Страница:
Никто не знал так Малиновых гор, как старый Сохач. Для него они были чем-то живым. Перед ненастьем горы «задумывались», к ветру по вечерам они окрашивались розовым отблеском, зимой одевались в белую пушистую шубу, а весной покрывались пестрым зеленым нарядом. Сохач верил, что горы разговаривают между собой, и он сам слышал глухой гул от этих разговоров, особенно когда прокатится буйная молодая гроза, вся радостная, сверкающая, полная таинственной силы. А после такой грозы, когда выглянет солнце, разве горы не улыбались? Все жило кругом удесятеренной жизнью и притягивало к себе жизнь, и все было неразрывно связано между собой. А весна? Разве это не молодость, безумно тратившая избыток сил направо и налево? Разве эта молодость не жила тысячью голосов, веселой суматохой и торопливой погоней за своим молодым счастьем? И вода была живая, и лес, и каждая былинка, и каждая капля дождя, и каждый солнечный луч, и каждое дыхание ветерка… Везде творилась какая-то громадная и чудная тайна, везде вершилась какая-то великая правда жизни и везде было непрерывавшееся чудо, окрыленное облаками, глядевшее тысячами глаз-звезд, переливавшееся мерцанием летних зарниц, напоенное чудным ароматом горных цветов. Разве травы не шептались между собой? Разве вода не разговаривала бесконечной волной? Разве по ночам не засыпало все – и горы, и вода, и лес? Сохач просиживал у своей избушки весенние ночи напролет, слушал, смотрел и плакал от умиления, охваченный восторженным чувством. Если бы другие могли понимать, как все хорошо, как все справедливо и как человек мал и ничтожен пред окружающим его со всех сторон величием жизни. Он мог только чувствовать и не умел рассказать.
«Перелом» зимы на весну всегда вызывал в Сохаче какую-то смутную тревогу, как у человека, который собирается куда-то в далекий путь. Для Сохача весна начиналась с первой проталинкой, появлявшейся где-нибудь на солнечном угреве. Как только выглянула такая проталинка – все и пошло: косачи отделяются от тетерок, рябчики с ольховых зарослей уходят в ельники, куропатка начинает менять белое зимнее перо на красное летнее, по ранним утренним зорям слышится в глухом лесу любовное бормотанье глухаря. Тогда же начинают линять зайцы, волки забиваются в глухую лесную чащу, выходит из берлоги медведь, дикие козы любят поиграть на солногревах – все живет, все хочет жить, все полно радостной весенней тревоги. По озерам тоже идет своя работа: стоит еще лед, а рыба уже поднимается с глубоких зимних мест, ищет прорубей и полой воды, рвется к устьям горных речонок. Налим, щука, окунь, плотва – все почуяли приближавшуюся весну.
Так было всегда, так будет и так же было сейчас. Возвращаясь от Тараса Семеныча на свою сайму, Сохач говорил Чуйке:
– Глупый ты пес, и больше ничего. Вот и нас всех не будет, а Малиновые горы останутся, и лес, и зверь, и птица… Так-то! Сколько ни жри мяса, а помирать придется… Вот оно какое дело-то! Предел, значит. Мы тут в том роде, как гости, значит, озорничать и не надобно. Тебя в гости позвали, а ты, напримерно, зверство свое оказываешь…
Чуйка закусила на сайме у Тараса Семеныча свежей козлятины и только моргала глазами. Что же, пусть хозяин разговаривает и ворчит, а козлятина все-таки вкусная… Чуйка любила хозяина и не могла понять, почему он никогда не корнит ее мясом.
Вместе с весной у Сохача начинались и волнения, особенно по ночам. Выйдет старик из избы ночью и стоит. Тихо-тихо кругом, и вдруг прокатится по горам выстрел.
– Тарас Семеныч глухаря застрелил, – думает вслух старик и качает головой. – Ах, нехорошо!
Иногда выстрелы повторялись – это значило, что Тарас Семеныч бьет тетеревов на току. Нет жалости у Тараса Семеныча…
– В этакое-то время бить птицу, когда она радуется, – укоряет Сохач приятеля. – Ну, есть у тебя стыд? Ах, Тарас Семеныч…
В период весенней охоты Тарас Семеныч делался сумрачным, не любил спорить, а больше отмалчивался. Да и о чем тут было говорить, ежели человек не понимает… Сохач объяснял это настроение по-своему.
– Ты поглядел бы на себя-то: зверь зверем, – говорил он. – Настоящий волк… Скоро на людей будешь бросаться. Ну, что молчишь как березовый пень?
– А что я буду с тобой разговаривать? Тебе с твоими-то разговорами прямо надо в монастырь идти…
– Монастырь-то ведь не стены, а душа. И ты ведь тоже очувствуешься когда-нибудь.
– Очувствуюсь?..
– Непременно… Иначе нельзя.
– По какой такой причине?
– А по той самой, что так и жить нельзя… Какую ты птицу теперь бьешь? Она зимовала, натерпелась холоду и стужи, дождалась тепла, а ты ее и слопал… Ты будешь лопать, я буду лопать, все другие прочие будут лопать – что же тогда будет-то? Вот погоди, разорвет тебя когда-нибудь…
Сохач смотрел на все кругом, как на свое собственное хозяйство, и считал себя ответственным за каждую убитую птицу. Божья тварь всякая птица, и за нее придется дать ответ. Старик часто любовался на убитых Тарасом Семенычем глухарей, а особенно на косачей. Уж и красивая птичка… Вся наряженная да изукрашенная, точно на праздник куда собралась. И все в одно перо. Не отличишь одной от другой. А сколько в ней страху было… Всего береглась, всего боялась, соблюдала себя и вдруг ничего не надо. Ах, нехорошо обижать божью тварь! Она вот только сказать не умеет, как боится каждого человека, потому что нет страшнее зверя в лесу. Волк и тот сытый не кинется, а человек будет бить без конца. Убил и счастлив. Больше ничего не нужно.
На и этого было мало. Тарас Семеныч назовет охотников, и те примутся стрелять. Господа оказывали себя еще похуже мужика, потому что и зайцев стреляют, и куликов, и сорок – кто только подвернется под руку. Удивительнее всего для Сохача было то, что некоторые господа и дичи не ели, а только стреляли. И псов таких же наведут: тоже не будет есть никакой лесной птицы, хоть ты его убей. Тарас Семеныч добывал охотой свой хлеб, а господа проливали кровь для собственного удовольствия.
V
VI
VII
«Перелом» зимы на весну всегда вызывал в Сохаче какую-то смутную тревогу, как у человека, который собирается куда-то в далекий путь. Для Сохача весна начиналась с первой проталинкой, появлявшейся где-нибудь на солнечном угреве. Как только выглянула такая проталинка – все и пошло: косачи отделяются от тетерок, рябчики с ольховых зарослей уходят в ельники, куропатка начинает менять белое зимнее перо на красное летнее, по ранним утренним зорям слышится в глухом лесу любовное бормотанье глухаря. Тогда же начинают линять зайцы, волки забиваются в глухую лесную чащу, выходит из берлоги медведь, дикие козы любят поиграть на солногревах – все живет, все хочет жить, все полно радостной весенней тревоги. По озерам тоже идет своя работа: стоит еще лед, а рыба уже поднимается с глубоких зимних мест, ищет прорубей и полой воды, рвется к устьям горных речонок. Налим, щука, окунь, плотва – все почуяли приближавшуюся весну.
Так было всегда, так будет и так же было сейчас. Возвращаясь от Тараса Семеныча на свою сайму, Сохач говорил Чуйке:
– Глупый ты пес, и больше ничего. Вот и нас всех не будет, а Малиновые горы останутся, и лес, и зверь, и птица… Так-то! Сколько ни жри мяса, а помирать придется… Вот оно какое дело-то! Предел, значит. Мы тут в том роде, как гости, значит, озорничать и не надобно. Тебя в гости позвали, а ты, напримерно, зверство свое оказываешь…
Чуйка закусила на сайме у Тараса Семеныча свежей козлятины и только моргала глазами. Что же, пусть хозяин разговаривает и ворчит, а козлятина все-таки вкусная… Чуйка любила хозяина и не могла понять, почему он никогда не корнит ее мясом.
Вместе с весной у Сохача начинались и волнения, особенно по ночам. Выйдет старик из избы ночью и стоит. Тихо-тихо кругом, и вдруг прокатится по горам выстрел.
– Тарас Семеныч глухаря застрелил, – думает вслух старик и качает головой. – Ах, нехорошо!
Иногда выстрелы повторялись – это значило, что Тарас Семеныч бьет тетеревов на току. Нет жалости у Тараса Семеныча…
– В этакое-то время бить птицу, когда она радуется, – укоряет Сохач приятеля. – Ну, есть у тебя стыд? Ах, Тарас Семеныч…
В период весенней охоты Тарас Семеныч делался сумрачным, не любил спорить, а больше отмалчивался. Да и о чем тут было говорить, ежели человек не понимает… Сохач объяснял это настроение по-своему.
– Ты поглядел бы на себя-то: зверь зверем, – говорил он. – Настоящий волк… Скоро на людей будешь бросаться. Ну, что молчишь как березовый пень?
– А что я буду с тобой разговаривать? Тебе с твоими-то разговорами прямо надо в монастырь идти…
– Монастырь-то ведь не стены, а душа. И ты ведь тоже очувствуешься когда-нибудь.
– Очувствуюсь?..
– Непременно… Иначе нельзя.
– По какой такой причине?
– А по той самой, что так и жить нельзя… Какую ты птицу теперь бьешь? Она зимовала, натерпелась холоду и стужи, дождалась тепла, а ты ее и слопал… Ты будешь лопать, я буду лопать, все другие прочие будут лопать – что же тогда будет-то? Вот погоди, разорвет тебя когда-нибудь…
Сохач смотрел на все кругом, как на свое собственное хозяйство, и считал себя ответственным за каждую убитую птицу. Божья тварь всякая птица, и за нее придется дать ответ. Старик часто любовался на убитых Тарасом Семенычем глухарей, а особенно на косачей. Уж и красивая птичка… Вся наряженная да изукрашенная, точно на праздник куда собралась. И все в одно перо. Не отличишь одной от другой. А сколько в ней страху было… Всего береглась, всего боялась, соблюдала себя и вдруг ничего не надо. Ах, нехорошо обижать божью тварь! Она вот только сказать не умеет, как боится каждого человека, потому что нет страшнее зверя в лесу. Волк и тот сытый не кинется, а человек будет бить без конца. Убил и счастлив. Больше ничего не нужно.
На и этого было мало. Тарас Семеныч назовет охотников, и те примутся стрелять. Господа оказывали себя еще похуже мужика, потому что и зайцев стреляют, и куликов, и сорок – кто только подвернется под руку. Удивительнее всего для Сохача было то, что некоторые господа и дичи не ели, а только стреляли. И псов таких же наведут: тоже не будет есть никакой лесной птицы, хоть ты его убей. Тарас Семеныч добывал охотой свой хлеб, а господа проливали кровь для собственного удовольствия.
V
Не успела хорошенько устроиться своя зимняя птица, как налетели гости с далекой теплой стороны. Сохач всегда караулил, как покажется первая стая. На озере к этому времени появлялись уже ржавые полыньи, лед от берегов отставал, и горные бойкие речки начинали бунтовать. В среднем Урале весна обыкновенно начинается дружно, и в каких-нибудь недели две вся картина меняется. Когда снег стает, кругом все желто, везде валяется палый осенний лист, сучья и разный сор, вообще полный беспорядок, как в доме перед большим праздником, когда все чистят, моют и убирают, а потом сразу все покроется яркой весенней зеленью, запестреет цветами и примет праздничный вид. Да, хорошо тогда в горах…
Сохач ждал дорогих гостей дни и ночи. Какая же весна без перелетной птицы? Плохо спится по ночам старику, выйдет из избы, присядет на завалинку и слушает. В одну из таких весенних ночей, на рассвете, он услышал наконец, как в воздухе далеко и протяжно пронеслось печальное курлыканье – это летел журавлиный косяк.
…Журавли прилетели почти раньше всех, как вестовые. За ними уже быстро двинулись все остальные. Малиновые горы с испокон веков служили для перелетной птицы становищем. Она здесь отдыхала и кормилась. За журавлями прилетели лебеди, потом гуси, потом утки, закричали жадные чайки, и все озеро точно сразу ожило. Не было уголка, где бы не копошилась птица. Полыньи были покрыты точно живым серебром.
– Ну, теперь птица лед разобьет, – решил Сохач, веривший, что последний лед на озере разбивается именно птицей. – Не выстоять ему перед такой силой-мочью. Крылом птица разобьет лед.
В этот весенний перелет горные озера под Малиновыми горами представляли единственное зрелище, потому что служили сборным пунктом для десятков тысяч всевозможной водоплавающей птицы, которая здесь и отдыхала после далекого пути, и кормилась, чтобы лететь дальше на север. На лето здесь оставалась только ничтожная часть. По ночам на озере, когда птица кормилась, поднимался такой шум, что не слышно было человеческого голоса. Сохач просиживал на берегу своего озера целые ночи и не мог налюбоваться. То-то хлопочут, кричат, наговаривают каждая по-своему, и все понимают друг друга. Большая птица, как лебеди и гуси, держалась подальше от берегов и не мешалась с остальной мелюзгой, как утки, гагары и чайки.
– У большой птицы и ума больше, – соображал Сохач. – Вон как гуси-то сторожатся… Точно солдаты на карауле. А утки как будто и подешевле будут… Куда, мол, нам за дорогой птицей.
И места выбирали себе разные: гусь не иначе возьмет, как крепкое место, куда приступу нет. Лебеди тоже, а остальная мелочь выбирала места для гнезд чуть не под самым берегом. Только бы где-нибудь приткнуться, а там уже все равно.
– И как это они все разделятся промеж себя, – удивлялся Сохач, – которой лететь дальше, которой оставаться, которой каким местом владеть?.. Нет, чтобы драка была или беспорядок, а все на совесть, по чести.
Последней прилетала болотная птица, начиная с крошечных куличков-песочников, ходивших на проволочных ножках, и кончая неуклюжими цаплями. После озера ожили и все болота, где теперь жила каждая кочка. Писк, стрекотанье, призывающие голоса… Как торопливо вились гнезда, чтобы не потерять ни одного дня. Северное лето такое короткое, и приходилось торопиться.
– Кто ее учит, божью птичку? – удивлялся Сохач.
Много лет он прожил в лесу и каждую весну не мог надивиться. Все устроено так премудро, только вот сказать никто не умеет, да и он тоже.
Вместе с перелетной птицей появились коршуны и ястреба. Они провожали птичьи косяки и вырывали живую добычу. Много наносили беды лисицы, горностаи и ласки, которые любили полакомиться птичьими яйцами и самой птицей. То там, то сям попадались растрепанные перья и пух. Сохач обходил свои владения и только качал головой, когда находил эти следы хищничества. Птичка летела тысячи верст, хлопотала, вила гнездо и несла яйца точно только для того, чтобы попасть в зубы лисе или в когти ястребу. Это уже совсем обидно, а главное, несправедливо. Мысль о правде неотступно преследовала Сохача, и он никак не мог понять, для чего существуют такие разбойники, как волки, лисицы, ястреба, щуки и во главе их всех Тарас Семеныч. Если бы их не было совсем – другая бы жизнь пошла. А с другой стороны, раз они существуют – значит, и они для чего-то нужны. Ведь ни одна травка не вырастет напрасно. Все предусмотрено, все рассчитано, все устроено по закону – в последнем Сохач был глубоко убежден.
Весенняя суматоха скоро закончилась. Караваны перелетной птицы улетели дальше, и только ничтожная часть осталась в Малиновых горах и на горных озерах. Да и эту оставшуюся птицу нельзя было видеть, потому что самки сидели на яйцах, а самцы забрались в крепкие лесные места, заросли и гущи, где происходила линька – весеннее перо менялось на обыкновенное. Исключение представляли одни селезни, которые беззаботно плавали по озерам. Сохач целые дни бродил теперь по лесу ж горным лугам, собирая целебные горные травы. Много было таких трав, и много в них было пользы… С ними бродила Чуйка. Бедная собака страшно мучилась, потому что везде слышала притаившуюся по гнездам дичь. Идет-идет и остановится как вкопанная. Глаза горят, вся дрожит, а Сохач только погрозит пальцем.
– Ты у меня смотри, озорник… Нельзя птичку трогать. Слышишь, глупый пес? Теперь птичка деток высиживает!.. Понимаешь?
Чуйка грустно виляла хвостом и делала вид, что понимает и соглашается.
Раз поздно вечером они бродили по болоту, в котором Сохач отыскивал траву петров-крест. Чуйка вдруг радостно взвизгнула. Сохач оглянулся и увидел Тараса Семеныча, который тоже бродил по болоту с кошелем в руках.
– Тарас Семеныч, ты это зачем в болото забрел?
– Я-то? Гм…
Тарас Семеныч смутился и бросил кошель в траву. Сохач подошел, поднял кошель и только покачал головой – в кошеле были утиные яйца. Старик любил поесть яичницу из свежих утиных яиц.
– Это у тебя что, Тарас Семеныч?
– А ты погляди… – грубо ответил Тарас Семеныч – он всегда грубил, когда чувствовал себя виноватым. – Известно, яйца…
– Так, так… Хорошее ремесло: воровать утиные яйца!
– Чего мне их воровать-то? Просто набрал по гнездам…
– Конечно, наворовал… Не твои ведь яйца, ну, значит, украл.
– Разговаривай… Сам небось тоже любишь яичко съесть.
– Я куриные яйца ем. Курицу хозяин кормит, ну, значит, и берет уж свои яйца.
– Все одно, что куриное, что утиное – все яйцо.
– Кабы все одно, так ты бы не бросал мешок-то…
– А ты хоть кого напугаешь, колдун… Я думал, медведь забрался в болото…
– Нечего сказать, похож на медведя… Я-то травку собираю на пользу людям, а ты воровством промышляешь.
– Отвяжись, сера горючая!..
Старики поругались и разошлись.
Тарас Семеныч шел и ворчал: вот навязался чертушко!.. Носит нелегкая по болоту ночью колдуна. Наверно, и траву собирает какую-нибудь вредную…
Весной Тарас Семеныч избегал встречаться с Сохачом, потому что занят был своим делом. Сначала охота на токах, а потом рыбная ловля. Последняя была запрещена в это время, когда рыба из озер рвалась в горные речонки метать икру. Но Тарас Семеныч обходил закон. Ведь запрещено ловить рыбу снастью, а он ловил без всякой снасти. Снимет рубаху, завяжет рукава бечевкой и наставит против течения. Надуется рубаха пузырем, набьется в нее рыбы столько, что едва вытащишь. Ну, кому от этого обида, а рыбы в озере не убавится. Сделай милость, сколько угодно ее нарастет за лето!
Сохач ждал дорогих гостей дни и ночи. Какая же весна без перелетной птицы? Плохо спится по ночам старику, выйдет из избы, присядет на завалинку и слушает. В одну из таких весенних ночей, на рассвете, он услышал наконец, как в воздухе далеко и протяжно пронеслось печальное курлыканье – это летел журавлиный косяк.
…Журавли прилетели почти раньше всех, как вестовые. За ними уже быстро двинулись все остальные. Малиновые горы с испокон веков служили для перелетной птицы становищем. Она здесь отдыхала и кормилась. За журавлями прилетели лебеди, потом гуси, потом утки, закричали жадные чайки, и все озеро точно сразу ожило. Не было уголка, где бы не копошилась птица. Полыньи были покрыты точно живым серебром.
– Ну, теперь птица лед разобьет, – решил Сохач, веривший, что последний лед на озере разбивается именно птицей. – Не выстоять ему перед такой силой-мочью. Крылом птица разобьет лед.
В этот весенний перелет горные озера под Малиновыми горами представляли единственное зрелище, потому что служили сборным пунктом для десятков тысяч всевозможной водоплавающей птицы, которая здесь и отдыхала после далекого пути, и кормилась, чтобы лететь дальше на север. На лето здесь оставалась только ничтожная часть. По ночам на озере, когда птица кормилась, поднимался такой шум, что не слышно было человеческого голоса. Сохач просиживал на берегу своего озера целые ночи и не мог налюбоваться. То-то хлопочут, кричат, наговаривают каждая по-своему, и все понимают друг друга. Большая птица, как лебеди и гуси, держалась подальше от берегов и не мешалась с остальной мелюзгой, как утки, гагары и чайки.
– У большой птицы и ума больше, – соображал Сохач. – Вон как гуси-то сторожатся… Точно солдаты на карауле. А утки как будто и подешевле будут… Куда, мол, нам за дорогой птицей.
И места выбирали себе разные: гусь не иначе возьмет, как крепкое место, куда приступу нет. Лебеди тоже, а остальная мелочь выбирала места для гнезд чуть не под самым берегом. Только бы где-нибудь приткнуться, а там уже все равно.
– И как это они все разделятся промеж себя, – удивлялся Сохач, – которой лететь дальше, которой оставаться, которой каким местом владеть?.. Нет, чтобы драка была или беспорядок, а все на совесть, по чести.
Последней прилетала болотная птица, начиная с крошечных куличков-песочников, ходивших на проволочных ножках, и кончая неуклюжими цаплями. После озера ожили и все болота, где теперь жила каждая кочка. Писк, стрекотанье, призывающие голоса… Как торопливо вились гнезда, чтобы не потерять ни одного дня. Северное лето такое короткое, и приходилось торопиться.
– Кто ее учит, божью птичку? – удивлялся Сохач.
Много лет он прожил в лесу и каждую весну не мог надивиться. Все устроено так премудро, только вот сказать никто не умеет, да и он тоже.
Вместе с перелетной птицей появились коршуны и ястреба. Они провожали птичьи косяки и вырывали живую добычу. Много наносили беды лисицы, горностаи и ласки, которые любили полакомиться птичьими яйцами и самой птицей. То там, то сям попадались растрепанные перья и пух. Сохач обходил свои владения и только качал головой, когда находил эти следы хищничества. Птичка летела тысячи верст, хлопотала, вила гнездо и несла яйца точно только для того, чтобы попасть в зубы лисе или в когти ястребу. Это уже совсем обидно, а главное, несправедливо. Мысль о правде неотступно преследовала Сохача, и он никак не мог понять, для чего существуют такие разбойники, как волки, лисицы, ястреба, щуки и во главе их всех Тарас Семеныч. Если бы их не было совсем – другая бы жизнь пошла. А с другой стороны, раз они существуют – значит, и они для чего-то нужны. Ведь ни одна травка не вырастет напрасно. Все предусмотрено, все рассчитано, все устроено по закону – в последнем Сохач был глубоко убежден.
Весенняя суматоха скоро закончилась. Караваны перелетной птицы улетели дальше, и только ничтожная часть осталась в Малиновых горах и на горных озерах. Да и эту оставшуюся птицу нельзя было видеть, потому что самки сидели на яйцах, а самцы забрались в крепкие лесные места, заросли и гущи, где происходила линька – весеннее перо менялось на обыкновенное. Исключение представляли одни селезни, которые беззаботно плавали по озерам. Сохач целые дни бродил теперь по лесу ж горным лугам, собирая целебные горные травы. Много было таких трав, и много в них было пользы… С ними бродила Чуйка. Бедная собака страшно мучилась, потому что везде слышала притаившуюся по гнездам дичь. Идет-идет и остановится как вкопанная. Глаза горят, вся дрожит, а Сохач только погрозит пальцем.
– Ты у меня смотри, озорник… Нельзя птичку трогать. Слышишь, глупый пес? Теперь птичка деток высиживает!.. Понимаешь?
Чуйка грустно виляла хвостом и делала вид, что понимает и соглашается.
Раз поздно вечером они бродили по болоту, в котором Сохач отыскивал траву петров-крест. Чуйка вдруг радостно взвизгнула. Сохач оглянулся и увидел Тараса Семеныча, который тоже бродил по болоту с кошелем в руках.
– Тарас Семеныч, ты это зачем в болото забрел?
– Я-то? Гм…
Тарас Семеныч смутился и бросил кошель в траву. Сохач подошел, поднял кошель и только покачал головой – в кошеле были утиные яйца. Старик любил поесть яичницу из свежих утиных яиц.
– Это у тебя что, Тарас Семеныч?
– А ты погляди… – грубо ответил Тарас Семеныч – он всегда грубил, когда чувствовал себя виноватым. – Известно, яйца…
– Так, так… Хорошее ремесло: воровать утиные яйца!
– Чего мне их воровать-то? Просто набрал по гнездам…
– Конечно, наворовал… Не твои ведь яйца, ну, значит, украл.
– Разговаривай… Сам небось тоже любишь яичко съесть.
– Я куриные яйца ем. Курицу хозяин кормит, ну, значит, и берет уж свои яйца.
– Все одно, что куриное, что утиное – все яйцо.
– Кабы все одно, так ты бы не бросал мешок-то…
– А ты хоть кого напугаешь, колдун… Я думал, медведь забрался в болото…
– Нечего сказать, похож на медведя… Я-то травку собираю на пользу людям, а ты воровством промышляешь.
– Отвяжись, сера горючая!..
Старики поругались и разошлись.
Тарас Семеныч шел и ворчал: вот навязался чертушко!.. Носит нелегкая по болоту ночью колдуна. Наверно, и траву собирает какую-нибудь вредную…
Весной Тарас Семеныч избегал встречаться с Сохачом, потому что занят был своим делом. Сначала охота на токах, а потом рыбная ловля. Последняя была запрещена в это время, когда рыба из озер рвалась в горные речонки метать икру. Но Тарас Семеныч обходил закон. Ведь запрещено ловить рыбу снастью, а он ловил без всякой снасти. Снимет рубаху, завяжет рукава бечевкой и наставит против течения. Надуется рубаха пузырем, набьется в нее рыбы столько, что едва вытащишь. Ну, кому от этого обида, а рыбы в озере не убавится. Сделай милость, сколько угодно ее нарастет за лето!
VI
Летние месяцы – самое тихое время в горах. Вся птица занята своими выводками и усиленно прячется в крепких, неприступных местах. Много нужно птичьего ума, чтобы сохранить выводок целым. А тут и ястреба ждут, и лисицы, и мелкие хищники, как ласки, и человек. Водяная птица терпела главным образом от ястребов, а лесная от всех. Ах, трудно жить на свете беззащитной птице, которая всего и всех боится!..
В период, когда поспевала всякая лесная ягода, Малиновые горы служили сборным пунктом для зерноядной птицы. Сюда сходились выводки с разных сторон, чтобы покормиться и земляникой, и брусникой, и черникой, а особенно сладкой горной малиной. Тетеревиные выводки, рябчики, куропатки, глухари – все торопились отпраздновать лето. Старый Сохач особенно любил эту мирную пору и по целым дням бродил в лесу. Его удивляло больше всего то, как и птица и зверь боялись человека. Зайдешь в лес – и ни звука, точно все вымерло. Старик выбирал где-нибудь местечко на лесной опушке и прятался. Он по целым часам лежал, не шевелясь, и все наблюдал, что делалось кругом. А посмотреть было что. Стоило только притаиться, и все помаленьку начинало оживать. Начинали перекликаться птички в кустах, из травы показывались спрятавшиеся выводки, осторожно выкатывался молодой зайчик, точно клубок серой шерсти, выходили козы с козлятами – все жило своей жизнью, стоило только уйти человеку, этому самому страшному врагу всего живого. Значит, хорош этот человек, который нагонял такую панику…
Особенно любовался старый Сохач выводками. И красива эта лесная птица! С домашней не сравнить. Гуляет выводок, и все птенчики в одно перо. Не отличить одного от другого, хоть целую неделю смотри. А вот мать – так всех знает и свой счет у ней: чуть отбился какой малыш, сейчас спохватится; чуть где хрустнет сучок – все и попрятались. Смешно смотреть на них… Тут же шмыгали зайцы. Они часто смешили Сохача, когда принимались играть – кувыркаются, прыгают, гоняются друг за другом. Ни дать ни взять – малые ребята.
– Ах, прокураты! – любовался ими старик. – Ишь радуются… Ишь балуют, косые! Ужо вас волк пугнет…
Раз Сохач был невольным свидетелем, как подкрадывалась к заячьему гнезду лиса. Он лежал в траве и услышал какой-то подозрительный шорох. Оглянулся, да так и замер – в пяти шагах от него в кустах ползла лиса. Так и ползет по траве, а сама глаз не спускает с зайчат. Видимо, она до того увлеклась своей охотой, что позабыла о всякой опасности и не замечала Сохача. Старик не шевелился и ждал, что будет дальше. Разыгравшиеся зайчата тоже не предчувствовали опасности. Лиса ползла к ним с подветренной стороны. Оставалось всего несколько шагов. Сохач видел, как она готовилась уже сделать последний роковый прыжок – собрала все тело, присела на задние лапки…
– Куда ты, бесстыдница?.. – крикнул он, выскакивая из-за своего куста.
Лисица мелькнула, как молния, зайчата тоже точно провалились сквозь землю. Сохач стоял и хохотал.
– Ах, глупые!.. Что, испугались?.. Ах, несообразная тварь!.. Меня испугались, а лису подпустили. Эй вы, глупыши, выходите!..
В другой раз Сохач сам испугался. Это случилось, когда уже поспела горная малина. Он осторожно поднимался по краю каменной россыпи, где раскинулись большие кусты малины, усыпанные зрелой ягодой. Сохач шел с кузовком и собирал ягоды. Хороша эта ягода, особенно тем, что можно ее насушить и есть зимой. И от болезней помогает – заварил сушеной малины, напился горячего отвару, и сейчас такое тепло прошибет. Прямо на пользу человеку эта ягода… Подобрался Сохач к большому малиновому кусту со своим кузовком и принялся за работу. Только вдруг слышит он, что по другую сторону куста кто-то ходит и тоже собирает малину. Сохач подумал, что это какая-нибудь баба-ягодница. Он только захотел раздвинуть малиновый куст, да так и застыл – по другую сторону на задних лапах стоял громадный медведь и сосал усыпанные ягодами ветки. Он тоже заметил человека и несколько времени смотрел на него в упор.
– Ну, чего ты уставился?.. – крикнул наконец Сохач, не помня себя от страха.
Медведь начал пятиться, опустился на передние лапы и сконфуженно начал спускаться под гору. Раза два он оглянулся и сердито фыркнул.
– Вот я тебя!.. – погрозил ему кулаком Сохач. – Тоже нашел ремесло…
Медведь остановился, посмотрел на него еще раз и медленно исчез в густой горной траве. Сохач испугался по-настоящему, только вернувшись к себе на сайму. Смерть была на носу… Стоило медведю один раз ударить его своей могучей лапой, и сейчас дух вон. Пожалуй, и не дохнул бы ни разу…
Тарас Семеныч очень смеялся над приятелем и объяснил, в чем дело.
– Кабы он, медведь, значит, увидел у тебя ружье в руках, ну, и конец бы тебе… Зверь умный, видит, что человек зря бродит по россыпи – вот и не тронул. Так-то он меня однажды версты с две провожал… Я иду по тропке, а он сторонкой за мной.
Тарас Семеныч летом тоже отдыхал, потому что и охоты не было и рыба плохо ловилась. Да и вообще он сделался какой-то угрюмый. Придет на сайму к Сохачу, посидит у огонька и уйдет. Сохачу казалось, что Тарас Семеныч хочет что-то сказать и не решается.
– Ну, как поживаешь, Тарас Семеныч?
– А ничего… Вот и лето скоро пройдет. Не успеешь оглянуться…
У Тараса Семеныча в последнее время явилась странная привычка всему удивляться, точно он видел все в первый раз. Стаял снег – он удивлялся, пронеслась первая гроза в горах – тоже, упало сухое дерево, пролетел ястреб, ухнул ночью филин – тоже.
– Сохач, птица скоро будет грудиться… – сообщал он.
– Где же еще скоро? До осени далеко…
– Как далеко?.. Не успеешь оглянуться, и осень подкатит. Удивительное это дело!..
– Ничего Даже удивительного нет…
– А зима? Ух, как завернет мороз… А потом опять весна…
– Да ты что мелешь-то, Тарас Семеныч? Как будто и не Совсем ладно говоришь…
– Разве неладно?..
– Совсем неладно… Чему ты удивляешься-то?
Раз Тарас Семеныч пришел на сайму к Сохачу ночью, в проливной дождь. Он весь был мокрый.
– Эк тебя носит, Тарас Семеныч… Хороший хозяин собаки не выгонит из дому, а ты бредешь.
– Небось пойдешь, когда дома-то…
Что было дома – Тарас Семеныч так и не сказал. Он посидел с час и собрался назад.
– Да ты куда? Переночуй у меня…
– Нет, уж я домой…
– Ну, дождь бы хоть переждал…
– Дождь-то ничего… Ну, прощай.
Уходя, Тарас Семеныч проговорил:
– Ужо заходи ко мне как-нибудь.
– Ладно…
– Я тебе одну диковину покажу.
Когда Сохач пришел к Тарасу Семенычу, то действительно пришлось удивляться. Около избы паслась живая коза.
– Это у тебя откуда коза, Тарас Семеныч?
– А сама пришла… Как-то выхожу утром, а она спит вон тут, перед самой избушкой. Я сейчас за ружье схватился… нацелил, спустил курок – осечка… А она вскочила и смотрит на меня. Глаза-то совсем ребячьи… Ах ты, тварь, думаю! Опять это нацелился… Нет, не могу выпалить. Понимаешь, точно кто меня за руку держит… Вот какое дело вышло, Сохач. Теперь вторую неделю живет коза…
– Это к счастью, Тарас Семеныч, когда зверь приживется…
Тарас Семеныч только вздохнул и покачал головой, а потом проговорил:
– Не велико счастье… Это смерть моя пришла.
– Ну, уж и смерть… Болит что-нибудь?
– Болеть ничего не болит, а только скоро помру…
– Раньше смерти никто не помирает…
– Нет, уж так… Ну, не стоит об этом разговаривать.
Коза паслась около саймы, как у себя дома. Она даже не испугалась Чуйки, которая сначала залаяла на нее, а потом хотела поиграть. Сохач долго любовался красивым животным и хохотал над Чуйкой. Вот глупый пес…
В период, когда поспевала всякая лесная ягода, Малиновые горы служили сборным пунктом для зерноядной птицы. Сюда сходились выводки с разных сторон, чтобы покормиться и земляникой, и брусникой, и черникой, а особенно сладкой горной малиной. Тетеревиные выводки, рябчики, куропатки, глухари – все торопились отпраздновать лето. Старый Сохач особенно любил эту мирную пору и по целым дням бродил в лесу. Его удивляло больше всего то, как и птица и зверь боялись человека. Зайдешь в лес – и ни звука, точно все вымерло. Старик выбирал где-нибудь местечко на лесной опушке и прятался. Он по целым часам лежал, не шевелясь, и все наблюдал, что делалось кругом. А посмотреть было что. Стоило только притаиться, и все помаленьку начинало оживать. Начинали перекликаться птички в кустах, из травы показывались спрятавшиеся выводки, осторожно выкатывался молодой зайчик, точно клубок серой шерсти, выходили козы с козлятами – все жило своей жизнью, стоило только уйти человеку, этому самому страшному врагу всего живого. Значит, хорош этот человек, который нагонял такую панику…
Особенно любовался старый Сохач выводками. И красива эта лесная птица! С домашней не сравнить. Гуляет выводок, и все птенчики в одно перо. Не отличить одного от другого, хоть целую неделю смотри. А вот мать – так всех знает и свой счет у ней: чуть отбился какой малыш, сейчас спохватится; чуть где хрустнет сучок – все и попрятались. Смешно смотреть на них… Тут же шмыгали зайцы. Они часто смешили Сохача, когда принимались играть – кувыркаются, прыгают, гоняются друг за другом. Ни дать ни взять – малые ребята.
– Ах, прокураты! – любовался ими старик. – Ишь радуются… Ишь балуют, косые! Ужо вас волк пугнет…
Раз Сохач был невольным свидетелем, как подкрадывалась к заячьему гнезду лиса. Он лежал в траве и услышал какой-то подозрительный шорох. Оглянулся, да так и замер – в пяти шагах от него в кустах ползла лиса. Так и ползет по траве, а сама глаз не спускает с зайчат. Видимо, она до того увлеклась своей охотой, что позабыла о всякой опасности и не замечала Сохача. Старик не шевелился и ждал, что будет дальше. Разыгравшиеся зайчата тоже не предчувствовали опасности. Лиса ползла к ним с подветренной стороны. Оставалось всего несколько шагов. Сохач видел, как она готовилась уже сделать последний роковый прыжок – собрала все тело, присела на задние лапки…
– Куда ты, бесстыдница?.. – крикнул он, выскакивая из-за своего куста.
Лисица мелькнула, как молния, зайчата тоже точно провалились сквозь землю. Сохач стоял и хохотал.
– Ах, глупые!.. Что, испугались?.. Ах, несообразная тварь!.. Меня испугались, а лису подпустили. Эй вы, глупыши, выходите!..
В другой раз Сохач сам испугался. Это случилось, когда уже поспела горная малина. Он осторожно поднимался по краю каменной россыпи, где раскинулись большие кусты малины, усыпанные зрелой ягодой. Сохач шел с кузовком и собирал ягоды. Хороша эта ягода, особенно тем, что можно ее насушить и есть зимой. И от болезней помогает – заварил сушеной малины, напился горячего отвару, и сейчас такое тепло прошибет. Прямо на пользу человеку эта ягода… Подобрался Сохач к большому малиновому кусту со своим кузовком и принялся за работу. Только вдруг слышит он, что по другую сторону куста кто-то ходит и тоже собирает малину. Сохач подумал, что это какая-нибудь баба-ягодница. Он только захотел раздвинуть малиновый куст, да так и застыл – по другую сторону на задних лапах стоял громадный медведь и сосал усыпанные ягодами ветки. Он тоже заметил человека и несколько времени смотрел на него в упор.
– Ну, чего ты уставился?.. – крикнул наконец Сохач, не помня себя от страха.
Медведь начал пятиться, опустился на передние лапы и сконфуженно начал спускаться под гору. Раза два он оглянулся и сердито фыркнул.
– Вот я тебя!.. – погрозил ему кулаком Сохач. – Тоже нашел ремесло…
Медведь остановился, посмотрел на него еще раз и медленно исчез в густой горной траве. Сохач испугался по-настоящему, только вернувшись к себе на сайму. Смерть была на носу… Стоило медведю один раз ударить его своей могучей лапой, и сейчас дух вон. Пожалуй, и не дохнул бы ни разу…
Тарас Семеныч очень смеялся над приятелем и объяснил, в чем дело.
– Кабы он, медведь, значит, увидел у тебя ружье в руках, ну, и конец бы тебе… Зверь умный, видит, что человек зря бродит по россыпи – вот и не тронул. Так-то он меня однажды версты с две провожал… Я иду по тропке, а он сторонкой за мной.
Тарас Семеныч летом тоже отдыхал, потому что и охоты не было и рыба плохо ловилась. Да и вообще он сделался какой-то угрюмый. Придет на сайму к Сохачу, посидит у огонька и уйдет. Сохачу казалось, что Тарас Семеныч хочет что-то сказать и не решается.
– Ну, как поживаешь, Тарас Семеныч?
– А ничего… Вот и лето скоро пройдет. Не успеешь оглянуться…
У Тараса Семеныча в последнее время явилась странная привычка всему удивляться, точно он видел все в первый раз. Стаял снег – он удивлялся, пронеслась первая гроза в горах – тоже, упало сухое дерево, пролетел ястреб, ухнул ночью филин – тоже.
– Сохач, птица скоро будет грудиться… – сообщал он.
– Где же еще скоро? До осени далеко…
– Как далеко?.. Не успеешь оглянуться, и осень подкатит. Удивительное это дело!..
– Ничего Даже удивительного нет…
– А зима? Ух, как завернет мороз… А потом опять весна…
– Да ты что мелешь-то, Тарас Семеныч? Как будто и не Совсем ладно говоришь…
– Разве неладно?..
– Совсем неладно… Чему ты удивляешься-то?
Раз Тарас Семеныч пришел на сайму к Сохачу ночью, в проливной дождь. Он весь был мокрый.
– Эк тебя носит, Тарас Семеныч… Хороший хозяин собаки не выгонит из дому, а ты бредешь.
– Небось пойдешь, когда дома-то…
Что было дома – Тарас Семеныч так и не сказал. Он посидел с час и собрался назад.
– Да ты куда? Переночуй у меня…
– Нет, уж я домой…
– Ну, дождь бы хоть переждал…
– Дождь-то ничего… Ну, прощай.
Уходя, Тарас Семеныч проговорил:
– Ужо заходи ко мне как-нибудь.
– Ладно…
– Я тебе одну диковину покажу.
Когда Сохач пришел к Тарасу Семенычу, то действительно пришлось удивляться. Около избы паслась живая коза.
– Это у тебя откуда коза, Тарас Семеныч?
– А сама пришла… Как-то выхожу утром, а она спит вон тут, перед самой избушкой. Я сейчас за ружье схватился… нацелил, спустил курок – осечка… А она вскочила и смотрит на меня. Глаза-то совсем ребячьи… Ах ты, тварь, думаю! Опять это нацелился… Нет, не могу выпалить. Понимаешь, точно кто меня за руку держит… Вот какое дело вышло, Сохач. Теперь вторую неделю живет коза…
– Это к счастью, Тарас Семеныч, когда зверь приживется…
Тарас Семеныч только вздохнул и покачал головой, а потом проговорил:
– Не велико счастье… Это смерть моя пришла.
– Ну, уж и смерть… Болит что-нибудь?
– Болеть ничего не болит, а только скоро помру…
– Раньше смерти никто не помирает…
– Нет, уж так… Ну, не стоит об этом разговаривать.
Коза паслась около саймы, как у себя дома. Она даже не испугалась Чуйки, которая сначала залаяла на нее, а потом хотела поиграть. Сохач долго любовался красивым животным и хохотал над Чуйкой. Вот глупый пес…
VII
С Тарасом Семенычем действительно было нехорошо. Он скрывал свою болезнь, да, собственно, и назвать ее не умел. Вообще неможется, как говорят простые люди, и от еды отбился, и сна нет, и разная дрянь в голову лезет. Ну, взять хоть ту же козу – чего, кажется, проще, а она измучила Тараса Семеныча. Нейдет эта самая коза с ума, и конец делу. К чему? зачем? в каком смысле? Только раз старик почти догадался – смотрел, смотрел на козу, и показалось ему, что он точно где-то видел ее раньше. Вон и отметинка есть на правой задней ножке, и одно ухо как будто поменьше, а главное – глаза. Ну, вот видел ее раньше, именно эту самую козу видел, и конец. А потом старик испугался: ведь это та самая коза, которую он тогда по насту загнал. Она самая…
– Да ведь ты съел ее тогда? – удивлялся Сохач.
– Известно, съел… Сам знаю. А все-таки та самая…
– Ну, это тал, блазнит[4] тебе, Тарас Семеныч… Мало ли ты таким манером по насту коз загонял на своем веку!
– Был грех, Сохач… Ох, большой грех!
– Говорил я тебе…
– Тогда другое было, и я был другой, а вот теперь мне ее и даром не надо, значит, козу… Я и простой-то говядины видеть не моху. Как-то пришла проведать меня из деревни племянница и принесла гостинцы, а я и глядеть не могу. С души воротит, как только подумаю… Я эту племянницу ужо возьму к себе на осень. Скучно одному-то…
– Тоже и придумает человек: скучно! Нет, Тарас Семеныч, ты повредился… Ужо я тебе травку такую дам, пользительную.
Попробовал Тарас Семеныч пить пользительную травку, но и это не помогло, а точно сделалось даже хуже. Главное, делалось ему хуже по ночам: мается, мается, а заснуть не может. Лежит и все слушает… Вот легкий козий топот, вот ударил копытом матерый сохатый, вот пискнул смертельно раненный заяц, а там со свистом проносится утиная стая, перекликаются рябчики, жалобно курлыкают журавли и где-то безостановочно бежит по камням бойкая горная речонка – вода так и бурлит. Тарасу Семенычу стоило закрыть глаза, как все эти звуки поднимались разом, и он чувствовал, как со страху его охватывает холодная дрожь. Он просиживал целые ночи у окна – это было легче. За какой-нибудь месяц старик страшно исхудал.
– Скоро помру… – говорил он Сохачу, когда тот приходил его проведать. – Вот только птица отлетит в теплую сторону, и я за ней…
– Пожалуй, и то помрешь, – соглашался Сохач. – Все мы так-то: живем долго, а помрем в один день.
К осени на сайме у Тараса Семеныча поселилась его племянница, совсем маленькая девчонка. Толку от нее было мало, а все-таки веселее, когда живой человек. Очень уж спать любила девчонка, и ночью ее не добудишься. Спит, как зарезанная. А все-таки лучше… Не так страшно, когда живой человек рядом.
– Эй, Матрена Ивановна, будет спать-то, – будил ее старик. – Спишь, как барыня городская…
Старик был убежден, что городские барыни только и делают, что едят и спят. Что им делать, барыням… Вот и Матрена Ивановна тоже дрыхнет, хоть из пушки в нее стреляй.
Было уже несколько холодных ночей с еще более холодными осенними утренниками, когда трава серебрилась от инея. Небо все чаще и чаще покрывалось тучами. Дул холодный северный ветер, точно гасивший последние летние краски. Птица уже грудилась в стаи. Старые учили молодых летать, и над озерами носились громадные стаи уток.
«Теперь уж шабаш: ничего мне больше не нужно, – думал Тарас Семеныч. – Пусть все летят… да».
А по ночам его все сильнее и сильнее преследовали разные видения. Раз было так, что избушку окружили все убитые им звери и птицы… Старик дрожал от страха. Их было целое полчище, и все рвались в избушку. Он слышал, как в дверь царапались птичьи когти, как торопливо стучали козьи копытца, как рыл землю сохатый… Если бы все разом бросились на него – задавили бы в один миг.
– Господи, что же это такое? – стонал Тарас Семеныч.
И все это он убил, и все съел…
Когда приходил проведать Сохач, Тарас Семеныч ничего не рассказывал о своих ночных муках. Старый колдун еще посмеется и скажет, что так тебе и надо.
– Вот журавли полетят, и я с ними, – говорил Тарас Семеныч совершенно спокойно. – Что же? Будет, пожил!
Сохач молчал. Он не боялся думать о смерти.
Раз Сохач не был на сайме у Тараса Семеныча дня три и вспомнил о нем, когда услышал жалобное курлыканье первой журавлиной вереницы. Старику сделалось даже совестно, и он торопливо сейчас же отправился навестить приятеля. Когда он уже подходил к сайме, Чуйка жалобно взвыла.
«Ох, неладно…» – подумал старик.
Тарас Семеныч лежал мертвый. Коза убежала из своей загородки накануне, и это так его поразило, что старик уже не поднимался больше со своей лавки.
– Да ведь ты съел ее тогда? – удивлялся Сохач.
– Известно, съел… Сам знаю. А все-таки та самая…
– Ну, это тал, блазнит[4] тебе, Тарас Семеныч… Мало ли ты таким манером по насту коз загонял на своем веку!
– Был грех, Сохач… Ох, большой грех!
– Говорил я тебе…
– Тогда другое было, и я был другой, а вот теперь мне ее и даром не надо, значит, козу… Я и простой-то говядины видеть не моху. Как-то пришла проведать меня из деревни племянница и принесла гостинцы, а я и глядеть не могу. С души воротит, как только подумаю… Я эту племянницу ужо возьму к себе на осень. Скучно одному-то…
– Тоже и придумает человек: скучно! Нет, Тарас Семеныч, ты повредился… Ужо я тебе травку такую дам, пользительную.
Попробовал Тарас Семеныч пить пользительную травку, но и это не помогло, а точно сделалось даже хуже. Главное, делалось ему хуже по ночам: мается, мается, а заснуть не может. Лежит и все слушает… Вот легкий козий топот, вот ударил копытом матерый сохатый, вот пискнул смертельно раненный заяц, а там со свистом проносится утиная стая, перекликаются рябчики, жалобно курлыкают журавли и где-то безостановочно бежит по камням бойкая горная речонка – вода так и бурлит. Тарасу Семенычу стоило закрыть глаза, как все эти звуки поднимались разом, и он чувствовал, как со страху его охватывает холодная дрожь. Он просиживал целые ночи у окна – это было легче. За какой-нибудь месяц старик страшно исхудал.
– Скоро помру… – говорил он Сохачу, когда тот приходил его проведать. – Вот только птица отлетит в теплую сторону, и я за ней…
– Пожалуй, и то помрешь, – соглашался Сохач. – Все мы так-то: живем долго, а помрем в один день.
К осени на сайме у Тараса Семеныча поселилась его племянница, совсем маленькая девчонка. Толку от нее было мало, а все-таки веселее, когда живой человек. Очень уж спать любила девчонка, и ночью ее не добудишься. Спит, как зарезанная. А все-таки лучше… Не так страшно, когда живой человек рядом.
– Эй, Матрена Ивановна, будет спать-то, – будил ее старик. – Спишь, как барыня городская…
Старик был убежден, что городские барыни только и делают, что едят и спят. Что им делать, барыням… Вот и Матрена Ивановна тоже дрыхнет, хоть из пушки в нее стреляй.
Было уже несколько холодных ночей с еще более холодными осенними утренниками, когда трава серебрилась от инея. Небо все чаще и чаще покрывалось тучами. Дул холодный северный ветер, точно гасивший последние летние краски. Птица уже грудилась в стаи. Старые учили молодых летать, и над озерами носились громадные стаи уток.
«Теперь уж шабаш: ничего мне больше не нужно, – думал Тарас Семеныч. – Пусть все летят… да».
А по ночам его все сильнее и сильнее преследовали разные видения. Раз было так, что избушку окружили все убитые им звери и птицы… Старик дрожал от страха. Их было целое полчище, и все рвались в избушку. Он слышал, как в дверь царапались птичьи когти, как торопливо стучали козьи копытца, как рыл землю сохатый… Если бы все разом бросились на него – задавили бы в один миг.
– Господи, что же это такое? – стонал Тарас Семеныч.
И все это он убил, и все съел…
Когда приходил проведать Сохач, Тарас Семеныч ничего не рассказывал о своих ночных муках. Старый колдун еще посмеется и скажет, что так тебе и надо.
– Вот журавли полетят, и я с ними, – говорил Тарас Семеныч совершенно спокойно. – Что же? Будет, пожил!
Сохач молчал. Он не боялся думать о смерти.
Раз Сохач не был на сайме у Тараса Семеныча дня три и вспомнил о нем, когда услышал жалобное курлыканье первой журавлиной вереницы. Старику сделалось даже совестно, и он торопливо сейчас же отправился навестить приятеля. Когда он уже подходил к сайме, Чуйка жалобно взвыла.
«Ох, неладно…» – подумал старик.
Тарас Семеныч лежал мертвый. Коза убежала из своей загородки накануне, и это так его поразило, что старик уже не поднимался больше со своей лавки.