Маргарита Агашина. Бабья доля (сборник)

в лампе горбится фитиль…
В дальний путь за Синей Птицей
вышел маленький Тиль-Тиль.
 
 
Окна настежь, двери настежь,
словно вдаль из-за угла
за большим крылатым счастьем
ночь мальчишку позвала.
 
 
Словно был за темной дверью
путь к заветному гнезду,
словно птица в синих перьях
ждёт его в своем саду.
 
 
Тихо шепчутся страницы
синей стаей легких птиц…
На подушке сон гнездится,
не поднять уже ресниц.
 
 
И пускай ему приснится,
что лежит у ног его
дальний путь за синей птицей,
птицей детства моего.
 

5

 
На окне в геранях тонко-тонко
солнце перепутало лучи.
За окном больничная трёхтонка
и на ней – знакомые врачи.
 
 
Были все какие-то другие;
стыл обед в кастрюлях на шестке.
Синий том «Военной хирургии»
спрятался в отцовском рюкзаке.
 
 
Мама становилась всё бледнее.
Грузовик сигналил со двора.
Из-за окон крикнули:
– Пора!..
Стало всё яснее и страшнее.
 
 
Громкие тяжелые рыданья,
всё слилось, ни взгляда, ни лица;
кто-то крикнул:
– Дочка, до свиданья! —
голосом любимого отца.
 
 
Отмелькала лугом Волчья Яма.
Грузовик скрывается за рвом…
Никогда не плакавшая мама
слёзы вытирала рукавом.
 
 
Встала у открытого окна,
плача и других не утешая,
и сказала медленно:
– Война…
Хорошо, что ты уже большая…
 

1948

О первой любви

   Инне Гофф

1

 
Тесный мир для девочки просторен.
Все шаги и быстры, и легки.
Девочке хотелось, чтоб Печорин
вдруг в неё влюбился от тоски.
 
 
Девочка не ведывала горя,
Глядя в мир из детского окна.
А большие воды на Печоре
не дают заглядывать до дна,
 
 
скрадывают отзвуки и краски,
сглаживают камни и пески…
Девочка придумывала сказки
и мечту – влюбиться от тоски.
 
 
Девочка, открой окно пошире,
не кричи, не плачь и не зови!
Ты поймешь в невыдуманном мире
силу не придуманной любви.
 

2

 
Две зимы черёмухами вьюги,
две весны черёмухи пургой…
Говорят, что мы с тобой подруги,
что одна – ни шагу без другой.
 
 
Мы с тобой играли в разных кукол,
и у детства памятных дверей
нас с тобой по-разному баюкал
тихой песней голос матерей.
 
 
И твои каштановые парки,
может, и не знали ничего —
дальнего поселка у Игарки,
Пихт и кедров детства моего.
 
 
Были руки неловки и робки.
Я плела задумчивый венок.
Вдруг за дальним озером у сопки
выстрелил соседский паренёк.
 
 
Он не думал, осторожно целясь
прямо в грудь большому крохалю,
как тогда на всю тайгу хотелось
громко крикнуть: «Я тебя люблю!»
 
 
Вывернулось сердце наизнанку,
ночью дым от выстрела – во сне…
Но забыт тот паренёк с берданкой
в бисерном, цветастом зипуне.
 
 
…А потом – берёзовые тени
на верандах подмосковных дач,
и летит на школьной перемене
невесомый волейбольный мяч.
 
 
И – мальчишка в клетчатой рубашке…
А потом из рук моих к нему
лепестки оборванной ромашки
ветер уносил по одному…
 
 
В платье, разрисованном горошком,
как в мечте ждала я, как во сне…
но не по цветным лесным дорожкам
в первый раз любовь пришла ко мне.
 
 
По Лесной, Полянке или Пресне —
я не знала улиц городских…
Шумный город замер и затих
над моей, не городскою, песней.
 
 
Песня слов и выдумок сильней!
Если трудно – песню позови!
Песня стала спутницей моей
первой, не придуманной, любви.
 

3

 
Не дадут литые тротуары
вырасти былинке-лебеде…
Тонут потухающие фары
в москворецкой медленной воде.
 
 
А шаги – отчётливей и реже,
а слова – нежнее и смелей:
ты остановился на Манеже,
у кремлёвских, тонких тополей.
 
 
И, решив, что нам с тобой не нужно
глубины волнений и тревог,
предложил торжественную дружбу
до конца отдельных двух дорог.
 
 
…Я смотрела в самые глаза,
веря с полуслова, с полувзгляда,
и решала: если ты сказал,
значит, это только так и надо.
 
 
Значит, только так тому и быть!
И пройду, не оглянувшись, мимо.
И нетрудно даже разлюбить,
если так потребовал любимый!
 
 
Я решила разлюбить… И вдруг
вздрогнула от боли и испуга:
ты сказал неправду – ты не друг,
ты гораздо больше просто друга!
 

4

 
И ты ещё, ещё, ещё придёшь!
Опять такой же шумный и упрямый.
И снова дробь выстукивает дождь
по переплётам пропылённой рамы.
 
 
И снова гром грохочет горячо,
и тучи наливаются свинцом.
Ты подойдёшь и тронешь за плечо,
и повернёшь меня к себе лицом.
 
 
Стихнет ливень, обрываясь с крыш,
выскользнут страницы из руки,
ты, не узнавая, замолчишь,
уберёшь ладонь с моей щеки;
 
 
ты увидишь новые глаза,
радостью залитые до края.
И тогда, о чём-то вспоминая,
ты услышишь, как сильна гроза!
 
 
Сразу станет комната узка,
и в углах, и на окне темно.
И рванётся тонкая рука
распахнуть тяжёлое окно,
 
 
чтоб навстречу хлынула весна,
ни тоски, ни счастья не тая!
…А девчонка с книгой у окна —
это, может, даже и не я!
 

5

 
Это, не досматривая сны,
забывая отдых и уют,
девушки и юноши страны
сессию весеннюю сдают.
 
 
Это, наклонившись над столом,
не уснув до утренней звезды,
пятикурсник вписывал в диплом
горы малахитовой руды.
 
 
Это вышли эвенки в тайгу
добывать для Родины меха;
это на высоком берегу
вспарывают землю лемеха;
 
 
и моя веселая родня
васильковой волжской стороны
рассыпает зёрна ячменя
в борозды безудержной весны;
 
 
это стынут завязи айвы
в золотых садах Алма-Аты;
это на окраинах Москвы
строятся дороги и мосты;
 
 
голубыми звёздочками льна
костромские искрятся края…
И идёт над Родиной весна,
ни любви, ни счастья не тая!
 

1948

Меня посылает райком

 
Я всё это помню как будто спросонок:
таёжный поселок, больница в снегу.
А в чуме охотника болен ребёнок.
И, значит, отец уезжает в тайгу.
 
 
Отчаянный ветер бросал на колени,
четвёртые сутки ревела пурга,
У нарт беспокойно застыли олени,
закинув за спины крутые рога.
 
 
Отца проводник дожидался у входа.
Негромко, встревоженно ахнула мать:
– Куда тебя носит в такую погоду?
Смотри: ни дороги, ни зги не видать!
 
 
Олени над снегом как будто взлетели
и дёрнули нарты упругим рывком,
и ветер уже далеко из метели доносит:
– Меня посылает райком!
 
 
…Над Родиной встало военное небо.
Тринадцатый месяц народ на постах.
Не досыта сна и не досыта хлеба.
Идут эшелоны в багровых крестах.
 
 
И я становилась взрослей и суровей,
на донорский пункт приходя и делясь
с товарищем раненым струями крови
тринадцатый месяц – тринадцатый раз.
 
 
Усталая мама не скажет ни слова,
сухие глаза вытирает платком
и знает, что надо, и знает, что снова
скажу ей: – Меня посылает райком.
 
 
Я детям своим передам как наследство
счастливое, мирное небо мое.
Пусть будет у сына хорошее детство!
Но если когда-нибудь крикнут: «В ружьё!» —
 
 
я выведу к поезду сына-солдата.
И если заплачу – при всех, не тайком, —
он сдержит меня и спокойно и свято
ответит: – Меня посылает райком.
 

1948

* * *

 
Снова снег за моим окном.
Помоги же мне, первый снег,
научиться забыть о нём
и не видеть его во сне!
 
 
Но и мне, и другим, смеясь,
Снег ласкает воротники.
И растает он через час
От тепла чьей-нибудь руки.
 
 
Ну, не тай! Ну, побудь со мной.
Спой мне вьюгами – о весне!
Очень холодно мне одной.
Помоги же мне, первый снег.
 

1948

* * *

 
Зима спокойна, а потом
завьюжит к февралю.
…А ты опять забыл о том,
что я тебя люблю.
 
 
А где-нибудь за синью рек,
в далёкой стороне
хороший, сильный человек
мечтает обо мне.
 
 
Но я, по жребию судьбы,
опять ночей не сплю
из-за того, кто позабыл,
что я его люблю.
 

1948

* * *

 
Выйду к речке, тонкой веткой хрустну,
оборву тенёт тугую нить.
Осенью всегда бывает грустно,
даже если не о чем грустить.
 
 
Подойду к красавице рябине,
руку ей на шею положу,
по какой, единственной, причине
я грущу сегодня, расскажу…
 
 
Мой упрямый, я тебя прошу:
ты прости мне эти разговоры.
Я всегда молчу про наши ссоры —
сору из избы не выношу.
 
 
А сейчас никто ведь не узнает.
Зиму всю рябина смотрит сны,
и она, красавица лесная,
мой рассказ забудет до весны.
 
 
Только пусть его подхватит ветер,
или даже сразу все ветра:
много ведь людей на белом свете
ссорятся, как мы с тобой вчера.
 
 
Пусть же ветры возле них повьются,
им расскажут наш вчерашний спор.
А они – над нами посмеются
и всю жизнь не ссорятся с тех пор!
 

1948

* * *

 
Захлопнуть окно —
и не ждать, и не звать,
и всё – всё равно,
и на всё наплевать!
 
 
Но только упрямо
стучится в виски:
за тонкие рамы
не спрячешь тоски,
 
 
за чистые стёкла