Страница:
Я вышел. Все так просто. Я всегда начинал с того, что выходил. Выплескивался из опустошенности помещений. Я цвел загадочно, ощущая на своем лице блуждающие неспокойные взгляды детей, внимающих моему голосу. Из их светлых глаз я составлял мозаики. Из их забавных вопросов -- головоломки. Из рук, которые пытались дотянуться до моего рта и потрогать мои губы, я создавал земной шар, ночью они особенно красиво сплетались и притягивали к себе встревоженных искателей планетарных свечений. Тревожились они бессознательно. А у меня были трехлетние мысли, не формировавшиеся, а искрившиеся в мозгу.
Crave for me. I'm happy! Forget me. I'm gloomy. Like in a child saying. Like playing your kid with passionate desire to sleep in your ionic bed. Blissful. The lazy moon is blowing me away. Как будто я не знал о том, что она мне предлагала в прошлом столетии, и вроде бы не помнил ее голос и ее волосы, когда она взяла себя в руки, оправилась от шока после увиденной по телевизору войны, не обратила внимания на упавшие из моего рта слова. Ушиблась, бедная, перебегая через дорогу в глупом и нелепом платье. Климентине бы не понравилось. Она однажды была поймана маньяком в таком платье, но так как он узнал в ней дочь своего сослуживца, с ней ничего не произошло. Ее отпустили. За все расплачивался Джордж.
Из духоты я выхожу, как выходил неоднократно, когда звал звезды взойти надо мной и не пел бессмысленных песен, а каждая фраза блистала нео-познанностью.
Но...но как это ни странно, но спрятаться я мог лишь в доме Сюзан. Она открывала медленно мне двери и пускала внутрь, и как только это происходило, она видимо сама тут же терялась в своих домашних уголках, нас никто не мог найти потом, ни жутко вредная Агнесса, ни рассерженный Пьер. Они были супружеской парой в наших глазах. А за глаза называли нас своими детьми.
I declared my name for everyone in the clinic. The PhD freaks started to touch my fresh hair. And smelt my breath. Memories of their students found reflection in my gazing through hallways and kea corridors with secret cabinets where no one could stop my DNA arrest.
На разных концах города, каждый из нас пел одну и ту же песню, услышанную вчера в баре после футбола, когда всем захотелось музыки. Простудившаяся Климентина в уютных шарфах и моем любимом белом свитере писала письмо куда-то в Исландию. Ее подруга Эмелиана не могла не ответить ей. У нее так сложно все складывалось с Джорджем, он не замечал ее, какая она блистательная актриса, как высоко она может прыгнуть и почти улететь в розовую завесу исландской ночи. А от Джорджа по очереди уходили молодые женщины с красивыми телами, вызывающей внешностью и побуждающей бросаться с ними в постель одеждой. Джордж не хотел быть только таким, он еще периодически просил соседку разрешать ему приводить домой из школы ее маленькую дочь. В воздухе Джордж не находил никого из своих предыдущих влюбленностей. Но постфактум он уже любил дочь соседки. Она не сексуальничала. А у него был Интернет. Климентина, задумавшись, выпивала бокал за бокалом, и хватило бы всего выпитого для затопления душевного расстройства Эмелианы, но Климентина ненасытно впивалась в ствол ручки и царапаемые ей слова. Но о любви захотелось писать, и умереть после написанного, а ведь Эмелиана все равно бы не узнала об этом, читая это письмо, так как лишь с Климентиной она была знакома на континенте, а у Климентины никого не было во всем мире, заботящимся о ней и о ее подругах, а так хотелось прижимать Климентину периодически к своей груди неопытным мальчикам, и спрашивать, не болит ли у нее голова. Она бы томно отвечала, что "да, немного", но потом убегала бы от их глаз, или отдавала бы их Эмелиане, и появлялась бы еще одна песня; Эмелиана бы пела ее в микрофоны своего голубого магнитофона. Она наедине с собой. И никто ей не нужен. Но она уедет, чтобы расписаться на стене плача в клозете Азовского моря. Где-то в народных поверьях она выискала некогда затерянную истину, гласящую о ее и чьей-то удивительной жизнях, вроде бы стремящихся соединиться и превратиться в организм без имен и тел.
Пьер уже начал осмотр. Опять не реагировали зрачки на лучики его фонарика. Слабо двигалось глазное яблоко. Инертны нервы на коленях и ступнях. Лицо в пиявках. Они не позволяли есть и пить. Немного воздуха проникало сквозь частично свободные ноздри. Я возненавидел пиявок, и в образе Климентины я узнавал самую надоедливую пиявку, то и дело преграждавшую кислороду доступ в мои легкие. Как я мог не любить воздух, и как необычно было ненавидеть существо, претендующее на вдыхаемый мной воздух. Начинаю дыхание -- Пьер уже говорит о преграде.
Мертвенно бледный я наконец проснулся и на счастье встаю в бархат ковра возле постели Сюзан.В
-- Кофе, чай, у меня чайника нет, в пакетиках, без кофеина. Черт, не найду фильтры. У меня засорился. А, поцелуй меня, сюда.. делай.
-- Я уже не могу.
-- Всегда так.
-- Позвони мне на выходных, представься Жозефиной.
Апулей был в расстройстве. Он стоял на одной из площадей Венесуэлы, гордился своей скромностью. Истосковавшись по родине, вспоминая родной уголок бабушкиного дома с видом на дожди с солнцем, когда зрел виноград, и никто не говорил. Апулей начал играть на гитаре интенсивные и напряженные партии. Молодые безумцы начали обступать его и выкрикивали слова страсти и свободы. Среди собравшейся молодежи оказался Чарльз Майкл Китридж Томпсон IV и его возлюбленная Ким, менявшая иногда свое имя на Кэли. Они слушали Апулея и с содроганием познавали свои первоочередные желания, а они были просты и обыденны, но хотелось заняться их воплощением по-особенному, и сделали они это практически там, не отходя далеко, лишь забежав в подъезд одного из старых домов, где не было лифтов, но был чердак, который насквозь был пронизан далеко не свежим ветром города, но куда доносились звучания гитары Апулея. После обоюдных удовлетворений им показалось, что именно в тот самый момент, когда им не терпелось покинуть площадь, зародилось желание разрушить канон, о существовании которого они и не догадывались. Им захотелось разделаться с музыкой точно так же, как они разделывались друг с другом, бессознательно и ненасытно, в любых удобных, и зачастую совсем неудобных местах.
Они напились пива, и, схватив Апулея за руку, потащили его в ночь без ночлегов и безрассудства. Он пил самый вкусный портер, и Ким кричала, о том, что у каждого своя вселенная, и вопрошала небо, сталкивающее жаждущих высоты с высоких этажей, превращая их полеты в эскизы, во что же тогда превращается их совместное движение в уличной дымке, если у каждого своя вселенная. Неужели ты не мог придумать себе более простое имя. Хочу, чтобы ты был Фрэнком Первым, а не Томпсоном Четвертым. Мне легче будет писать тебе записки на уроках. Но не становись дельфином. Хорошо, что ты вернулся в мою комнату тогда, в день дурачества и преображений. Ты на время превратился в котенка, и никто в общежитии не мог поймать тебя, и накормить тебя было немыслимо сложным занятием, ты подружился со всеми мышами на нижних этажах, и они все чаще посещали мою комнату, но ты же знал, как я боюсь их, но ты смеялся по-человечески, а однажды чуть не овладел мной по-кошачьи, но как человек; не могу забыть твои лизания, признаюсь, я получила оргазм, но ты не вошел в меня, это сложно было сделать, и хорошо, что однажды ты пришел ко мне, совсем традиционным человеком с огнем в губах и картами давно разыскиваемого тобой океана на ладонях. Я обрадовалась, а ты сказал, что снова умер из-за меня. Апулей не мог наслушаться, вытирая слезы. Фрэнк поздоровался с очередным продавцом марихуаны. Детям, которые смотрели вечерние мультфильмы, он посылал воздушные взрослые поцелуи, в воздухе уже пахло его социализмом. Он всегда стремился спрятаться в социальных программах и не высыпаться никогда, помогая кому-то как-то на добровольной основе. Потом бы он женился на волонтерке в каком-нибудь поезде. Без свидетелей. После душа в пансионе для добровольцев они зачнут ребенка, и этот ребенок разоблачит магию мироздания. Апулей потерял дар речи. Но Кэли продолжила, когда, совсем исчерпав запас своего пивного бокала, ей жутко захотелось кого-то поцеловать. И в своем дикобразовом желании она преуспела, грандиозно выцеловав глаза одного бармена, очумевшего от ее напора и тут же выплеснувшего свое восхищение себе в руки, и еще облобызав музыканта на сцене, выбрав момент, когда он слегка отвлекся от пения и своей бездарной гитары, засмотревшись на свои беспричинно увеличивающиеся формы, и целовала его, сдирая рубашку и впиваясь в его налитые плечи и мокрую грудь. Потом Кэли захотела мороженого, и всех угостил Джордж, неведомо как оказавшийся среди присутствующих. Скажи, друг, неужели ты в нашей жизни? А Джордж уже утратил свою удачливую способность отшучиваться, общаясь с Фрэнком. Однажды они создали группу, и оказалось, что спор о качестве и смысле творчества превратил их в истуканов, навсегда застывших где-то на полпути к творчеству. Сегодня они решили, что вспомнят все, и дружественные взгляды в баре окружавших их посетителей наполняли их ощущениями первосортности, умерщвляя их мысли о безысходности бытия и бесполезности себя, о сексе ради спасения, о пьянке ради забытья, о героине безрадостном ради активности. Кэли была сексуальнее Ким, и каждый хотел ее, но сегодня они влюбились друг в друга. Ничто не увязло в праздности. Апулей даже рассмеялся и совсем пьяный протрезвел и начал заново, роняя без толку сутры, доставаемые периодически из походной сумочки. И они заиграли.......
Все только начинается: из-за боязни вымученным вернуться домой, и во избежание последующей необходимости описывать сослуживцам приключения в Венесуэле, я простился с Кэли, и, взяв за руку Ким, вышел с ней из кабаре в надежде уехать с Ким к ней домой, где она обычно становилась собой и теряла пафос, которым наделяла ее Кэли, и вместе с ней в ее ванне написать стихотворение об этом вечере. Обожаю работать с Ким, когда она уже не Кэли, а было бы недурно разоблачить некую сердцевину этого женского образования. Она когда-то была объявлена президентом Амазонки, и ей сказали спасибо полуголые индейцы, назвали ее Сестрой осы, и пообещали после ее смерти разделить ее тело между самыми уважаемыми вождями благородных племен, и приготовить из его частей изысканные блюда на священном костре. А на самом деле, она удостоилась Нобелевской премии за вклад в развитие косметологической хирургии. Даже Агнесса тогда позавидовала ей. Как лучшей любовнице среди незамужних женщин ей вручили уникальный набор приборов и аксессуаров для ведения любовных игр, изготовленных еще во времена Людовиков XIV и XV. Но когда я уединялся с ней в ее тесной комнате, но с широким окном, она превращалась в девушку, беспечно заплетающую себе косички и рассматривающую журналы со сплетнями и красочными фотографиями знаменитостей. И я затаскивал ее в ванну, когда заканчивался чай, я пил его быстро и безостановочно, и мы придумывали строки по очереди. Смеялись над своими произведениями, плескались водой, иногда обнимались, но появлялась Кэли, и мне не хотелось этого. Я переживал, думая, что всегда будут такие несовместимости. А сегодня я просто шел к ней домой. Людям нужны люди. Какой абсурд. Все -- лишь тебе. Знать бы твое имя. Или оставить твой псевдоним нетронутым и, едва прикоснувшись губами к глазам, унести наконец-то на губах один из твоих самых запоминающихся взглядов. У нас все сходится. У нас будет одинаковое количество детей, и пол совпадает, но почему мы не можем расстаться со своими одиночествами, или мы не любим ситуацию, но любим себя, а кроме нас некому больше решить, что остается вместо нас на планете, если мы не вместе. Ты меня трогаешь, то есть то, что ты делаешь со мной, трогает меня. Ты пользуешься тем, что я трогателен, а ты трогающая, и трогаемая, но не мной, а тронуть твое сердце я могу лишь безвольно отдаваясь твоей чарующей рифме, давно не используемой в поэзии, но воскрешенной тобой искусно и неподражаемо. Влюблюсь лишь в экстравагантных женщин в закрытых клубах, подыму себя на второй этаж, открою дверь, а она неожиданно приедет на лифте, следившая за мной, влюблюсь, и, влюбляясь, назову ее Климентиной, она обидится, но по-доброму, поправит меня, оказавшись Эмелианой, и я пущу ее в свое жилище, на ходу раздевая, целуя уши, подставляя шею ее губам, ощущая их жар и готовое к стонам дыхание. Перестав дышать, распутываю ее легкие брюки, приклеиваюсь к ее телу, расклеиваюсь и перемешиваюсь с ней. анее ее было сложно не заметить, но я возвращался с закрытыми глазами, наслаждаясь лишь запахом, который меня преследовал, и она преследовала меня, как Кэли в один из вечеров, поссорившись с Джорджем, как Сюзан однажды случайно следовала за мной, думая, что я ее будущий сокурсник в университете, и испуская в итоге восторженные крики на ночном берегу речки возле студенческого общежития в моих объятиях. Многим я обязан Климентине, но я не знал, что Пьер имел какое-то отношение к ее отцовству, я думал, что он увидел ее в школе, проводя там семинары, будучи уже зрелым ординатором, готовящимся приступить к практике в клинике и работать вместе с Пабло или вместо Пабло. Я думал, что именно тогда на какой-то из головокружительных лекций он полюбил ее, но Климентина не могла не знать своих родителей, или ее бабушка всегда говорила ей, что придет однажды время, ей исполнится шестнадцать лет и она узнает, кто оказался виновником ее появления на свет, может именно поэтому она и дожила до шестнадцати и не искромсала свои вены в желании хоть раз в жизни сделать что-либо значительное, пусть для самой себя, и она не захотела противоречить своей старенькой бабушке, а лишь почувствовала жалость к ней, и к ее участи. Но явных доказательств у моих предположений не было, и познакомился я с Пьером и Климентиной лишь потому, что сам однажды влюбился в нее, девочку, списывающую контрольную у своего соседа, наблюдая за ней и ее движениями, присутствуя на уроке биологии в качестве ассистента преподавателя, тогда для меня было сделано исключение, и решили использовать меня как пример для описания всевозможных недугов. Я мог ярко изображать эпилептиков и клептоманов. Она на несколько секунд задержала взгляд на моих губах, я точно угадывал, куда смотрели глаза людей, и еще я заметил, что всматриваясь в мои губы, она вспомнила о том, что ее грудь медленно растет, но влюбленные в нее мальчики жаждали прикоснуться к ней. Она к тому же вспомнила в тот самый момент, что ее бабушка однажды проговорилась о том, что появится человек, который в один замечательный и незабываемый день сможет вместе с ней (Климентиной) увидеть бессюжетный сон с выстраивающимися в глазных яблоках цифрами телефонного номера, позвонив по которому он сможет услышать свой голос. Падая на пол в своей детской комнате, Климентина услышала телефонные звонки и решила скорее поднять трубку, но боль после падения была нестерпимой, ей пришлось прикладывать лед к разным участкам тела. Это наверняка звонил Джордж, поссорившийся с Кэли. Однако ей понадобился я, тогда еще совсем неопытный и ничего не знающий об отношениях между женщиной и мужчиной, мне еще не хотелось терять девственность и начинать взрослую жизнь, тем более мной все чаще интересовались работники клиники на аллее Понтификата. С другой стороны мне надоело бороться с эрекцией и всеми возможными способами сдерживать ее. В Климентине было все, что заставляло наливаться кровью мой пенис. Я ужасался тому, что могу осмелиться заниматься сексом, утрачивая чистоту помыслов, но были еще и мысли о чистоте чувства. Каждое утро я приносил бы ее в наш независимый приют с одной шатающейся кроватью, после ночных прогулок по пустынным улицам. Она бы не могла обойтись без моих рук, несущих ее к раздетым нервам, к экстазу, кричащим краскам глаз, и маразматическим всплескам губ и вспышкам волос. Мы бы ни на секунду не забывали друг о друге. And no obsessions could chase us.
По дороге домой, изучая ладошку Ким, и произнося иногда банально стандартные фразы, я воспитывал свои желания, разоблачая свои зависимости. Придя домой, Ким, как всегда захотела выпить чай, послушать старую музыку, которую она постоянно порывается заимствовать у меня, но в момент прощания помнит лишь о том, насколько беспокойным был заканчивающийся день. Однажды, очень давно она думала, что я -- безобидный мальчик. Но, уже заваривая чай, она выглядела удивительно спокойной. Universes on the floor of television shows start beginning securing our love flow. Despite confusions and embarrassment while kissing for the first time I regulated my daggering into Kim's complexes and my own acnephobia. We simply could not say simple words and play common games. Each and every our chance to get enfolded by each other made us believe it was more than love and we used to lose the feeling of being together once and again just looking for something unattainable in borderless space of our dreams. Все равно мы были таинствами. Погружались в Slowdive и никому не позволяли проникнуть хоть на миг в наше единство и малейшим образом потревожить нас. Ким все знала, однажды оказавшись на месте девушки, воспитываемой стражем порядка в метро, к тому же побывав на месте Марии, парализованной от неведомой самоотверженности и жертвенности. А в будущем становилась той Ким, которая предполагала обретение странного таланта получать удовольствие от фригидности.
Мы договорились о том, что она покидает меня ночами полной луны. Приходит ровно в полдень солнцестояния. Не могу забыть наши обещания, в которых никто не раскаивался, неисполнению которых радовался в тайне, и обещал снова. Каждый, каждый день. В симфонии, написанной Пабло, я не расслышал, какие звуки заменяли ему дыхание Марии. Он отошел от преподавания и врачебной деятельности. И ушел от Марии, которая никогда не чувствовала городского безучастия.
Она очень тихо читала книгу, которую я купил накануне. Я повесил ее себе на шею, осознавая насколько неприятный запах может исходить от нее, если ее лоно будет проводить слишком много времени на моей шее. Но потом мне стало приятно ощущать эти похотливые возбуждающие запахи, и мне хотелось снять ее со своей шеи и прижать к своему телу с целью взять ее в какой-то благоприятный момент, и двигаться с ней в ее запахах, и, возможно, они станут моими.
Легко проведя ладонью по ее лбу, я определил температуру, при которой плавится лед. Так возбуждена она была после погружения в мои фантазии. Давай пойдем дальше, туда, где мы не были и куда ни под каким предлогом не могли попасть. Легче ли нам будет от того, что о нас напишут множество статей и снимут уйму занимательных передач? Нам лишь необходима эта ступень, всегда недоступная. Далекая. Знакомство с которой уже не позволяет с нее сойти.
Мария была маленькой принцессой до столкновения с городом. В своем морском доме с верандой, на которой она сочиняла для Пабло песни, и пела ему тихим голосом. А Пабло хотел, чтобы она родила ему дочь. И бился безрезультатно с ее бесплодностью. Написав самые ценные работы, изданные на всех континентах, принесшие пользу многим изначально бездетным парам, которые в итоге обзаводились малышами, и писали письма благодарности Пабло. Покидая пески, пропитанные солью, вдыхая бриз, прощаясь, Мария ставила кресты детям, умершим в ее утробе, уродам, которых она могла родить, вспоминая рассказы своих предков о факельных установках, умерщвляющих все живое. Мария расстелила напоследок простынь на пустынном пляже, окунулась в воды моря, смыв с себя тропические тени и отпустив сны в свободное плавание, выдыхая воздух под водой, позволив акулам кусать ее нежнее и любовнее, чем когда бы то ни было. Оставив слезы в их пастях. Поднимаясь телом к свету. Предугадывая бесстрастие законов ФБ и парадоксальность феминизма. Ведома голосами. Забывая язык птиц, молящих ее остаться, им тоже сооружая кресты, выдергивая поочередно по перышку из любой взывающей к ее благоразумию пташки, кремируя и развеивая их прах над любимыми просторами. И уже пронизываясь трансляциями новостей о биржевых котировках, за которыми постоянно следили Пьер и Груниэль, находя свое лицо на экранах видеотелефонных переговоров, позируя в обнаженном виде в дорогих студиях и отдаваясь самым удачливым и симпатичным фотографам, Мария задумалась над необходимостью стать в очередь на получение пособия по безработице. Очередь тянулась по всем проспектам, окаймляющим территорию министерства и выходила на автостраду. Мария притворилась влюбленной и отчаявшейся девушкой, желающей соединиться с возлюбленным, надеясь на то, что может быть ему полезной, имея дополнительный источник поступления денежных средств, которые они могли бы вместе тратить на походы в дельфинарий и цирк-шапито. Поэтому она всасывала взглядом любовь окон ограждавших ее домов. Кричать "magnificent" ей не позволяло воспитание. У нее голос был слишком одиноким, глубоким, и слова проговаривала она с придыханием, пытаясь выпустить часть чувств капиллярным путем, задыхаясь периодически. Из окон лились звуки неудовлетворения и усталости.
-- Не могу. Остановись.
И что-то было сказано грубое в ответ.
-- Я нашла тебя. Запоминаю твои полые глаза в момент твоего взрывающего меня молекулярного отдохновения.
Никогда Мария не слышала таких откровенных фраз. Но она не предполагала, что все остальные рядом стоящие безработные не могли ничего извлечь из обступающих их окон. Мария еще имела слух, улавливавший каждый шорох муравейника ее далекой страны, и ей казалось, что здесь она вскоре оглохнет, или перестанет реагировать на всплеск крыла чайки, которую она кормила по вечерам, выходя в море на легком судне Пабло с палубой для двоих.
Неожиданно на площади появились Ким и Кэли, а Фрэнк играл на гитаре, а девушки танцевали, пронзительными прокуренными голосами заставляя глохнуть Марию, и Мария не сопротивлялась, подпрыгивая на месте.
-- Я люблю, когда это пахнут люди, когда от них не дождешься доброго слова, или их нет рядом, но когда так пахнут люди, кажется, что потрачено много времени и усилий попусту, если хочешь узнать запах каждого и познать квинтэссенцию человеческого запаха в целом, а люди пахнут так, как тогда, когда Мария теряла еще и свое обоняние, пахло ее лоно. Окунуться бы в воду.
Ее заглушили гитарные аккорды, а кто произносил эти слова, никто не узнал.
Приближалась ее очередь. Ее спросили:
-- Милочка, вы работали когда-нибудь?
-- Всю свою жизнь. Я жила с Пабло, и мне приходилось содержать наш дом на берегу моря. Когда он писал лекции, или готовился к защите докторской, я готовила ему чай, а иногда работала вместо него, так как я могла проникать в его мысли, обрабатывать в своем мозгу и воспроизводить на различных носителях информации. Я стирала его вещи в морской воде, и от него всегда пахло морем, и студентам было приятней слушать его лекции. А когда он хотел уснуть днем и ему не хватало теней, я становилась напротив солнца, закрывая его своим телом, поэтому у меня такая смуглая загорелая кожа.
Чиновник устал от ее истории, и выписал ей пособие по безработице. Эта сумма позволила Марии сойти с ума и идти в дискоклуб, ни о чем не задумываясь, и не волнуясь о чрезмерности будущих растрат. Она была счастлива. Она жаждала знакомств. Сперва она посетит клуб "Лагуна", название которого ее заинтриговало и вселило надежду на обретение кусочков своего прежнего миропорядка. Стерва на входе будет усмехаться над Марией, увидев ее необыкновенные глаза, в которых океаны смешиваются; они выльются из Марии, и стерва на входе усмехнется, чтобы не обезуметь от непонимания, -- прибегнет к испробованному способу подавлять свое удивление. Марию не хотели пускать в клуб, но вдруг к ней подошел стареющий мужчина, представился Эженом, и попросил Марию учить его румынскому языку. Мария взялась за это с великим энтузиазмом. Они прошли в "Лагуну". Там шумно. Потрескавшиеся полы, забрызганные морской солью. "Нам необходимо отбирать морфий у всех несовершеннолетних внутри этого здания", -- прошептал Эжен на ушко Марии. "Говори им нежные слова, и незаметно освобождай их руки, карманы, сумочки." I received your portrait from space. No one seemed to be unknown to me by that time. Really evoking eyes to remind me your face I got drowned in ocean rebellion. У Эжена не было жены. Он посматривал на Марию с заинтересованностью, с вожделением отыскивал ее запахи в толпе на танцполе, пытался не говорить, выигрывая время. А Мария руками, отбирающими морфий у посетителей, периодически молила Эжена поиграть с ней, сыграть любую игру, вплоть до расчленения ее мозга. "Sunny girl" was the utmost primary Eugene's thought. Maria started decoding his brightless and distorted breath. She thought at once she wasted few lives being Pablo's servant. Эжен же выстраивал двери во владениях своего высокого разума, и прятался за ними, надевал очки с желтыми стеклами, и нервно втягивал табак носом, пыхтя и высмаркиваясь при каждом удобном случае. Мария не могла сдерживать свои порывы: "Ты зачем взорвал планету, тебе было мало меня, покинутой и покинувшей все, что могло меня навечно погрузить в великую пустоту. Что опять происходит, когда нам хочется рожать детей, и не хочется перерождаться при возникновении лишь намека на безумство, таящегося в случайно вылетевшей фразе, из тесного безвременья выкарабкавшейся, и умершей от невыносимости ощущения своей использованности......... Эжен, уведи меня отсюда, мне негде жить, мне некого любить, мне не о ком думать. Я могла бы любить тебя, тайно....." АААААААААААААА! Я не предназначена. Я видела детей, обругавшихся и упавших в лужу своей блевотины. У них не хватило галантности, чтобы не пить водку и набрасываться на Кэли, случайно оказавшейся в их стране с концертом. Ее иностранные глаза безумно возбудили детей, и они, маленькие, но жаждущие, бросились на Кэли, когда ее сопроводители отвлеклись на приближающиеся толпы поклонников, и затащили они ее в свои подворотни. Эжен, не ты меня ждал тогда с бесполым человеком в парке Арто. Это были не мои руки, тебе Пабло все подтвердит. Я была его супругой, верной и заботящейся. Глотала его полностью и без остатка, не желая наслаждаться лишь его частями. Он сам любил, как это происходило. Я ухожу. Mary, stay with me. Did I say it? I am too old to masturbate alone.
Crave for me. I'm happy! Forget me. I'm gloomy. Like in a child saying. Like playing your kid with passionate desire to sleep in your ionic bed. Blissful. The lazy moon is blowing me away. Как будто я не знал о том, что она мне предлагала в прошлом столетии, и вроде бы не помнил ее голос и ее волосы, когда она взяла себя в руки, оправилась от шока после увиденной по телевизору войны, не обратила внимания на упавшие из моего рта слова. Ушиблась, бедная, перебегая через дорогу в глупом и нелепом платье. Климентине бы не понравилось. Она однажды была поймана маньяком в таком платье, но так как он узнал в ней дочь своего сослуживца, с ней ничего не произошло. Ее отпустили. За все расплачивался Джордж.
Из духоты я выхожу, как выходил неоднократно, когда звал звезды взойти надо мной и не пел бессмысленных песен, а каждая фраза блистала нео-познанностью.
Но...но как это ни странно, но спрятаться я мог лишь в доме Сюзан. Она открывала медленно мне двери и пускала внутрь, и как только это происходило, она видимо сама тут же терялась в своих домашних уголках, нас никто не мог найти потом, ни жутко вредная Агнесса, ни рассерженный Пьер. Они были супружеской парой в наших глазах. А за глаза называли нас своими детьми.
I declared my name for everyone in the clinic. The PhD freaks started to touch my fresh hair. And smelt my breath. Memories of their students found reflection in my gazing through hallways and kea corridors with secret cabinets where no one could stop my DNA arrest.
На разных концах города, каждый из нас пел одну и ту же песню, услышанную вчера в баре после футбола, когда всем захотелось музыки. Простудившаяся Климентина в уютных шарфах и моем любимом белом свитере писала письмо куда-то в Исландию. Ее подруга Эмелиана не могла не ответить ей. У нее так сложно все складывалось с Джорджем, он не замечал ее, какая она блистательная актриса, как высоко она может прыгнуть и почти улететь в розовую завесу исландской ночи. А от Джорджа по очереди уходили молодые женщины с красивыми телами, вызывающей внешностью и побуждающей бросаться с ними в постель одеждой. Джордж не хотел быть только таким, он еще периодически просил соседку разрешать ему приводить домой из школы ее маленькую дочь. В воздухе Джордж не находил никого из своих предыдущих влюбленностей. Но постфактум он уже любил дочь соседки. Она не сексуальничала. А у него был Интернет. Климентина, задумавшись, выпивала бокал за бокалом, и хватило бы всего выпитого для затопления душевного расстройства Эмелианы, но Климентина ненасытно впивалась в ствол ручки и царапаемые ей слова. Но о любви захотелось писать, и умереть после написанного, а ведь Эмелиана все равно бы не узнала об этом, читая это письмо, так как лишь с Климентиной она была знакома на континенте, а у Климентины никого не было во всем мире, заботящимся о ней и о ее подругах, а так хотелось прижимать Климентину периодически к своей груди неопытным мальчикам, и спрашивать, не болит ли у нее голова. Она бы томно отвечала, что "да, немного", но потом убегала бы от их глаз, или отдавала бы их Эмелиане, и появлялась бы еще одна песня; Эмелиана бы пела ее в микрофоны своего голубого магнитофона. Она наедине с собой. И никто ей не нужен. Но она уедет, чтобы расписаться на стене плача в клозете Азовского моря. Где-то в народных поверьях она выискала некогда затерянную истину, гласящую о ее и чьей-то удивительной жизнях, вроде бы стремящихся соединиться и превратиться в организм без имен и тел.
Пьер уже начал осмотр. Опять не реагировали зрачки на лучики его фонарика. Слабо двигалось глазное яблоко. Инертны нервы на коленях и ступнях. Лицо в пиявках. Они не позволяли есть и пить. Немного воздуха проникало сквозь частично свободные ноздри. Я возненавидел пиявок, и в образе Климентины я узнавал самую надоедливую пиявку, то и дело преграждавшую кислороду доступ в мои легкие. Как я мог не любить воздух, и как необычно было ненавидеть существо, претендующее на вдыхаемый мной воздух. Начинаю дыхание -- Пьер уже говорит о преграде.
Мертвенно бледный я наконец проснулся и на счастье встаю в бархат ковра возле постели Сюзан.В
-- Кофе, чай, у меня чайника нет, в пакетиках, без кофеина. Черт, не найду фильтры. У меня засорился. А, поцелуй меня, сюда.. делай.
-- Я уже не могу.
-- Всегда так.
-- Позвони мне на выходных, представься Жозефиной.
Апулей был в расстройстве. Он стоял на одной из площадей Венесуэлы, гордился своей скромностью. Истосковавшись по родине, вспоминая родной уголок бабушкиного дома с видом на дожди с солнцем, когда зрел виноград, и никто не говорил. Апулей начал играть на гитаре интенсивные и напряженные партии. Молодые безумцы начали обступать его и выкрикивали слова страсти и свободы. Среди собравшейся молодежи оказался Чарльз Майкл Китридж Томпсон IV и его возлюбленная Ким, менявшая иногда свое имя на Кэли. Они слушали Апулея и с содроганием познавали свои первоочередные желания, а они были просты и обыденны, но хотелось заняться их воплощением по-особенному, и сделали они это практически там, не отходя далеко, лишь забежав в подъезд одного из старых домов, где не было лифтов, но был чердак, который насквозь был пронизан далеко не свежим ветром города, но куда доносились звучания гитары Апулея. После обоюдных удовлетворений им показалось, что именно в тот самый момент, когда им не терпелось покинуть площадь, зародилось желание разрушить канон, о существовании которого они и не догадывались. Им захотелось разделаться с музыкой точно так же, как они разделывались друг с другом, бессознательно и ненасытно, в любых удобных, и зачастую совсем неудобных местах.
Они напились пива, и, схватив Апулея за руку, потащили его в ночь без ночлегов и безрассудства. Он пил самый вкусный портер, и Ким кричала, о том, что у каждого своя вселенная, и вопрошала небо, сталкивающее жаждущих высоты с высоких этажей, превращая их полеты в эскизы, во что же тогда превращается их совместное движение в уличной дымке, если у каждого своя вселенная. Неужели ты не мог придумать себе более простое имя. Хочу, чтобы ты был Фрэнком Первым, а не Томпсоном Четвертым. Мне легче будет писать тебе записки на уроках. Но не становись дельфином. Хорошо, что ты вернулся в мою комнату тогда, в день дурачества и преображений. Ты на время превратился в котенка, и никто в общежитии не мог поймать тебя, и накормить тебя было немыслимо сложным занятием, ты подружился со всеми мышами на нижних этажах, и они все чаще посещали мою комнату, но ты же знал, как я боюсь их, но ты смеялся по-человечески, а однажды чуть не овладел мной по-кошачьи, но как человек; не могу забыть твои лизания, признаюсь, я получила оргазм, но ты не вошел в меня, это сложно было сделать, и хорошо, что однажды ты пришел ко мне, совсем традиционным человеком с огнем в губах и картами давно разыскиваемого тобой океана на ладонях. Я обрадовалась, а ты сказал, что снова умер из-за меня. Апулей не мог наслушаться, вытирая слезы. Фрэнк поздоровался с очередным продавцом марихуаны. Детям, которые смотрели вечерние мультфильмы, он посылал воздушные взрослые поцелуи, в воздухе уже пахло его социализмом. Он всегда стремился спрятаться в социальных программах и не высыпаться никогда, помогая кому-то как-то на добровольной основе. Потом бы он женился на волонтерке в каком-нибудь поезде. Без свидетелей. После душа в пансионе для добровольцев они зачнут ребенка, и этот ребенок разоблачит магию мироздания. Апулей потерял дар речи. Но Кэли продолжила, когда, совсем исчерпав запас своего пивного бокала, ей жутко захотелось кого-то поцеловать. И в своем дикобразовом желании она преуспела, грандиозно выцеловав глаза одного бармена, очумевшего от ее напора и тут же выплеснувшего свое восхищение себе в руки, и еще облобызав музыканта на сцене, выбрав момент, когда он слегка отвлекся от пения и своей бездарной гитары, засмотревшись на свои беспричинно увеличивающиеся формы, и целовала его, сдирая рубашку и впиваясь в его налитые плечи и мокрую грудь. Потом Кэли захотела мороженого, и всех угостил Джордж, неведомо как оказавшийся среди присутствующих. Скажи, друг, неужели ты в нашей жизни? А Джордж уже утратил свою удачливую способность отшучиваться, общаясь с Фрэнком. Однажды они создали группу, и оказалось, что спор о качестве и смысле творчества превратил их в истуканов, навсегда застывших где-то на полпути к творчеству. Сегодня они решили, что вспомнят все, и дружественные взгляды в баре окружавших их посетителей наполняли их ощущениями первосортности, умерщвляя их мысли о безысходности бытия и бесполезности себя, о сексе ради спасения, о пьянке ради забытья, о героине безрадостном ради активности. Кэли была сексуальнее Ким, и каждый хотел ее, но сегодня они влюбились друг в друга. Ничто не увязло в праздности. Апулей даже рассмеялся и совсем пьяный протрезвел и начал заново, роняя без толку сутры, доставаемые периодически из походной сумочки. И они заиграли.......
Все только начинается: из-за боязни вымученным вернуться домой, и во избежание последующей необходимости описывать сослуживцам приключения в Венесуэле, я простился с Кэли, и, взяв за руку Ким, вышел с ней из кабаре в надежде уехать с Ким к ней домой, где она обычно становилась собой и теряла пафос, которым наделяла ее Кэли, и вместе с ней в ее ванне написать стихотворение об этом вечере. Обожаю работать с Ким, когда она уже не Кэли, а было бы недурно разоблачить некую сердцевину этого женского образования. Она когда-то была объявлена президентом Амазонки, и ей сказали спасибо полуголые индейцы, назвали ее Сестрой осы, и пообещали после ее смерти разделить ее тело между самыми уважаемыми вождями благородных племен, и приготовить из его частей изысканные блюда на священном костре. А на самом деле, она удостоилась Нобелевской премии за вклад в развитие косметологической хирургии. Даже Агнесса тогда позавидовала ей. Как лучшей любовнице среди незамужних женщин ей вручили уникальный набор приборов и аксессуаров для ведения любовных игр, изготовленных еще во времена Людовиков XIV и XV. Но когда я уединялся с ней в ее тесной комнате, но с широким окном, она превращалась в девушку, беспечно заплетающую себе косички и рассматривающую журналы со сплетнями и красочными фотографиями знаменитостей. И я затаскивал ее в ванну, когда заканчивался чай, я пил его быстро и безостановочно, и мы придумывали строки по очереди. Смеялись над своими произведениями, плескались водой, иногда обнимались, но появлялась Кэли, и мне не хотелось этого. Я переживал, думая, что всегда будут такие несовместимости. А сегодня я просто шел к ней домой. Людям нужны люди. Какой абсурд. Все -- лишь тебе. Знать бы твое имя. Или оставить твой псевдоним нетронутым и, едва прикоснувшись губами к глазам, унести наконец-то на губах один из твоих самых запоминающихся взглядов. У нас все сходится. У нас будет одинаковое количество детей, и пол совпадает, но почему мы не можем расстаться со своими одиночествами, или мы не любим ситуацию, но любим себя, а кроме нас некому больше решить, что остается вместо нас на планете, если мы не вместе. Ты меня трогаешь, то есть то, что ты делаешь со мной, трогает меня. Ты пользуешься тем, что я трогателен, а ты трогающая, и трогаемая, но не мной, а тронуть твое сердце я могу лишь безвольно отдаваясь твоей чарующей рифме, давно не используемой в поэзии, но воскрешенной тобой искусно и неподражаемо. Влюблюсь лишь в экстравагантных женщин в закрытых клубах, подыму себя на второй этаж, открою дверь, а она неожиданно приедет на лифте, следившая за мной, влюблюсь, и, влюбляясь, назову ее Климентиной, она обидится, но по-доброму, поправит меня, оказавшись Эмелианой, и я пущу ее в свое жилище, на ходу раздевая, целуя уши, подставляя шею ее губам, ощущая их жар и готовое к стонам дыхание. Перестав дышать, распутываю ее легкие брюки, приклеиваюсь к ее телу, расклеиваюсь и перемешиваюсь с ней. анее ее было сложно не заметить, но я возвращался с закрытыми глазами, наслаждаясь лишь запахом, который меня преследовал, и она преследовала меня, как Кэли в один из вечеров, поссорившись с Джорджем, как Сюзан однажды случайно следовала за мной, думая, что я ее будущий сокурсник в университете, и испуская в итоге восторженные крики на ночном берегу речки возле студенческого общежития в моих объятиях. Многим я обязан Климентине, но я не знал, что Пьер имел какое-то отношение к ее отцовству, я думал, что он увидел ее в школе, проводя там семинары, будучи уже зрелым ординатором, готовящимся приступить к практике в клинике и работать вместе с Пабло или вместо Пабло. Я думал, что именно тогда на какой-то из головокружительных лекций он полюбил ее, но Климентина не могла не знать своих родителей, или ее бабушка всегда говорила ей, что придет однажды время, ей исполнится шестнадцать лет и она узнает, кто оказался виновником ее появления на свет, может именно поэтому она и дожила до шестнадцати и не искромсала свои вены в желании хоть раз в жизни сделать что-либо значительное, пусть для самой себя, и она не захотела противоречить своей старенькой бабушке, а лишь почувствовала жалость к ней, и к ее участи. Но явных доказательств у моих предположений не было, и познакомился я с Пьером и Климентиной лишь потому, что сам однажды влюбился в нее, девочку, списывающую контрольную у своего соседа, наблюдая за ней и ее движениями, присутствуя на уроке биологии в качестве ассистента преподавателя, тогда для меня было сделано исключение, и решили использовать меня как пример для описания всевозможных недугов. Я мог ярко изображать эпилептиков и клептоманов. Она на несколько секунд задержала взгляд на моих губах, я точно угадывал, куда смотрели глаза людей, и еще я заметил, что всматриваясь в мои губы, она вспомнила о том, что ее грудь медленно растет, но влюбленные в нее мальчики жаждали прикоснуться к ней. Она к тому же вспомнила в тот самый момент, что ее бабушка однажды проговорилась о том, что появится человек, который в один замечательный и незабываемый день сможет вместе с ней (Климентиной) увидеть бессюжетный сон с выстраивающимися в глазных яблоках цифрами телефонного номера, позвонив по которому он сможет услышать свой голос. Падая на пол в своей детской комнате, Климентина услышала телефонные звонки и решила скорее поднять трубку, но боль после падения была нестерпимой, ей пришлось прикладывать лед к разным участкам тела. Это наверняка звонил Джордж, поссорившийся с Кэли. Однако ей понадобился я, тогда еще совсем неопытный и ничего не знающий об отношениях между женщиной и мужчиной, мне еще не хотелось терять девственность и начинать взрослую жизнь, тем более мной все чаще интересовались работники клиники на аллее Понтификата. С другой стороны мне надоело бороться с эрекцией и всеми возможными способами сдерживать ее. В Климентине было все, что заставляло наливаться кровью мой пенис. Я ужасался тому, что могу осмелиться заниматься сексом, утрачивая чистоту помыслов, но были еще и мысли о чистоте чувства. Каждое утро я приносил бы ее в наш независимый приют с одной шатающейся кроватью, после ночных прогулок по пустынным улицам. Она бы не могла обойтись без моих рук, несущих ее к раздетым нервам, к экстазу, кричащим краскам глаз, и маразматическим всплескам губ и вспышкам волос. Мы бы ни на секунду не забывали друг о друге. And no obsessions could chase us.
По дороге домой, изучая ладошку Ким, и произнося иногда банально стандартные фразы, я воспитывал свои желания, разоблачая свои зависимости. Придя домой, Ким, как всегда захотела выпить чай, послушать старую музыку, которую она постоянно порывается заимствовать у меня, но в момент прощания помнит лишь о том, насколько беспокойным был заканчивающийся день. Однажды, очень давно она думала, что я -- безобидный мальчик. Но, уже заваривая чай, она выглядела удивительно спокойной. Universes on the floor of television shows start beginning securing our love flow. Despite confusions and embarrassment while kissing for the first time I regulated my daggering into Kim's complexes and my own acnephobia. We simply could not say simple words and play common games. Each and every our chance to get enfolded by each other made us believe it was more than love and we used to lose the feeling of being together once and again just looking for something unattainable in borderless space of our dreams. Все равно мы были таинствами. Погружались в Slowdive и никому не позволяли проникнуть хоть на миг в наше единство и малейшим образом потревожить нас. Ким все знала, однажды оказавшись на месте девушки, воспитываемой стражем порядка в метро, к тому же побывав на месте Марии, парализованной от неведомой самоотверженности и жертвенности. А в будущем становилась той Ким, которая предполагала обретение странного таланта получать удовольствие от фригидности.
Мы договорились о том, что она покидает меня ночами полной луны. Приходит ровно в полдень солнцестояния. Не могу забыть наши обещания, в которых никто не раскаивался, неисполнению которых радовался в тайне, и обещал снова. Каждый, каждый день. В симфонии, написанной Пабло, я не расслышал, какие звуки заменяли ему дыхание Марии. Он отошел от преподавания и врачебной деятельности. И ушел от Марии, которая никогда не чувствовала городского безучастия.
Она очень тихо читала книгу, которую я купил накануне. Я повесил ее себе на шею, осознавая насколько неприятный запах может исходить от нее, если ее лоно будет проводить слишком много времени на моей шее. Но потом мне стало приятно ощущать эти похотливые возбуждающие запахи, и мне хотелось снять ее со своей шеи и прижать к своему телу с целью взять ее в какой-то благоприятный момент, и двигаться с ней в ее запахах, и, возможно, они станут моими.
Легко проведя ладонью по ее лбу, я определил температуру, при которой плавится лед. Так возбуждена она была после погружения в мои фантазии. Давай пойдем дальше, туда, где мы не были и куда ни под каким предлогом не могли попасть. Легче ли нам будет от того, что о нас напишут множество статей и снимут уйму занимательных передач? Нам лишь необходима эта ступень, всегда недоступная. Далекая. Знакомство с которой уже не позволяет с нее сойти.
Мария была маленькой принцессой до столкновения с городом. В своем морском доме с верандой, на которой она сочиняла для Пабло песни, и пела ему тихим голосом. А Пабло хотел, чтобы она родила ему дочь. И бился безрезультатно с ее бесплодностью. Написав самые ценные работы, изданные на всех континентах, принесшие пользу многим изначально бездетным парам, которые в итоге обзаводились малышами, и писали письма благодарности Пабло. Покидая пески, пропитанные солью, вдыхая бриз, прощаясь, Мария ставила кресты детям, умершим в ее утробе, уродам, которых она могла родить, вспоминая рассказы своих предков о факельных установках, умерщвляющих все живое. Мария расстелила напоследок простынь на пустынном пляже, окунулась в воды моря, смыв с себя тропические тени и отпустив сны в свободное плавание, выдыхая воздух под водой, позволив акулам кусать ее нежнее и любовнее, чем когда бы то ни было. Оставив слезы в их пастях. Поднимаясь телом к свету. Предугадывая бесстрастие законов ФБ и парадоксальность феминизма. Ведома голосами. Забывая язык птиц, молящих ее остаться, им тоже сооружая кресты, выдергивая поочередно по перышку из любой взывающей к ее благоразумию пташки, кремируя и развеивая их прах над любимыми просторами. И уже пронизываясь трансляциями новостей о биржевых котировках, за которыми постоянно следили Пьер и Груниэль, находя свое лицо на экранах видеотелефонных переговоров, позируя в обнаженном виде в дорогих студиях и отдаваясь самым удачливым и симпатичным фотографам, Мария задумалась над необходимостью стать в очередь на получение пособия по безработице. Очередь тянулась по всем проспектам, окаймляющим территорию министерства и выходила на автостраду. Мария притворилась влюбленной и отчаявшейся девушкой, желающей соединиться с возлюбленным, надеясь на то, что может быть ему полезной, имея дополнительный источник поступления денежных средств, которые они могли бы вместе тратить на походы в дельфинарий и цирк-шапито. Поэтому она всасывала взглядом любовь окон ограждавших ее домов. Кричать "magnificent" ей не позволяло воспитание. У нее голос был слишком одиноким, глубоким, и слова проговаривала она с придыханием, пытаясь выпустить часть чувств капиллярным путем, задыхаясь периодически. Из окон лились звуки неудовлетворения и усталости.
-- Не могу. Остановись.
И что-то было сказано грубое в ответ.
-- Я нашла тебя. Запоминаю твои полые глаза в момент твоего взрывающего меня молекулярного отдохновения.
Никогда Мария не слышала таких откровенных фраз. Но она не предполагала, что все остальные рядом стоящие безработные не могли ничего извлечь из обступающих их окон. Мария еще имела слух, улавливавший каждый шорох муравейника ее далекой страны, и ей казалось, что здесь она вскоре оглохнет, или перестанет реагировать на всплеск крыла чайки, которую она кормила по вечерам, выходя в море на легком судне Пабло с палубой для двоих.
Неожиданно на площади появились Ким и Кэли, а Фрэнк играл на гитаре, а девушки танцевали, пронзительными прокуренными голосами заставляя глохнуть Марию, и Мария не сопротивлялась, подпрыгивая на месте.
-- Я люблю, когда это пахнут люди, когда от них не дождешься доброго слова, или их нет рядом, но когда так пахнут люди, кажется, что потрачено много времени и усилий попусту, если хочешь узнать запах каждого и познать квинтэссенцию человеческого запаха в целом, а люди пахнут так, как тогда, когда Мария теряла еще и свое обоняние, пахло ее лоно. Окунуться бы в воду.
Ее заглушили гитарные аккорды, а кто произносил эти слова, никто не узнал.
Приближалась ее очередь. Ее спросили:
-- Милочка, вы работали когда-нибудь?
-- Всю свою жизнь. Я жила с Пабло, и мне приходилось содержать наш дом на берегу моря. Когда он писал лекции, или готовился к защите докторской, я готовила ему чай, а иногда работала вместо него, так как я могла проникать в его мысли, обрабатывать в своем мозгу и воспроизводить на различных носителях информации. Я стирала его вещи в морской воде, и от него всегда пахло морем, и студентам было приятней слушать его лекции. А когда он хотел уснуть днем и ему не хватало теней, я становилась напротив солнца, закрывая его своим телом, поэтому у меня такая смуглая загорелая кожа.
Чиновник устал от ее истории, и выписал ей пособие по безработице. Эта сумма позволила Марии сойти с ума и идти в дискоклуб, ни о чем не задумываясь, и не волнуясь о чрезмерности будущих растрат. Она была счастлива. Она жаждала знакомств. Сперва она посетит клуб "Лагуна", название которого ее заинтриговало и вселило надежду на обретение кусочков своего прежнего миропорядка. Стерва на входе будет усмехаться над Марией, увидев ее необыкновенные глаза, в которых океаны смешиваются; они выльются из Марии, и стерва на входе усмехнется, чтобы не обезуметь от непонимания, -- прибегнет к испробованному способу подавлять свое удивление. Марию не хотели пускать в клуб, но вдруг к ней подошел стареющий мужчина, представился Эженом, и попросил Марию учить его румынскому языку. Мария взялась за это с великим энтузиазмом. Они прошли в "Лагуну". Там шумно. Потрескавшиеся полы, забрызганные морской солью. "Нам необходимо отбирать морфий у всех несовершеннолетних внутри этого здания", -- прошептал Эжен на ушко Марии. "Говори им нежные слова, и незаметно освобождай их руки, карманы, сумочки." I received your portrait from space. No one seemed to be unknown to me by that time. Really evoking eyes to remind me your face I got drowned in ocean rebellion. У Эжена не было жены. Он посматривал на Марию с заинтересованностью, с вожделением отыскивал ее запахи в толпе на танцполе, пытался не говорить, выигрывая время. А Мария руками, отбирающими морфий у посетителей, периодически молила Эжена поиграть с ней, сыграть любую игру, вплоть до расчленения ее мозга. "Sunny girl" was the utmost primary Eugene's thought. Maria started decoding his brightless and distorted breath. She thought at once she wasted few lives being Pablo's servant. Эжен же выстраивал двери во владениях своего высокого разума, и прятался за ними, надевал очки с желтыми стеклами, и нервно втягивал табак носом, пыхтя и высмаркиваясь при каждом удобном случае. Мария не могла сдерживать свои порывы: "Ты зачем взорвал планету, тебе было мало меня, покинутой и покинувшей все, что могло меня навечно погрузить в великую пустоту. Что опять происходит, когда нам хочется рожать детей, и не хочется перерождаться при возникновении лишь намека на безумство, таящегося в случайно вылетевшей фразе, из тесного безвременья выкарабкавшейся, и умершей от невыносимости ощущения своей использованности......... Эжен, уведи меня отсюда, мне негде жить, мне некого любить, мне не о ком думать. Я могла бы любить тебя, тайно....." АААААААААААААА! Я не предназначена. Я видела детей, обругавшихся и упавших в лужу своей блевотины. У них не хватило галантности, чтобы не пить водку и набрасываться на Кэли, случайно оказавшейся в их стране с концертом. Ее иностранные глаза безумно возбудили детей, и они, маленькие, но жаждущие, бросились на Кэли, когда ее сопроводители отвлеклись на приближающиеся толпы поклонников, и затащили они ее в свои подворотни. Эжен, не ты меня ждал тогда с бесполым человеком в парке Арто. Это были не мои руки, тебе Пабло все подтвердит. Я была его супругой, верной и заботящейся. Глотала его полностью и без остатка, не желая наслаждаться лишь его частями. Он сам любил, как это происходило. Я ухожу. Mary, stay with me. Did I say it? I am too old to masturbate alone.