскрылись, в них появился страх, она качнулась вбок, чтобы найти взглядом Труди. Но в Труди не было спасения. Улыбка исчезла с ее лица, она с силой сцепила руки в белых перчатках и медленно облизывала губы. Я глянул на Марселя, который делал то же самое, но оружие было по-прежнему нацелено в меня, и следил он за мной по-прежнему внимательно, так же, как я за разыгравшейся снаружи сценой. Ничего нельзя было сделать. Теперь женщины стягивались к центру. Их луноподобные лица утратили бесстрастность и стали безжалостны и неумолимы, а лицо Мэгги исказилось ужасом, в то время как музыка звучала все громче, все дисгармоничней. Потом внезапно с военной точностью вилы, лежавшие на плечах, опустились, нацеливаясь прямо на Мэгги. Она кричала и кричала, но эти крики едва можно было расслышать в безумном крещендо аккордеонов. А потом она упала, и, к счастью, я уже видел только спины женщин, когда их вилы раз за разом высоко поднимались и вонзались во что-то, что неподвижно лежало на земле. Я не мог дольше смотреть, отвел взгляд и увидел Труди, руки которой сжимались и разжимались, и загипнотизированный, завороженный взгляд, казалось, принадлежал какому-то мерзкому зверю. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди, как всегда с добродушным и кротким выражением лица, которое никак не соответствовало его жадно всматривающимся глазам. Я снова заставил себя смотреть, когда музыка начала медленно стихать, утрачивая свою первобытную дикость. Движение среди женщин тоже затихало, удары прекратились, и вдруг одна из них отошла в сторону и набрала на вилы сена. Какое-то мгновенье я видел скорчившуюся на земле фигуру в белой блузке, которая уже не была белой, а потом ворох сена скрыл ее от моего взгляда. За ним последовал еще один, и еще, а два аккордеона приглушенно и ностальгически говорили о старой Вене, и женщины под этот рассказ укладывали на Мэгги копну сена. Доктор Гудбоди и Труди, снова весело улыбающаяся и щебечущая, держась за руки ушли в городок. Марсель отвернулся от щели в стене и вздохнул.
– Доктор Гудбоди так славно организует подобные вещи, не правда ли? Удивительное чутье на выбор времени, места, эта атмосфера… замечательное зрелище!
Прекрасно модулированный оксфордский акцент, исходящий, из этой змеиной головы, был не менее чудовищен, чем слова, которые произносились. Этот человек был так же безумен, как все остальные.
Он осторожно подошел ко мне, стянул платок, которым была обвязана моя голова и вытащил грязный кляп изо рта. Я не допускал мысли, что он руководствуется гуманистическими побуждениями, и оказался прав. Потому что услышал лениво, врастяжку произнесенную фразу:
– Я хочу слышать, как вы будете кричать. Сомневаюсь, что эти дамы на улице обратят на ваши крики внимание.
Я сомневался в этом даже больше, чем он.
– Странно, что доктор Гудбоди оказался способным оторваться от всего этого, – собственный голос показался мне совершенно чужим: он был хриплым и глухим, а слова я выговаривал с таким трудом, словно гортань не желала слушаться.
Марсель улыбнулся.
– У доктора Гудбоди срочные дела в Амстердаме. Очень важные дела.
– И ценный груз для перевозки отсюда – в Амстердам.
– Несомненно, – он снова улыбнулся. – Мой дорогой майор, когда кто-нибудь оказывается в нашем положении, когда этот кто-нибудь проиграл и должен умереть, то в принципе принято, чтобы выигравший, то есть я, до мельчайших подробностей объяснил, где жертва допустила ошибку. Но кроме того, что список ваших ошибок так длинен, что было бы слишком скучно и утомительно их перечислять, у меня попросту нет на это времени. Так что давайте покончим с этим, ладно?
– С чем мы должны покончить? – Сейчас это начнется, подумал я, но не почувствовал волнения, что-то произошло во мне, отчего отпущенный ничтожный отрезок будущего стал несущественным.
– С поручением господина Даррела, ясное дело.
Боль рассекла мне голову и левую сторону лица, когда Марсель треснул меня дулом. Насчет перелома скулы я не был уверен, зато мог установить кончиком языка, что безвозвратно утрачены минимум два зуба.
– Господин Даррел, – с удовольствием продолжал Марсель, – просил передать вам, что не любит, когда его бьют пистолетом.
На этот раз улар пришелся в правую сторону лица, и хотя я был готов к нему и попытался откинуть голову, избежать удара не удалось. Получилось не так болезненно, но белая вспышка перед глазами, а вслед за ней несколько секунд слепоты были нехорошим симптомом. Лицо горело, голова раскалывалась, но рассудок оставался странно ясным. Я знал, что еще немного такого систематического избиения – и даже лучший в мире хирург-косметолог с бессильным сожалением разведет руками, но куда важнее другое: если я и дальше буду с той же регулярностью получать по голове, то скоро потеряю сознание и, возможно, на много часов. Так то оставалась единственная возможность добиться, чтобы избиение перестало быть систематическим.
Я выплюнул зуб и выдавил из себя:
– Подонок…
Почему-то это его вконец разъярило. Оболочка цивилизованного воспитания была у него не толще луковой шелухи, она не осыпалась, а попросту исчезла в мгновение ока, остался только не знающий удержку, обезумевший дикарь, который набросился на меня с неистовой яростью душевнобольного, каким почти наверняка и был. Удары градом сыпались на мои голову и плечи со всех сторон, он бил пистолетом, потом кулаками, когда же я попытался заслониться, как мог, руками, он перенес свою сумасшедшую атаку на мое тело. Глаза мои полезли на лоб, ноги стали ватными, и я, верно, упал бы, но только безвольно повис на веревках, удерживающих меня за запястья.
Прошло еще несколько полных муки секунд, прежде чем он пришел в себя настолько, чтобы прекратить пустую трату времени: с его точки зрения не было большого смысла причинять страдания человеку, который уже не может их испытывать. Из горла его вырвался странный звук, который, насколько я понял, знаменовал разочарование, потом единственным доносящимся до меня звуком стало тяжелое дыхание Марселя. Я не смел открыть глаза и понятия не имел, что он теперь намерен предпринять. Судя по звуку, он немного отодвинулся, и я решился на быстрый взгляд краем глаза. Марсель тоже переживал минутное облегчение и использовал эту передышку, так сказать, в корыстных целях. Он поднял мой пиджак и стал обшаривать его с надеждой, но без успеха. Дело в том, что бумажник всегда выпадает из внутреннего кармана, если перекинуть пиджак через руку, так что я предусмотрительно переложил мой бумажник с деньгами, паспортом и водительскими правами в задний карман брюк. Впрочем, Марсель быстро пришел к правильному выводу – почти сразу же я услышал его шаги и почувствовал как он вытаскивает бумажник у меня из заднего кармана.
Теперь он стоял рядом со мной. Я не видел, но чувствовал это. И, негромко застонал, безвольно колыхаясь на веревке, переброшенной через балку. Полусогнутые мои ноги касались пола носками ботинок. Я чуть приоткрыл глаза. И увидел его ноги не дальше, чем в ярде от себя. Быстро глянул вверх. Марсель сосредоточенно и с выражением приятного удивления перекладывал в свой карман довольно серьезную сумму, которую я носил в бумажнике. Он держал бумажник в левой руке, на согнутом среднем пальце которой висел пистолет, зацепленный за дужку спусковой скобы. И был так поглощен своих доходным занятием, что не заметил, как я подтягиваюсь на руках, чтобы обрести более надежную опору на придерживающих меня веревках.
Затем я сжался и отчаянно резко бросил свое тело вперед и вверх, со всей ненавистью, яростью и болью, которые скопились во мне. И думаю, что Марсель даже не успел увидеть моих ног, ударивших в него подобно тарану. Он не издал ни малейшего звука, только сложился, как перочинный ножик, повалился на меня и медленно сполз на пол. Голова его моталась из стороны в сторону. Возможно, это была бессознательная реакция тела, пораженного пароксизмом боли, но я не был склонен рисковать, доверяясь этой бессознательности: отодвинулся так далеко, как только позволяла веревка, и бросился на него снова. Признаться, меня немного удивило, что его голова все еще держится на шее. Это было нехорошо, но, с другой стороны, и людей, с которыми я имел дело, трудно назвать хорошими. Пистолет по-прежнему держался на среднем пальце его левой руки. Я столкнул его носком ботинка и попытался ухватить ногами, но трение металла о кожу было слишком слабым и оружие то и дело выскальзывало. Тогда я стащил ботинки, опираясь каблуками об пол, а затем – таким же способом – и носки, что потребовало значительно большего времени. При этом я ободрал кожу и, конечно, набрал заноз, однако не почувствовал боли – лицо болело так, что любые меньшие повреждения не и силах были обратить на себя мое внимание.
Теперь дело пошло легче. Крепко стиснув пистолет босыми ступнями; я собрал вместе оба конца веревки и поднялся на них, пока не достиг балки. Это дало мне четыре фута свободной веревки, вполне достаточно. Я повис на левой руке, а правой потянулся вниз, одновременно подгибая ноги. Пистолет оказался в руке. Опустившись на пол, я натянул веревку, держащую левое запястье, и приложил к ней дуло. Первый же выстрел рассек ее чисто, словно нож. Я расплел все свои путы, оторвал клок снежно-белой сорочки Марселя, чтобы обтереть себе лицо и губы, обулся, забрал свой бумажник и деньги и вышел. Жив Марсель или уже нет, я не знал, он казался мертвым, а впрочем, это не настолько меня интересовало, чтобы заниматься исследованиями.
Глава 12
День клонился к вечеру, когда я добрался до Амстердама. Солнце, наблюдавшее утром гибель Мэгги, скрылось, словно не решаясь противоречить моему настроению. Тяжкие темные тучи тянулись с Зейдер-Зее. В Амстердам я мог попасть и раньше, но в амбулатории загородного госпиталя, куда я заехал, чтобы осмотрели мое лицо, врач засыпал меня вопросами и остался недоволен, когда я заявил, что на первый раз понадобится только пластырь, – конечно, в изрядном количестве – и что швы, а также стерильные бинты могут подождать. Надо полагать, с этим пластырем, соответствующим числу синяков, и полуприкрытым левым глазом я выглядел единственным пассажиром, уцелевшим при крушении железнодорожного экспресса, но все-таки не так плохо, чтобы при виде меня дети с криком цеплялись за подолы матерей. Полицейское такси я запарковал неподалеку от гаража проката и не без труда убедил хозяина дать мне ординарный черный «Опель». Это не привело его в восторг, – видимо, мое лицо наводило на сомнения относительно моих прежних автомобильных достижений, но в конце концов он согласился. Первые капли дождя упали на ветровое стекло, когда я отъехал от гаража, остановился у полицейской машины, забрал сумку Астрид и на всякий случай пару наручников и двинулся дальше.
В боковой улочке, ставшей для меня уже чуть ли не домашней, я остановил машину и направился в сторону канала пешком. Высунул голову из-за угла и тут же ее убрал, чтобы в следующий раз глянуть только одним глазом.
У входа в церковь Американского общества протестантов стоял черный «Мерседес». Его вместительный багажник был распахнут, и двое мужчин укладывали в него очень тяжелый на вид ящик. Несколько подобных ящиков уже находились внутри. В одном из мужчин я сразу распознал преподобного Гудбоди, другого – среднего роста, в темном костюме, с темными волосами и смуглым лицом – я тоже узнал мгновенно: это был тот человек, который застрелил Джимми Дуклоса на аэродроме Схипхол. Не могу сказать, что вид этого человека меня обрадовал, но и нисколько не удручил, ведь он и так почти не покидал моих мыслей.
Круг замыкался.
Они вышли из церкви, пошатываясь под тяжестью еще одного ящика, аккуратно уложили его и захлопнули багажник. Я вернулся к своему «Опелю», а когда доехал до канала, «Мерседес» с Гудбоди и смуглым мужчиной был уже в ста ярдах от крыльца. Держась на безопасном расстоянии, я направился следом за ними. Дождь усилился. Черный «Мерседес» пересекал город в юго-западном направлении. Был еще день, но небо так затянулось тучами, как если бы уже пали сумерки, до которых оставалось еще несколько часов. Это меня не огорчало, потому что очень облегчало слежку. В Голландии дорожные правила требуют во время густого дождя зажигать фары – и тогда любая машина выглядит темной, бесформенной массой.
Мы миновали предместья. И по-прежнему в нашей езде не было никакого элемента погони. Гудбоди, хотя и вел мощную машину, ехал с весьма умеренной скоростью, что впрочем, неудивительно, если принять во внимание груз в багажнике. Я внимательно следил за дорожными указателями и вскоре уже не имел сомнений относительно того, куда мы направляемся. Впрочем, их у меня не было и с самого начала.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что имеет смысл прибыть к нашему общему месту назначения раньше Гудбоди и его смуглого спутника, прибавил газу и оказался в неполных двадцати ярдах от «Мерседеса». Можно было не опасаться, что Гудбоди узнает меня в зеркале заднего обзора: сквозь густую завесу водяной пыли он мог видеть за собой разве что две забрызганные фары. Дождавшись прямого отрезка дороги, я обошел «Мерседес». Когда мы поравнялись, Гудбоди мимолетно и без любопытства взглянул на обгонявшую его машину и так же безразлично отвел взгляд. Его лицо выглядело смазанным светлым пятном. И точно так же дождь и брызги, избиваемые обоими автомобилями, мешали ему распознать меня. Я продвинулся вперед и, не снижая скорости, вернулся на правую сторону шоссе.
Тремя километрами дальше вправо от шоссе вела частная дорога с указателем «Кастель Линден – 1 км». По ней минуту спустя я проехал внушительные полукруглые ворота, над которыми золотыми буквами было выведено «Кастель Линден», а ярдов через двести свернул и остановил «Опель» в плотных зарослях. Мне снова предстояло вымокнуть до нитки, но выбирать не приходилось. Выбравшись из машины, я бегом пересек открытое место, направляясь к тесному ряду сосен, который, по-видимому служил чем-то вроде заслона от ветра, и, осторожно протиснувшись между ними, увидел то, что они заслоняли – замок Кастель Линден. Не обращая внимания на дождь, барабанивший по моей открытой спине, я улегся, укрывшись в высокой траве и кустах, и пригляделся.
Прямо передо мной описывала полукруг покрытая гравием дорога, ведущая вправо, к тем полукруглым воротам. За ней возвышался Кастель Линден – четырехугольное четырехэтажное строение, с окнами на двух первых этажах, бойницами – повыше и с башенками на самом верху, в соответствии с лучшими средневековыми образцами. Со всех сторон замок был окружен рвом пятнадцати футов ширины и, судя но путеводителю, почти такой же глубины. Недоставало только подъемного моста, тем более что слева виднелись блоки от одной из цепей, по-прежнему вмурованные в толстые стены, но вместо моста через ров была переброшена лестница в два десятка широких каменных ступеней, ведущая к массивным запертым воротам, сделанным, на первый взгляд, из дуба. Поодаль, в каких-нибудь тридцати ярдах от замка стоял одноэтажный бетонный дом, видимо, возведенный сравнительно недавно.
Черный «Мерседес» показался в воротах, с хрустом проехал по гравию и остановился прямо перед лестницей. Гудбоди остался в машине, в то время как его смуглый спутник вылез и обошел замок вокруг: Гудбоди никогда не производил на меня впечатление человека, любящего рисковать. Потом они вдвоем внесли содержимое багажника в замок. Двери были заперты, но Гудбоди, видимо, имел подходящий к ним ключ, во всяком случае не отмычку. Когда последний ящик исчез внутри, двери захлопнулись. Пригибаясь за кустами, я добрался почти до самого здания.
Так же осторожно приблизился к «Мерседесу» и заглянул в него, однако не обнаружил ничего достойного внимания, во всяком случае моего внимания. Затем еще осторожней, на цыпочках подошел к боковому окну и стал наблюдать за происходящим. Это было, по-видимому, нечто вроде мастерской, склада и выставочного зала одновременно. Стены были сплошь завешаны старинными часами с маятниками – либо их копиями всех возможных видов, конструкций и размеров. Некоторые часы, а также детали ним лежали на четырех больших верстаках, будучи, вероятно, в стадии, изготовления, сборки или ремонта. В глубине зала стояло несколько деревянных ящиков, похожих на те, которые только что принес Гудбоди со своим товарищем. Ящики эти были постланы соломой. Над ними – на полках – также находились часы, при каждых из которых лежали маятник, цепь и гирьки.
Гудбоди и смуглый мужчина, что-то делали у этих полок. Потом полезли в один из открытых ящиков и начали доставать оттуда гирьки для часов. Но вскоре Гудбоди прервал работу, вынул из кармана какую-то бумагу и погрузился в ее изучение. Наконец показал – какую-то запись и что-то сказал смуглому мужчине, который кивнул и вернулся к прежнему занятию. А Гудбоди, держа листок в руке, направился к боковой двери и пропал с глаз. Тем временем его напарник взял другой лист бумаги и, заглядывая в него, начал укладывать в ряд пары одинаковых гирек. Я как раз задумался, куда это подевался Гудбоди, когда он объявился. Его голос, послышался за моей спиной:
– Я рад, что вы не обманули моих ожиданий, майор Шерман.
Медленно обернувшись, я увидел, что и он не обманул моих – он улыбался самой благочестивой из своих улыбок и держал в руке большой пистолет.
– Конечно, никто не бессмертен, – сиял он, – но должен признать, что вы обладаете запасом живучести. Вообще-то трудно недооценить полицейского, но в вашем случае я, видимо, оказался несколько легкомысленным. С прошлой ночи мне уже дважды представлялось, что я избавился от вашего присутствия, которое откровенно говоря, начинает меня немного тяготить. Однако, надеюсь, третья попытка будет для меня более удачной. Знаете, между нами говоря, вы должны были убить Марселя.
– Неужели не убил?
– Ну-ну, пора бы уже, при вашем-то опыте, научиться скрывать свои чувства и не показывать разочарования. Марсель пришел в себя, правда, совсем ненадолго, но все же успел обратить на себя внимание тех достойных женщин на лугу. Боюсь, у него проломлен череп и кровоизлияние в мозг. Вряд ли выживет. – Он поглядел на меня задумчиво. – Однако, у меня такое впечатление, что он неплохо себя зарекомендовал.
– Борьба не на жизнь, а на смерть, – признал я. – А нам обязательно стоять тут, под дождем?
– Конечно, нет, – он под пистолетом ввел меня в помещение.
Смуглый мужчина обернулся к нам без особого удивления. Я задумался, сколько же времени прошло с тех пор, как они получили предостережение с Хейлера?
– Познакомься, Жак, – представил меня Гудбоди. – Это господин Шерман. Майор Шерман. Похоже, он связан с Интерполом или с какой-то другой такой же ублюдочной организацией.
– Мы уже встречались, – осклабился Жак.
– Ах да! Как же я мог забыть? – Гудбоди направил на меня пистолет, а Жак отобрал у меня мой.
– У него только один, – удостоверил он. И провел по моей щеке мушкой оружия, частично отдирая пластырь. – Держу пари, больно, а? – Он снова оскалился.
– Посдержанней, Жак, посдержанней, – осадил его Гудбоди. Было все же в его натуре некоторое добросердечие. Например, если бы он был людоедом, верно, оглушал бы человека, прежде чем приготовить его на обед. – Держи его на мушке, хорошо? – Он сунул пистолет в карман. – Признаться, никогда не жаловал это оружие. Примитивное, шумное, лишенное какой бы то ни было изысканности…
– Такой, как насаживание девушки на крюк? – поинтересовался я. – Или закапывание вилами?
– Ну-ну, не стоит нервничать, – он вздохнул. – Знаете, даже лучшие из вас неуклюжи, так бросаются в глаза… Сказать по правде, ожидал от вас большего… Мой дорогой майор, у вас репутация, которую вы совершенно не оправдываете и не заслуживаете. Слишком много ошибок, слишком много беспокойства людям, самодовольной уверенности, что вызываете их на ответные действия. Появляетесь буквально везде, где появляться не стоит. Дважды заходите в жилище мисс Лимэй, не принимая никаких мер предосторожности. Вытаскиваете из чужих карманов клочки бумаги, помещенные там как раз для того, чтобы вы их нашли, а кроме того, – добавил он с укором, – не было никакой нужды убивать этого парня. Средь бела дня гуляете по Хейлеру, не ведая по простоте душевной, что все население Хейлера – моя паства. Мало этого, позавчера вы даже оставили свою визитную карточку в подвале моей церкви – кровь. Ну, правда, за это я на вас не в обиде, – в сущности, я и сам подумывал уже избавиться от Генри, он стал для меня обузой, а вы освободили меня от необходимости этим заниматься. – Он сменил тему. – Ну а что вы думаете об этой нашей уникальной коллекции? Это все копии на продажу…
– Боже мой, – я покачал головой. – Ничего удивительного, что церкви пусты.
– Нет-нет, вы неправы, надо уметь ценить такие ситуации. Вот, скажем, гирьки. Измеряем их, взвешиваем и в соответствующий момент заменяем другими, теми, которые привезли сегодня. И все. Разве что у наших гирек есть – кое-что внутри. Потом укладываем все это в ящики и сдаем на таможенный досмотр, запечатываем и с официального согласия властей высылаем неким… друзьям за границу. Всегда говорил, что это одна из лучших моих идей…
Жак почтительно кашлянул:
– Вы говорили, что надо спешить.
– Ты прагматик, Жак. Но, разумеется, прав. Сперва займемся нашим… э-э… асом сыска, а потом за работу. Проверь, тихо ли вокруг.
Гудбоди с явным неудовольствием снова достал пистолет, а Жак бесшумно выскользнул за дверь. Очень скоро он вернулся и кивнул. Они приказали мне идти вперед. Мы поднялись по лестнице и, пройдя длинный коридор, остановились у каких-то дверей.
Это была огромная комната, почти полностью завешенная сотнями часов. Никогда не видел столько часов разом, тем более – такую ценную коллекцию. Все без исключения были с маятниками, очень старые, а некоторые просто огромные. Заведены были далеко не все, но и так едва не сливающееся судорожное тиканье производило оглушительный эффект. Работать в такой комнате я не смог бы и десять минут.
– Одна из прекраснейших коллекций в мире, – произнес Гудбоди с такой гордостью, словно она принадлежала ему, – если не самая прекрасная. И сами видите, вернее слышите, что все отлично действуют.
Слух машинально зафиксировал эти слова, но до сознания они не дошли. Я всматривался в лежащего на полу человека с длинными черными волосами, падающими на шею, в острые лопатки, торчащие под потертой курткой. Рядом с ним валялись куски кабеля в резиновой оплетке, а около головы – наушники с резиновыми предохранителями. Не требовалось медицинского образования, чтобы понять, что Георг Лимэй мертв. – Вы убили его, – сказал я.
– Формально, в некотором смысле, да.
– Зачем?
– Дело, видите ли, в том, что его напичканная благородными принципами сестра, которая несколько лет ошибочно полагала, что у нас есть доказательства участия ее брата в убийстве, в конце концов убедила его явиться в полицию с повинной. Так что мы были вынуждены временно убрать их из Амстердама, но, конечно, деликатно, чтобы не потревожить вас. Боюсь, майор, вы должны взять на себя часть вины за смерть этого бедного паренька. И его сестры. И этой вашей красивой помощницы, ее, кажется, знали Мэгги, – он поспешно отступил, одновременно вытянув руку с пистолетом. – Не надо на меня бросаться, ведь вы безоружны. Но мне сдается, что вам не понравилась утренняя забава? Наверно, Мэгги тоже. И, опасаюсь, не придется по вкусу и другой нашей доброй знакомой, Белинде, которая должна умереть нынче вечером. Ах, и вижу, вас это глубоко ранит. Вы бы очень хотели меня убить, господин майор. Он по-прежнему улыбался, но как-то мутно, – а взгляд застыл и глаза стали совершенно безумными.
В боковой улочке, ставшей для меня уже чуть ли не домашней, я остановил машину и направился в сторону канала пешком. Высунул голову из-за угла и тут же ее убрал, чтобы в следующий раз глянуть только одним глазом.
У входа в церковь Американского общества протестантов стоял черный «Мерседес». Его вместительный багажник был распахнут, и двое мужчин укладывали в него очень тяжелый на вид ящик. Несколько подобных ящиков уже находились внутри. В одном из мужчин я сразу распознал преподобного Гудбоди, другого – среднего роста, в темном костюме, с темными волосами и смуглым лицом – я тоже узнал мгновенно: это был тот человек, который застрелил Джимми Дуклоса на аэродроме Схипхол. Не могу сказать, что вид этого человека меня обрадовал, но и нисколько не удручил, ведь он и так почти не покидал моих мыслей.
Круг замыкался.
Они вышли из церкви, пошатываясь под тяжестью еще одного ящика, аккуратно уложили его и захлопнули багажник. Я вернулся к своему «Опелю», а когда доехал до канала, «Мерседес» с Гудбоди и смуглым мужчиной был уже в ста ярдах от крыльца. Держась на безопасном расстоянии, я направился следом за ними. Дождь усилился. Черный «Мерседес» пересекал город в юго-западном направлении. Был еще день, но небо так затянулось тучами, как если бы уже пали сумерки, до которых оставалось еще несколько часов. Это меня не огорчало, потому что очень облегчало слежку. В Голландии дорожные правила требуют во время густого дождя зажигать фары – и тогда любая машина выглядит темной, бесформенной массой.
Мы миновали предместья. И по-прежнему в нашей езде не было никакого элемента погони. Гудбоди, хотя и вел мощную машину, ехал с весьма умеренной скоростью, что впрочем, неудивительно, если принять во внимание груз в багажнике. Я внимательно следил за дорожными указателями и вскоре уже не имел сомнений относительно того, куда мы направляемся. Впрочем, их у меня не было и с самого начала.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что имеет смысл прибыть к нашему общему месту назначения раньше Гудбоди и его смуглого спутника, прибавил газу и оказался в неполных двадцати ярдах от «Мерседеса». Можно было не опасаться, что Гудбоди узнает меня в зеркале заднего обзора: сквозь густую завесу водяной пыли он мог видеть за собой разве что две забрызганные фары. Дождавшись прямого отрезка дороги, я обошел «Мерседес». Когда мы поравнялись, Гудбоди мимолетно и без любопытства взглянул на обгонявшую его машину и так же безразлично отвел взгляд. Его лицо выглядело смазанным светлым пятном. И точно так же дождь и брызги, избиваемые обоими автомобилями, мешали ему распознать меня. Я продвинулся вперед и, не снижая скорости, вернулся на правую сторону шоссе.
Тремя километрами дальше вправо от шоссе вела частная дорога с указателем «Кастель Линден – 1 км». По ней минуту спустя я проехал внушительные полукруглые ворота, над которыми золотыми буквами было выведено «Кастель Линден», а ярдов через двести свернул и остановил «Опель» в плотных зарослях. Мне снова предстояло вымокнуть до нитки, но выбирать не приходилось. Выбравшись из машины, я бегом пересек открытое место, направляясь к тесному ряду сосен, который, по-видимому служил чем-то вроде заслона от ветра, и, осторожно протиснувшись между ними, увидел то, что они заслоняли – замок Кастель Линден. Не обращая внимания на дождь, барабанивший по моей открытой спине, я улегся, укрывшись в высокой траве и кустах, и пригляделся.
Прямо передо мной описывала полукруг покрытая гравием дорога, ведущая вправо, к тем полукруглым воротам. За ней возвышался Кастель Линден – четырехугольное четырехэтажное строение, с окнами на двух первых этажах, бойницами – повыше и с башенками на самом верху, в соответствии с лучшими средневековыми образцами. Со всех сторон замок был окружен рвом пятнадцати футов ширины и, судя но путеводителю, почти такой же глубины. Недоставало только подъемного моста, тем более что слева виднелись блоки от одной из цепей, по-прежнему вмурованные в толстые стены, но вместо моста через ров была переброшена лестница в два десятка широких каменных ступеней, ведущая к массивным запертым воротам, сделанным, на первый взгляд, из дуба. Поодаль, в каких-нибудь тридцати ярдах от замка стоял одноэтажный бетонный дом, видимо, возведенный сравнительно недавно.
Черный «Мерседес» показался в воротах, с хрустом проехал по гравию и остановился прямо перед лестницей. Гудбоди остался в машине, в то время как его смуглый спутник вылез и обошел замок вокруг: Гудбоди никогда не производил на меня впечатление человека, любящего рисковать. Потом они вдвоем внесли содержимое багажника в замок. Двери были заперты, но Гудбоди, видимо, имел подходящий к ним ключ, во всяком случае не отмычку. Когда последний ящик исчез внутри, двери захлопнулись. Пригибаясь за кустами, я добрался почти до самого здания.
Так же осторожно приблизился к «Мерседесу» и заглянул в него, однако не обнаружил ничего достойного внимания, во всяком случае моего внимания. Затем еще осторожней, на цыпочках подошел к боковому окну и стал наблюдать за происходящим. Это было, по-видимому, нечто вроде мастерской, склада и выставочного зала одновременно. Стены были сплошь завешаны старинными часами с маятниками – либо их копиями всех возможных видов, конструкций и размеров. Некоторые часы, а также детали ним лежали на четырех больших верстаках, будучи, вероятно, в стадии, изготовления, сборки или ремонта. В глубине зала стояло несколько деревянных ящиков, похожих на те, которые только что принес Гудбоди со своим товарищем. Ящики эти были постланы соломой. Над ними – на полках – также находились часы, при каждых из которых лежали маятник, цепь и гирьки.
Гудбоди и смуглый мужчина, что-то делали у этих полок. Потом полезли в один из открытых ящиков и начали доставать оттуда гирьки для часов. Но вскоре Гудбоди прервал работу, вынул из кармана какую-то бумагу и погрузился в ее изучение. Наконец показал – какую-то запись и что-то сказал смуглому мужчине, который кивнул и вернулся к прежнему занятию. А Гудбоди, держа листок в руке, направился к боковой двери и пропал с глаз. Тем временем его напарник взял другой лист бумаги и, заглядывая в него, начал укладывать в ряд пары одинаковых гирек. Я как раз задумался, куда это подевался Гудбоди, когда он объявился. Его голос, послышался за моей спиной:
– Я рад, что вы не обманули моих ожиданий, майор Шерман.
Медленно обернувшись, я увидел, что и он не обманул моих – он улыбался самой благочестивой из своих улыбок и держал в руке большой пистолет.
– Конечно, никто не бессмертен, – сиял он, – но должен признать, что вы обладаете запасом живучести. Вообще-то трудно недооценить полицейского, но в вашем случае я, видимо, оказался несколько легкомысленным. С прошлой ночи мне уже дважды представлялось, что я избавился от вашего присутствия, которое откровенно говоря, начинает меня немного тяготить. Однако, надеюсь, третья попытка будет для меня более удачной. Знаете, между нами говоря, вы должны были убить Марселя.
– Неужели не убил?
– Ну-ну, пора бы уже, при вашем-то опыте, научиться скрывать свои чувства и не показывать разочарования. Марсель пришел в себя, правда, совсем ненадолго, но все же успел обратить на себя внимание тех достойных женщин на лугу. Боюсь, у него проломлен череп и кровоизлияние в мозг. Вряд ли выживет. – Он поглядел на меня задумчиво. – Однако, у меня такое впечатление, что он неплохо себя зарекомендовал.
– Борьба не на жизнь, а на смерть, – признал я. – А нам обязательно стоять тут, под дождем?
– Конечно, нет, – он под пистолетом ввел меня в помещение.
Смуглый мужчина обернулся к нам без особого удивления. Я задумался, сколько же времени прошло с тех пор, как они получили предостережение с Хейлера?
– Познакомься, Жак, – представил меня Гудбоди. – Это господин Шерман. Майор Шерман. Похоже, он связан с Интерполом или с какой-то другой такой же ублюдочной организацией.
– Мы уже встречались, – осклабился Жак.
– Ах да! Как же я мог забыть? – Гудбоди направил на меня пистолет, а Жак отобрал у меня мой.
– У него только один, – удостоверил он. И провел по моей щеке мушкой оружия, частично отдирая пластырь. – Держу пари, больно, а? – Он снова оскалился.
– Посдержанней, Жак, посдержанней, – осадил его Гудбоди. Было все же в его натуре некоторое добросердечие. Например, если бы он был людоедом, верно, оглушал бы человека, прежде чем приготовить его на обед. – Держи его на мушке, хорошо? – Он сунул пистолет в карман. – Признаться, никогда не жаловал это оружие. Примитивное, шумное, лишенное какой бы то ни было изысканности…
– Такой, как насаживание девушки на крюк? – поинтересовался я. – Или закапывание вилами?
– Ну-ну, не стоит нервничать, – он вздохнул. – Знаете, даже лучшие из вас неуклюжи, так бросаются в глаза… Сказать по правде, ожидал от вас большего… Мой дорогой майор, у вас репутация, которую вы совершенно не оправдываете и не заслуживаете. Слишком много ошибок, слишком много беспокойства людям, самодовольной уверенности, что вызываете их на ответные действия. Появляетесь буквально везде, где появляться не стоит. Дважды заходите в жилище мисс Лимэй, не принимая никаких мер предосторожности. Вытаскиваете из чужих карманов клочки бумаги, помещенные там как раз для того, чтобы вы их нашли, а кроме того, – добавил он с укором, – не было никакой нужды убивать этого парня. Средь бела дня гуляете по Хейлеру, не ведая по простоте душевной, что все население Хейлера – моя паства. Мало этого, позавчера вы даже оставили свою визитную карточку в подвале моей церкви – кровь. Ну, правда, за это я на вас не в обиде, – в сущности, я и сам подумывал уже избавиться от Генри, он стал для меня обузой, а вы освободили меня от необходимости этим заниматься. – Он сменил тему. – Ну а что вы думаете об этой нашей уникальной коллекции? Это все копии на продажу…
– Боже мой, – я покачал головой. – Ничего удивительного, что церкви пусты.
– Нет-нет, вы неправы, надо уметь ценить такие ситуации. Вот, скажем, гирьки. Измеряем их, взвешиваем и в соответствующий момент заменяем другими, теми, которые привезли сегодня. И все. Разве что у наших гирек есть – кое-что внутри. Потом укладываем все это в ящики и сдаем на таможенный досмотр, запечатываем и с официального согласия властей высылаем неким… друзьям за границу. Всегда говорил, что это одна из лучших моих идей…
Жак почтительно кашлянул:
– Вы говорили, что надо спешить.
– Ты прагматик, Жак. Но, разумеется, прав. Сперва займемся нашим… э-э… асом сыска, а потом за работу. Проверь, тихо ли вокруг.
Гудбоди с явным неудовольствием снова достал пистолет, а Жак бесшумно выскользнул за дверь. Очень скоро он вернулся и кивнул. Они приказали мне идти вперед. Мы поднялись по лестнице и, пройдя длинный коридор, остановились у каких-то дверей.
Это была огромная комната, почти полностью завешенная сотнями часов. Никогда не видел столько часов разом, тем более – такую ценную коллекцию. Все без исключения были с маятниками, очень старые, а некоторые просто огромные. Заведены были далеко не все, но и так едва не сливающееся судорожное тиканье производило оглушительный эффект. Работать в такой комнате я не смог бы и десять минут.
– Одна из прекраснейших коллекций в мире, – произнес Гудбоди с такой гордостью, словно она принадлежала ему, – если не самая прекрасная. И сами видите, вернее слышите, что все отлично действуют.
Слух машинально зафиксировал эти слова, но до сознания они не дошли. Я всматривался в лежащего на полу человека с длинными черными волосами, падающими на шею, в острые лопатки, торчащие под потертой курткой. Рядом с ним валялись куски кабеля в резиновой оплетке, а около головы – наушники с резиновыми предохранителями. Не требовалось медицинского образования, чтобы понять, что Георг Лимэй мертв. – Вы убили его, – сказал я.
– Формально, в некотором смысле, да.
– Зачем?
– Дело, видите ли, в том, что его напичканная благородными принципами сестра, которая несколько лет ошибочно полагала, что у нас есть доказательства участия ее брата в убийстве, в конце концов убедила его явиться в полицию с повинной. Так что мы были вынуждены временно убрать их из Амстердама, но, конечно, деликатно, чтобы не потревожить вас. Боюсь, майор, вы должны взять на себя часть вины за смерть этого бедного паренька. И его сестры. И этой вашей красивой помощницы, ее, кажется, знали Мэгги, – он поспешно отступил, одновременно вытянув руку с пистолетом. – Не надо на меня бросаться, ведь вы безоружны. Но мне сдается, что вам не понравилась утренняя забава? Наверно, Мэгги тоже. И, опасаюсь, не придется по вкусу и другой нашей доброй знакомой, Белинде, которая должна умереть нынче вечером. Ах, и вижу, вас это глубоко ранит. Вы бы очень хотели меня убить, господин майор. Он по-прежнему улыбался, но как-то мутно, – а взгляд застыл и глаза стали совершенно безумными.