Малов Владимир. Остался один

   - А теперь, когда вы знакомы, - генеральный директор покрутился на своем вращающемся кресле, - еще несколько слов. Вот о чем: у вас очень мало времени. На все тренировки, на освоение корабля, на подготовку шестьдесят четыре дня. Старт четырнадцатого сентября. По причинам, вам известным, старт возможен только в этот день.
   Люди на длинном диване задвигались и завздыхали. Впрочем, так было всегда, во все времена: всегда казалось немыслимым уложиться в срок подготовки, и все всегда устраивалось наилучшим образом. Генеральный директор это отлично знал. Сидевшие на диване, конечно, знали тоже. На мягком, добродушном лице генерального директора появилась тень улыбки.
   - Вот и отлично! - прогремел бас. - План подготовки - вот он. Баскетбольная рука легко дотянулась до дальнего конца стола и подала Андрею зеленую папку. - Руководить подготовкой будут лучшие специалисты наземных служб. В том, что подготовка займет только два месяца, нет ничего удивительного. Особых сложностей, как это ни кажется странным, с экспедицией нет. Сверхсубсветовик в управлении легче, чем любой другой корабль. Экспедиция будет непродолжительной...
   Человек, сидящий на диване слева, самый юный член экипажа, согласно кивнул.
   - Название корабля - <Альбатрос>, - вставил он.
   - А начнете вы с того, - заключил бас, - что прямо сейчас познакомитесь с кораблем. У вас будет хороший экскурсовод. Один из членов вашего экипажа, - генеральный директор посмотрел на Крылова, - не только специалист по оборудованию сверхсубсветовика, но и прошел уже специальную подготовку, которую теперь предстоит пройти вам.
   Взгляды четырех членов экипажа переместились на Крылова, и Андрей вдруг увидел, что тот невероятно, даже недопустимо для космолетчика молод. Значит, от молодости застенчивость и робость. Но он знал, пройдут годы, и на это лицо ляжет другая печать; на нем отразятся бессонные ночи, смертельный риск, может быть, утраты и тяжелые поражения. Но все это, он знал, только на одних чашах весов, а на других, которые окажутся, должны оказаться тяжелее, - вечное и дерзкое и никогда не утолимое желание быть там, где не был еще никто. Поразительное чувство того, что тебе подвластны громадные, в голову не укладывающиеся, ни с чем не соизмеримые расстояния, что ты можешь называть неизвестные планеты именами дорогих тебе людей. И еще уверенность в том, что за тобой, там, где ты был первым, пройдут потом многие, чтобы сделать еще больше, чем сделал ты.
   Генеральный директор поднялся из-за стола, пожал им всем руки, и пять человек молча вышли в длинный, искрящийся коридор. У фонтана, в струях которого снова играла радуга, уже стояла длинная сигара специальной служебной машины, и Ивашкевич, опередив всех, галантно распахнул дверцы и с заметным южным акцентом сказал, впервые нарушив молчание:
   - Ну вот, путешествие началось!
   Укрытый ярко-желтым чехлом Сверхсубсветовик <Альбатрос> стоял в дальнем углу Порта. Когда машина, лавировавшая до этого среди громад кораблей экстра-класса и туристских лайнеров, проходящих короткую профилактику, наконец затормозила, в первое мгновение Андрей испытал только разочарование. Техники уже снимали чехол, и на свет появлялось сооружение, меньше всего похожее на современный корабль. Формы <Альбатроса> оказались неуклюжими и даже как-то допотопны; рядом с <Москвой>, например, он мог бы показаться, пожалуй, ее далеким предком из тех героических, почти легендарных уже времен, когда в космос уходили примерно так же, как тысячи лет назад отправлялись в плавания по океанам на утлых, боящихся штормов и зависящих от волн и течений скорлупках-кораблях. И размеры <Альбатроса> вполне соответствовали его старомодному облику - он был меньше той же <Москвы> раз в пятнадцать. И вдобавок ко всему цвет первого сверхсубсветовика был невероятно тусклым, отдающим чуть ли не ржавчиной.
   Должно быть, на лице начальника экспедиции слишком уж ясно проступило разочарование, должно быть, схожие чувства отразились и на лицах остальных членов экипажа, потому что юный Крылов улыбнулся. Улыбка была не просто веселой, но еще и загадочной и, пожалуй, слегка сочувствующей.
   Еще несколько минут они осматривали корабль снаружи. Ивашкевич, подойдя к обшивке <Альбатроса>, тронул ее рукой и состроил забавную гримаску. Пороховник и Пономарев, держась все время рядом, как близнецы, обошли корабль кругом. Молчаливые, деловитые техники сворачивали пластиковый чехол в плотный рулон. Проем входного люка уже был обнажен, и Сергей Крылов, инженер по оборудованию сверхсубсветовика, первым поднялся по ступеням трапа и жестом пригласил подняться всех остальных.
   Вот так всегда - трап всегда пружинит под ногами, любой из трапов пружинит всегда одинаково. И, когда ступаешь на трап - Андрей испытал это множество раз, - особенно остро и ярко проявляется ощущение будущего полета. И почему-то по трапу всегда хочется взбежать бегом, даже если ты уже не стажер-практикант, а начальник экспедиции.
   Рубка управления <Альбатроса> оказалась непривычно маленькой, площадью не более шести квадратных метров. Приборов здесь было на удивление мало, зато кресла пилотов выглядели небывало массивными, конструкции сложной и непонятной.
   Каюты приятно удивили - они были неожиданно удобны и комфортабельны, таких не найти, пожалуй, и на некоторых туристских лайнерах. Кают-компания, отделанная дубовыми, под старину, панелями, теперь снова повсеместно входящими в моду, оказалась помещением просто роскошным; на полу был пушистый ковер, на полках буфета блестела укрепленная в специальных гнездах фарфоровая и хрустальная посуда. Целую стену занимал стеллаж с видеотекой, собранию которой могли бы позавидовать многие видеотеки на Земле.
   В кухонном отсеке - самая обычная автоматика. Скафандры, стоявшие, как полагалось, рядом со шлюзовым отсеком, тоже были обыкновенными, модель Б-12. Дальше - резервуары с водой и холодильники с положенным рационом продуктов. Еще дальше - маленький гимнастический зал и маленький бассейн.
   И наконец, вот он, отсек двигателей, непонятно пока еще как устроенное и как живущее сердце корабля, - сплошная путаница проводов, каких-то блоков и деталей. Но есть впереди шестьдесят четыре дня, чтобы все это узнать до тонкостей, не бояться случайностей.
   И вот только здесь, когда он пытался проникнуть взглядом в хитросплетение проводов и невероятное нагромождение деталей, все вдруг встало на свои места, и Андрей Ростов вновь ощутил - теперь уже с кристальной и бесповоротной ясностью, - что действительно начинается полет к манящему Теллусу, и что есть уже маленький коллектив людей, собранный для этого полета, и что есть корабль, который шестьдесят четыре дня спустя отправится в самое дерзкое из путешествий, которые когда-либо до этого начинал человек.
   ...Четыре часа занятий утром и четыре часа днем - таков был распорядок дня. Занятия, тренировки, консультации. Огромная группа людей, специально собранных для подготовки экспедиции, окружала экипаж профессора, техники, специалисты различных служб. А в центре всего - они, пять человек экипажа. Характеры, постепенно раскрывающиеся в многочасовых занятиях, в библиотеке, в бассейне, на баскетбольной площадке. Пять сложных и совершенно непохожих один на другой миров-характеров, состоящих из своих собственных привычек, взглядов, вкусов, знаний. И все более точное и гармоническое взаимодействие этих миров-характеров, питающихся сейчас одинаковыми знаниями и навыками, одинаковыми понятиями и одинаковыми ощущениями.
   Веселая непоседливость, живость Ивашкевича и серьезная невозмутимость Коли Пороховника. Скромность, застенчивость юного Сергея Крылова, за которой угадывается, однако, отличная специальная подготовка. Сдержанность, хладнокровие Пономарева.
   Плохое настроение Жени Пономарева, который никак не может освоить полуавтоматический режим двойного фиксатора блока С-87, и травма у Ивашкевича - нога повреждена на футбольном поле. День рождения Пороховника, со всей возможной торжественностью и некоторым количеством шампанского отмечаемый в ресторане космогостиницы; и постоянная готовность Сережи Крылова объяснять всем то, что еще не ясно, даже после восьми часов напряженных занятий.
   Был воскресный полет на Гавайские острова ради короткого отдыха, был ватерпольный матч с командой английского субсветовика <Бигль>, были субботняя экскурсия в парижский Лувр и концерт, который вдруг устроил Ивашкевич, который, как выяснилось, отлично играет на скрипке...
   Но прежде всего - занятия и тренировки, занятия и тренировки, четыре часа утром и четыре часа днем.
   4
   В лесу было сумрачно; сквозь сложное переплетение листьев и веток сверху, на дно леса, едва пробивался зеленый свет. Солнце уже начинало клониться к западу, и полутона света были мягкими и словно бы приглушенными. Стволы и земля, усыпанные прошлогодней хвоей, за длинный день нагрелись, и теперь сами источали тепло, смешанное с чудесным и неповторимым запахом.
   Подняв ветку, низко нависшую над тропинкой, Нина обернулась и удивленно, как будто бы эта очевидная мысль пришла ей в голову только что и впервые, сказала:
   - Как странно! Чего только не сделал человек на Земле, что только не построил, а вот лес не изменился совсем. Он такой же, каким был и лет двести назад.
   - Он изменился, - ответил Андрей, - некоторые растения исчезли, и вместо них появились другие.
   Он наклонился и сорвал стебелек, увенчанный крошечными фиолетовыми колокольчиками.
   - Десять лет назад такого растения не было. Оно появилось именно потому, что исчезли какие-то другие виды. Исчезли, вытесненные самыми разными причинами, в том числе и деятельностью человека, далеко не всегда умелой. Кое-что мы об этом знаем, правда? А на смену исчезнувшим пришли другие растения, более приспособленные к изменившимся условиям.
   Присмотревшись, он сорвал бледно-зеленый цветок с четырьмя лепестками.
   - Такого раньше не было! Ему, наверное, всего лет пятьдесят...
   - Удивительно, - сказала Нина. - Ты так редко бываешь на Земле, а знаешь о ней гораздо больше, чем я.
   - Наверное, именно поэтому. В полетах все время думаешь о Земле, и поэтому стараешься узнать о ней как можно больше. Ты никогда не думала о том, по какому принципу комплектуются видеотеки кораблей? Кассеты по истории Земли, по ботанике, биологии, палеонтологии, зоологии, этнографии. Кассеты с фильмами-путешествиями в самые разные уголки Земли. Каждый астронавт - это прежде всего специалист по Земле. Наверное, и в самом деле далеко не каждый землянин знает о своей планете и о ее проблемах так много, как мы. Я знаю ребят, которые в знании, скажем, биологии или этнографии не уступят даже специалистам...
   Нина рассмеялась и пошла дальше. Сегодня она была не в светло-розовой форме диспетчерской службы, которая была ей так к лицу, а в легком желто-зеленом платье, которое шло ей еще больше. Андрей осторожно отвел перед Ниной упругую ветку и пошел следом. Сейчас, в этом теплом июльском лесу, ему было очень хорошо. Он чувствовал себя здесь дома, и ему хотелось, чтобы этот день никогда не кончался. Вздохнув, он посмотрел на часы.
   - А вдобавок мой отец был ботаником, преподавателем ботаники в школе. Он и умер в лесу, у нас под Ливнами, проводя урок.
   Он помолчал, а потом вернулся к тому разговору, который прервался на время и сменился другим.
   - А дальше все было просто, - сказал он. - Нет, я не шучу. Самым трудным делом в моей жизни действительно оказалась учеба. Суворовский принцип: тяжело в ученье... Очень тяжело!.. Я даже не знаю, как выдержал, потому что из десяти человек весь этот путь до конца могли пройти только двое, остальные отступали, занимались потом чем-нибудь другим. Ну а после учебы - экспедиция за экспедицией. Вот это было действительно нетрудно, потому что я был приготовлен ко всему, хотя случались, конечно, всякие неожиданности. Были и неприятности, как без них...
   - А у меня все не так! - ответила Нина. - Вся жизнь - на Земле и такая простая работа. Диспетчер ближней службы! Никаких случайностей, все буднично и привычно. Был, правда, один случай... впрочем, тоже ничего интересного.
   Тропинка свернула влево и стала спускаться в небольшую лощину. На дне ее негромко журчал ручеек. Андрей перепрыгнул через него первым и протянул Нине руку. Потом тропинка снова стала подниматься вверх, и снова был густой аромат хвои и смолы, исчезнувший было в лощине.
   - А сколько вокруг всего! - сказала Нина. - Например, наш научный Центр! Один Институт времени, по-моему, целый огромный мир. Ты что-нибудь слышал об их работе?
   - Об этом все слышали, - сказал Андрей.
   - Вот - настоящее дело! Или то, чем занимаешься ты. Я часто думаю о том, каково это - видеть чужие планеты, самые разные, своими собственными глазами. Не на экранах, не на изображениях, как видел их почти каждый на Земле, а вот так, прямо перед собой, когда можно протянуть руку и коснуться какого-нибудь камня на Эмпаране, или сделать самый первый шаг где-нибудь еще.
   - Увидеть собственными глазами, - пробормотал Андрей.
   Он опять наклонился и сорвал цветок одуванчика. Вот одуванчик был старожилом этого леса; точно таким же он был и в XX веке, и в XXI, и в XXII. Когда пух одуванчика разлетелся, а потом медленно стал опускаться, Андрей резко отбросил стебель, и зеленые стены жаркого июльского леса, обступившие Андрея со всех сторон, вдруг словно раздвинулись, уйдя в бесконечность. Не слышно стало журчания ручья, еще доносившегося снизу из лощины, почему-то вдруг замолкли птицы, а солнце, пробивавшееся сквозь ветви на нижний этаж леса, стало далекой и едва заметной звездочкой, мерцавшей где-то на самом краю чужого и непривычного небосвода; и тогда он начал рассказывать...
   Волнистые голубые туманы, окутывающие Кассандру, - туманы, поднимающиеся всегда неожиданно, непредсказуемо и скрывающие от глаз все, что только есть на планете, а есть там очень немногое: равнины, поросшие оранжевыми колючками, и небольшие холмы, в которых скрывается главное богатство Кассандры - минерал хан-чуастек, добываемый здесь колонией землян уже несколько лет...
   Багровое солнце Прозерпины, выползающее из-за близкого горизонта и низко нависающее над планетой. В его палящих лучах быстро тает корка льда, покрывающая за ночь поверхность планеты, потом вода испаряется, а когда солнце в зените, камни с зловещим грохотом трескаются от жары, трещины проходят по почве, словно морщины, рисунок трещин меняется на глазах, отчего вся поверхность планеты кажется живым, страдающим существом...
   Мягкие уютные лощины, поросшие изумрудной травой, ручьи с прохладной водой и леса, дающие в полдень мягкую тень... Это - Эмпарана, чудеснейшая планета, казалось бы, созданная для того, чтобы на ней жили такие же люди, как на Земле; но людей, разумных существ, здесь нет, - есть лишь стада странных, неповоротливых жвачных животных с крайне замедленной реакцией...
   Островная планета Хитайя - беспредельный океан теплой воды и редкие острова, поросшие мощными кряжистыми растениями. Желтый пляжный песок, озера с пресной водой, туманы, иногда надолго закрывающие небосвод...
   Мрачная, тускло освещенная Афродита; разумных существ нет... Ослепительно красочная, насыщенная сотнями различных полутонов Ирина; разумных существ нет... Песчаная Электра, вся пронизанная атмосферным электричеством; разумных существ нет... Их нет ни на одной из планет, уже освоенных человечеством, продвигающимся во Вселенной все дальше и дальше. Конечно, космос нужен людям не только ради возможных встреч с себе подобными. В космосе, на разных планетах, есть многое, что насущно нужно Земле, ради этого снаряжаются все новые и новые экспедиции, но...
   Он кончил рассказывать и снова очутился в этом жарком лесу. Солнце опустилось чуть ниже, лучи его падали теперь под другим углом, и цвета леса стали иными - более глубокими и мягкими. Краски Нининого платья от этого тоже слегка изменились, и сама Нина тоже была немного другой. Более задумчивой? Пожалуй, но была еще какая-то неуловимая перемена - какая?
   Андрей тряхнул головой. Лес, родной, чудесный, гостеприимный, ласково шелестел листвой и приветливо кивал вершинами громадных сосен. Ничего подобного не было ни на одной из планет, даже на Эмпаране, и ничего не было прекраснее Земли, ее рек, полей, вот этого леса в нескольких десятках километров от Порта, и странной, непонятной была эта сила, которая вновь и вновь манила человека в неизведанные миры, сквозь пустыни космоса. Ничего во всей Вселенной не было прекраснее этого леса и этого дня, медленно, незаметно переходящего в теплый, чудесный вечер, и этой девушки в желто-зеленом платье, медленно идущей впереди...
   Тропинка свернула вправо и сразу стала вдвое шире, теперь по ней можно было идти рядом, и тогда Нина спросила:
   - И ты думаешь, что на Теллусе...
   Андрей вздохнул, и стены леса словно снова раздвинулись; он вновь почувствовал себя в такой привычной, в такой странной беспредельности крошечная живая крупинка в пустоте, которую не измерить ничем. Можно было ответить искренне, но эти слова прозвучали бы очень красиво и показались бы, наверное, патетическими, выспренними и поэтому просто смешными.
   - Я думаю, что мне очень повезло, - сказал он.
   Тропинка снова сузилась. Теперь ее пересекали мощные узловатые корни огромных сосен, подступивших к тропинке вплотную. Потом справа показался громадных размеров муравейник и сразу после него - большая поляна, на краю которой лежала ель, поваленная когда-то ураганом.
   - Давай отдохнем немного, - предложила Нина и выбрала себе уютное местечко среди ветвей поверженного гиганта. Андрей сел рядом.
   - Помнишь, как мы впервые встретились? - тихо спросила Нина. - Ты тогда показался мне совсем не таким, как сейчас.
   - Каким же?
   - Строгим, серьезным. - Нина засмеялась. - Капитан <Альбатроса>, шутка ли?!
   - Теперь, когда мы с тобой встретились уже не в первый раз, - ответил Андрей, - думаю, что уже не кажусь тебе строгим и серьезным. Хотя там, где надо...
   Солнце опустилось еще ниже. Белокурые волосы Нины стали теперь в его лучах золотистыми, и на лицо упала тень, сделав его таинственным, как лица на портретах мастеров Возрождения. Непонятным, непостижимым казалось то, что этот вечер может когда-нибудь кончиться, непостижимым было то, что с этой девушкой можно хоть на один миг расстаться, и еще никогда прежде Андрей не испытывал такого чувства. Он ближе придвинулся к Нине, и от всего того, что происходило в его душе, на мгновение прикрыл даже глаза, чувствуя на лице тело уходящего солнца.
   - Я скоро вернусь с Теллуса, - пробормотал он.
   ...Занятия, тренировки, лекции, консультации. Стремительные, короткие дни, проходящие в треугольнике между космогостиницей в Городе, Управлением космофлота с его тренировочным центром и тем дальним углом Порта, где стоял <Альбатрос>. На тридцать четвертый день подготовки, вернувшись вечером в свой номер, Андрей понял, что ничего уж сверхсложного в будущей экспедиции нет, и тогда он слегка растерялся: одна из основных заповедей астролетчика гласила, что расслабляться, успокаиваться нельзя никогда, какой бы легкой не казалась задача. Сейчас он ощущал какое-то странное благодушие; впрочем, наверное, он просто устал, и, значит, надо было как следует отдохнуть. Он нажал на столе кнопку и, когда на экране появилось лицо Нины, извинился - встретиться с ней сегодня он не мог. Нина, как он уже знал, умела понимать все.
   А на тридцать пятый день стало ясно - сложностей с экспедицией вполне хватает, и, значит, все встало на свои места. Вечером этого дня они с Ниной предприняли путешествие в соседний город, на концерт заезжей знаменитости скрипача Альтафини, а потом долго были в также знаменитом ботаническом саду с прославленной коллекцией растений, собранных на самых разных планетах и сумевших приспособиться к климату Земли.
   Еще через два дня, во время очередной тренировки, в рубке управления <Альбатроса> Женя Пономарев пережег блок К-201, и, чтобы не выходить из графика, техники и инженеры восстанавливали его всю ночь. А наутро вдруг нагрянул с инспекцией генеральный директор, и вот тогда выяснилось, что к экспедиции еще ничего не готово - по мнению директора, тренировки шли малоинтенсивно, и экипаж, увы, не понимал важности и трудности поставленной задачи. Распекая всех пятерых, а заодно и ведущего очередное занятие знаменитого астрофизика, специалиста по теории звезд, генеральный директор по обыкновению улыбался, и лицо его было благодушным и добрым. Единственным, кто осмелился ему возразить, был тихий и застенчивый Крылов. С высоты своего роста генеральный директор рассмотрел его с большим интересом, шумно вздохнул и вдруг смилостивился: <Хорошо рычишь, лев, громогласно объявил он, - продолжайте!>
   Пестрые, шумные, суматошные дни, похожие на калейдоскоп.
   Специалисты по сверхдальнему космосу начали интенсифицированные лекции о Теллусе, - вернее, о том, что было известно о нем. Известно было очень мало, в основном на лекциях речь шла о предположениях. Предполагалось, что у звезды как минимум восемь планет. Предполагалось, что по крайней мере две из них были земного типа. Из мощных информационных передач, постоянно поступающих с Теллуса вот уже вторую сотню лет, пока поняли только то, что родина цивилизации - вторая от звезды планета, и то, что цивилизация колонизировала обширный район Вселенной в окрестностях своей звезды, и что ее корабли уже проникали на такие расстояния, какие земным кораблям были совершенно неподвластны. Значит, эффект сверхсубсветовой скорости на Теллусе уже был известен? Над расшифровкой сигналов издавна работала специальная Комиссия, и несколько лекций для экипажа <Альбатроса> прочитал ее новый глава, француз Жерар де Брие.
   Инженерные службы уже проводили придирчивые экзамены по всему, что касалось устройства и оборудования <Альбатроса>. И вот уже только две недели остаются до старта, до начала путешествия, в которое экипаж сверхсубсветовика устремится уверенно и дерзко.
   А на пятьдесят девятый день, возвращаясь вечером из Порта в космогостиницу и проезжая, как обычно, мимо научного Центра, Андрей почему-то - позже он с удивлением вспоминал это, - подчиняясь какому-то необъяснимому побуждению, остановил машину у обочины и стал пристально рассматривать каменно-стеклянную громаду Института времени.
   В склоненных лучах вечернего солнца здание казалось огромным кристаллом, выраставшим в этом лесу долгие тысячелетия, - кристаллом загадочным, завораживающим воображение. И на несколько коротких мгновений Андрей забыл о том, что возле космогостиницы, у фонтана на площади Возвращения, его уже должна ждать светловолосая девушка Нина.
   5
   Все, что было потом, что началось на следующий день после этого вечера, показалось ему причудливым, невероятным сном. Сном, который никак не мог быть реальной действительностью, потому что события его были невозможными. Сном, который вот-вот должен был кончиться, и после него надо было проснуться - с тем чувством облегчения, с каким всегда просыпаешься после тяжелого, неприятного сна.
   И странно: потом, всего несколько дней спустя, когда Андрей пытался вспомнить, как именно все случилось, вспомнить все подробно и ясно, во всех деталях, он не смог сделать этого. Все словно было окутано неясной дымкой, скрадывающей второстепенное и едва-едва приоткрывающей главное. Ум Андрея, ясный, строгий ум астролетчика, никак не мог мириться с этой вязкостью, зыбкостью впечатлений, с этой неясной дымкой, окутывающей все происходящее, - ничего подобного прежде в его жизни не было, но события, суматошные, невероятные, невозможные события продолжали оставаться в его памяти ирреальными; и он все острее чувствовал себя человеком, словно бы наблюдающим все со стороны и знающим, что все это не больше, чем сон; просто сон никак не кончается.
   Среди этих невозможных и непостижимых событий - прерванное на полуслове очередное занятие и странно изменившееся лицо руководителя, которому, нарушая все неписаные законы подготовки экипажа, какой-то посторонний человек подал сложенную вдвое бумажку. Среди этих событий сбивчивый, сумбурный разговор с руководителем в соседней комнате, когда остальные члены экипажа <Альбатроса> могли только гадать, почему так неожиданно прервалось занятие.
   В окна бил нестерпимый солнечный свет, за окнами еще продолжалось жаркое лето, несмотря на то, что август на календаре уже сменился сентябрем. Свет отражался в полированных до зеркальности деталях тренировочных приборов и расплескивался по стенам множеством солнечных пятен, разбросанных в немыслимом беспорядке. Солнечные лучи пересекали лабораторию в самых разных направлениях, в лучах кружились пылинки, на потолке играли сразу две радуги; и, может быть, именно из-за такой пестрой картины и возникло впервые это ощущение ирреальности, немыслимости происходящего, которое потом еще долго не покидало Андрея.
   Он прочитал то, что было написано в записке, положенной на стол руководителю, и прежде всего перед его глазами вновь отчетливо встала эта вчерашняя картина - выросший в лесу огромный кристалл Института времени, внутри которого шла какая-то таинственная, не очень понятная работа. Работа, которая, как говорили все, вот-вот должна была принести результаты.
   И вот они, эти самые первые результаты, смысл их изложен в записке.
   Он вдруг представил, хотя ни разу не был в Институте времени, лабораторию с приборами, назначение которых было ему непонятно, усталых людей в разноцветных рабочих халатах и установку, которая могла пронзать время, как иглой, высвечивать тонким и острым лучом далекое будущее, чтобы показать на экране его фрагментарные куски.