Максимов Владимир. Жив человек

   Крайним справа от меня шагает Семен Семенович - небольшого роста, будто выплетенный из жил и вен, московский скорняк. Я не знаю, чем он держится, - у него открытая рана под нижним ребром, кое-как замотанная исподней рубашкой. Но ему днем и ночью снится побег. В пути скорняк постоянно гложет ноготь большого пальца, все чего-то рассчитывая, прикидывая, вымеряя. В душе я считаю его чудаком. Какая корысть бежать? Пусть их дерутся и грызут друг другу глотки. Я лично не ударю палец о палец в этой кровавой потасовке. Три отсидки меня кое-чему научили. К черту! Но своей страстной целеустремленностью Семен Семенович все же внушает мне невольное уважение. Да и не только этим. Есть в нем что-то от моего отца, упрямая, что ли, уверенность в себе. Знакомство наше с ним происходит при несколько необычных обстоятельствах еще там - в Лозовой, когда нас впервые выгружают из вагонов. Сразу же за городом во временном лагере - обыкновенном загоне на территории бывшей колхозной фермы, окруженном колючей проволокой, - начинается "чистка". В первую голову берут евреев и политработников. Расстреливают здесь же - метрах в трехстах от лагеря, у заброшенных окопов. Поначалу жутковато. Но к этому постепенно привыкают. Скоро на выстрелы и крики в той стороне уже никто не обращает внимания. Каждый думает о себе. Так практичнее. А по лагерю уже шныряют первые осведомители из добровольцев. Они опознают "нежелательный элемент", а между делом обирают ближних. Особенно усердствует щуплый низкорослый татарин с приплюснутым, словно перешибленным, носом. Угорелым крысенком мечется он между лежащими, переворачивая всех уткнувшихся лицом в землю на спину.
   - Ты чаво нос парячешь, а? Жид, видать, а? Камиссар, а? Саволачь!
   Я вижу, как татарин после долгих безуспешных поисков натыкается наконец на добычу. От радости он почти визжит:
   - Попался, саволачь, а? Я из тебя нонче палов собакам саварю, а? Камиссарская морда, а? Пародали Расею, а?
   Татарин волчком вертится вокруг долговязого рыжеволосого пленного в продранной голубой майке. Пленный молчит, привалившись спиной к стене сарая и низко опустив голову. В его согбенной, расслабленной фигуре столько отчаянной усталости и безразличия, что кажется: рухни сейчас небо - он, вымороженный смертным равнодушием, не поднимет взора, не вздрогнет, не шевельнется.
   А татарин прыгает около него, тычет ему под нос ссохшийся грязный кулачишко и все оборачивается, все оборачивается к пленным, как бы ища сочувствия:
   - Братцы, вазводный, а? Я ему подчанялся, а? Каровь из меня пил, а? Пародали Расею, а?
   Все молчат. Тяжело молчат. Чудаки, наверное, не понимают, какое такое татарину дело до проданной России. Право, чудаки.
   Злоба душит татарина. Крохотные глазки, похожие на два острых уголька, впиваются в пленного со звериной ненавистью. Затем татарин в прыжке наотмашь бьет его по лицу. У рыжего от губы к подбородку сразу же вытягивается алая струйка, но он - ни слова, только отводит голову в сторону да жалко по-ребячьи морщится.
   Я не жалею рыжего. Для меня, собственно, безразлично, убьют его или нет, но мне до тошноты противен этот ублюдок со сплюснутым носом и эта его манера разговаривать вопросами. Таких я уже встречал и раньше. Такие служат любым властям. Им все равно, что продавать и кого продавать, лишь бы выжить.
   Я окликаю татарина:
   - Ты, хмырь болотный, ползи сюда, слово сказать надо.
   Я вижу, как к щучьим губам татарина сбегает от глаз-угольков заискивающая ухмылочка: своего, мол, по голосу узнаю - договоримся. Он подходит и останавливается около меня, широко расставив кривые ноги в хромовых, явно не по росту сапогах.
   - Привет, братишка! Когда освободился?
   Я, не вставая, с размаху бью его пяткой в пах.
   - Это тебе, паскуда, мой адрес и справка об освобождении. Заходи, когда соскучишься.
   С минуту, икая и повизгивая, татарин перебирает ногами по земле. Потом с тихим воем отползает в сторону и сразу же растворяется в мешанине распластанных вокруг тел. У моего плеча раздается сухой, словно бы кашляющий смешок:
   - Не боишься?
   Я оборачиваюсь на голос. Серые, прищуренные, будто от яркого света, глаза смотрят на меня чуть насмешливо и в то же время испытующе.
   - Нет.
   Мне действительно не приходится бояться. С эсэсовской точки зрения биография моя - вне критики, поэтому не посмеет татарин накапать на меня знает, с кем дело имеет.
   - Где отбывал?
   Я отвечаю вопросом на вопрос:
   - Ты что, следователь?
   - Не ершись, может, в одних краях были.
   - Что-то я тебя, батя, в своих краях не видел.
   - Плохо смотрел.
   - Дальстрой.
   - Бухта Нагаева.
   - Сколько?
   - Семь лет. Сколько?
   - Два года.
   - Вор?
   - А ты, батя, видно, за святость семерик оттягивал?
   - Пятьдесят восемь, пункт - одиннадцать.
   - Понятно.
   - Что же тебе понятно?
   - Да я вот тоже с надзирателями навоевался. Сыт по горло. Хватит. Теперь пусть пижоны за меня повоюют, а я отдохну.
   - Ничего тебе, брат, выходит, непонятно. А взяли меня, если хочешь, без памяти, а то бы ни в жизнь не дался. Гляди.
   Сосед заворачивает гимнастерку. Исподняя рубаха, перетянутая по поясу вместо бинта, коробится от засохшей крови. Я сочувственно причмокиваю:
   - Да... А вообще-то вы, политические, все с заскоком.
   - Думаешь?
   - Да уж знаю.
   - Плохо знаешь.
   - Два года отмахал - насмотрелся.
   - Не с теми людями водился.
   - А что - люди? Люди одинаковые, вроде этого татарина, - зверьё.
   - Эка ты, брат, о людях-то.
   - Сволочи.
   - И я, выходит, тоже сволочь?
   - А что? И ты.
   - Коли все, тогда зачем за командира вступился?
   - А я не за него. Мне просто морда эта татарская не понравилась.
   - А ты, парень, тоже с заскоком.
   - Какой есть.
   Мы еще долго беззлобно спорим. Потом мы возвращаемся к этому разговору при каждом удобном случае. Все мои козыри перед скорняком теряют свою масть: жизнь у него не легче, даже тяжелее. Резкими, как удар лома, словами он легко разрушает все мои логические построения:
   - Людей винишь? А разве ты среди людей жил? Накипь всякую за людей считаешь? Этот Альберт Иваныч твой просто-напросто сифилитик из недобитого офицерья. У него же мания. Власть, говоришь? Тюремного надзирателя за советскую власть считаешь? Да разве ж это советская власть? Я вот раза в три больше тебя отбарабанил: знаю - не сладко. Так ведь нашлись люди, что и через семь лет разыскали меня на краю земли, разобрались, оправдали. А какая величина - простой скорняк? Значит, есть люди. Значит, есть правда. А ты спрашиваешь, почему я добровольцем пошел? Вот по этому самому и пошел, что свою землю под ногами чую.
   Я не очень доверяю словам. Я слышал их на своем веку предостаточно. Люди чаще всего обряжают словами, как яркими перьями, свою убогую сущность. Но в устах скорняка слова как бы приобретают осязаемость, их, кажется, можно пробовать на ощупь: за ними правда его собственной биографии. Я отбиваюсь от этих слов с отчаянной злостью, накопленной почти за десяток лет волчьей своей жизни, но после каждой новой схватки со скорняком во мне остается все меньше силы да и охоты сопротивляться. На привалах дядя Ваня неизменно пристраивается возле нас. Лежа с вытянутыми по швам руками, он чутко вслушивается в смысл наших разговоров. Время от времени - обыкновенно в самые ожесточенные моменты спора - из-под набрякших век его озорным чертиком выскальзывает усмешка, и по ней без труда угадывается, что дядя не верит ни мне, ни Семену Семеновичу. У него какая-то своя правда, и он ее бережет про себя и для себя. Наверное, жизнь выдает со дня рождения каждому по особой правде.
   Нас ведут - от лагеря к лагерю - по дымящимся дорогам сквозь пекло августовских полдней. Дороги оседают у нас на зубах хрусткой до дрожи в спине пылью, дороги рвутся из наших легких сухим и надрывным кашлем. Мы идем мимо приземистых, словно задавленных лихолетьем, сёл и деревень, и женщины смотрят нам вслед - черные, скорбные, безмолвные, как надгробные памятники.
   Еду и питье нам оставляют у обочин. Еще издалека мы замечаем кадку с водой, а около кадки в ряд - узелки, узелки, узелки, точно разноперые птицы. Мы-то знаем наверняка, что никому ничего не достанется, но каждый из нас мысленно уже развязывает их, ощупывает содержимое, насыщается. Но главное вода. В голове все мысли скипаются в одну: пить. Чего бы ни отдал я сейчас за глоток воды! Жажда такая, что порой сам себе кажешься вывешенной на солнце вяленой воблой. Но как только голова колонны равняется с кадкой, шершавую от зноя тишину прошивает автоматный стрекот. Десятки пар глаз жадно устремляются на несколько струек искристой до пронзительности воды, фонтанирующей прямо из стенки кадки. Вода льется на землю, и алчные губы многочисленных трещин и трещинок почти мгновенно поглощают ее. Несколько минут слышно только нестройное шлепанье сотен босых ног по пыли да вот это убийственно безмятежное журчанье. Затем даль смыкается за нашими спинами.
   Бочку простреливает "лысый". Так мы называем пожилого поджарого солдата, чем-то удивительно напоминающего индюка. У него такая же негнущаяся шея с крупным, постоянно двигающимся кадыком, узкий яйцевидный лоб, далеко выдвинутые вперед надбровия, из-под которых со спокойным, даже беззлобным равнодушием светятся темные глаза. Он почти никогда не кричит, не дерется. Он только стреляет, стреляет с деловитостью немца, занятого будничной работой. Пожалуй, больше половины выбывающих приходится на его долю.
   Я легонько толкаю локтем скорняка, кивая в сторону "лысого":
   - Смотри, гуманист, вот тоже человек идет.
   Скорняк, не поворачивая головы, огрызается сквозь зубы:
   - Ты лучше перемножь узелки при дороге на тех баб, что всей деревней их собирали и тебе, дураку, несли.
   На пятки колонне наступает автоматная очередь: еще один остается в пути. А мы идем дальше, идем на запад.
   Но вот кто-то глухо выдыхает всей грудью:
   - Братцы, туча!
   Все головы поворачиваются в ту сторону, где из-за кромки горизонта вползает на белесый небосклон иссиня-черная опара грозы, и у каждого в глазах подбитой птицей бьется вопрос: дотянет или пройдет мимо? Сначала дождь дразнится: прыснет по пыли мелкокалиберной дробью, обожжет выдубленные зноем лица несколькими водяными искрами - и снова молчок, только сердце яростно заколотится в исступленной надежде. Потом штопорный вихрь закручивает вдоль дороги пылевые волчки, а следом за ними косой саженью перехлестывает колонну гулкий навесной ливень. Мы подставляем ему головы, глаза, рты. Мы почти растворяемся в нем. Семен Семенович сбрасывает с себя набухшую гимнастерку:
   - Подставляй ладоши, Серега!
   Он выжимает мне в пригоршни замешенное на земной грязи и крови августовское небо. И я пью это небо жадными захлебывающимися глотками. Дядя Ваня тоже не спеша одной рукой отжимает в другую края исподней рубахи и по-собачьи слизывает влагу с ладони. И только у лысого немца, размеренно топающего сбоку, унылые складочки обозначаются в уголках тонких губ: дождь не подлежит расстрелу.
   Мы так и ночуем под ливнем, тесно прижавшись спинами друг к другу. А утром я не могу попасть зуб на зуб. Меня колотит знакомой мелкой дрожью. Я стараюсь убедить себя, что это от холода, что к полудню все пройдет, но судороги в скулах и горячечная окись во рту уже ставят свой диагноз: очередной приступ лихорадки. В моем теперешнем положении любая, даже пустяковая, болезнь равносильна гибели, тем более малярия. Когда нас поднимают, я уже определенно знаю, что мне далеко не уйти. Всё - предметы, дорога, люди - расплывается предо мной в колеблющемся мареве. Семен Семенович тревожно суетится вокруг меня:
   - Ты что, Сергей? Не вздумай заболеть. Держаться надо. Душу в зубы - и шагом марш. Э, брат, да ты совсем плох.
   - Малярия.
   - Так слушай меня, парень. Пьяным никогда в метро не садился? Нет. В общем, задача простая: держись тверже на ногах, чтоб этот лысый черт на мушку тебя не взял, а то ведь он, сам знаешь, как акула - все время падали ждет. Я тебя подпирать буду. Главное - до следующей ночевки дотащиться, там отойдешь. Двинули.
   Я иду, едва переставляя ноги, которые кажутся мне чугунными. Голова полна тяжелого звона. А в глазах - круги, круги, круги. Они множатся, нанизываясь друг на друга, вспыхивают радужными пятнами, распадаются градом цветистых искр. Семен Семенович осторожно упирается мне в бок костистым плечом. И это больше, чем все слова, сказанные им. Но самое мучительное - жажда. В легкие мне будто кто-то, как в самовар, насыпал горячих углей. Режущий огонь жжет меня изнутри, требуя воды и воды. Сухим, шершавым языком я провозку по запекшимся губам:
   - Пить.
   Будто сквозь подушку отзывается на мой тихий крик голос Семена Семеновича:
   - Потерпи маленько, Серега, очкастый сменит этого пса лысого, я попробую гимнастерку в канаве намочить. Тот вроде парень ничего. А пока - нельзя.
   Но я в полубреду твержу и твержу одно-единственное слово:
   - Пить... Пить... Пить...
   Вдруг Семен Семенович отстраняется от меня:
   - Погоди-ка. Соберись с силами - иди прямо. Я сейчас попробую, вроде лысый по ту сторону зашел.
   И уже в следующую секунду короткая очередь, прострекотавшая под самым моим ухом, на мгновение возвращает мне трезвую ясность. Я вижу, как Семен Семенович, точно подломившись, неуклюже падает сначала на одно колено, потом на локоть и, наконец, отвалившись на спину, сползает в кювет. Память моя снова гаснет. Перед глазами калейдоскоп зыбких видений.
   Каким образом удается мне дотянуть до конца еще один день пути, я не знаю. Скорее всего по инерции. Я прихожу в себя среди ночи. Чернильная высь обклеивается холодными немигающими звездами. О чем-то весело гогоча, переговариваются конвоиры. Рядом со мной все так же, вытянув руки по швам, лежит дядя Ваня. Вопрошающе глядят на меня мертвые полулуния его глазных яблок. Он говорит мне шелестящей скороговоркой:
   - Как можно меньше движений, как можно меньше эмоций. Закон сохранения энергии.
   Мне вдруг хочется крикнуть ему в самое нутро что-то злобное, уничтожающее, но у меня на душе в эту минуту ни одного слова, кроме матерных.
   XI
   Первое, что я ощущаю, пробуждаясь, - солнце. Очень много солнца. По-зимнему острое, ослепительное, оно льется в оттаявшие прогалины стекол, высвечивая в своих недвижных потоках кружение мириадов микроскопических светил.
   Палата пуста. Но в коридоре властвует простуженный, с хрипотцой бас:
   - Симочка, главное - как можно больше горячей воды, как можно больше. Мне надо отогреть руки. А то черт знает что. Как костяшки... Когда его доставили?
   - Третьего дня. Николай в тайге наткнулся.
   - Знать бы, сколько он там пролежал... Температура?
   - Утренняя - тридцать восемь и две.
   - Так ты думаешь, гнойный бурсит?
   - По-моему, Иван Антонович, типичный; слизистая сумка, покраснение, флюктуация. Ко всему - температура.
   - Жалуется?
   - Молчит. Выносливый. Спрашивает только, отрежут ноги или нет.
   - А боль-то ведь адская. Откуда он?
   - Документов при нем нет, наверное из экспедиции.
   - Это в общем неважно пока. Ест?
   - Еле-еле.
   - При такой температуре это естественно. Готовьте, Симочка, все, что нужно. Попробуем сделать из парня первостатейного танцора.
   - Дай Бог.
   Я слышу шаги. Шаги все ближе и ближе - упругие, размеренные. Я притворяюсь спящим. Скрипят половицы в моей палате. Кто-то легко опускается на табурет около меня. Крупные холодные пальцы, еще пронизанные вьюжным дыханием дороги, перехватывают мне запястье. Я начинаю слышать свой собственный пульс. От человека, сидящего рядом со мной, тянет дешевым табаком и чуть-чуть овчиной. Я немного размыкаю ресницы и сквозь них вижу глыбистого рябого парня лет тридцати пяти в накинутом прямо поверх линялого кителя докторском халатике. Парень сосредоточенно следит за секундной стрелкой на циферблате карманных часов. Под щербатой кожей на лице легонько поигрывают тупые скулы. Так вот ты какой, Иван Антонович! От него веет монументальным спокойствием и уверенностью. Доктор прячет часы в карман и окидывает меня цепким, оценивающим взглядом:
   - Не спишь ведь?
   Я открываю глаза:
   - Не сплю.
   - Болит?
   - Резать будете?
   - Буду.
   - Совсем?
   - Посмотрим.
   - Отнимать не дам.
   - Боишься?
   - В детстве разучился. Но уж лучше в ящик, чем без ног.
   - Плясать умеешь?
   - Приходилось.
   - Значит, и еще придется.
   Иван Антонович встает - по-медвежьему широкий, кряжистый, со смешливыми зайчиками в раскосых татарских глазах.
   - Ну, завязывай первым узелком - сейчас тронемся.
   Доктор выходит.
   - Сима, скоро?
   - Пять минут, Иван Антоныч.
   Я слышу, как хлопает входная дверь. Еще ощутимо на меня несет дуновением морозного воздуха. И сразу же вслед за ним возглас:
   - Иван Антоныч, не встретили?
   Докторский бас понижается до предела:
   - Не встретили, Галя.
   - Может, разминулись?
   - Значит, разминулись, Галя.
   - Вы Волчьей балкой ехали?
   - Волчьей, Галя.
   - Так ведь и он этой дорогой...
   - Галенька, милая, тайга, сама знаешь, не иркутский проспект.
   Симин голос как бы подводит черту под грустным диалогом.
   - Силовна, неси воду!
   Из самой глубины коридора, словно из другого мира, доносится старухин голос:
   - Сей секунд.
   - Готовьте больного, Сима.
   Мне вдруг передается спокойная уверенность этого хриплого голоса. Я начинаю верить, что все обойдется благополучно: быть мне в Шацке. Чтобы ни о чем не думать, я закрываю глаза и принимаюсь считать: "Раз... два... три..." После каждой сотни я повторяю сначала: "Раз... два... три..." Но вот меня поднимают с належанного места и перекладывают на что-то твердое и холодное. Словно сквозь дрему я слышу шепот:
   - Осторожнее, Силовна. Левую подхватывай. Вот так. Накрой его простынью.
   - Легкай-то какой!
   - Кожа да кости.
   "...Девятнадцать, двадцать, двадцать один..." Меня куда-то везут. Потом мы останавливаемся, и надо мной повисает хриплый вопрос:
   - Сейчас начнем, слышишь?
   Я молча киваю головой, продолжая считать: "...сорок семь, сорок восемь, сорок девять..." Последнее, что я слышу, - отрывистый, как перекличка, разговор:
   - Готово?
   - Готово.
   - Маску.
   - Вот.
   - Наркоз.
   - Даю.
   "Девяносто три... девяносто четыре... девяносто пять..."
   XII
   Поезд, словно икает, подрагивает на стыках. Остекленный квадрат ночи, в котором, объятое языкатыми тенями, отражается беспокойное людское месиво, аспидно густ, и только по этому вот реденькому иканию колес можно угадать, что состав движется. Над дверью купе трепетным светляком бьется в дымной паутине желтое пятно кондукторского фонаря. Лица в его неверном отсвете еще серее и призрачней обычного. Я лежу под лавкой, головой к проходу, стиснутый со всех сторон телами и кладью. А надо мной - бредовое кружение стонов, шепота, ругательств. И слово, короткое и обнаженное, как удар хлыста, мечется по вагону. Оно склоняется здесь на все лады: то горько, то раздумчиво, то с мстительной надеждой. Оно плачет, вздыхает, пьяно хрипит и сладострастно хихикает. Оно срывает дыхание и обволакивает десны кисловатой слюной. Я знаю это слово с детства, но никогда раньше оно не вбирало в себя столько смысла.
   - Хлеб.
   - Хлеб.
   - Хлебушек.
   - Засуха.
   - От Бога - за грехи.
   - Беда за бедой. Войну проводили, голодуху встретили.
   - Одно слово: засуха.
   В другом конце другое:
   - Я яму и грю: ранетый, мол, я. Имею заслуги. Куды ж мне подаваться? А он мне, значится, грит: мол, нонче ранетых да с заслугами хучь печи топи аль заместо изгороди. Нету у меня для вашего брата ни шиша, окромя, как по шее... Завоевал, значится...
   - Вот-вот. На таких, как ты, дураках, тыловые и навозили себе водички.
   - Ах ты гад! Я тебе как растоварищу-гражданину, а ты... Да я тебя враз кончу!
   - Ладно, ладно. На ладан дышит, а туда же... Кончальщик. Я сам с заслугами: тифью переболел. Одно слово: трудовой фронт.
   А совсем рядом на нижней продольной полке двое шелестят между собой:
   - Совсем новая, на бобре...
   - И за сколько?
   - Полпуда дал... Да потом три капота да юфти в придачу...
   - Ишь ты, пофартило.
   - Рука легкая. Сыздетства.
   - Может, схлестнемся?
   - Много ли стоишь?
   - Больше - кожа, да и потяжельше что есть.
   - И не боишься?
   - Битые.
   - Тогда оммоем.
   Короткое журчание. И снова:
   - Тяни.
   - Хороша.
   - Плохого не держим...
   Я против воли вытягиваю шею. И сразу же голодной окисью сводит мне скулы: двое едят. Едят они чуть не из рукава, воровато стреляя по сторонам. У того, кто сидит напротив, серое, словно отсыревшее, лицо в редкой, кое-как распиханной по обвислым щекам бороденке. Он вроде далее не откусывает от куска, а захватывает его мягко и беззвучно дряблыми, будто старушечьими, губами. И мне уже не опустить глаз. Хлеб притягивает меня к себе. Хлеб властвует надо мной. Жесткий, обкусанный вялым ртом хлеб. Взгляды наши встречаются. Сосед медленно опускает на пол ноги в портянках, зашпиленных у щиколоток булавками. В нос мне бьет тошнотворный запах устоявшегося пота. Голова заходится кругом, и все перед глазами начинает вращаться плавно и смутно. А где-то у самого уха поигрывает пьяными словами торопливый шепоток:
   - Подвинькася... Ну-ка вот жуй... Жуй, не бойся - не ворованный... Куда едешь-то?.. Ну, ешь, ешь... Я покеда погожу... А ты в силе...
   - А что в ней, в силе-то?
   - Моя голова, твои руки. Котел общий. Не пропадем.
   - Зачем я тебе?
   - Там поможешь, там пособишь...
   - По барыжному делу я не мастер.
   - А твое дело бери больше, неси дальше.
   - Противно.
   - Ну, коли с гонором, тогда лапу соси.
   Я с ужасом чувствую, как воля покидает меня. Все во мне становится словно бы ватным. А нужно ли противиться? И зачем? В этом омуте горя каждому только до своего спасения. Да и что будет дальше? Может, ничего не будет? Может быть, ночь уже и не кончится вовсе? А голос, настоянный луком и сивухой, вползает в уши, рот, глаза и, кажется, даже в самую душу.
   - Со мной поедешь - не пропадешь... Чуть еще подвинься... у меня жратвы хватит... Ты - мне, я - тебе.
   Но в то мгновение, когда последний отголосок страха и отвращения замирает где-то под сердцем, из противоположного конца вагона легким дуновением накатывается в мою сторону предостерегающее шуршание:
   - Милиция, милиция...
   И так же, как "хлеб", на все лады. Пьяное дыхание около моего уха затихает. А по вагону, прямо на меня, небрежно перешагивая через тела и мешки, движется человек, кажущийся в этой мешанине скрюченных существ почти огромным. Все в нем, от походки до скуластого большеглазого лица, властно и крупно. В одной руке у него керосиновый фонарь, каким он высвечивает себе темные углы, другая - правая - лежит на кобуре, забранной под шинельный ремень. Вот человек заслоняет собою от меня верхний свет, и бурка, оправленная мокрой еще калошей, опускается у самых моих глаз. Потом свет начинает расти, расти, пока наконец вровень с моим лицом не вспыхивает падучей звездой язычок его фонаря.
   - Кто там, вылазь на свет Божий!
   Сосед, кряхтя и чуть слышно чертыхаясь, выбирается первым. Голос над головой недобро насмешлив:
   - Аа! Здоров! Вам моя карточка вроде знакомая?.. Эх, Хижняк, Хижняк, сколько же у тебя теток! Этак весь Союз обработать можно теткам на прокорм. Я вижу, ты и работником обзавелся. С полным штатом, можно сказать, разъезжаешь... Эй, негоциант, ау-а! Силь ву пле, пардон то есть... А ничего, ничего, глаз у негоцианта есть... Здоров! Давно с ним?..
   Я поспешно, боясь, чтобы меня не перебили, вставляю:
   - Я сам.
   Глядя на меня, человек щурится, словно от яркого света, а в светлых навыкате глазах его поигрывают злые искорки. А старше этот человек в сравнении со мной, ну, может, года на четыре, от силы - пять.
   - И откуда же?
   Чую я, что крепко упирается парень этот ногами в землю, а потому меня вдруг охватывает отчаянное желание сказать ему какие-то особенные слова, чтобы он понял и передал мне хоть взглядом, хоть движением малую частицу своей силы и уверенности, но непослушные губы складывают лишь короткое:
   - Из плена.
   Гаснут искорки в выпуклых глазах. И уже другим тоном, вроде зло, вроде смущенно, парень говорит, легонько подталкивая меня впереди себя:
   - Ладно, с нами пойдешь, разберемся... Агуреев, веди этого... Да не мечись ты из-за барахла, Хижняк, барахло, так думаю, тебе уже ни к чему...
   Курносый старшина с сонными по-рыбьи глазами выводит меня в тамбур и, опасливо оглянувшись, тянет на себя дверь:
   - Прыгай, паря.
   - Зачем?
   - Нынче вашего брата знаешь как привечают... Прыгай, а то быть тебе на лесоповале... А я сам, брат, у немцев лагерной водички хлебнул. У своих, я думаю, она не слаже будет. Валяй.
   Выбравшись на подножку, я прыгаю в ночь, и гулкая земля идет мне навстречу.
   XIII
   Я просыпаюсь оттого, что кто-то монотонно бормочет надо мной. На своем обычном месте справа от меня сидит Силовна. Кончик ее схожею с бесформенным куском пемзы носа краснеет под ободком очков. В руках у старухи исписанньй с обеих сторон тетрадный лист. Она шевелит дряблыми губами, старательно связывая то и дело ускользающие слова: