От пережитого отвлек адвоката голос соседа – упрямый провинциал бубнил что-то, адвокат даже не сразу понял, что именно, его мысли были еще там, в боях под Вафелькой, на ванильных редутах. Провинциал не отстал, повторил еще раз. И Чичерин наконец расслышал.
– Когда преступника ловят, у свидетелей все выспрашивают – любая деталь важна. Пепел, допустим, от сигареты… или отпечатки пальцев… А в истории знать подробности не хотим. Хорошему следователю надо в архивах посидеть, выявить, кто кого финансировал. У дедушки Ленина – разве барыши? Не сравнить с теми деньгами, что были истрачены дедушкой Джорджа Буша на поддержку Гитлера и партии национал-социалистов. Вот где реальные деньги.
Тут и шоколадная баталия отошла на второй план. Черт с ним, с ванильным шариком, сам виноват, нечего было связываться с шоколадным муссом! И Белое движение само виновато – влипло в историю в этой проклятой стране! И вообще, интеллигенции надо было разумно выбирать народ…
– Бред! – только и сказал Чичерин.
– Вранья много… Многие воевали на немецкие деньги. У меня все зафиксировано… Гетман Скоропадский, например… Или Краснов… Или, допустим, Горбачева взять – вот кто немецкие деньги получил, взял мзду.
– Давно ждал! – воскликнул Чичерин. – Ждал, что подберетесь к перестройке!
– Я информацию фиксирую, привычка такая… – Жаргон серого человека напомнил милицейский. – Надо составить список подозреваемых и внимательно изучить мотивы. В девятнадцатом году в России было столько германских офицеров… У меня имена выписаны… Если ниточку потянуть…
– Расследование затеяли, – сказал адвокат. – Зачем стараетесь?
– Не люблю, когда что-то прячут, сразу стараюсь найти.
– И находите?
– Бывает.
«Возможно, связан с налоговой службой, – подумал Чичерин, – хотя костюмчик подкачал. И часы дешевые». Вслух же адвокат сказал так:
– Ловко перевели расследование на другого подозреваемого. Ленин, оказалось, ни при чем, Джордж Буш виноват. Однако революцию все-таки Ленин сделал. По-вашему, Солженицын в архивы не заглядывал?
– Наврал Солженицын. Смастырил куклу. – Собеседник Чичерина и Панчикова ввернул блатной оборот так натурально, словно воровская среда была ему привычна. Странно прозвучали в посольском особняке вульгарные слова.
– Не выгорело у фраера, – в тон ему заметил адвокат Чичерин. – Послали зону топтать. – Адвокат тоже перешел на блатной говорок, ему приходилось беседовать с колоритными персонажами в тюрьмах, поневоле выучился. – Дали четыре года и семь – по рогам.
– А фраер откинулся, огреб бабла и схарчил советскую идеологию, – и гость французского посольства рассмеялся неприятным смехом.
Блатные слова серый человек выговаривал привычно. Его простота, которую они сперва приняли за провинциальность, была не простотой вовсе – грубостью. Отрывочные знания потому шокировали, что их преподносил субъект агрессивный и злой. Точно дворняга лает из подворотни – вульгарный человек оправдывает Ленина и тридцать седьмой год, выражается нецензурно, ведет себя нагло. Всему есть мера. И неожиданно сложился портрет собеседника: если сопоставить милицейский жаргон, воровские словечки, общую въедливость – то что получим в итоге?
– Вы, уважаемый, до сих пор не представились. Даже карточки с вашей фамилией на столе нет. Я, например, Семен Панчиков, предприниматель.
– Представьтесь! – потребовал адвокат Чичерин. – У меня ощущение, что разговариваю с представителем следственных органов.
– Простите, забыл! Неловко получилось. – Собеседник привстал, лысая голова заискрилась в сиянии ламп посольского особняка. – Петр Яковлевич Щербатов, – сказал он, растягивая тонкие губы в улыбке, и руку протянул для рукопожатия. – Я действительно следователь.
– Как следователь? – сказал Панчиков, отшатнувшись от протянутой руки. – Следователь? – Если бы в ложе Большого театра Панчиков встретил сантехника, удивился бы меньше. Следователь сидит за общим столом, кушает рядом с приличными людьми! – Вы следователь?
– Следователь.
– Экономические преступления? – спросил адвокат Чичерин, делая вид, будто руки Щербатова не замечает.
– По уголовным делам.
– Чин имеется?
– Майор.
– Вы здесь по службе?
– По службе.
И – пауза, говорить не о чем. Еще и руку ему пожать? Ну, знаете ли.
Слово, сказанное вполголоса, прогремело в зале как выстрел. Лица гостей повернулись к следователю. Посол Франции привстал, хотел отдать какие-то распоряжения, но так и не отдал. Махнул вяло рукой, повернул усталое лицо к мадам Бенуа:
– А что я мог сделать, Ирен? Да, порекомендовали принять.
– Неужели нельзя было…
– Я и представить не мог!
Банкир Балабос, мужчина малоподвижный, щелкнул пальцами. Официант, неверно истолковав жест банкира, подбежал – но Балабос отослал халдея прочь, пальцами он щелкнул от удивления. Художник-патриот Шаркунов мелко перекрестил пространство, изгоняя беса, – но серый человечек не исчез. Госпожа Губкина скомкала салфетку, бросила на пол – искренняя женщина так выразила свои чувства. Профессор Колумбийского университета советолог Халфин, человек с мелкими дробными чертами лица, встал, чтобы лучше видеть, вытянул шею, всмотрелся в следователя. Лицо Халфина еще более сморщилось от брезгливости: не затем люди ходят к французским послам, чтобы встретить следователя. Варвара Гулыгина рассмеялась: вот так поужинаешь с человеком, а он тебе за десертом предъявит удостоверение. Цепкий вороний глаз Симы Фрумкиной обшарил следователя, выискивая в облике подробности, которые пригодятся для завтрашнего фельетона. Многие приглядывались к Петру Яковлевичу Щербатову – часто ли встречаем этаких персонажей?
Вот адвокат Чичерин, тот повидал следователей немало. Насмотрелся на эти лица, знает водянистые глаза и тонкие губы, персонаж типический! Будет этакий субъект смотреть пустыми глазами и бубнить: сознавайтесь, гражданин, сознавайтесь! И не выдержишь, сознаешься даже в том, чего не совершал! Как он сразу не раскусил шельму? Вот откуда симпатии к процессам тридцать седьмого! Небось и отец у него энкавэдэшник, и дед был чекист. Вот откуда доступ к архивам. Обыкновенный следователь, следачок Петька Щербатов. И пиджак на нем сидит как на следователе, и брюки у него поглажены как у следователя. И рубашка как у мента, и галстук безвкусный, они все носят отвратительные галстуки. Как же не догадался! Хотя предположить, что следователь попадет на прием к послу, – невозможно. Кто пустил? Что его сюда привело? За кем следит? Уж не за Иваном ли Базаровым вынюхивает? Дела у Базарова шли весьма хорошо – а теперешние власти именно к удачливым людям и приглядываются. Раз у человека бизнес идет неплохо, значит, самое время завести на него уголовное дельце, потребовать отступных. Налоги аккуратно платили? А в прошлом году? Хорошо идут дела – значит, есть чем откупиться от правосудия.
Чичерин был адвокатом Базарова – и за такими вещами следил строго.
– Так вы пришли по делу?
– По делу.
4
5
6
7
– Когда преступника ловят, у свидетелей все выспрашивают – любая деталь важна. Пепел, допустим, от сигареты… или отпечатки пальцев… А в истории знать подробности не хотим. Хорошему следователю надо в архивах посидеть, выявить, кто кого финансировал. У дедушки Ленина – разве барыши? Не сравнить с теми деньгами, что были истрачены дедушкой Джорджа Буша на поддержку Гитлера и партии национал-социалистов. Вот где реальные деньги.
Тут и шоколадная баталия отошла на второй план. Черт с ним, с ванильным шариком, сам виноват, нечего было связываться с шоколадным муссом! И Белое движение само виновато – влипло в историю в этой проклятой стране! И вообще, интеллигенции надо было разумно выбирать народ…
– Бред! – только и сказал Чичерин.
– Вранья много… Многие воевали на немецкие деньги. У меня все зафиксировано… Гетман Скоропадский, например… Или Краснов… Или, допустим, Горбачева взять – вот кто немецкие деньги получил, взял мзду.
– Давно ждал! – воскликнул Чичерин. – Ждал, что подберетесь к перестройке!
– Я информацию фиксирую, привычка такая… – Жаргон серого человека напомнил милицейский. – Надо составить список подозреваемых и внимательно изучить мотивы. В девятнадцатом году в России было столько германских офицеров… У меня имена выписаны… Если ниточку потянуть…
– Расследование затеяли, – сказал адвокат. – Зачем стараетесь?
– Не люблю, когда что-то прячут, сразу стараюсь найти.
– И находите?
– Бывает.
«Возможно, связан с налоговой службой, – подумал Чичерин, – хотя костюмчик подкачал. И часы дешевые». Вслух же адвокат сказал так:
– Ловко перевели расследование на другого подозреваемого. Ленин, оказалось, ни при чем, Джордж Буш виноват. Однако революцию все-таки Ленин сделал. По-вашему, Солженицын в архивы не заглядывал?
– Наврал Солженицын. Смастырил куклу. – Собеседник Чичерина и Панчикова ввернул блатной оборот так натурально, словно воровская среда была ему привычна. Странно прозвучали в посольском особняке вульгарные слова.
– Не выгорело у фраера, – в тон ему заметил адвокат Чичерин. – Послали зону топтать. – Адвокат тоже перешел на блатной говорок, ему приходилось беседовать с колоритными персонажами в тюрьмах, поневоле выучился. – Дали четыре года и семь – по рогам.
– А фраер откинулся, огреб бабла и схарчил советскую идеологию, – и гость французского посольства рассмеялся неприятным смехом.
Блатные слова серый человек выговаривал привычно. Его простота, которую они сперва приняли за провинциальность, была не простотой вовсе – грубостью. Отрывочные знания потому шокировали, что их преподносил субъект агрессивный и злой. Точно дворняга лает из подворотни – вульгарный человек оправдывает Ленина и тридцать седьмой год, выражается нецензурно, ведет себя нагло. Всему есть мера. И неожиданно сложился портрет собеседника: если сопоставить милицейский жаргон, воровские словечки, общую въедливость – то что получим в итоге?
– Вы, уважаемый, до сих пор не представились. Даже карточки с вашей фамилией на столе нет. Я, например, Семен Панчиков, предприниматель.
– Представьтесь! – потребовал адвокат Чичерин. – У меня ощущение, что разговариваю с представителем следственных органов.
– Простите, забыл! Неловко получилось. – Собеседник привстал, лысая голова заискрилась в сиянии ламп посольского особняка. – Петр Яковлевич Щербатов, – сказал он, растягивая тонкие губы в улыбке, и руку протянул для рукопожатия. – Я действительно следователь.
– Как следователь? – сказал Панчиков, отшатнувшись от протянутой руки. – Следователь? – Если бы в ложе Большого театра Панчиков встретил сантехника, удивился бы меньше. Следователь сидит за общим столом, кушает рядом с приличными людьми! – Вы следователь?
– Следователь.
– Экономические преступления? – спросил адвокат Чичерин, делая вид, будто руки Щербатова не замечает.
– По уголовным делам.
– Чин имеется?
– Майор.
– Вы здесь по службе?
– По службе.
И – пауза, говорить не о чем. Еще и руку ему пожать? Ну, знаете ли.
Слово, сказанное вполголоса, прогремело в зале как выстрел. Лица гостей повернулись к следователю. Посол Франции привстал, хотел отдать какие-то распоряжения, но так и не отдал. Махнул вяло рукой, повернул усталое лицо к мадам Бенуа:
– А что я мог сделать, Ирен? Да, порекомендовали принять.
– Неужели нельзя было…
– Я и представить не мог!
Банкир Балабос, мужчина малоподвижный, щелкнул пальцами. Официант, неверно истолковав жест банкира, подбежал – но Балабос отослал халдея прочь, пальцами он щелкнул от удивления. Художник-патриот Шаркунов мелко перекрестил пространство, изгоняя беса, – но серый человечек не исчез. Госпожа Губкина скомкала салфетку, бросила на пол – искренняя женщина так выразила свои чувства. Профессор Колумбийского университета советолог Халфин, человек с мелкими дробными чертами лица, встал, чтобы лучше видеть, вытянул шею, всмотрелся в следователя. Лицо Халфина еще более сморщилось от брезгливости: не затем люди ходят к французским послам, чтобы встретить следователя. Варвара Гулыгина рассмеялась: вот так поужинаешь с человеком, а он тебе за десертом предъявит удостоверение. Цепкий вороний глаз Симы Фрумкиной обшарил следователя, выискивая в облике подробности, которые пригодятся для завтрашнего фельетона. Многие приглядывались к Петру Яковлевичу Щербатову – часто ли встречаем этаких персонажей?
Вот адвокат Чичерин, тот повидал следователей немало. Насмотрелся на эти лица, знает водянистые глаза и тонкие губы, персонаж типический! Будет этакий субъект смотреть пустыми глазами и бубнить: сознавайтесь, гражданин, сознавайтесь! И не выдержишь, сознаешься даже в том, чего не совершал! Как он сразу не раскусил шельму? Вот откуда симпатии к процессам тридцать седьмого! Небось и отец у него энкавэдэшник, и дед был чекист. Вот откуда доступ к архивам. Обыкновенный следователь, следачок Петька Щербатов. И пиджак на нем сидит как на следователе, и брюки у него поглажены как у следователя. И рубашка как у мента, и галстук безвкусный, они все носят отвратительные галстуки. Как же не догадался! Хотя предположить, что следователь попадет на прием к послу, – невозможно. Кто пустил? Что его сюда привело? За кем следит? Уж не за Иваном ли Базаровым вынюхивает? Дела у Базарова шли весьма хорошо – а теперешние власти именно к удачливым людям и приглядываются. Раз у человека бизнес идет неплохо, значит, самое время завести на него уголовное дельце, потребовать отступных. Налоги аккуратно платили? А в прошлом году? Хорошо идут дела – значит, есть чем откупиться от правосудия.
Чичерин был адвокатом Базарова – и за такими вещами следил строго.
– Так вы пришли по делу?
– По делу.
4
Дела у Ивана Базарова шли недурно – в то время когда дела во всем мире обстояли не особенно хорошо. Проекты Базарова тем выгодно отличались от больших планов просвещенного мира, что просвещенный мир не знал, как быть, а Иван Базаров отлично знал.
У мира имелся всего-навсего общий план развития (правители употребляли туманное слово «глобализация»), но глобальное обобщение не выдерживало проверки единой деталью.
Казалось бы, придумали неплохо: цивилизованные страны показывают пример остальному человечеству, пример вдохновляет отсталых, и мир живет в согласии, управляемый рыночной экономикой. Разумно?
Был момент, когда люди настолько возбудились мечтой о демократическом рае на земле, что даже горлопанство большевиков на съездах не могло сравниться с энтузиазмом глобалистов. Армии лекторов, славящих мировую демократию, собрали под знамена куда больше народу, чем отряды агитаторов прошлых режимов. Прочие методы управления признали отсталыми. Вот уже рассыпался злокозненный Советский Союз, вот уже Китай встал на путь рыночного хозяйства, вот отдельные тираны по окраинам мироздания посрамлены – однако общее дело не склеилось.
Перспективы были ясные, Вавилонская башня возводилась стремительно, но стоило какой-нибудь Ливии прийти в волнение, как общая конструкция шаталась и будущее делалось сомнительным. Помеха, согласитесь, несуразная. Ну что такое страна в Северной Африке по сравнению с просвещенным человечеством? Кто и когда полагал, что непорядок в Триполи или Дамаске поколеблет величественное здание мировой империи? Как война на окраинах может влиять на процветание метрополии? Возможно, в Древнем Риме такое и могло приключиться, но современный мир должен быть гарантирован от недоразумений.
Однако, как в детской песенке про гвоздь и подкову, решившие исход сражения, крепость империи зависела от мелочей. Тут невольно спросишь, куда годится общий план строительства, если кучка недовольных на площади в Триполи (а это вам не Нью-Йорк, не Лондон!) может расшатать все здание. А как же акции и голубые фишки? А европейская валюта? Нет, мы не за то голосовали.
Вопросы задавали повсюду. Дантист в Берлине, нотариус в Париже, финансист в Лондоне и ресторатор в Брюсселе разводили руками: отчего случился кризис? Почему экономика провалилась? Почему акции подешевели? Может, напрасно Вавилонскую башню возвели?
И прошелестело по западному миру: много лишних ртов кормим. Самим бы хватило, но вы посчитайте дармоедов! Обидно сделалось: десятилетиями возделывали никчемные места, и теперь будущее детей, проценты от банковских вкладов, равновесие биржевых индексов – все это зависит от тех самых оборванцев, которым мы оказывали безвозмездную гуманитарную помощь! Сами бы договорились, у нас отношения цивилизованные, а с дикарями как быть? Если бесплатно кормить, никаких денег не хватит; к труду их приспособить не получается; включить в общий рынок нельзя: все порушат своей дикостью. А оставить одних страшно – в дикарских землях заведутся коммунисты.
Пошли разговоры: закрыть границы, гнать черномазых (ах, и слова такого говорить более нельзя – при общем-то согласии) и жить припеваючи. Так говорили недальновидные националисты. Люди гуманистической ориентации настаивали на том, чтобы навести порядок в несуразных провинциях, бомбить дикарей в мирных целях. Лучше вовремя убить немногих, наставив прочих на путь истинный. Лекарство привычное, не раз опробованное – применили лекарство и сейчас, но кто знал, что именно сегодня бомбардировки дадут такой эффект. Обалдевшие от нищеты, оглушенные бомбардировками, кидались африканцы на берег моря и плыли в благословенную Европу, карабкались на берег свободы. Не резиновая Европа, граждане африканцы! Вас пригласили на строительство Вавилонской башни демократии – но с тем, чтобы вы знали свое место! У себя в стране выполняйте обязанности по обслуживанию алмазных шахт и рудных карьеров, вносите вклад в мировое созидание – но в Европу вас никто не звал. Не слышат африканцы. Гонишь их из одной страны, а они, как тараканы шустрые, спешат в другую, и другая страна паникует, границы закрывает. Так ведь объединенная Европа же! Глобальное человечество! Нельзя границы закрывать! И что же теперь: раз демократия, так европеец должен оплачивать паразитическое существование своего темного брата? Цивилизация христианская, но не до такой же степени. Так дойдем до благости святого Мартина и располовиним смокинги на набедренные повязки. Одним словом, сумятица.
А с экономикой день ото дня все хуже.
Восточную Европу завоевали, Россию покорили, Африку распотрошили, очаги сопротивления социализма подавлены – откуда пришла беда? Позвольте, двадцать лет назад уничтожили тоталитарного соперника – причем без единого выстрела, примером процветания; и что теперь? Всего двадцать лет прошло, и сам капитализм под угрозой, хотя врагов уже нет. Неужели капитализм нуждается в социализме для здоровой жизни?
– Интересно получается, – говорил архитектор Кондаков журналисту Сиповскому, – мы упрекали социализм в том, что нет двухпартийной системы.
– Какая же демократия без двух партий, – соглашался журналист. – Однопартийная система обречена.
– Тогда почему в мире построили однопартийную систему? Пока социализм и капитализм соревновались, было спокойно. А когда осталась одна партия в мире – страшно.
И кто-то сказал слово «война».
Сначала просто ляпнул: дескать, войны давно не было – покосили бы лишних дармоедов, и вопрос решен. А потом чуть серьезнее: из мировых кризисов только войной можно выбраться. Мы, господа, все друг другу должны, и население ропщет на инфляцию. Население уполовиним, долги обнулим – и можно дальше работать. Прошло немного времени, и политики стали так громко говорить: войны, мол, не будет, что граждане перепугались.
У мира имелся всего-навсего общий план развития (правители употребляли туманное слово «глобализация»), но глобальное обобщение не выдерживало проверки единой деталью.
Казалось бы, придумали неплохо: цивилизованные страны показывают пример остальному человечеству, пример вдохновляет отсталых, и мир живет в согласии, управляемый рыночной экономикой. Разумно?
Был момент, когда люди настолько возбудились мечтой о демократическом рае на земле, что даже горлопанство большевиков на съездах не могло сравниться с энтузиазмом глобалистов. Армии лекторов, славящих мировую демократию, собрали под знамена куда больше народу, чем отряды агитаторов прошлых режимов. Прочие методы управления признали отсталыми. Вот уже рассыпался злокозненный Советский Союз, вот уже Китай встал на путь рыночного хозяйства, вот отдельные тираны по окраинам мироздания посрамлены – однако общее дело не склеилось.
Перспективы были ясные, Вавилонская башня возводилась стремительно, но стоило какой-нибудь Ливии прийти в волнение, как общая конструкция шаталась и будущее делалось сомнительным. Помеха, согласитесь, несуразная. Ну что такое страна в Северной Африке по сравнению с просвещенным человечеством? Кто и когда полагал, что непорядок в Триполи или Дамаске поколеблет величественное здание мировой империи? Как война на окраинах может влиять на процветание метрополии? Возможно, в Древнем Риме такое и могло приключиться, но современный мир должен быть гарантирован от недоразумений.
Однако, как в детской песенке про гвоздь и подкову, решившие исход сражения, крепость империи зависела от мелочей. Тут невольно спросишь, куда годится общий план строительства, если кучка недовольных на площади в Триполи (а это вам не Нью-Йорк, не Лондон!) может расшатать все здание. А как же акции и голубые фишки? А европейская валюта? Нет, мы не за то голосовали.
Вопросы задавали повсюду. Дантист в Берлине, нотариус в Париже, финансист в Лондоне и ресторатор в Брюсселе разводили руками: отчего случился кризис? Почему экономика провалилась? Почему акции подешевели? Может, напрасно Вавилонскую башню возвели?
И прошелестело по западному миру: много лишних ртов кормим. Самим бы хватило, но вы посчитайте дармоедов! Обидно сделалось: десятилетиями возделывали никчемные места, и теперь будущее детей, проценты от банковских вкладов, равновесие биржевых индексов – все это зависит от тех самых оборванцев, которым мы оказывали безвозмездную гуманитарную помощь! Сами бы договорились, у нас отношения цивилизованные, а с дикарями как быть? Если бесплатно кормить, никаких денег не хватит; к труду их приспособить не получается; включить в общий рынок нельзя: все порушат своей дикостью. А оставить одних страшно – в дикарских землях заведутся коммунисты.
Пошли разговоры: закрыть границы, гнать черномазых (ах, и слова такого говорить более нельзя – при общем-то согласии) и жить припеваючи. Так говорили недальновидные националисты. Люди гуманистической ориентации настаивали на том, чтобы навести порядок в несуразных провинциях, бомбить дикарей в мирных целях. Лучше вовремя убить немногих, наставив прочих на путь истинный. Лекарство привычное, не раз опробованное – применили лекарство и сейчас, но кто знал, что именно сегодня бомбардировки дадут такой эффект. Обалдевшие от нищеты, оглушенные бомбардировками, кидались африканцы на берег моря и плыли в благословенную Европу, карабкались на берег свободы. Не резиновая Европа, граждане африканцы! Вас пригласили на строительство Вавилонской башни демократии – но с тем, чтобы вы знали свое место! У себя в стране выполняйте обязанности по обслуживанию алмазных шахт и рудных карьеров, вносите вклад в мировое созидание – но в Европу вас никто не звал. Не слышат африканцы. Гонишь их из одной страны, а они, как тараканы шустрые, спешат в другую, и другая страна паникует, границы закрывает. Так ведь объединенная Европа же! Глобальное человечество! Нельзя границы закрывать! И что же теперь: раз демократия, так европеец должен оплачивать паразитическое существование своего темного брата? Цивилизация христианская, но не до такой же степени. Так дойдем до благости святого Мартина и располовиним смокинги на набедренные повязки. Одним словом, сумятица.
А с экономикой день ото дня все хуже.
Восточную Европу завоевали, Россию покорили, Африку распотрошили, очаги сопротивления социализма подавлены – откуда пришла беда? Позвольте, двадцать лет назад уничтожили тоталитарного соперника – причем без единого выстрела, примером процветания; и что теперь? Всего двадцать лет прошло, и сам капитализм под угрозой, хотя врагов уже нет. Неужели капитализм нуждается в социализме для здоровой жизни?
– Интересно получается, – говорил архитектор Кондаков журналисту Сиповскому, – мы упрекали социализм в том, что нет двухпартийной системы.
– Какая же демократия без двух партий, – соглашался журналист. – Однопартийная система обречена.
– Тогда почему в мире построили однопартийную систему? Пока социализм и капитализм соревновались, было спокойно. А когда осталась одна партия в мире – страшно.
И кто-то сказал слово «война».
Сначала просто ляпнул: дескать, войны давно не было – покосили бы лишних дармоедов, и вопрос решен. А потом чуть серьезнее: из мировых кризисов только войной можно выбраться. Мы, господа, все друг другу должны, и население ропщет на инфляцию. Население уполовиним, долги обнулим – и можно дальше работать. Прошло немного времени, и политики стали так громко говорить: войны, мол, не будет, что граждане перепугались.
5
Если сравнить с неопределенным состоянием мира определенные дела Ивана Базарова, можно поразиться четкости базаровской мысли. После удачной сделки Базаров шутил: «Зачем нужна рыночная экономика, если есть базарная?» Иван Базаров не полагался в расчетах на абстракции. Что толку посулить всему миру демократию? Это равносильно обещанию накормить пятью хлебами пять тысяч человек. Не всегда удается, особенно если самому хочется кушать.
Галерея современного искусства, которой владел Базаров, являлась фасадным элементом империи, денег приносила немного. Современное искусство покупают богачи в столицах – но было бы опрометчиво не использовать многомиллионное население регионов. Получить миллион от богача заманчиво – но если сто миллионов нищих даст по рублю, сумма выйдет больше. Надо только найти, что предложить провинции. Кто-то скажет, мол, провинции нужны больницы и университеты. Неверно это, нужна рулетка. Когда Базаров решил организовать игорный бизнес в провинциальных городах России, он не рассчитывал добиться понимания прогрессивной общественности, не заботился о лозунгах. Надо было добиться понимания прокуратуры: игорный бизнес официально запрещен, но внедрить его – выполнимая задача. Иван Базаров рассчитывал получать десятки миллионов и прикинул, что сотни тысяч он может пустить на взятки. Он приезжал в город, где собирался открывать подпольное казино, знакомился с прокурорами, приглашал в дорогой ресторан, платил за икру золотой кредиткой. Прокуроры ели много, им хотелось еще. Базаров давал понять, что и у рядового прокурора может быть золотая кредитная карточка, – и прокуроры быстро это понимали. Изменить миропорядок не в нашей власти, но убедить одного человека возможно; Базаров решил, что натуральное хозяйство надежнее символического обмена. «Базарная экономика» – как он сам определял свой бизнес – оказалась квинтэссенцией рыночной: Базаров отбросил ненужное, взял главное.
Познакомиться с генеральным прокурором России ему не удалось, но он нашел пути к его сыну, молодому оболтусу, уже замешанному в сомнительных аферах. Олег Клименюк, вертлявый молодой человек, придя на встречу в дорогой ресторан, заломил такую сумму, что Иван Базаров даже поднял бровь. «Вы же понимаете, кто именно будет вас защищать», – говорил молодой человек, постукивал перстнем по бокалу и рисовал на салфетке нолики. Нарисовал шесть нолей и остановился. Миллион в месяц. Областные прокуроры брали по пятьдесят тысяч, шофер Базарова, молчаливый Мухаммед, развозил чиновникам конверты с деньгами в первый понедельник каждого месяца. А сын генерального захотел миллион. Вообще Базаров был скуп на эмоции, а тут поднял бровь, подумал и согласился. В конце концов, можно платить одну десятую от общей прибыли партнеру, если партнер представляет высшую власть в стране. Короче говоря, Базаров умел в одну минуту понять, что следует делать.
Галерея современного искусства, которой владел Базаров, являлась фасадным элементом империи, денег приносила немного. Современное искусство покупают богачи в столицах – но было бы опрометчиво не использовать многомиллионное население регионов. Получить миллион от богача заманчиво – но если сто миллионов нищих даст по рублю, сумма выйдет больше. Надо только найти, что предложить провинции. Кто-то скажет, мол, провинции нужны больницы и университеты. Неверно это, нужна рулетка. Когда Базаров решил организовать игорный бизнес в провинциальных городах России, он не рассчитывал добиться понимания прогрессивной общественности, не заботился о лозунгах. Надо было добиться понимания прокуратуры: игорный бизнес официально запрещен, но внедрить его – выполнимая задача. Иван Базаров рассчитывал получать десятки миллионов и прикинул, что сотни тысяч он может пустить на взятки. Он приезжал в город, где собирался открывать подпольное казино, знакомился с прокурорами, приглашал в дорогой ресторан, платил за икру золотой кредиткой. Прокуроры ели много, им хотелось еще. Базаров давал понять, что и у рядового прокурора может быть золотая кредитная карточка, – и прокуроры быстро это понимали. Изменить миропорядок не в нашей власти, но убедить одного человека возможно; Базаров решил, что натуральное хозяйство надежнее символического обмена. «Базарная экономика» – как он сам определял свой бизнес – оказалась квинтэссенцией рыночной: Базаров отбросил ненужное, взял главное.
Познакомиться с генеральным прокурором России ему не удалось, но он нашел пути к его сыну, молодому оболтусу, уже замешанному в сомнительных аферах. Олег Клименюк, вертлявый молодой человек, придя на встречу в дорогой ресторан, заломил такую сумму, что Иван Базаров даже поднял бровь. «Вы же понимаете, кто именно будет вас защищать», – говорил молодой человек, постукивал перстнем по бокалу и рисовал на салфетке нолики. Нарисовал шесть нолей и остановился. Миллион в месяц. Областные прокуроры брали по пятьдесят тысяч, шофер Базарова, молчаливый Мухаммед, развозил чиновникам конверты с деньгами в первый понедельник каждого месяца. А сын генерального захотел миллион. Вообще Базаров был скуп на эмоции, а тут поднял бровь, подумал и согласился. В конце концов, можно платить одну десятую от общей прибыли партнеру, если партнер представляет высшую власть в стране. Короче говоря, Базаров умел в одну минуту понять, что следует делать.
6
В отличие от Ивана Базарова, просвещенный мир решений принимать не умел. Когда обнаружилось, что финансовая стабильность человечества под угрозой, общее решение потребовалось – однако решения не было. Дико звучит: «финансовая стабильность человечества» – будто у человечества единый карман и общий кошелек. Таковых не имеется, но коль скоро мечта о глобализации манила, следовало вообразить себя единым целым, а проблему соседа – собственной проблемой. Лидеры человечества съехались на совет и после обильного завтрака стали вырабатывать программу действий, да так и не выработали.
Проблема ясна: африканские страсти есть следствие финансовой пирамиды в цивилизованной части света. Дикарей поторопились включить в рынок символического обмена – символический обмен возможен при наличии пусть небольшого, но реального продукта, положенного в основание символической сделки; в Африке символов в избытке, а с реальностью проблемы. Африканским голодранцам не хватило конкретики – еды.
Пока дикарям давали огненную воду – жемчуг тек рекой и метрополия горя не знала; когда дикарей продавали за деньги в обслугу, тоже было просто; когда их приспособили к вредным производствам в обмен на право жить – это было логично; но когда дикарей включили в рынок символического обмена – гармония кончилась.
В эпоху символического обмена символические деньги множились – и как им не множиться на бумаге? – но параллельно символическим ценностям множилось население земного шара, причем именно та его часть, которая жила еще в эпоху натурального обмена. Парадокс существования лучшей части планеты (которая жила символами) состоял в том, что в своих ежедневных нуждах она зависела от натурального обмена отсталых народов. Постиндустриальная экономика, информационная экономика – вещь исключительно прогрессивная, но оказалось, что она зависит от экономики доиндустриальной. Цивилизация жила в кредит, а обеспечением кредита были те самые страны третьего мира, которые все еще находились на стадии натурального обмена. Цифр много, способ умножения цифр составляет алхимический секрет наших дней, но финансовая алхимия не изобрела способа изготовлять из цифр еду – жевать цифры не станешь.
Граждане цивилизованных стран привыкли к тому, что проблемы их бытия решаются просто: пошел в банк, взял кредит, купил дом, заложил дом, взял еще один кредит, купил машину, и так далее – а там и пенсия. Мир велик, сколь далеко ни убежал бы процесс кредитования, на наш век дистанции хватит – где-то далеко, в конце цепочки, дикарь роет из грязи алмазы, отдавая их за право дышать.
Так и жили, и недурно жили, и британский премьер-министр госпожа Маргарет Тэтчер воскликнула: «Британец, который к тридцати годам не обзавелся домом и машиной, не может называться полноценным членом общества!» – а потом в цепочке произошел сбой. В одночасье выяснили, что суммы кредитов превышают наличность в сотни раз, банки перестали платить вкладчикам, вклады обесценились, дома, купленные в кредит, остались невыкупленными – обеднел средний класс. Тут бы самое время кредиты отменить, засучить рукава и работать бесплатно – восстанавливать рухнувшее благополучие. Ретрограды причитали, что нужно сплотиться, национализировать банки, вернуться к экономике индустриальной, к пройденному этапу цивилизации, – но кто решится сделать шаг вспять? Промышленность уже задвинули в страны третьего мира – прогресс выстроил новую иерархию ценностей. И верилось: мы лишь переживаем незначительный сбой в информационной экономике – так бывает, что компьютеры барахлят, плохо доходят сигналы до отсталых народов, бомбили их мало.
В самом конце цепочки стояли отсталые народы, которые ждали своей маленькой натуральной порции при общей раздаче. Но этой порции уже не было.
Отсталые народы возбудились: они верили, что на самом верху Вавилонской башни не знают про их беды, а виноваты локальные царьки. Дикари винили свой постылый натуральный обмен, мечтали о преимуществах банков и деривативов, символических ценностей Запада. Вот там, на верхних этажах Вавилонской башни, казалось им, – там все просто и прекрасно: там граждане рисуют эскизы вечерних платьев, создают инсталляции из какашек, пишут цифры на бумаге – и спускают вниз корзинку, которую мы наполняем алмазами. О дивный мир верхних этажей! Наивные дикари кидались в море, плыли к священным берегам свободного мира, а представители обедневшего среднего класса цивилизованных государств отпихивали дикарей от берега. Самим туго – а что прикажете делать, если пять хлебов станут делить не на пять тысяч человек, как то однажды удалось близ города Вифсаиды, но на миллионы? Представители среднего класса пялились в газеты в ожидании судьбоносного решения общей беды, не предложат ли им нечто новенькое взамен символической демократии? А лидеры просвещенного человечества не могли договориться.
Прямо перед судьбоносным завтраком лидеров человечества германский канцлер госпожа Меркель пожелала встретиться с итальянским премьером Сильвио Берлускони. Злые языки утверждали, что место Берлускони не в премьерском кресле, а на нарах, но дело спасения человечества понуждало к диалогу – вот канцлер поспешила к премьеру с протянутой рукой. Итальянец двинулся навстречу, и тут у него в кармане зазвонил мобильный телефон. Воспитанные люди не берут с собой телефон на встречи! Канцлер замедлила шаг, ожидая, что премьер выключит телефон, расшаркается и поведет себя как следует человеку приличному. Премьер Италии на звонок ответил, расплылся в улыбке, повернулся к канцлеру Германии спиной и принялся оживленно болтать, заливаясь смехом и хлопая себя по ляжке. В Средние века такая выходка могла стать поводом к войне и унести тысячи жизней. Кони рейтаров топтали бы мерзлое жнивье, а вороны выклевывали глаза мертвецов, если бы сеньор Гонзага повернулся спиной к Габсбургу. Если бы Муссолини так вел себя по отношению к Гитлеру – не дождался бы он помощи и спецназа Отто Скорцени. А нынче? Итальянский премьер глазами сообщал канцлеру, что собеседник у него изрядный юморист, прервать беседу нет возможности. С кем говорил премьер, кто оказался важнее канцлера Германии? Имелся некто конкретный, кто значил для итальянца больше символических ценностей Вавилонской башни, – ужас состоял в том, что это могла быть обыкновенная проститутка. Все существо канцлера Германии сотрясалось от негодования: блудодей и сластолюбец изображает государственного мужа – неужели с таким возможно единение? Как строить империю символов, если два прораба строительства не могут договориться? И что будет, если башня рухнет?
Слово «война» висело в воздухе. Успокаивали себя: это несерьезно, кто будет воевать, и с кем? Разве что Ирак разбомбят, Афганистан проутюжат, но это мелочь, большой войны не будет.
Но понимали, что кризис глобальный и работу надо найти миллионам.
Проблема ясна: африканские страсти есть следствие финансовой пирамиды в цивилизованной части света. Дикарей поторопились включить в рынок символического обмена – символический обмен возможен при наличии пусть небольшого, но реального продукта, положенного в основание символической сделки; в Африке символов в избытке, а с реальностью проблемы. Африканским голодранцам не хватило конкретики – еды.
Пока дикарям давали огненную воду – жемчуг тек рекой и метрополия горя не знала; когда дикарей продавали за деньги в обслугу, тоже было просто; когда их приспособили к вредным производствам в обмен на право жить – это было логично; но когда дикарей включили в рынок символического обмена – гармония кончилась.
В эпоху символического обмена символические деньги множились – и как им не множиться на бумаге? – но параллельно символическим ценностям множилось население земного шара, причем именно та его часть, которая жила еще в эпоху натурального обмена. Парадокс существования лучшей части планеты (которая жила символами) состоял в том, что в своих ежедневных нуждах она зависела от натурального обмена отсталых народов. Постиндустриальная экономика, информационная экономика – вещь исключительно прогрессивная, но оказалось, что она зависит от экономики доиндустриальной. Цивилизация жила в кредит, а обеспечением кредита были те самые страны третьего мира, которые все еще находились на стадии натурального обмена. Цифр много, способ умножения цифр составляет алхимический секрет наших дней, но финансовая алхимия не изобрела способа изготовлять из цифр еду – жевать цифры не станешь.
Граждане цивилизованных стран привыкли к тому, что проблемы их бытия решаются просто: пошел в банк, взял кредит, купил дом, заложил дом, взял еще один кредит, купил машину, и так далее – а там и пенсия. Мир велик, сколь далеко ни убежал бы процесс кредитования, на наш век дистанции хватит – где-то далеко, в конце цепочки, дикарь роет из грязи алмазы, отдавая их за право дышать.
Так и жили, и недурно жили, и британский премьер-министр госпожа Маргарет Тэтчер воскликнула: «Британец, который к тридцати годам не обзавелся домом и машиной, не может называться полноценным членом общества!» – а потом в цепочке произошел сбой. В одночасье выяснили, что суммы кредитов превышают наличность в сотни раз, банки перестали платить вкладчикам, вклады обесценились, дома, купленные в кредит, остались невыкупленными – обеднел средний класс. Тут бы самое время кредиты отменить, засучить рукава и работать бесплатно – восстанавливать рухнувшее благополучие. Ретрограды причитали, что нужно сплотиться, национализировать банки, вернуться к экономике индустриальной, к пройденному этапу цивилизации, – но кто решится сделать шаг вспять? Промышленность уже задвинули в страны третьего мира – прогресс выстроил новую иерархию ценностей. И верилось: мы лишь переживаем незначительный сбой в информационной экономике – так бывает, что компьютеры барахлят, плохо доходят сигналы до отсталых народов, бомбили их мало.
В самом конце цепочки стояли отсталые народы, которые ждали своей маленькой натуральной порции при общей раздаче. Но этой порции уже не было.
Отсталые народы возбудились: они верили, что на самом верху Вавилонской башни не знают про их беды, а виноваты локальные царьки. Дикари винили свой постылый натуральный обмен, мечтали о преимуществах банков и деривативов, символических ценностей Запада. Вот там, на верхних этажах Вавилонской башни, казалось им, – там все просто и прекрасно: там граждане рисуют эскизы вечерних платьев, создают инсталляции из какашек, пишут цифры на бумаге – и спускают вниз корзинку, которую мы наполняем алмазами. О дивный мир верхних этажей! Наивные дикари кидались в море, плыли к священным берегам свободного мира, а представители обедневшего среднего класса цивилизованных государств отпихивали дикарей от берега. Самим туго – а что прикажете делать, если пять хлебов станут делить не на пять тысяч человек, как то однажды удалось близ города Вифсаиды, но на миллионы? Представители среднего класса пялились в газеты в ожидании судьбоносного решения общей беды, не предложат ли им нечто новенькое взамен символической демократии? А лидеры просвещенного человечества не могли договориться.
Прямо перед судьбоносным завтраком лидеров человечества германский канцлер госпожа Меркель пожелала встретиться с итальянским премьером Сильвио Берлускони. Злые языки утверждали, что место Берлускони не в премьерском кресле, а на нарах, но дело спасения человечества понуждало к диалогу – вот канцлер поспешила к премьеру с протянутой рукой. Итальянец двинулся навстречу, и тут у него в кармане зазвонил мобильный телефон. Воспитанные люди не берут с собой телефон на встречи! Канцлер замедлила шаг, ожидая, что премьер выключит телефон, расшаркается и поведет себя как следует человеку приличному. Премьер Италии на звонок ответил, расплылся в улыбке, повернулся к канцлеру Германии спиной и принялся оживленно болтать, заливаясь смехом и хлопая себя по ляжке. В Средние века такая выходка могла стать поводом к войне и унести тысячи жизней. Кони рейтаров топтали бы мерзлое жнивье, а вороны выклевывали глаза мертвецов, если бы сеньор Гонзага повернулся спиной к Габсбургу. Если бы Муссолини так вел себя по отношению к Гитлеру – не дождался бы он помощи и спецназа Отто Скорцени. А нынче? Итальянский премьер глазами сообщал канцлеру, что собеседник у него изрядный юморист, прервать беседу нет возможности. С кем говорил премьер, кто оказался важнее канцлера Германии? Имелся некто конкретный, кто значил для итальянца больше символических ценностей Вавилонской башни, – ужас состоял в том, что это могла быть обыкновенная проститутка. Все существо канцлера Германии сотрясалось от негодования: блудодей и сластолюбец изображает государственного мужа – неужели с таким возможно единение? Как строить империю символов, если два прораба строительства не могут договориться? И что будет, если башня рухнет?
Слово «война» висело в воздухе. Успокаивали себя: это несерьезно, кто будет воевать, и с кем? Разве что Ирак разбомбят, Афганистан проутюжат, но это мелочь, большой войны не будет.
Но понимали, что кризис глобальный и работу надо найти миллионам.
7
Иван Базаров непонимания между партнерами не допускал. С каждым прокурором разговаривал внимательно, поощрял слабости, слал подарки семье. Допустим, выразил желание некий прокурор Успенский посетить Монако – тут же ему и билеты выданы. Как не понять естественное желание погулять по Монте-Карло? Всякому работнику правоохранительных органов хочется заглянуть в казино, принюхаться к ароматам азарта. Компанию майору Успенскому подобрали нестыдную: включили прокурора в состав культурной делегации, и прокурор получил в спутники интеллигентнейших людей. И повод достойный: открыли выставку российского искусства «Из-под глыб 2», подняли актуальные вопросы современности.
Правозащитник Халфин, концептуалист Бастрыкин, художник-патриот Шаркунов и прокурор Успенский представляли российскую интеллигенцию перед отдыхающими, утомленными средиземноморским солнцем. Полюбуйтесь, monsieur! Это русское самовыражение, пощечина тирании! И мэр Монако выступил на открытии: организовать эту выставку мы сумели благодаря Ивану Базарову и господину – тут имя прокурора Успенского звучало весьма уместно. Граждане цивилизованного мира изучали инсталляции, прокурор шалел от важности своей миссии, а Бастрыкин и Халфин бродили по улочкам Монако, дебатировали спорные вопросы в меню. И прокурор понимал: содействуя игорному бизнесу, он служит прогрессу и миру.
Правозащитник Халфин, концептуалист Бастрыкин, художник-патриот Шаркунов и прокурор Успенский представляли российскую интеллигенцию перед отдыхающими, утомленными средиземноморским солнцем. Полюбуйтесь, monsieur! Это русское самовыражение, пощечина тирании! И мэр Монако выступил на открытии: организовать эту выставку мы сумели благодаря Ивану Базарову и господину – тут имя прокурора Успенского звучало весьма уместно. Граждане цивилизованного мира изучали инсталляции, прокурор шалел от важности своей миссии, а Бастрыкин и Халфин бродили по улочкам Монако, дебатировали спорные вопросы в меню. И прокурор понимал: содействуя игорному бизнесу, он служит прогрессу и миру.