Страница:
ВАЛЕРИО МАССИМО МАНФРЕДИ
СПАРТАНЕЦ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Гость мой, не может человек отвратить то,
что должно свершиться по божественной воле,
и самая тяжкая мука на свете для человека —
понимать и предвидеть многое и не иметь силы изменить это. [1]
ГЛАВА 1
Гора Тайгет
Великий Аристарх сидел, с горечью в сердце, наблюдая за безмятежным сном своего сына Клейдемоса, спящего на отцовском щите, который служил ему колыбелью. Рядом, в маленькой кроватке, подвешенной на четырех веревках к потолочной балке, спал его старший брат Бритос. Тишину, наполнявшую старинный дом Клеоменидов, внезапно нарушил шелест листвы близкого дубового леса. Долгий, глубокий вздох ветра…
Спарта Непобедимая погрузилась во тьму, только факел, горевший на акрополе, отбрасывал красные отблески на черные тучи в небе. Аристарх вздрогнул и откинул занавес, пристально вглядываясь в спящую округу.
Настало время исполнить то, что должно быть исполнено; боги сокрыли луну и опустили на землю тьму. Тучи на небе набухли от слез.
С крюка на стене он снял плащ, набросил его на плечи и склонился над младенцем-сыном. Он поднял его и медленно привлек к своей груди, и тут неожиданно шевельнулась спавшая рядом няня ребенка.
Какое-то мгновенье Аристарх оставался в нерешительности, надеясь, что произойдет нечто такое, что заставит его отложить это ужасающее действо. Затем, убедившись, что дыхание женщины остается ровным и глубоким, он собрался с духом и вышел из комнаты через атриум, тускло освещенный глиняным масляным светильником. Порыв холодного ветра ворвался во внутренний двор, почти погасив слабое пламя. Когда он повернулся, чтобы закрыть тяжелую дубовую дверь, то увидел свою жену Исмену, застывшую как таинственное божество, пробужденное ночью. Она была бледна, глаза сверкали. Невыносимая, смертная мука отразилась на ее лице, казалось, что ее рот, зияющий как рана, сдерживает нечеловеческий крик страдания. Аристарх почувствовал, что кровь застывает у него в жилах, а ноги, крепкие как колонны, слабеют, становятся ватными.
— Это не из-за нас… — пробормотал он дрогнувшим голосом. — Не из-за нас… Он родился таким. Это должно свершиться сегодня ночь. Я больше никогда не смогу набраться мужества.
Исмена потянулась к запеленатому ребенку; лихорадочным взглядом она искала глаза мужа. Малыш проснулся и заплакал. Аристарх стремительно бросился в двери, выскакивая на улицу.
Исмена едва удержалась на ногах, чтобы не упасть на пороге, наблюдая, как муж исчезает в ночи, слушая удаляющийся слабеющий плач своего сына — крошки Клейдемоса, пораженного богами еще в ее чреве. Он появился на свет калекой и был приговорен к смерти внушающими ужас законами Спарты.
Она закрыла дверь и медленно прошла в центр атриума, задерживаясь, чтобы внимательно рассмотреть изображения богов, которым постоянно приносила щедрые подношения еще до рождения ребенка, и которым продолжала молиться в течение этих долгих месяцев, чтобы медленно, капля за каплей, наполнить эту крошечную онемевшую ножку силой и здоровьем. Тщетно…
Она села в центре огромной пустой комнаты около очага, расплела длинные черные косы, расправляя распущенные волосы по плечам и груди. Собрав пепел у основания огромного медного треножника, она посыпала им свою голову. В дрожащем свете масляного светильника статуи богов и героев Клеоменидов пристально вглядывались в нее, их улыбки, вырезанные в кипарисовом дереве, оставались неподвижны.
Посыпав пеплом свои прекрасные волосы, Исмена стала медленно раздирать лицо ногтями, глубоко вонзая их в плоть, в то время как ее сердце превращалось в лед.
Освобождаясь от цепкого большого куста, в котором он запутался, Аристарх, наконец, нашел тропинку и остановился ненадолго, чтобы перевести дыхание. Малыш больше не плакал, охрипнув от долгих рыданий. Аристарх чувствовал только конвульсивные движения маленького тельца, похожие на подергивания щенка в завязанном мешке, которого собираются бросить в реку.
Воин поднял глаза к нависающим сплошным тучам, заполнявшим все небо. Шепотом он пробормотал древнее проклятие и двинулся наверх по крутой тропе, когда первые тяжелые капли дождя с глухим стуком упали на пыльную землю. За прогалиной кусты снова обступили его со всех сторон, ветки, колючки и шипы впивались в открытое, ничем не защищенное лицо; руки были заняты, он прижимал сверток к груди.
Дождь, теперь уже обложной и тяжелый, проникал даже через кусты ежевики, а почва под ногами стала скользкой и вязкой.
Аристарх упал на колени. Он испачкался в грязи, опавшие, старые листья прилипли к одежде, острые камни, торчащие из земли на крутой и узкой тропе, изранили его.
Собрав последние силы, он добрался до первой из лесистых вершин горного кряжа и вошел в дубовую рощицу, возвышающуюся на поляне среди зарослей густого кизила и ракитника.
Дождь обрушился на Аристарха, но он продолжал свое медленное и решительное продвижение по набухшему, колючему мху; волосы прилипли ко лбу, одежда промокла насквозь. Остановился он перед гигантским каменным дубом, древним как мир.
Аристарх опустился на колени между корнями дерева и положил маленький сверток в дупло огромного ствола. Немного помедлил, сурово прикусив нижнюю губу, наблюдая за судорожными движениями ручек сына.
Вода струилась по спине Аристарха, но во рту все пересохло, язык прилип к небу, как лоскут кожи. То, что он пришел исполнить, было завершено. Теперь судьба его сына была в руках богов. Пришло время для того, чтобы заставить навсегда замолчать голос крови.
Медленно поднявшись на ноги, с неимоверным усилием, словно на своих плечах он нес целую гору, Аристарх возвращался тем же путем, которым он пришел сюда.
Казалось, что ярость стихий исчерпала себя, когда Аристарх спускался по крутым уступам горы Тайгет. Поднимался легкий туман, расплываясь между деревьями, накрывая намокшие кусты, скользя по тропинкам и над прогалинами. Ветер не затихал и дул сильными порывами, стряхивая воду с листвы.
Аристарх вздрагивал при каждом вдохе; его мышцы совсем оцепенели от холода. Спотыкаясь, он спустился с горы и, оставляя лес далеко позади, вышел на равнину. Он остановился еще раз только на мгновенье, и последний раз мрачно взглянул на горную вершину.
Тускло мерцающие воды реки Еврот струились по освещенным луной влажным полям, раскинувшимся перед ним; холодный серебристый свет лился через широкие просветы между облаками.
Как только человек поднялся на деревянный мост, чтобы пересечь реку, слева послышался неожиданный шум. Аристарх резко повернулся: в слабом лунном свете показался всадник, — лицо закрыто шлемом, в седле держится прямо; конь разгорячен.
Всего лишь на мгновенье на его блестящем щите мелькнула эмблема царской охраны…
Спарта… Спарта уже знала!
Всадник резко ударил коня пятками, тот развернулся и понесся галопом, исчезая вместе с ветром далеко в полях.
Маленькая дворняжка, не обращая никакого внимания, решительно продолжала свой путь по тропе, разбрызгивая лужи, а старый пастух едва поспевал за ней, ругаясь и ступая неуверенным шагом. Шустрый песик с громким лаем, виляя хвостом, уверенно направлялся к стволу гигантского каменного дуба.
— Будь ты проклят! — ворчал старик. — Тебе никогда не стать пастушьей собакой… Что же на этот раз? Еж, должно быть, или же птенчик черного дрозда… Нет, по времени года сейчас еще слишком рано для черных дроздов. Во имя Зевса и Геркулеса, может, это медвежонок? Криос, ты что, добиваешься моей погибели? Появится его мамаша и убьет нас обоих.
Наконец старик добрался до места, где ждал Криос. Он остановился, чтобы забрать собаку и вернуться обратно, но внезапно замер, низко нагнувшись.
— Это не медвежонок, Криос, — пробормотал он, успокаивая пса и грубовато поглаживая его по макушке. — Это детеныш, рожденный человеком… Да ему нет еще и годика!
— Давай посмотрим, — продолжал он, разворачивая сверток.
Но когда он увидел оцепеневшего от холода малыша, который почти не шевелился, его лицо потемнело и помрачнело.
— Они бросили тебя. Да, тебя оставили умирать… С такой ножкой тебе бы никогда не стать воином. А теперь… Что же мы сделаем, Криос? — спрашивал он, почесывая бороду. — Что же, мы тоже оставим его одного здесь? Нет. Нет, Криос, илоты так не поступают. Мы, илоты, не бросаем детей. Мы возьмем его с собой, — решил он, доставая сверток из дупла дерева. — И ты увидишь, мы сможем спасти его. Если он до сих пор еще не умер, значит, он сильный… А сейчас давай пойдем обратно, мы же оставили отару без присмотра и охраны…
Старик направился к своему дому, а собака присоединилась к отаре овец на пастбище, которое было совсем рядом.
Пастух распахнул дверь дома и вошел внутрь.
— Взгляни, что я нашел для тебя, дочка, — сказал он, поворачиваясь к женщине, которая давно вышла из девического возраста.
Она была полностью поглощена приготовлением творога, переливая свернувшееся молоко из огромной посудины в плотную ткань. Женщина ловкими движениями подняла мешочек со свернувшимся молоком и повесила на крюк в потолочной балке, чтобы стекала сыворотка. Вытирая руки о передник, она с любопытством подошла поближе к старику, который положил сверток на скамью и осторожно разворачивал его.
— Посмотри, я только что нашел его в дупле огромного каменного дуба… Это один из них. Должно быть, они бросили его прошлой ночью. Взгляни на его маленькую ступню, — видишь? Он не может даже пошевелить ею. Вот почему они сделали это. Ты же знаешь, когда у них рождается младенец с физическим недостатком, они просто оставляют его на съедение волкам! А Криос нашел, и я хочу оставить его у нас.
Женщина, не произнося ни слова, отошла, чтобы наполнить пузырь молоком, завязала его с одной стороны, чтобы он раздулся, и проколола иглой. Затем она поднесла пузырь к губам малыша, который, сперва медленно, а потом уже и с жадностью, начал сосать теплую жидкость.
— Вот, я же говорил, что он сильный! — воскликнул старик удовлетворенно. — Мы еще сделаем из него отличного пастуха. Он проживет значительно дольше, чем, если бы оставался среди них. Разве великий Ахиллес не говорил Одиссею в загробном мире, что лучше быть простым пастухом на земле солнца и жизни, чем царем среди теней мертвых?
Женщина уставилась на него пристальным взглядом, в ее серых глазах появилась глубокая печаль.
— Даже если богам и было угодно изуродовать его ногу, он все равно навсегда останется спартанцем. Он сын и внук воинов. Он никогда не будет одним из нас. Но если ты хочешь, я буду кормить его и помогу ему расти.
— Конечно, я хочу, чтобы ты согласилась! Мы бедны, и судьба сделала нас слугами, но мы можем дать ему жизнь, которую отобрали у него. А он поможет нам в наших трудах; я старею, и ты должна почти всю работу делать сама. Ты была лишена удовольствия выйти замуж и иметь детей, доченька. Этот малыш нуждается в тебе, а тебе он может дать радость материнства.
— Но посмотри на его ногу! — сказала женщина, отрицательно покачивая головой. — Возможно, он никогда не сможет ходить, и наши хозяева возложат на нас еще одну непосильную ношу. Ты хочешь именно этого?
— Во имя Геркулеса! Малыш будет ходить, он будет сильнее и умнее многих сверстников. Разве ты не знаешь, что несчастье закаляет человеческое тело, делая его более крепким и сильным, глаза — более проницательными, а разум — более сметливым? Знаешь, что мы с тобой должны сделать, дочь моя? Ты позаботишься о нем, и всегда будешь вдоволь давать ему парного молока. Укради мед у господина, если сможешь, но так, чтобы он не узнал. Старый Крафиппос старше меня, а все, о чем думает его сын, это его юная жена, которую он может видеть только один раз в неделю, когда покидает казармы. Никто в семье больше и не думает о полях и отарах. Они никогда не заметят, что появился еще один рот, который надо кормить.
Женщина взяла большую корзину и положила в нее несколько овечьих шкур и шерстяное одеяло. На всем этом она устроила ребенка, совершенно измученного и вдоволь напившегося молока, который уже зевал и дремал, и очень хотел спать.
Старик задержался еще немного, глядя на него, а потом вернулся к отаре. Криос приветствовал его радостным лаем, прыгая около ног.
— Овцы! Ты должен оставаться с отарой, а не нестись ко мне! Ты, глупый маленький негодник… Разве я похож на овцу? Нет, я не овца; старый Критолаос — вот, кто я есть… Глупый старик! Прочь отсюда, я сказал! Вот так, верни обратно вон тех ягнят, которые направляются к лощине. Любой, даже безумный козел выполнит работу лучше тебя!..
Бормоча все это себе под нос, старик пришел на поле, где паслась отара. Перед его взором открылась широкая долина, разделенная серебряной лентой реки Еврот.
Посреди равнины блистал великолепием город Спарта: огромное пространство, застроенное низкими домами, с небольшими террасами. С одной стороны возвышался огромный акрополь; с другой стороны крыши храма Артемиды Орфии, с кровлей из красной черепицы. Справа можно было разглядеть пыльную дорогу, ведущую к морю.
Критолаос полюбовался прекрасными окрестностями, блистающими яркими красками ранней весны. Но сердцем он был далеко отсюда; мысли вернулись к прошлым временам, когда его народ, свободный и могущественный, занимал плодородную равнину: прежние времена, сохранившиеся в рассказах, передаваемых стариками, когда надменные спартанцы еще не успели покорить его гордый и несчастный народ.
Морской бриз развевал седые волосы старика. Казалось, что его глаза ищут далекие образы: мертвый город илотов на горе Ифома, затерянные гробницы великих царей его народа, их попранную гордость.
Теперь боги восседают в величественных городах своих захватчиков. Когда же вернется время поклонения и отмщения? Будет ли позволено его усталым глаза увидеть все это? Только блеяние овец мог услышать он, звуки рабства…
Его мысли вернулись к малышу, которого он только что вырвал из лап верной смерти: из какой он семьи, кто они такие? Мать с чревом из бронзы, которая оторвала младенца от своей собственной груди? Отец, который оставил его на съедение диким зверям в лесу? Это и есть мощь спартанцев? Жалость, которая руководила им, — была ли это всего лишь слабость слуги, потомка покоренной расы?
Возможно, подумал он, боги определяют судьбу каждого народа точно так же, как они определяют судьбу каждого человека, и мы должны идти по этому пути, не оглядываясь назад.
Что же это такое — быть человеком? Несчастные смертные, молятся болезням, молятся несчастьям, как листья молятся ветру. Но, стремясь и пытаясь познать, судить, прислушиваться к голосу наших сердец и нашего разума…
Крошка-калека станет мужчиной: возможно, он будет страдать, безусловно, должен будет однажды умереть, — но не на самой же заре своей жизни!
В это мгновенье старик понял, что он изменил ход уже предначертанной судьбы. Малыш вырастет и станет взрослым, и он, Критолаос, будет учить его всему тому, что нужно знать человеку, чтобы пройти по дороге жизни, и даже более того! Он должен научить его тому, что следует знать человеку, чтобы изменить ход судьбы, предназначенной ему… рабской судьбы…
Имя! Малышу нужно имя. Безусловно, его родители должны были выбрать имя для него, имя воина, сына и внука воинов, имя разрушителя. Какое же имя один слуга может дать другому? Старинное имя своего собственного народа? Имя, которое напоминало бы ему о величии давно минувших времен? Нет, ребенок не из илотов, и нельзя пренебрегать тем, что у него спартанская кровь. И все же он более не сын Спарты. Город отрекся от него.
Критолаос вспомнил один из старинных рассказов, который дети умоляли его повторять долгими зимними вечерами:
Пора собирать стадо… Старик свистнул, и собака забегала вокруг блеющих овец, которые сбивались в одну кучу. Ягнята скакали по полям, стремясь спрятаться за матерями, и баран занял свое место во главе стада, чтобы вести его в загон.
Критолаос загнал животных, отделил самцов от самок и начал доить, собирая струящееся молоко в большой кувшин. Он налил молоко в чашку и принес ее с собой в дом.
— Вот и мы, — сказал он, входя внутрь. — А здесь немного парного молока для нашего малыша Талоса.
— Талос? — удивленно повторила женщина.
— Да, Талос. Именно это имя я выбрал для него. Так я решил, и так должно быть. Как он? Дай-ка мне взглянуть… Кажется ему значительно лучше, правда?
— Он проспал почти весь день, только что проснулся, совсем недавно. Должно быть, он совсем без сил, бедняжечка. Наверно, он плакал до тех пор, пока совсем не потерял голос? Сейчас он не может произнести ни единого звука. Конечно, если он вообще не немой…
— Немой? Совершенно исключено! Боги никогда не бьют человека сразу двумя дубинками… по крайней мере, так говорят. — И в этот же момент малыш Талос испустил истошный крик.
— Видишь, он совсем не немой. Нет, я уверен, что этот плутишка еще заставит нас попрыгать своими воплями!
Сказав это, старик придвинулся поближе, чтобы погладить малыша, который лежал в плетеной корзиночке. Младенец сразу же схватил узловатый указательный палец старика и крепко сжал его.
— Во имя Геркулеса! Наши ножки не совсем здоровенькие, но наши ручки уж точно сильные и крепкие, не так ли? Вот так, вот так: держи крепко, малыш! Никогда не позволяй тому, что принадлежит тебе, выскользнуть из твоих рук, и никто не сможет отобрать у тебя это.
Через щели в двери в комнату проникали лучи заходящего солнца. Они коснулись седых волос старика, отбросив золотистые отблески янтарного и молочного цвета на кожу малыша и на бедное, закопченное до черноты убранство домика.
Критолаос, сидя на скамье, взял малыша на руки и начал есть простую еду, приготовленную дочерью. До его ушей доносилось блеяние овец в загоне, а с поляны слышались глубокие вздохи леса и заливистые соловьиные трели.
Наступил час длинных теней, когда боги облегчают страдания людей, унимая боль в их сердцах, и посылают им пурпурные облака, несущие утешающий покой сна.
А там, внизу, на равнине, на благородный дом Клеомениов уже легла холодная тень громадной горы. С лесистых вершин мрачного великана в долину спускались боль и страдания.
На супружеском ложе гордая жена Аристарха уставилась неподвижным взглядом остекленевших глаз в потолочные балки.
В ее сердце выли волки Тайгета, ее уши слышали устрашающий скрежет их стальных челюстей, а в темноте горели их желтые глаза. Ни сильные руки, ни широкая грудь ее мужа не могли принести ей утешение, никакие слезы не могли смыть горькую боль в израненной душе.
Мальчик, мокрый от пота, остановился, чтобы освежиться речной водой. На овец жара также действовала угнетающе, они лежали под вязом, ветви которого, обожженные солнцем, давали небольшую тень.
Собака крутилась около мальчика-пастуха, виляя хвостом и тихо подлаивая.
Парнишка повернулся, чтобы потрепать свалявшуюся шерсть пса, забитую люпинами и овсом. Криос еще теснее прижался к своему молодому хозяину и лизал его изуродованную ступню, словно она была болезненной раной.
Мальчик наблюдал за маленьким псом глубокими спокойными глазами и время от времени трепал густую шерсть на его спине. Внезапно, когда он повернулся в сторону далекого города, в его взгляде появилось беспокойство. Акрополь, выбеленный солнцем, вздымался над долиной, словно мираж, дрожащий в знойном воздухе, переполненном оглушающим стрекотом цикад.
Талос достал из заплечного мешка на лямках тростниковую свирель, подарок Критолаоса. Он начал играть: свежая, легкая мелодия полилась на полевые маки, смешиваясь с журчанием реки и песней жаворонков. Вокруг их летало множество… Изумленные, они поднимались к пылающему солнцу и падали вниз, словно пораженные молнией, на стерню и пожелтевшие травы.
Внезапно звук свирели стал умолкать, постепенно затихая, словно журчанье ручья, текущего в темноту пещеры в самом чреве земли.
Душа пастушонка напряженно вибрировала в такт примитивной музыки инструмента. Время от времени он откладывал свирель и смотрел на пыльную дорогу, идущую с севера, — словно ждал кого-то.
— Я вчера видел пастухов с нагорья, — рассказывал старик. — Они говорят, что возвращаются воины, и с ними много наших людей, которые служили в армии погонщиками мулов и подсобными работниками.
Талосу хотелось увидеть их. Впервые он привел свою отару в долину, спустившись с гор, — только для того, чтобы посмотреть на спартанских воинов, которых простые люди описывали с такой злобой, отвращением, с таким восхищением… и ужасом.
Вдруг Криос поднял свою мордочку, чтобы понюхать неподвижный воздух, и залаял.
— Кто там, Криос? — спросил юный пастух, неожиданно вскакивая на ноги.
— Хороший мальчик, сиди тихо, все в порядке, ничего не случилось… — говорил он, пытаясь успокоить животное.
Мальчик напряженно вслушивался и, немного погодя, ему показалось, что он слышит отдаленный шум. Пение флейт, похожее на звук его собственной свирели, — и в то же время совершенно другой, поддерживаемый глухим ритмичным шумом, как далекий гром.
Вскоре Талос услышал топот множества ног, шагающих по земле.
Это напомнило ему то время, когда пастухи из Мессении шли мимо со своими стадами быков. Неожиданно он увидел, как из-за холма слева появились они. Это были воины!
В мерцающем воздухе, силуэты казались нечеткими, но все же устрашающими. Музыку, которую он слышал, создавала группа мужчин, идущих впереди во главе колонны и трубящих в трубы. Этот звук сопровождался ритмичным боем барабанов и металлическим звоном литавр. Музыка была странная, монотонная, навязчивая, состоящая из напряженных вибрирующих звуков, которые пробуждали в ребенке сильные желания, беспокойное возбуждение, заставляющее бешено колотиться сердце.
Тяжеловооруженные пехотинцы — гоплиты — шли за ними. Пехотинцы, ноги которых были защищены бронзовыми наголенниками, грудь покрыта броней, лица закрыты забралами шлемов, украшенных черными и красными гребнями… В левой руке они несли огромные круглые щиты, украшенные изображениями фантастических животных, чудовищ, которых Талос узнавал, вспоминая рассказы Критолаоса.
Колонна шла размеренным шагом, поднимая клубы плотной пыли, которая полускрывала гребни и знамена, и сгорбленные плечи воинов.
Когда первые из них подошли совсем близко к нему, Талос почувствовал внезапный прилив страха и желание убежать, но таинственная сила, поднявшаяся из самых глубин его сердца, пригвоздила мальчика к месту.
Первые воины прошли так близко, что он мог бы дотронуться до копий, на которые они опирались во время марша, — стоило ему всего лишь протянуть руку. Он заглядывал в каждое лицо, чтобы увидеть, узнать, понять то, о чем рассказывали ему пастухи.
Он видел за нелепыми масками шлемов их широко раскрытые глаза, залитые потом, ослепленные палящим солнцем, он видел их бороды, покрытые пылью, он ощущал едкий запах их пота… и крови. Плечи и руки в синяках и ушибах… Темные сгустки крови засыхали на руках, пятнали потные бедра, они виднелись и на кончиках копий.
Они шли вперед, не чувствуя мух, которые усаживались прямо на ссадины и раны…
В ужасе, Талос пристально смотрел, не отводя глаз, на фантастические фигуры, марширующие мимо него, под бесконечный ритм странной музыки — до тех пор, пока они не удалились, превращаясь в нереальное, удивительное воспоминание, подобное ночному кошмару.
Спарта Непобедимая погрузилась во тьму, только факел, горевший на акрополе, отбрасывал красные отблески на черные тучи в небе. Аристарх вздрогнул и откинул занавес, пристально вглядываясь в спящую округу.
Настало время исполнить то, что должно быть исполнено; боги сокрыли луну и опустили на землю тьму. Тучи на небе набухли от слез.
С крюка на стене он снял плащ, набросил его на плечи и склонился над младенцем-сыном. Он поднял его и медленно привлек к своей груди, и тут неожиданно шевельнулась спавшая рядом няня ребенка.
Какое-то мгновенье Аристарх оставался в нерешительности, надеясь, что произойдет нечто такое, что заставит его отложить это ужасающее действо. Затем, убедившись, что дыхание женщины остается ровным и глубоким, он собрался с духом и вышел из комнаты через атриум, тускло освещенный глиняным масляным светильником. Порыв холодного ветра ворвался во внутренний двор, почти погасив слабое пламя. Когда он повернулся, чтобы закрыть тяжелую дубовую дверь, то увидел свою жену Исмену, застывшую как таинственное божество, пробужденное ночью. Она была бледна, глаза сверкали. Невыносимая, смертная мука отразилась на ее лице, казалось, что ее рот, зияющий как рана, сдерживает нечеловеческий крик страдания. Аристарх почувствовал, что кровь застывает у него в жилах, а ноги, крепкие как колонны, слабеют, становятся ватными.
— Это не из-за нас… — пробормотал он дрогнувшим голосом. — Не из-за нас… Он родился таким. Это должно свершиться сегодня ночь. Я больше никогда не смогу набраться мужества.
Исмена потянулась к запеленатому ребенку; лихорадочным взглядом она искала глаза мужа. Малыш проснулся и заплакал. Аристарх стремительно бросился в двери, выскакивая на улицу.
Исмена едва удержалась на ногах, чтобы не упасть на пороге, наблюдая, как муж исчезает в ночи, слушая удаляющийся слабеющий плач своего сына — крошки Клейдемоса, пораженного богами еще в ее чреве. Он появился на свет калекой и был приговорен к смерти внушающими ужас законами Спарты.
Она закрыла дверь и медленно прошла в центр атриума, задерживаясь, чтобы внимательно рассмотреть изображения богов, которым постоянно приносила щедрые подношения еще до рождения ребенка, и которым продолжала молиться в течение этих долгих месяцев, чтобы медленно, капля за каплей, наполнить эту крошечную онемевшую ножку силой и здоровьем. Тщетно…
Она села в центре огромной пустой комнаты около очага, расплела длинные черные косы, расправляя распущенные волосы по плечам и груди. Собрав пепел у основания огромного медного треножника, она посыпала им свою голову. В дрожащем свете масляного светильника статуи богов и героев Клеоменидов пристально вглядывались в нее, их улыбки, вырезанные в кипарисовом дереве, оставались неподвижны.
Посыпав пеплом свои прекрасные волосы, Исмена стала медленно раздирать лицо ногтями, глубоко вонзая их в плоть, в то время как ее сердце превращалось в лед.
***
Аристарх быстро пересек поля, потрепанные ветром, его руки судорожно прижимали к груди маленький сверток. Капюшон трепетал, словно оживший в мощном дыхании Борея. Он с трудом поднимался наверх по склону горы, пытаясь найти тропу в густых зарослях молодых побегов ежевики и кустарника. Внезапные вспышки молнии метали на землю пугающие тени, создавая устрашающие очертания. В этот горький час боги Спарты были очень далеко; Аристарх должен был один продвигаться вперед среди темных призраков ночи, среди зловещих духов леса, которые притаились в ожидании путника, вызывая пугающие кошмары из самого чрева земли.Освобождаясь от цепкого большого куста, в котором он запутался, Аристарх, наконец, нашел тропинку и остановился ненадолго, чтобы перевести дыхание. Малыш больше не плакал, охрипнув от долгих рыданий. Аристарх чувствовал только конвульсивные движения маленького тельца, похожие на подергивания щенка в завязанном мешке, которого собираются бросить в реку.
Воин поднял глаза к нависающим сплошным тучам, заполнявшим все небо. Шепотом он пробормотал древнее проклятие и двинулся наверх по крутой тропе, когда первые тяжелые капли дождя с глухим стуком упали на пыльную землю. За прогалиной кусты снова обступили его со всех сторон, ветки, колючки и шипы впивались в открытое, ничем не защищенное лицо; руки были заняты, он прижимал сверток к груди.
Дождь, теперь уже обложной и тяжелый, проникал даже через кусты ежевики, а почва под ногами стала скользкой и вязкой.
Аристарх упал на колени. Он испачкался в грязи, опавшие, старые листья прилипли к одежде, острые камни, торчащие из земли на крутой и узкой тропе, изранили его.
Собрав последние силы, он добрался до первой из лесистых вершин горного кряжа и вошел в дубовую рощицу, возвышающуюся на поляне среди зарослей густого кизила и ракитника.
Дождь обрушился на Аристарха, но он продолжал свое медленное и решительное продвижение по набухшему, колючему мху; волосы прилипли ко лбу, одежда промокла насквозь. Остановился он перед гигантским каменным дубом, древним как мир.
Аристарх опустился на колени между корнями дерева и положил маленький сверток в дупло огромного ствола. Немного помедлил, сурово прикусив нижнюю губу, наблюдая за судорожными движениями ручек сына.
Вода струилась по спине Аристарха, но во рту все пересохло, язык прилип к небу, как лоскут кожи. То, что он пришел исполнить, было завершено. Теперь судьба его сына была в руках богов. Пришло время для того, чтобы заставить навсегда замолчать голос крови.
Медленно поднявшись на ноги, с неимоверным усилием, словно на своих плечах он нес целую гору, Аристарх возвращался тем же путем, которым он пришел сюда.
Казалось, что ярость стихий исчерпала себя, когда Аристарх спускался по крутым уступам горы Тайгет. Поднимался легкий туман, расплываясь между деревьями, накрывая намокшие кусты, скользя по тропинкам и над прогалинами. Ветер не затихал и дул сильными порывами, стряхивая воду с листвы.
Аристарх вздрагивал при каждом вдохе; его мышцы совсем оцепенели от холода. Спотыкаясь, он спустился с горы и, оставляя лес далеко позади, вышел на равнину. Он остановился еще раз только на мгновенье, и последний раз мрачно взглянул на горную вершину.
Тускло мерцающие воды реки Еврот струились по освещенным луной влажным полям, раскинувшимся перед ним; холодный серебристый свет лился через широкие просветы между облаками.
Как только человек поднялся на деревянный мост, чтобы пересечь реку, слева послышался неожиданный шум. Аристарх резко повернулся: в слабом лунном свете показался всадник, — лицо закрыто шлемом, в седле держится прямо; конь разгорячен.
Всего лишь на мгновенье на его блестящем щите мелькнула эмблема царской охраны…
Спарта… Спарта уже знала!
Всадник резко ударил коня пятками, тот развернулся и понесся галопом, исчезая вместе с ветром далеко в полях.
***
— Криос, Криос! Во имя богов, неужели ты не можешь остановиться хоть на минуту? Вернись сейчас же, ты, негодник!Маленькая дворняжка, не обращая никакого внимания, решительно продолжала свой путь по тропе, разбрызгивая лужи, а старый пастух едва поспевал за ней, ругаясь и ступая неуверенным шагом. Шустрый песик с громким лаем, виляя хвостом, уверенно направлялся к стволу гигантского каменного дуба.
— Будь ты проклят! — ворчал старик. — Тебе никогда не стать пастушьей собакой… Что же на этот раз? Еж, должно быть, или же птенчик черного дрозда… Нет, по времени года сейчас еще слишком рано для черных дроздов. Во имя Зевса и Геркулеса, может, это медвежонок? Криос, ты что, добиваешься моей погибели? Появится его мамаша и убьет нас обоих.
Наконец старик добрался до места, где ждал Криос. Он остановился, чтобы забрать собаку и вернуться обратно, но внезапно замер, низко нагнувшись.
— Это не медвежонок, Криос, — пробормотал он, успокаивая пса и грубовато поглаживая его по макушке. — Это детеныш, рожденный человеком… Да ему нет еще и годика!
— Давай посмотрим, — продолжал он, разворачивая сверток.
Но когда он увидел оцепеневшего от холода малыша, который почти не шевелился, его лицо потемнело и помрачнело.
— Они бросили тебя. Да, тебя оставили умирать… С такой ножкой тебе бы никогда не стать воином. А теперь… Что же мы сделаем, Криос? — спрашивал он, почесывая бороду. — Что же, мы тоже оставим его одного здесь? Нет. Нет, Криос, илоты так не поступают. Мы, илоты, не бросаем детей. Мы возьмем его с собой, — решил он, доставая сверток из дупла дерева. — И ты увидишь, мы сможем спасти его. Если он до сих пор еще не умер, значит, он сильный… А сейчас давай пойдем обратно, мы же оставили отару без присмотра и охраны…
Старик направился к своему дому, а собака присоединилась к отаре овец на пастбище, которое было совсем рядом.
Пастух распахнул дверь дома и вошел внутрь.
— Взгляни, что я нашел для тебя, дочка, — сказал он, поворачиваясь к женщине, которая давно вышла из девического возраста.
Она была полностью поглощена приготовлением творога, переливая свернувшееся молоко из огромной посудины в плотную ткань. Женщина ловкими движениями подняла мешочек со свернувшимся молоком и повесила на крюк в потолочной балке, чтобы стекала сыворотка. Вытирая руки о передник, она с любопытством подошла поближе к старику, который положил сверток на скамью и осторожно разворачивал его.
— Посмотри, я только что нашел его в дупле огромного каменного дуба… Это один из них. Должно быть, они бросили его прошлой ночью. Взгляни на его маленькую ступню, — видишь? Он не может даже пошевелить ею. Вот почему они сделали это. Ты же знаешь, когда у них рождается младенец с физическим недостатком, они просто оставляют его на съедение волкам! А Криос нашел, и я хочу оставить его у нас.
Женщина, не произнося ни слова, отошла, чтобы наполнить пузырь молоком, завязала его с одной стороны, чтобы он раздулся, и проколола иглой. Затем она поднесла пузырь к губам малыша, который, сперва медленно, а потом уже и с жадностью, начал сосать теплую жидкость.
— Вот, я же говорил, что он сильный! — воскликнул старик удовлетворенно. — Мы еще сделаем из него отличного пастуха. Он проживет значительно дольше, чем, если бы оставался среди них. Разве великий Ахиллес не говорил Одиссею в загробном мире, что лучше быть простым пастухом на земле солнца и жизни, чем царем среди теней мертвых?
Женщина уставилась на него пристальным взглядом, в ее серых глазах появилась глубокая печаль.
— Даже если богам и было угодно изуродовать его ногу, он все равно навсегда останется спартанцем. Он сын и внук воинов. Он никогда не будет одним из нас. Но если ты хочешь, я буду кормить его и помогу ему расти.
— Конечно, я хочу, чтобы ты согласилась! Мы бедны, и судьба сделала нас слугами, но мы можем дать ему жизнь, которую отобрали у него. А он поможет нам в наших трудах; я старею, и ты должна почти всю работу делать сама. Ты была лишена удовольствия выйти замуж и иметь детей, доченька. Этот малыш нуждается в тебе, а тебе он может дать радость материнства.
— Но посмотри на его ногу! — сказала женщина, отрицательно покачивая головой. — Возможно, он никогда не сможет ходить, и наши хозяева возложат на нас еще одну непосильную ношу. Ты хочешь именно этого?
— Во имя Геркулеса! Малыш будет ходить, он будет сильнее и умнее многих сверстников. Разве ты не знаешь, что несчастье закаляет человеческое тело, делая его более крепким и сильным, глаза — более проницательными, а разум — более сметливым? Знаешь, что мы с тобой должны сделать, дочь моя? Ты позаботишься о нем, и всегда будешь вдоволь давать ему парного молока. Укради мед у господина, если сможешь, но так, чтобы он не узнал. Старый Крафиппос старше меня, а все, о чем думает его сын, это его юная жена, которую он может видеть только один раз в неделю, когда покидает казармы. Никто в семье больше и не думает о полях и отарах. Они никогда не заметят, что появился еще один рот, который надо кормить.
Женщина взяла большую корзину и положила в нее несколько овечьих шкур и шерстяное одеяло. На всем этом она устроила ребенка, совершенно измученного и вдоволь напившегося молока, который уже зевал и дремал, и очень хотел спать.
Старик задержался еще немного, глядя на него, а потом вернулся к отаре. Криос приветствовал его радостным лаем, прыгая около ног.
— Овцы! Ты должен оставаться с отарой, а не нестись ко мне! Ты, глупый маленький негодник… Разве я похож на овцу? Нет, я не овца; старый Критолаос — вот, кто я есть… Глупый старик! Прочь отсюда, я сказал! Вот так, верни обратно вон тех ягнят, которые направляются к лощине. Любой, даже безумный козел выполнит работу лучше тебя!..
Бормоча все это себе под нос, старик пришел на поле, где паслась отара. Перед его взором открылась широкая долина, разделенная серебряной лентой реки Еврот.
Посреди равнины блистал великолепием город Спарта: огромное пространство, застроенное низкими домами, с небольшими террасами. С одной стороны возвышался огромный акрополь; с другой стороны крыши храма Артемиды Орфии, с кровлей из красной черепицы. Справа можно было разглядеть пыльную дорогу, ведущую к морю.
Критолаос полюбовался прекрасными окрестностями, блистающими яркими красками ранней весны. Но сердцем он был далеко отсюда; мысли вернулись к прошлым временам, когда его народ, свободный и могущественный, занимал плодородную равнину: прежние времена, сохранившиеся в рассказах, передаваемых стариками, когда надменные спартанцы еще не успели покорить его гордый и несчастный народ.
Морской бриз развевал седые волосы старика. Казалось, что его глаза ищут далекие образы: мертвый город илотов на горе Ифома, затерянные гробницы великих царей его народа, их попранную гордость.
Теперь боги восседают в величественных городах своих захватчиков. Когда же вернется время поклонения и отмщения? Будет ли позволено его усталым глаза увидеть все это? Только блеяние овец мог услышать он, звуки рабства…
Его мысли вернулись к малышу, которого он только что вырвал из лап верной смерти: из какой он семьи, кто они такие? Мать с чревом из бронзы, которая оторвала младенца от своей собственной груди? Отец, который оставил его на съедение диким зверям в лесу? Это и есть мощь спартанцев? Жалость, которая руководила им, — была ли это всего лишь слабость слуги, потомка покоренной расы?
Возможно, подумал он, боги определяют судьбу каждого народа точно так же, как они определяют судьбу каждого человека, и мы должны идти по этому пути, не оглядываясь назад.
Что же это такое — быть человеком? Несчастные смертные, молятся болезням, молятся несчастьям, как листья молятся ветру. Но, стремясь и пытаясь познать, судить, прислушиваться к голосу наших сердец и нашего разума…
Крошка-калека станет мужчиной: возможно, он будет страдать, безусловно, должен будет однажды умереть, — но не на самой же заре своей жизни!
В это мгновенье старик понял, что он изменил ход уже предначертанной судьбы. Малыш вырастет и станет взрослым, и он, Критолаос, будет учить его всему тому, что нужно знать человеку, чтобы пройти по дороге жизни, и даже более того! Он должен научить его тому, что следует знать человеку, чтобы изменить ход судьбы, предназначенной ему… рабской судьбы…
Имя! Малышу нужно имя. Безусловно, его родители должны были выбрать имя для него, имя воина, сына и внука воинов, имя разрушителя. Какое же имя один слуга может дать другому? Старинное имя своего собственного народа? Имя, которое напоминало бы ему о величии давно минувших времен? Нет, ребенок не из илотов, и нельзя пренебрегать тем, что у него спартанская кровь. И все же он более не сын Спарты. Город отрекся от него.
Критолаос вспомнил один из старинных рассказов, который дети умоляли его повторять долгими зимними вечерами:
Давным-давно, когда по дорогам земли еще ходили герои, бог Гефест создал великана, всего из бронзы, для охраны сокровища богов, которое было спрятано в глубокой пещере на острове Аемнос. Великан двигался и ходил, словно живой, потому что в полость его огромного тела боги налили чудодейственную жидкость, которая оживляла его. Жидкость была запечатана пробкой, тоже из бронзы, спрятанной внизу, в пятке, так, что никто не мог ее увидеть. Итак, его тайна, слабое место этого колосса находилось в правой ноге. Его звали Талос…Старик полуприкрыл глаза. Имя мальчика должно напоминать ему о его несчастье. Оно навеки сохранит его силу и гнев, всегда будет с ним. Его будут звать Талос.
***
Старый пастух поднялся, опираясь на пастушью палку с крюком, которая совсем истерлась в том месте, где он хватался за нее своей мозолистой рукой. Он снова подошел к стаду. Солнце начинало садиться в море, и струйки дыма уже поднимались из лачуг, разбросанных среди гор; женщины готовили скудный обед для своих мужчин, возвращающихся с работы.Пора собирать стадо… Старик свистнул, и собака забегала вокруг блеющих овец, которые сбивались в одну кучу. Ягнята скакали по полям, стремясь спрятаться за матерями, и баран занял свое место во главе стада, чтобы вести его в загон.
Критолаос загнал животных, отделил самцов от самок и начал доить, собирая струящееся молоко в большой кувшин. Он налил молоко в чашку и принес ее с собой в дом.
— Вот и мы, — сказал он, входя внутрь. — А здесь немного парного молока для нашего малыша Талоса.
— Талос? — удивленно повторила женщина.
— Да, Талос. Именно это имя я выбрал для него. Так я решил, и так должно быть. Как он? Дай-ка мне взглянуть… Кажется ему значительно лучше, правда?
— Он проспал почти весь день, только что проснулся, совсем недавно. Должно быть, он совсем без сил, бедняжечка. Наверно, он плакал до тех пор, пока совсем не потерял голос? Сейчас он не может произнести ни единого звука. Конечно, если он вообще не немой…
— Немой? Совершенно исключено! Боги никогда не бьют человека сразу двумя дубинками… по крайней мере, так говорят. — И в этот же момент малыш Талос испустил истошный крик.
— Видишь, он совсем не немой. Нет, я уверен, что этот плутишка еще заставит нас попрыгать своими воплями!
Сказав это, старик придвинулся поближе, чтобы погладить малыша, который лежал в плетеной корзиночке. Младенец сразу же схватил узловатый указательный палец старика и крепко сжал его.
— Во имя Геркулеса! Наши ножки не совсем здоровенькие, но наши ручки уж точно сильные и крепкие, не так ли? Вот так, вот так: держи крепко, малыш! Никогда не позволяй тому, что принадлежит тебе, выскользнуть из твоих рук, и никто не сможет отобрать у тебя это.
Через щели в двери в комнату проникали лучи заходящего солнца. Они коснулись седых волос старика, отбросив золотистые отблески янтарного и молочного цвета на кожу малыша и на бедное, закопченное до черноты убранство домика.
Критолаос, сидя на скамье, взял малыша на руки и начал есть простую еду, приготовленную дочерью. До его ушей доносилось блеяние овец в загоне, а с поляны слышались глубокие вздохи леса и заливистые соловьиные трели.
Наступил час длинных теней, когда боги облегчают страдания людей, унимая боль в их сердцах, и посылают им пурпурные облака, несущие утешающий покой сна.
А там, внизу, на равнине, на благородный дом Клеомениов уже легла холодная тень громадной горы. С лесистых вершин мрачного великана в долину спускались боль и страдания.
На супружеском ложе гордая жена Аристарха уставилась неподвижным взглядом остекленевших глаз в потолочные балки.
В ее сердце выли волки Тайгета, ее уши слышали устрашающий скрежет их стальных челюстей, а в темноте горели их желтые глаза. Ни сильные руки, ни широкая грудь ее мужа не могли принести ей утешение, никакие слезы не могли смыть горькую боль в израненной душе.
***
Прихрамывая на больную ногу, Талос гнал отару вдоль обильно расцветших берегов реки Еврот. Пастуший посох он крепко сжимал в левой руке. Легкий ветерок волной пробегал по целому морю маков, растущих вокруг, воздух был насыщен резкими ароматами розмарина и мяты.Мальчик, мокрый от пота, остановился, чтобы освежиться речной водой. На овец жара также действовала угнетающе, они лежали под вязом, ветви которого, обожженные солнцем, давали небольшую тень.
Собака крутилась около мальчика-пастуха, виляя хвостом и тихо подлаивая.
Парнишка повернулся, чтобы потрепать свалявшуюся шерсть пса, забитую люпинами и овсом. Криос еще теснее прижался к своему молодому хозяину и лизал его изуродованную ступню, словно она была болезненной раной.
Мальчик наблюдал за маленьким псом глубокими спокойными глазами и время от времени трепал густую шерсть на его спине. Внезапно, когда он повернулся в сторону далекого города, в его взгляде появилось беспокойство. Акрополь, выбеленный солнцем, вздымался над долиной, словно мираж, дрожащий в знойном воздухе, переполненном оглушающим стрекотом цикад.
Талос достал из заплечного мешка на лямках тростниковую свирель, подарок Критолаоса. Он начал играть: свежая, легкая мелодия полилась на полевые маки, смешиваясь с журчанием реки и песней жаворонков. Вокруг их летало множество… Изумленные, они поднимались к пылающему солнцу и падали вниз, словно пораженные молнией, на стерню и пожелтевшие травы.
Внезапно звук свирели стал умолкать, постепенно затихая, словно журчанье ручья, текущего в темноту пещеры в самом чреве земли.
Душа пастушонка напряженно вибрировала в такт примитивной музыки инструмента. Время от времени он откладывал свирель и смотрел на пыльную дорогу, идущую с севера, — словно ждал кого-то.
— Я вчера видел пастухов с нагорья, — рассказывал старик. — Они говорят, что возвращаются воины, и с ними много наших людей, которые служили в армии погонщиками мулов и подсобными работниками.
Талосу хотелось увидеть их. Впервые он привел свою отару в долину, спустившись с гор, — только для того, чтобы посмотреть на спартанских воинов, которых простые люди описывали с такой злобой, отвращением, с таким восхищением… и ужасом.
Вдруг Криос поднял свою мордочку, чтобы понюхать неподвижный воздух, и залаял.
— Кто там, Криос? — спросил юный пастух, неожиданно вскакивая на ноги.
— Хороший мальчик, сиди тихо, все в порядке, ничего не случилось… — говорил он, пытаясь успокоить животное.
Мальчик напряженно вслушивался и, немного погодя, ему показалось, что он слышит отдаленный шум. Пение флейт, похожее на звук его собственной свирели, — и в то же время совершенно другой, поддерживаемый глухим ритмичным шумом, как далекий гром.
Вскоре Талос услышал топот множества ног, шагающих по земле.
Это напомнило ему то время, когда пастухи из Мессении шли мимо со своими стадами быков. Неожиданно он увидел, как из-за холма слева появились они. Это были воины!
В мерцающем воздухе, силуэты казались нечеткими, но все же устрашающими. Музыку, которую он слышал, создавала группа мужчин, идущих впереди во главе колонны и трубящих в трубы. Этот звук сопровождался ритмичным боем барабанов и металлическим звоном литавр. Музыка была странная, монотонная, навязчивая, состоящая из напряженных вибрирующих звуков, которые пробуждали в ребенке сильные желания, беспокойное возбуждение, заставляющее бешено колотиться сердце.
Тяжеловооруженные пехотинцы — гоплиты — шли за ними. Пехотинцы, ноги которых были защищены бронзовыми наголенниками, грудь покрыта броней, лица закрыты забралами шлемов, украшенных черными и красными гребнями… В левой руке они несли огромные круглые щиты, украшенные изображениями фантастических животных, чудовищ, которых Талос узнавал, вспоминая рассказы Критолаоса.
Колонна шла размеренным шагом, поднимая клубы плотной пыли, которая полускрывала гребни и знамена, и сгорбленные плечи воинов.
Когда первые из них подошли совсем близко к нему, Талос почувствовал внезапный прилив страха и желание убежать, но таинственная сила, поднявшаяся из самых глубин его сердца, пригвоздила мальчика к месту.
Первые воины прошли так близко, что он мог бы дотронуться до копий, на которые они опирались во время марша, — стоило ему всего лишь протянуть руку. Он заглядывал в каждое лицо, чтобы увидеть, узнать, понять то, о чем рассказывали ему пастухи.
Он видел за нелепыми масками шлемов их широко раскрытые глаза, залитые потом, ослепленные палящим солнцем, он видел их бороды, покрытые пылью, он ощущал едкий запах их пота… и крови. Плечи и руки в синяках и ушибах… Темные сгустки крови засыхали на руках, пятнали потные бедра, они виднелись и на кончиках копий.
Они шли вперед, не чувствуя мух, которые усаживались прямо на ссадины и раны…
В ужасе, Талос пристально смотрел, не отводя глаз, на фантастические фигуры, марширующие мимо него, под бесконечный ритм странной музыки — до тех пор, пока они не удалились, превращаясь в нереальное, удивительное воспоминание, подобное ночному кошмару.