Страница:
Это ерунда, что глава Еврейской автономной республики совершенно не знал литературной классики. Хуже, что он не предпринял никаких мер по борьбе с новой, до конца не исследованной эпидемией. И к нацволнениям отнесся как к досадному недоразумению, пока под его окнами не стали резать людей…
Но он-то выжил, хотя новый военный комендант Биробиджана и приказал отправить бывшего губернатора в барак к совсем безнадежным «дристунам».
Что касается мужа Мариванны, то его убили. Убили ни за что, просто как русского врача. Убили китайцы — «огородники» и «челноки», якобы возмущенные репрессиями со стороны «убийц в белых халатах». Просто противоэпидемические акции санитаров они восприняли как попрание прав национальных меньшинств.
Несколько хуторов и огородных коммун, объявленных зоной эпидемии, начали обносить проволокой и обустраивать полевые лазареты карантина. В ответ во врачей стали стрелять. Конечно, к «огородникам» тут же присоединилась и вся остальная узкоглазая мафия, начались погромы. Обколотые уроды «огородники», в жизни не державшие тяпок в руках, вытащили Шанцева прямо из операционной, где он пытался спасти жизнь заросшего грязью мужика непонятной национальности, может быть, даже того же китайца, выволокли на площадь, облили медицинскими препаратами, подожгли…
Препараты долго не горели, так как контингент госпиталя предварительно вылакал все спиртосодержащее. Но спятившие «узкоглазики» не унимались, выволакивая из здания госпиталя все новые и новые груды медикаментов, устраивая новую Голгофу.
Тогда из кучи реторт, шлангов, мазей поднялся Игорь Матвеевич Шанцев, поднялся из кучи разбитых пробирок, тряпок, коробок, поднялся во весь рост… Он ничего не понимал: почему ему не дают оперировать, отчего вокруг так много беснующихся людей, отчего он ничего не видел вокруг: он просто искал свои очки… Тогда какой-то урод притащил к больнице канистру с дефицитным бензином.
Этот репортаж с сожженным заживо русским доктором потом несколько раз показала по всему миру доблестная CNN. Весь мир убийц осудил, но Мариванне Шанцевой от этого было не легче…
Семенов потом сам отрывал руки Мариванны от обледеневших поручней Поездка. Она не хотела жить, она не хотела никого видеть… Но Семенов ее убедил: он стоял перед ней на коленях, показывал фотографии ее сына и дочки и умолял: «Надо жить, хотя бы ради них, надо поднять детей, Маша, надо хотя бы мстить…»
Мариванна тогда выжила. И уже через день, после того, когда Амурский СОБР загнал взбунтовавшихся китаезов вместе с остатком Китайского добровольческого отряда на сопки и совместно с батальоном федеральных ПВО (других частей федеральной армии ближе как-то не нашлось) расстрелял из минометов — всех, до единого, что даже раненых не осталось, Мариванна приехала в Биробиджан. На площади перед облбольницей главный ихний китайский монах, хрен знает, как его там они называют, упал перед ней ниц, и вся их братия упала.
Какой-то бритый мужик в оранжевом балахоне, склонившись, меч ей преподнес — руби, мамка, кого считаешь нужным.
CNN опять же снимала все это крупным планом. «Мамка» Мариванна, вздохнув, взяла тяжелую саблю в руки и от души, с размахом, накернила заточенной китайской железякой… по объективу импортной аппаратуры.
На свои личные средства и на деньги русских, казацких, еврейских и китайских вдов Биробиджана она построила часовню на месте гибели мужа.
На Поездок она вернулась через месяц с баулом, до краев набитым китайскими термосами и еще какой-то азиатской фурнитурой. Семенов, даже прослезившись, от души поцеловал ее прямо в губы.
— Спасибо, начальник, — сказала зардевшаяся Мариванна. Но тут же посерьезнела. — Но это — последний поцелуй в моей жизни.
А еще через день весь Поездок мог насладиться звуками ее раскатистого хохота.
— Теперь о дне завтрашнем. — Семенов снова протер лысину. — Завтра у нас двадцать три разбирательства по гражданским делам, а также восемь серьезных дел, два из которых весьма тянут на «исключиловку». Так что советую выспаться, хотя спать нам осталось совсем немного. Всего доброго…
Апостолы собрали бумаги и с веселым гомоном разошлись по своим вагонам. Семенов перевел дух и, мельком глянув на оставшихся за столом Абрамяна и Стрельцова, как-то обыденно произнес:
— А вы знаете, коллеги, что сегодня ночью вас собираются замочить?
Кто придумал проводить планерки на Поездках именно в полночь — до сих неизвестно. Говорят, что это — результат ошибки или просто опечатка. Ну, вроде какой-то генерал из Чрезвычайного Совета продиктовал приказ, а машинистка вместо 12.00 напечатала 00.00. В принципе такое с молоденькими машинистками случается, с учетом напряженного рабочего дня в условиях Чрезвычайного Положения. Потому как при ЧП ответственным мужчинам приходилось работать до глубокой ночи. А ночь — она, сами понимаете, не только к работе располагает…
Как бы там ни было, но на планерки присяжные собирались ровно в полночь, и порядок этот поддерживался на всех Поездках. А после того как присяжных заседателей кто-то метко окрестил апостолами, то и совещания их стали называть тайными вечерями.
Правда, поначалу какой-то умник в главном штабе По Перемещению Нежелательных Элементов, решив выгребнуться, предложил назвать их «ночными бдениями». Однако название это не прижилось, потому как злой и ехидный спецконтингент Поездков иначе как «ночные бздения» данные совещания не называл. А это, согласитесь, обидно…
Проводились тайные вечери в судебном вагоне по одной и той же схеме. Апостолы рассаживались по обе стороны председательского стола и по очереди докладывали о произошедшем за день, потом делились планами на завтрашние судилища. Очередность докладов устанавливалась по традициям русской армии — первым слово получал младший по званию.
В принципе день получился спокойным: случилась пара драк, одна с поножовщиной, но без увечий, в четвертом вагоне обнаружен пакет с анашой, владельца выявить не удалось, поэтому для профилактики в карцер отправили всех обитателей купе, в «столыпинском» вагоне урка обозвал охранника Волобуева пидором, за что сержант сломал ему челюсть.
От личных осведомителей получена следующая информация: большая пьянка планируется в «домоуправском» вагоне — там бывшие начальники ЖЭУ и паспортных отделов будут праздновать малые срока, полученные ими накануне. Рекомендовано пьянке не препятствовать — пусть взяточники хоть напоследок порадуются.
Также есть сведения, что группа азербайджанцев — бывших теневых хозяев рыбного рынка из Астрахани — собирается уйти в побег. Была попытка дачи взятки охране — довольно крупной суммы в валюте. Рекомендуется «рыночников» прошмонать, но осторожно, дабы не засветить информатора. Неплохо бы добавить азерам срок за валютные операции. Но это — на усмотрение апостолов.
В бомжовском вагоне опять обнаружены вши. Рекомендуется — всех побрить наголо и на прожарку…
Семенов внимательно выслушивал доклады, иногда чиркая в блокнотике карандашом. Да, с этой группой апостолов ему работать нравилось — деятельные коллеги, дело свое знают, инициативу проявлять не боятся. Но и поперек батьки в пекло не лезут. Однако, вглядываясь в лица коллег, никак он не мог отогнать одной мысли: «А что, если его осведомитель Нырок прав — и один из апостолов на самом деле “крыса”?»
Глава 10
Глава 11
Но он-то выжил, хотя новый военный комендант Биробиджана и приказал отправить бывшего губернатора в барак к совсем безнадежным «дристунам».
Что касается мужа Мариванны, то его убили. Убили ни за что, просто как русского врача. Убили китайцы — «огородники» и «челноки», якобы возмущенные репрессиями со стороны «убийц в белых халатах». Просто противоэпидемические акции санитаров они восприняли как попрание прав национальных меньшинств.
Несколько хуторов и огородных коммун, объявленных зоной эпидемии, начали обносить проволокой и обустраивать полевые лазареты карантина. В ответ во врачей стали стрелять. Конечно, к «огородникам» тут же присоединилась и вся остальная узкоглазая мафия, начались погромы. Обколотые уроды «огородники», в жизни не державшие тяпок в руках, вытащили Шанцева прямо из операционной, где он пытался спасти жизнь заросшего грязью мужика непонятной национальности, может быть, даже того же китайца, выволокли на площадь, облили медицинскими препаратами, подожгли…
Препараты долго не горели, так как контингент госпиталя предварительно вылакал все спиртосодержащее. Но спятившие «узкоглазики» не унимались, выволакивая из здания госпиталя все новые и новые груды медикаментов, устраивая новую Голгофу.
Тогда из кучи реторт, шлангов, мазей поднялся Игорь Матвеевич Шанцев, поднялся из кучи разбитых пробирок, тряпок, коробок, поднялся во весь рост… Он ничего не понимал: почему ему не дают оперировать, отчего вокруг так много беснующихся людей, отчего он ничего не видел вокруг: он просто искал свои очки… Тогда какой-то урод притащил к больнице канистру с дефицитным бензином.
Этот репортаж с сожженным заживо русским доктором потом несколько раз показала по всему миру доблестная CNN. Весь мир убийц осудил, но Мариванне Шанцевой от этого было не легче…
Семенов потом сам отрывал руки Мариванны от обледеневших поручней Поездка. Она не хотела жить, она не хотела никого видеть… Но Семенов ее убедил: он стоял перед ней на коленях, показывал фотографии ее сына и дочки и умолял: «Надо жить, хотя бы ради них, надо поднять детей, Маша, надо хотя бы мстить…»
Мариванна тогда выжила. И уже через день, после того, когда Амурский СОБР загнал взбунтовавшихся китаезов вместе с остатком Китайского добровольческого отряда на сопки и совместно с батальоном федеральных ПВО (других частей федеральной армии ближе как-то не нашлось) расстрелял из минометов — всех, до единого, что даже раненых не осталось, Мариванна приехала в Биробиджан. На площади перед облбольницей главный ихний китайский монах, хрен знает, как его там они называют, упал перед ней ниц, и вся их братия упала.
Какой-то бритый мужик в оранжевом балахоне, склонившись, меч ей преподнес — руби, мамка, кого считаешь нужным.
CNN опять же снимала все это крупным планом. «Мамка» Мариванна, вздохнув, взяла тяжелую саблю в руки и от души, с размахом, накернила заточенной китайской железякой… по объективу импортной аппаратуры.
На свои личные средства и на деньги русских, казацких, еврейских и китайских вдов Биробиджана она построила часовню на месте гибели мужа.
На Поездок она вернулась через месяц с баулом, до краев набитым китайскими термосами и еще какой-то азиатской фурнитурой. Семенов, даже прослезившись, от души поцеловал ее прямо в губы.
— Спасибо, начальник, — сказала зардевшаяся Мариванна. Но тут же посерьезнела. — Но это — последний поцелуй в моей жизни.
А еще через день весь Поездок мог насладиться звуками ее раскатистого хохота.
— Теперь о дне завтрашнем. — Семенов снова протер лысину. — Завтра у нас двадцать три разбирательства по гражданским делам, а также восемь серьезных дел, два из которых весьма тянут на «исключиловку». Так что советую выспаться, хотя спать нам осталось совсем немного. Всего доброго…
Апостолы собрали бумаги и с веселым гомоном разошлись по своим вагонам. Семенов перевел дух и, мельком глянув на оставшихся за столом Абрамяна и Стрельцова, как-то обыденно произнес:
— А вы знаете, коллеги, что сегодня ночью вас собираются замочить?
Кто придумал проводить планерки на Поездках именно в полночь — до сих неизвестно. Говорят, что это — результат ошибки или просто опечатка. Ну, вроде какой-то генерал из Чрезвычайного Совета продиктовал приказ, а машинистка вместо 12.00 напечатала 00.00. В принципе такое с молоденькими машинистками случается, с учетом напряженного рабочего дня в условиях Чрезвычайного Положения. Потому как при ЧП ответственным мужчинам приходилось работать до глубокой ночи. А ночь — она, сами понимаете, не только к работе располагает…
Как бы там ни было, но на планерки присяжные собирались ровно в полночь, и порядок этот поддерживался на всех Поездках. А после того как присяжных заседателей кто-то метко окрестил апостолами, то и совещания их стали называть тайными вечерями.
Правда, поначалу какой-то умник в главном штабе По Перемещению Нежелательных Элементов, решив выгребнуться, предложил назвать их «ночными бдениями». Однако название это не прижилось, потому как злой и ехидный спецконтингент Поездков иначе как «ночные бздения» данные совещания не называл. А это, согласитесь, обидно…
Проводились тайные вечери в судебном вагоне по одной и той же схеме. Апостолы рассаживались по обе стороны председательского стола и по очереди докладывали о произошедшем за день, потом делились планами на завтрашние судилища. Очередность докладов устанавливалась по традициям русской армии — первым слово получал младший по званию.
В принципе день получился спокойным: случилась пара драк, одна с поножовщиной, но без увечий, в четвертом вагоне обнаружен пакет с анашой, владельца выявить не удалось, поэтому для профилактики в карцер отправили всех обитателей купе, в «столыпинском» вагоне урка обозвал охранника Волобуева пидором, за что сержант сломал ему челюсть.
От личных осведомителей получена следующая информация: большая пьянка планируется в «домоуправском» вагоне — там бывшие начальники ЖЭУ и паспортных отделов будут праздновать малые срока, полученные ими накануне. Рекомендовано пьянке не препятствовать — пусть взяточники хоть напоследок порадуются.
Также есть сведения, что группа азербайджанцев — бывших теневых хозяев рыбного рынка из Астрахани — собирается уйти в побег. Была попытка дачи взятки охране — довольно крупной суммы в валюте. Рекомендуется «рыночников» прошмонать, но осторожно, дабы не засветить информатора. Неплохо бы добавить азерам срок за валютные операции. Но это — на усмотрение апостолов.
В бомжовском вагоне опять обнаружены вши. Рекомендуется — всех побрить наголо и на прожарку…
Семенов внимательно выслушивал доклады, иногда чиркая в блокнотике карандашом. Да, с этой группой апостолов ему работать нравилось — деятельные коллеги, дело свое знают, инициативу проявлять не боятся. Но и поперек батьки в пекло не лезут. Однако, вглядываясь в лица коллег, никак он не мог отогнать одной мысли: «А что, если его осведомитель Нырок прав — и один из апостолов на самом деле “крыса”?»
Глава 10
СЛЕД КРЫСЫ
«Крысы» среди апостолов попадались крайне редко. Хотя бы потому, что все апостолы были заочно преступным миром приговорены, и они прекрасно знали это. Еще одна важная причина — каждый из апостолов хоть дважды, но лично приводил вынесенный им же смертный приговор в исполнение. Часто эти акты записывались на камеру и демонстрировались по телевидению в передаче «По законам Чрезвычайного Положения».
И, конечно, немаловажен факт, что кандидатуры апостолов очень тщательно отбирались, их биографии проверялись чуть ли не с рождения. Приказ о назначении апостола на должность подписывался Президентом, ему же лично в злато гербовом зале они давали присягу верности и долга.
И все-таки «крысы» порой встречались. Семенов знал одного такого, даже работал под его началом, даже сам его брал… Бабы мужика сгубили и жадность.
На следствии капитан Лежнюк сначала отмалчивался. Он даже не отпирался, на допросах сидел, закрыв лицо ладонями, и молчал. Потом вдруг «раскололся».
«На крючок» его подцепили еще год назад, когда он был назначен замом начальника питерского Поездка. Тогда в эшелоне подобрался очень интересный контингент: незаконные эмигранты всевозможных национальностей, среди них целый вагон вьетнамцев с вещевого рынка, очень своеобразные питерские бомжи, собранные со всех портов и вокзалов, а также два вагона шлюх без прописки. Шлюх быстро разделили на «венеричек» и здоровых, но апостольша «женских вагонов» неожиданно слегла с пневмонией и была списана с Поездка. Пока замену искали, курировать шлюх досталось как раз Лежнюку…
Капитан держался три дня, потом загулял. Загулять было с кем, девки подобрались хоть и беспаспортные, но профессию свою знали хорошо. И на угощение жутко падкие. С угощением проблем не было, все мужики Поездка охотно навещали Лежнюка и приходили «расслабиться», конечно, не с пустыми руками.
В принципе в том, что администрация Поездка навещает «одиноких дам», ничего страшного не было. По идее, шлюхи не были еще осуждены, так что формально они считались свободными гражданками лишь с ущемлением права передвижения. Но когда слух об оргиях, устраиваемых в «девичьем» вагоне, дошел до начальника, тот Лежнюка вызвал, беседу с ним имел. «Да он не беседу имел, а меня имел в полный рост и по полной программе», — шутил потом Лежнюк. Но оргии прекратил. И не просто из-за боязни начальства — он просто… влюбился.
Да, Юлия дивчиной была видной: высокая, стройная, талия осиная, грудь пышная, ну прям фотомодель из западного журнала. Держалась она особняком, от предложений «посидеть — отдохнуть — в сауну сходить» решительно отказывалась. Может, именно за это и невзлюбили ее соседки по купе, мол, такая же шлюха, как мы, а еще выделывается. А когда дело дошло до конфликтов, пришлось Юлию отселять в отдельное купе на пару с четырнадцатилетней шлюшкой, которую тоже обижали соседки.
Однажды ночью, уже после наступления комендантского часа, Лежнюк, до этого только посматривающий на Юлию, ввалился в купе «отселянок», выставил за дверь несчастное порочное дитя и молча начал выкладывать на стол коньяк, икру, шоколад и еще кучу разных деликатесов.
— Не надо этого, прошу вас, — тихо сказала девушка.
— Ну что, что ты хочешь? Скажи только, что угодно достану, принесу…
— Ничего не надо… Разве что, если вам не трудно, конечно, принесите цветов. Я очень цветы люблю, ромашки…
Он достал цветов. Что-то наврал в диспетчерской про экстренный случай и остановил поезд в поле. Сам бегал в поле и рвал ромашки, колокольчики…
Уже потом она рассказала грустную историю о том, как бедная девушка приехала в Питер учиться, искренне влюбилась в однокурсника… А тот оказался мерзавцем, сам — наркоман, посадил ее на иглу, подкладывал ее под всех своих знакомых, а потом и вовсе на улицу зарабатывать выгнал…
Но провести ночь с Лежнюком она согласилась с одним условием: он должен спасти ее от ломки. Целую неделю Лежнюк таскал ей героин. Сначала потихоньку брал в сейфе из реквизированного, потом нашел «дельца» и брал у него товар за «зелень».
Юлия сбежала с Поездка где-то в районе Тынды. Ночью, прямо из его купе, усыпив Лежнюка какой-то гадостью, подсыпанной в водку, прихватив его табельное оружие, документы… Сбежала не одна, с тем самым «дельцом», что продавал героин.
Тогда Лежнюк, проснувшись, долго пялился в одну точку, не понимая, что произошло. А когда понял, полез было в петлю.
Но ему повезло, петля оборвалась, а на следующий день при выгрузке из эшелонов вьетнамцы порезали охрану, и спецконтингент поднял бунт. Три вагона сгорело, в том числе тот, где был личный сейф Лежнюка. Документы ему справили новые, а в оружии недостатка и так не было. Тем более, при подавлении бунта Лежнюк проявил истинный героизм, практически в одиночку, истекая кровью, он два часа удерживал диспетчерскую, не дав тем самым бунтовщикам угнать поезд.
После госпиталя он долго пил, стараясь водкой смыть память о запавшей в душу красавице. И уже почти забыл, когда ему напомнили…
В следующую «командировку», когда его уже назначили старшим апостолом Поездка, на допрос к Лежнюку попросился какой-то осужденный бандюган из питерской братвы.
Он молча достал из голенища сапога пачку фотографий и выложил на стол.
Помимо очень откровенных видов Лежнюка, занимавшегося любовью с десятком разных женщин, там были и фото, на которых очень ясно было видно, как капитан ворует наркотики из сейфа, как покупает их у «дельца», как помогает Юлии найти вену.
Лежнюк пристрелил братка прямо у себя в кабинете. По законам Чрезвычайного Положения — в качестве самообороны. Но на следующий день на своем столе увидел свежие фото: он, стреляющий в голову стоящему на коленях подследственному, и… его семилетняя дочка, испуганная, плачущая, в багажнике братковского джипа.
Так Лежнюк стал «крысой». Он знал, что в каждом Поездке против апостолов постоянно ведется скрытая борьба, но не знал, что «подполье» так хорошо организовано. Его засасывало все глубже и глубже. Сначала он не брал денег с бандитов за «услуги», потом начал брать. Но даже не тратил их, и при обыске в его вагоне нашли почти сотню тысяч баксов.
Во время следствия Лежнюка содержали в Омском СИЗО. По иронии судьбы за день до оглашения приговора сюда же привезли… Юлию. Он даже видел, как ее, такую же красивую и даже еще более желанную, вели через тюремный двор.
Как боевому офицеру и георгиевскому кавалеру ему разрешили уйти из жизни самому. Оставили в камере пистолет с одним патроном, бутылку водки, лист бумаги.
Прощальное письмо он адресовал Юлии. Написал, что в последние минуты жизни думает о ней, что с ней он провел лучшие дни жизни, что мысль о ней — его самая последняя мысль в жизни.
Говорят, эта тварь, опять попавшаяся на перепродаже крупной партии наркотиков, зачитывая вслух это послание, ржала на всю камеру и рассказывала товаркам, как надурила наивного мента, прикинувшись несчастной девочкой — жертвой злого наркомана.
И, конечно, немаловажен факт, что кандидатуры апостолов очень тщательно отбирались, их биографии проверялись чуть ли не с рождения. Приказ о назначении апостола на должность подписывался Президентом, ему же лично в злато гербовом зале они давали присягу верности и долга.
И все-таки «крысы» порой встречались. Семенов знал одного такого, даже работал под его началом, даже сам его брал… Бабы мужика сгубили и жадность.
На следствии капитан Лежнюк сначала отмалчивался. Он даже не отпирался, на допросах сидел, закрыв лицо ладонями, и молчал. Потом вдруг «раскололся».
«На крючок» его подцепили еще год назад, когда он был назначен замом начальника питерского Поездка. Тогда в эшелоне подобрался очень интересный контингент: незаконные эмигранты всевозможных национальностей, среди них целый вагон вьетнамцев с вещевого рынка, очень своеобразные питерские бомжи, собранные со всех портов и вокзалов, а также два вагона шлюх без прописки. Шлюх быстро разделили на «венеричек» и здоровых, но апостольша «женских вагонов» неожиданно слегла с пневмонией и была списана с Поездка. Пока замену искали, курировать шлюх досталось как раз Лежнюку…
Капитан держался три дня, потом загулял. Загулять было с кем, девки подобрались хоть и беспаспортные, но профессию свою знали хорошо. И на угощение жутко падкие. С угощением проблем не было, все мужики Поездка охотно навещали Лежнюка и приходили «расслабиться», конечно, не с пустыми руками.
В принципе в том, что администрация Поездка навещает «одиноких дам», ничего страшного не было. По идее, шлюхи не были еще осуждены, так что формально они считались свободными гражданками лишь с ущемлением права передвижения. Но когда слух об оргиях, устраиваемых в «девичьем» вагоне, дошел до начальника, тот Лежнюка вызвал, беседу с ним имел. «Да он не беседу имел, а меня имел в полный рост и по полной программе», — шутил потом Лежнюк. Но оргии прекратил. И не просто из-за боязни начальства — он просто… влюбился.
Да, Юлия дивчиной была видной: высокая, стройная, талия осиная, грудь пышная, ну прям фотомодель из западного журнала. Держалась она особняком, от предложений «посидеть — отдохнуть — в сауну сходить» решительно отказывалась. Может, именно за это и невзлюбили ее соседки по купе, мол, такая же шлюха, как мы, а еще выделывается. А когда дело дошло до конфликтов, пришлось Юлию отселять в отдельное купе на пару с четырнадцатилетней шлюшкой, которую тоже обижали соседки.
Однажды ночью, уже после наступления комендантского часа, Лежнюк, до этого только посматривающий на Юлию, ввалился в купе «отселянок», выставил за дверь несчастное порочное дитя и молча начал выкладывать на стол коньяк, икру, шоколад и еще кучу разных деликатесов.
— Не надо этого, прошу вас, — тихо сказала девушка.
— Ну что, что ты хочешь? Скажи только, что угодно достану, принесу…
— Ничего не надо… Разве что, если вам не трудно, конечно, принесите цветов. Я очень цветы люблю, ромашки…
Он достал цветов. Что-то наврал в диспетчерской про экстренный случай и остановил поезд в поле. Сам бегал в поле и рвал ромашки, колокольчики…
Уже потом она рассказала грустную историю о том, как бедная девушка приехала в Питер учиться, искренне влюбилась в однокурсника… А тот оказался мерзавцем, сам — наркоман, посадил ее на иглу, подкладывал ее под всех своих знакомых, а потом и вовсе на улицу зарабатывать выгнал…
Но провести ночь с Лежнюком она согласилась с одним условием: он должен спасти ее от ломки. Целую неделю Лежнюк таскал ей героин. Сначала потихоньку брал в сейфе из реквизированного, потом нашел «дельца» и брал у него товар за «зелень».
Юлия сбежала с Поездка где-то в районе Тынды. Ночью, прямо из его купе, усыпив Лежнюка какой-то гадостью, подсыпанной в водку, прихватив его табельное оружие, документы… Сбежала не одна, с тем самым «дельцом», что продавал героин.
Тогда Лежнюк, проснувшись, долго пялился в одну точку, не понимая, что произошло. А когда понял, полез было в петлю.
Но ему повезло, петля оборвалась, а на следующий день при выгрузке из эшелонов вьетнамцы порезали охрану, и спецконтингент поднял бунт. Три вагона сгорело, в том числе тот, где был личный сейф Лежнюка. Документы ему справили новые, а в оружии недостатка и так не было. Тем более, при подавлении бунта Лежнюк проявил истинный героизм, практически в одиночку, истекая кровью, он два часа удерживал диспетчерскую, не дав тем самым бунтовщикам угнать поезд.
После госпиталя он долго пил, стараясь водкой смыть память о запавшей в душу красавице. И уже почти забыл, когда ему напомнили…
В следующую «командировку», когда его уже назначили старшим апостолом Поездка, на допрос к Лежнюку попросился какой-то осужденный бандюган из питерской братвы.
Он молча достал из голенища сапога пачку фотографий и выложил на стол.
Помимо очень откровенных видов Лежнюка, занимавшегося любовью с десятком разных женщин, там были и фото, на которых очень ясно было видно, как капитан ворует наркотики из сейфа, как покупает их у «дельца», как помогает Юлии найти вену.
Лежнюк пристрелил братка прямо у себя в кабинете. По законам Чрезвычайного Положения — в качестве самообороны. Но на следующий день на своем столе увидел свежие фото: он, стреляющий в голову стоящему на коленях подследственному, и… его семилетняя дочка, испуганная, плачущая, в багажнике братковского джипа.
Так Лежнюк стал «крысой». Он знал, что в каждом Поездке против апостолов постоянно ведется скрытая борьба, но не знал, что «подполье» так хорошо организовано. Его засасывало все глубже и глубже. Сначала он не брал денег с бандитов за «услуги», потом начал брать. Но даже не тратил их, и при обыске в его вагоне нашли почти сотню тысяч баксов.
Во время следствия Лежнюка содержали в Омском СИЗО. По иронии судьбы за день до оглашения приговора сюда же привезли… Юлию. Он даже видел, как ее, такую же красивую и даже еще более желанную, вели через тюремный двор.
Как боевому офицеру и георгиевскому кавалеру ему разрешили уйти из жизни самому. Оставили в камере пистолет с одним патроном, бутылку водки, лист бумаги.
Прощальное письмо он адресовал Юлии. Написал, что в последние минуты жизни думает о ней, что с ней он провел лучшие дни жизни, что мысль о ней — его самая последняя мысль в жизни.
Говорят, эта тварь, опять попавшаяся на перепродаже крупной партии наркотиков, зачитывая вслух это послание, ржала на всю камеру и рассказывала товаркам, как надурила наивного мента, прикинувшись несчастной девочкой — жертвой злого наркомана.
Глава 11
КОЕ-ЧТО О ТОМ СВЕТЕ
Старший присяжный заседатель Владимир Глумов был, что говорится, из молчунов. Он все делал молча (но очень хорошо делал), и выбить из него хоть слово было сродни подвигу. Говорят, что по этой самой причине от него жена ушла. Ушла, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась.
— Не могу я жить с истуканом этим, — громогласно заявила она на весь подъезд, кутая дитя малое в одеяло. — Ну ладно, что он мне со свадьбы от силы слов десять сказал, он ребенку за год ничего, кроме «ути-ути», не сказал — немтырь хренов. Я не хочу, чтобы у меня дитя немое выросло.
В суде на вопрос: «Почему разводитесь?» — Глумов только пожал плечами.
— Ну вот видите, — ткнула в него пальцем супруга, — ну как с таким жить? Он даже когда футбол по телевизору смотрит — не орет! Разве это мужик?
Судья только покачала головой — до этого ей приходилось разводить супругов большей частью по причине того, что муж пьет. Но что молчит…
Глумов не только не говорил — он и не пил. То есть совсем убежденным трезвенником был. Однако бывали моменты, когда… Короче, знала бы бывшая жена Глумова, как красиво может говорить ее супруг по пьяному делу — сама бы за водкой бегала.
В вагоне-ресторане было абсолютно тихо. Словно вымер вагон-ресторан. Тем не менее там были люди — ровно «чертова дюжина». Двенадцать из них с изумлением наблюдали, как тринадцатый берет из бара бутылку «Дербента», выливает ее содержимое в пивную кружку и, не отрываясь, выпивает.
— Это уже вторая, — прошептала Мариванна. В абсолютной тишине шепот ее прозвучал очень громко и отчетливо.
— А будет и третья, — неожиданно заявил Глумов, шарахнул кружкой о барную стойку и быстро заговорил: — Вот вы тут говорите о жизни загробной, о царстве небесном. Все фигня это! Ни хрена-то вы не знаете, ни хрена не понимаете. Есть, есть душа бессмертная у человека, есть рай, есть ад. Правда, без котлов со смолой кипящей, без чертей-кочегаров, без всей этой лабуды поповской. Другой он ад, совсем другой. У вас когда-нибудь умирал очень близкий человек? Вас бросала любимая девушка? Вам изменяла жена, вы мучились ревностью? Все это мелочи по сравнению с теми моральными мучениями, которые ждут вашу душу ТАМ! Мелочи… Душу человека, умершего человека, нельзя запугать физическими мучениями. Но там эту душу ждут… моральные мучения.
Я тогда работал в «шестерке» оперативником. По линии ОБОП разрабатывали мы банду Скачка. Честно сказать, банда так себе была — отморозки, мелким рэкетом промышлявшие. Палатки «налогом» облагали, кафешки, магазинчики небольшие. Так, сыкуны были, на серьезные дела не шли. Но вот главарь у них был оторвяга. У него и фамилия была соответственная — Скачков. Петр Сергеевич Скачков.
Дебил был редкостный — по пьяни, наверное, зачатый. Отец у него был путевый — базой заведовал, в депутаты избирался, мать тоже грамотная женщина, в банке работала, сестренка — врач, а вот Скачок не удался. Из школы его выгнали еще в седьмом классе — учителю морду набил и школьную бухгалтерию ограбил. От «малолетки» папа с мамой спасли — взятку большую дали.
Когда эта рыночная экономика началась и «бандитские времена» настали, Скачок свою банду собрал. В 16 лет собрал!
Его тогда в солидные банды звали, а он на хрен всех посылал. Сам бригадиром хотел быть. И был — мужики лет под 30 у него в подчинении ходили. Солидные бандиты его побаивались, потому что все ему по хрену было. Решил, что такой-то район его — никого туда не допускал. И «работал» очень борзо. Мне один торгаш рассказывал: «Как-то заехал Скачок ко мне в „комок“, говорит, мол, с завтрашнего дня по сотке баксов в месяц мне будешь скидывать. Я ему отвечаю: „Я Мамонту плачу“. А он: „Мне по хрену, в натуре, кому ты еще платишь, ты в моем районе — будешь мне платить“.
Приехали мамонтовские на разборку, а он, блин, лимонку из кармана достает, чеку дергает, говорит, мол, ща, блин, брошу, выскочу и дверь припру. Те обосрались сразу. А че, он — дурак, он бросит. Пришлось мне Скачку платить».
Кстати, Скачок и на самом деле был дураком. Справка у него была, что он — дурак. Из дурдома справка. В кабаке центральном он как-то гулял, ну и запал на даму одну, очень она ему, понимаете ли, понравилась. Пригласил на танец — она отказалась, говорит: «Я танцую только со своим кавалером». Ну и выдернул ее Скачок из-за стола, врезав ее кавалеру по репе. Однако просчитался — не на того нарвался. «Кавалер» с пола встал, челюсть ушибленную потер, ну и начал… Короче, фээсбэшником оказался, сам весь в крови был, но Скачка и еще его троих друзей уложил. А сам Скачок еще и по башке бутылкой из-под шампанского получил.
В больнице его откачали, какую-то пластину в пробитую башку вставили и со справкой папе с мамой с рук на руки выдали. В тот же день Скачок с братвой поехал с тем фээсбэшником разбираться. Стрелку назначил, на двух машинах приехал, там его и повязали. Как скачковские папа с мамой ни старались, как ни проплачивали, сынку два года все-таки впаяли — за хранение огнестрельного оружия. Отпечатки пальчиков нашли и идентифицировали.
Но и на зоне Скачок не горевал. Он плевал на всех и вся. Блатные ему грозили, что сразу же замочат, стоит ему переступить порог зоны, но папа с мамой помогли непутевому чаду, и он с первого же дня вселился в отдельный блок с видаком и душем.
И хотя без командира скачковскую «бригаду» основательно потеснили конкуренты, «дачки» на зону ему привозили целыми «газелями». А потому он скидывал на общак сигареты и жратву коробками, за что и был уважаем смотрящим по зоне.
Вышел с зоны он заметно поправившимся (физически, а отнюдь не психически) и сильно озлобленным на «черных». На зоне он решил все проблемы, но вот с кавказцами общего языка так и не нашел. А потому, когда в поселке около зоны в один день замочили сразу трех грузинов-расконвойников, мы-то знали, чьих рук это дело, но доказать ничего не сумели.
И вообще, по нашей части Скачок оказался крепким орешком. Поумнел, скотина, после отсидки, адвокатов завел грамотных. И хотя нам было известно, что Скачок — бандит, что даже похищениями не брезгует, «взять за жабры» его не могли. А потом его замочили.
Ну, гондоны, пидоры черно-бурые. В натуре, вы ответите! На стрелку?!! Будет вам, бля, стрелка! Запомните, бля, надолго! И этот урод, бля, Сурен, ответит, шашлычник, х… в. Три года, бля, платил, теперь земляков нашел? Ну я, бля, устрою тебе земляков! Санька, ну-ка дай «сотовик».
Колян? Привет, брат! Это Скачок говорит. В натуре, собери братву, и жду тебя сегодня в «Царице Тамаре» в полшестого. Стрелка у нас в шесть, но пораньше соберемся. Ну да, «черные» стрелку назначили, Сурен, сука, земляков нашел, решил крышу поменять. Я ему устрою земляков, бля, я ему гланды вырву. Нет, стволы брать не надо, это — неконкретные «чурки», в крайнем случае «перьями» помашут. Да, биты бейсбольные возьмите. Я Сурену лично вмажу. Ну, давай, жду, брат.
Где же я ошибся? Где я, бля, фуфло спорол? Почему я так глупо умер? Ну да, башка у меня с пластиной, но пластина-то серебряная. Чего я не учел?
Конкретно, надо было взять стволы! Ну а кто думал? Фигня какая: три сотки «баксов» в месяц, из-за этого не убивают.
Мы приехали на стрелку на полчаса раньше. Колян, молодец, взял самых крутых ребят. Ну да, Сурену зря он рожу набил. Не, ну а че он? Раньше шашлык с улыбочкой, на полусогнутых подавал, а теперь девку послал. Шалаву, бля! Да у нее триппер на роже нарисован.
Не, ну че я не учел? Ну кто мог подумать, что «чернобурки» начнут сразу шмалять? Может, правда, из-за Сурена. Подумаешь, бля, пара фонарей под глазом, нос разбитый. Бля, меня в школе не так п… ли. Этот их главный — усатый — круто, бля, в натуре, сработал. Как он красиво, бля, с полуразворота из «ТТ» Гнома срезал!
Мы ждали «чурок» со входа. Они появились из кухни и сразу начали стрелять. Ответить было нечем. Только вот Колян, Колюха, Колян, бля, брат! Ты меня не послушался. Ты — единственный, кто ствол взял. Кольк, братуха, в тебя с двух «калашей» в упор стреляли. И из «ТТ». Но ты все же этого усатого успел завалить, прямо в глаз!
У нас не было шансов. Один «ТТ» против трех стволов… Меня убило совсем не больно — что-то ударило в грудь, сначала под рубашкой потеплело, потом как-то холодно стало. Особенно в ногах холодно. Я все видел, видел, как нас убивали.
Сверху! Я все видел сверху! Как эти черные ублюдки ходили по кафешке, как добивали нас контрольными выстрелами в голову. Меня добивал Сурен. У него тряслись руки, он долго не мог снять пистолет с предохранителя, «черные» на него ругались и обзывали «сыкуном». На своем языке называли, но я почему-то понимал все. Но потом Сурен как-то справился. Он стрельнул мне в голову и попал как раз в пластину. Вы знаете, там, под потолком, я ничего не почувствовал. Мне не было больно…
Глумов по-строевому подошел к бару, опять взял коньяк, опять же влил все в пивную кружку и опрокинул содержимое в горло. Закусил лимончиком, продолжил:
— Из восьми человек скачковской бригады, попавшей под расстрел в «Царице Тамаре», выжил один Скачок. Нас сразу вызвали, как только началась стрельба, но застали мы одни трупы. Хозяин кафе — Сурен — сидел на кухне, у котлов, и рыдал. Все было в крови, все! Столики, барная стойка, пол. Лужи крови. Среди этого ада мы нашли живого человека. Но клянусь вам, когда мы зашли в кафе, Скачок не дышал, он был холодным как лед.
А вот и «скорая»… Интересно, как я нашел свое тело? Я его почувствовал? Нет, я просто откуда-то знаю, где мое тело, мне кто-то его показывает…
Подождите, это сколько же времени прошло? Ну не меньше года, это точно! Впрочем, когда такие мучения терпишь, и минута годом покажется. Ну вот и я! Интересно, как я в свое тело войду? И сколько мне времени отпущено? Так, потихонечку… Так, сестренка, не бойся, но сейчас я буду оживать.
Господи, как же мне больно!
Он ожил в «труповозке». Молоденькая медсестричка поправляла руку, выпавшую из-под окровавленной простыни, и вдруг закричала: «Пульс, пульс, он живой!»
Это очень странное ощущение — когда твоя душа отделяется от тела. Как в кино «Призрак». Или «Привидение»? Ты видишь свое тело как бы со стороны. Вернее — сверху. Словно под потолок тебя подвесили. И ничего не чувствуешь, только сожаление. Без злобы, без ненависти — только чувство горького сожаления. Ну вот так получилось, я умер. Рано умер, мог бы еще жить, что-то делать, кого-то любить…
Даже к тем, кто тебя убивает, злобы нет. Тебе только жалко своего тела, как-то неприятно смотреть, как стреляют в твое тело, как из него кровавые брызги летят.
Интересно, какой я сейчас со стороны? Видят ли меня братки, тела которых тоже лежат на полу, которым тоже стреляли в голову. Вон Колян, Гном, Рыбак лежат. Мертвые уже. А Глухарь еще жив, стонет. Ему очень больно, я это не чувствую, а как-то знаю. Все, умер Глухарь — вон от его тела облачко светлое отлетело. Эй, Глухарь, ты меня видишь? Нет, не видит меня Глухарь.
— Не могу я жить с истуканом этим, — громогласно заявила она на весь подъезд, кутая дитя малое в одеяло. — Ну ладно, что он мне со свадьбы от силы слов десять сказал, он ребенку за год ничего, кроме «ути-ути», не сказал — немтырь хренов. Я не хочу, чтобы у меня дитя немое выросло.
В суде на вопрос: «Почему разводитесь?» — Глумов только пожал плечами.
— Ну вот видите, — ткнула в него пальцем супруга, — ну как с таким жить? Он даже когда футбол по телевизору смотрит — не орет! Разве это мужик?
Судья только покачала головой — до этого ей приходилось разводить супругов большей частью по причине того, что муж пьет. Но что молчит…
Глумов не только не говорил — он и не пил. То есть совсем убежденным трезвенником был. Однако бывали моменты, когда… Короче, знала бы бывшая жена Глумова, как красиво может говорить ее супруг по пьяному делу — сама бы за водкой бегала.
В вагоне-ресторане было абсолютно тихо. Словно вымер вагон-ресторан. Тем не менее там были люди — ровно «чертова дюжина». Двенадцать из них с изумлением наблюдали, как тринадцатый берет из бара бутылку «Дербента», выливает ее содержимое в пивную кружку и, не отрываясь, выпивает.
— Это уже вторая, — прошептала Мариванна. В абсолютной тишине шепот ее прозвучал очень громко и отчетливо.
— А будет и третья, — неожиданно заявил Глумов, шарахнул кружкой о барную стойку и быстро заговорил: — Вот вы тут говорите о жизни загробной, о царстве небесном. Все фигня это! Ни хрена-то вы не знаете, ни хрена не понимаете. Есть, есть душа бессмертная у человека, есть рай, есть ад. Правда, без котлов со смолой кипящей, без чертей-кочегаров, без всей этой лабуды поповской. Другой он ад, совсем другой. У вас когда-нибудь умирал очень близкий человек? Вас бросала любимая девушка? Вам изменяла жена, вы мучились ревностью? Все это мелочи по сравнению с теми моральными мучениями, которые ждут вашу душу ТАМ! Мелочи… Душу человека, умершего человека, нельзя запугать физическими мучениями. Но там эту душу ждут… моральные мучения.
Я тогда работал в «шестерке» оперативником. По линии ОБОП разрабатывали мы банду Скачка. Честно сказать, банда так себе была — отморозки, мелким рэкетом промышлявшие. Палатки «налогом» облагали, кафешки, магазинчики небольшие. Так, сыкуны были, на серьезные дела не шли. Но вот главарь у них был оторвяга. У него и фамилия была соответственная — Скачков. Петр Сергеевич Скачков.
Дебил был редкостный — по пьяни, наверное, зачатый. Отец у него был путевый — базой заведовал, в депутаты избирался, мать тоже грамотная женщина, в банке работала, сестренка — врач, а вот Скачок не удался. Из школы его выгнали еще в седьмом классе — учителю морду набил и школьную бухгалтерию ограбил. От «малолетки» папа с мамой спасли — взятку большую дали.
Когда эта рыночная экономика началась и «бандитские времена» настали, Скачок свою банду собрал. В 16 лет собрал!
Его тогда в солидные банды звали, а он на хрен всех посылал. Сам бригадиром хотел быть. И был — мужики лет под 30 у него в подчинении ходили. Солидные бандиты его побаивались, потому что все ему по хрену было. Решил, что такой-то район его — никого туда не допускал. И «работал» очень борзо. Мне один торгаш рассказывал: «Как-то заехал Скачок ко мне в „комок“, говорит, мол, с завтрашнего дня по сотке баксов в месяц мне будешь скидывать. Я ему отвечаю: „Я Мамонту плачу“. А он: „Мне по хрену, в натуре, кому ты еще платишь, ты в моем районе — будешь мне платить“.
Приехали мамонтовские на разборку, а он, блин, лимонку из кармана достает, чеку дергает, говорит, мол, ща, блин, брошу, выскочу и дверь припру. Те обосрались сразу. А че, он — дурак, он бросит. Пришлось мне Скачку платить».
Кстати, Скачок и на самом деле был дураком. Справка у него была, что он — дурак. Из дурдома справка. В кабаке центральном он как-то гулял, ну и запал на даму одну, очень она ему, понимаете ли, понравилась. Пригласил на танец — она отказалась, говорит: «Я танцую только со своим кавалером». Ну и выдернул ее Скачок из-за стола, врезав ее кавалеру по репе. Однако просчитался — не на того нарвался. «Кавалер» с пола встал, челюсть ушибленную потер, ну и начал… Короче, фээсбэшником оказался, сам весь в крови был, но Скачка и еще его троих друзей уложил. А сам Скачок еще и по башке бутылкой из-под шампанского получил.
В больнице его откачали, какую-то пластину в пробитую башку вставили и со справкой папе с мамой с рук на руки выдали. В тот же день Скачок с братвой поехал с тем фээсбэшником разбираться. Стрелку назначил, на двух машинах приехал, там его и повязали. Как скачковские папа с мамой ни старались, как ни проплачивали, сынку два года все-таки впаяли — за хранение огнестрельного оружия. Отпечатки пальчиков нашли и идентифицировали.
Но и на зоне Скачок не горевал. Он плевал на всех и вся. Блатные ему грозили, что сразу же замочат, стоит ему переступить порог зоны, но папа с мамой помогли непутевому чаду, и он с первого же дня вселился в отдельный блок с видаком и душем.
И хотя без командира скачковскую «бригаду» основательно потеснили конкуренты, «дачки» на зону ему привозили целыми «газелями». А потому он скидывал на общак сигареты и жратву коробками, за что и был уважаем смотрящим по зоне.
Вышел с зоны он заметно поправившимся (физически, а отнюдь не психически) и сильно озлобленным на «черных». На зоне он решил все проблемы, но вот с кавказцами общего языка так и не нашел. А потому, когда в поселке около зоны в один день замочили сразу трех грузинов-расконвойников, мы-то знали, чьих рук это дело, но доказать ничего не сумели.
И вообще, по нашей части Скачок оказался крепким орешком. Поумнел, скотина, после отсидки, адвокатов завел грамотных. И хотя нам было известно, что Скачок — бандит, что даже похищениями не брезгует, «взять за жабры» его не могли. А потом его замочили.
Ну, гондоны, пидоры черно-бурые. В натуре, вы ответите! На стрелку?!! Будет вам, бля, стрелка! Запомните, бля, надолго! И этот урод, бля, Сурен, ответит, шашлычник, х… в. Три года, бля, платил, теперь земляков нашел? Ну я, бля, устрою тебе земляков! Санька, ну-ка дай «сотовик».
Колян? Привет, брат! Это Скачок говорит. В натуре, собери братву, и жду тебя сегодня в «Царице Тамаре» в полшестого. Стрелка у нас в шесть, но пораньше соберемся. Ну да, «черные» стрелку назначили, Сурен, сука, земляков нашел, решил крышу поменять. Я ему устрою земляков, бля, я ему гланды вырву. Нет, стволы брать не надо, это — неконкретные «чурки», в крайнем случае «перьями» помашут. Да, биты бейсбольные возьмите. Я Сурену лично вмажу. Ну, давай, жду, брат.
Где же я ошибся? Где я, бля, фуфло спорол? Почему я так глупо умер? Ну да, башка у меня с пластиной, но пластина-то серебряная. Чего я не учел?
Конкретно, надо было взять стволы! Ну а кто думал? Фигня какая: три сотки «баксов» в месяц, из-за этого не убивают.
Мы приехали на стрелку на полчаса раньше. Колян, молодец, взял самых крутых ребят. Ну да, Сурену зря он рожу набил. Не, ну а че он? Раньше шашлык с улыбочкой, на полусогнутых подавал, а теперь девку послал. Шалаву, бля! Да у нее триппер на роже нарисован.
Не, ну че я не учел? Ну кто мог подумать, что «чернобурки» начнут сразу шмалять? Может, правда, из-за Сурена. Подумаешь, бля, пара фонарей под глазом, нос разбитый. Бля, меня в школе не так п… ли. Этот их главный — усатый — круто, бля, в натуре, сработал. Как он красиво, бля, с полуразворота из «ТТ» Гнома срезал!
Мы ждали «чурок» со входа. Они появились из кухни и сразу начали стрелять. Ответить было нечем. Только вот Колян, Колюха, Колян, бля, брат! Ты меня не послушался. Ты — единственный, кто ствол взял. Кольк, братуха, в тебя с двух «калашей» в упор стреляли. И из «ТТ». Но ты все же этого усатого успел завалить, прямо в глаз!
У нас не было шансов. Один «ТТ» против трех стволов… Меня убило совсем не больно — что-то ударило в грудь, сначала под рубашкой потеплело, потом как-то холодно стало. Особенно в ногах холодно. Я все видел, видел, как нас убивали.
Сверху! Я все видел сверху! Как эти черные ублюдки ходили по кафешке, как добивали нас контрольными выстрелами в голову. Меня добивал Сурен. У него тряслись руки, он долго не мог снять пистолет с предохранителя, «черные» на него ругались и обзывали «сыкуном». На своем языке называли, но я почему-то понимал все. Но потом Сурен как-то справился. Он стрельнул мне в голову и попал как раз в пластину. Вы знаете, там, под потолком, я ничего не почувствовал. Мне не было больно…
Глумов по-строевому подошел к бару, опять взял коньяк, опять же влил все в пивную кружку и опрокинул содержимое в горло. Закусил лимончиком, продолжил:
— Из восьми человек скачковской бригады, попавшей под расстрел в «Царице Тамаре», выжил один Скачок. Нас сразу вызвали, как только началась стрельба, но застали мы одни трупы. Хозяин кафе — Сурен — сидел на кухне, у котлов, и рыдал. Все было в крови, все! Столики, барная стойка, пол. Лужи крови. Среди этого ада мы нашли живого человека. Но клянусь вам, когда мы зашли в кафе, Скачок не дышал, он был холодным как лед.
А вот и «скорая»… Интересно, как я нашел свое тело? Я его почувствовал? Нет, я просто откуда-то знаю, где мое тело, мне кто-то его показывает…
Подождите, это сколько же времени прошло? Ну не меньше года, это точно! Впрочем, когда такие мучения терпишь, и минута годом покажется. Ну вот и я! Интересно, как я в свое тело войду? И сколько мне времени отпущено? Так, потихонечку… Так, сестренка, не бойся, но сейчас я буду оживать.
Господи, как же мне больно!
Он ожил в «труповозке». Молоденькая медсестричка поправляла руку, выпавшую из-под окровавленной простыни, и вдруг закричала: «Пульс, пульс, он живой!»
Это очень странное ощущение — когда твоя душа отделяется от тела. Как в кино «Призрак». Или «Привидение»? Ты видишь свое тело как бы со стороны. Вернее — сверху. Словно под потолок тебя подвесили. И ничего не чувствуешь, только сожаление. Без злобы, без ненависти — только чувство горького сожаления. Ну вот так получилось, я умер. Рано умер, мог бы еще жить, что-то делать, кого-то любить…
Даже к тем, кто тебя убивает, злобы нет. Тебе только жалко своего тела, как-то неприятно смотреть, как стреляют в твое тело, как из него кровавые брызги летят.
Интересно, какой я сейчас со стороны? Видят ли меня братки, тела которых тоже лежат на полу, которым тоже стреляли в голову. Вон Колян, Гном, Рыбак лежат. Мертвые уже. А Глухарь еще жив, стонет. Ему очень больно, я это не чувствую, а как-то знаю. Все, умер Глухарь — вон от его тела облачко светлое отлетело. Эй, Глухарь, ты меня видишь? Нет, не видит меня Глухарь.