Страница:
Марго Па
Проникновение
Современная мистерия, роман, написанный во сне
Посвящается всем, кто далеко и близко
Я первый усмотрел во снах виденье истины.
«Прикованный Прометей». Эсхил
Картина первая: «Взломщики снов»
(серия портретов)
Эпизод 1. Жар
Ангел взял нож и отрезал крыло. Поморщился от боли и потянулся отрезать второе. В такой перекрученной, как выжатое бельё, позе и с мученическим выражением лица его и запечатлел художник. Ангел мечтает стать человеком. Но разве поезд может двигаться вспять? Ноги босые, в каплях крови. Почудилось, в каплях гранатового сока. Рядом висела репродукция картины Гюстава Курбе «Гранаты». Кто додумался совместить на одной стене несопоставимое? В поезде может быть всё: изощрённые фантазии и настоящая жизнь, красота и пошлость. Синяя ветка метро в Москве, разноцветный поезд-музей. Галерея на колёсах: едешь, смотришь картины, можно перебегать на станциях из вагона в вагон, как из зала в зал. Каждый вагон выдержан в своём стиле, принадлежит своей эпохе, а картина с ангелом – некстати. Давно ждала этот поезд, как ждут знамения свыше: «Однажды, как в плохом кино, проснёшься и поймёшь, что ничто не будет прежним».
– Кира, с тобой всё в порядке? Почему не подходишь к телефону?
– Я работаю по ночам, днём сплю. Всё хорошо.
Гудки. Маме лучше не говорить, что проснуться не получилось. Возвращалась домой после кинопремьеры, села на станции Арбатская в цветной поезд здоровой, а утром начался жар. Летом в Москве легче всего простудиться: город кондиционеров и сквозняков. Ангина сбила с ног на несколько дней. Всё плыло и горело, мысли и образы сплетались в причудливые фигуры калейдоскопа снов. Лабиринта без входа и выхода, где непонятно, кто ты и откуда, и кажется, то, что сейчас происходит, видела и переживала когда-то. Экран внутри экрана, сон внутри сна.
А что если сны можно было бы снимать, как фильмы, и показывать в кинотеатре?
Снилась операционная. И какой-то голос сказал:
– Твоё сердце отравлено.
Утром проснулась и увидела солнечные блики на потолке. Вырвав из вен иглы капельницы, встала и подошла к зеркалу. Тонкий шрам – под левой грудью. Чересчур красиво, чтобы быть жизнью, если бы не лёгкость, ощущение счастливой пустоты.
Тот же голос сказал:
– Больше не будет больно.
Это кино смотрели с тем, кого ждала нетерпеливее, чем цветной поезд. Искоса наблюдала за его реакцией, нравилось думать, что запомнит фильм как лучший из всех, что видел, а на премьеру я его пригласила. Но вместо финальных титров на экране возникли клоуны и фокусники. Гримасничали сначала на сцене, потом спустились в зал, задирая зрителей. Мерзкое, отвратительное шоу, и никто не мог ни остановить его, ни уйти. Все вокруг стали участниками клоунады, а вместо надписи «ВЫХОД» над дверями из зала в коридор загорелись дорожные аварийные треугольники без каких-либо стрелок объезда. Неописуемое чувство стыда за происходящее! Если бы не с ним, а с кем-то другим, то можно было бы пережить, но он рядом. Не мой сон, не моё кино, не моя жизнь. Мечтала быть похожей на женщину с экрана, украла её и выдала за себя, солгала, потому что совершенно нечего ему предложить. Но хуже всего, что не знала, кем был этот человек рядом со мной.
Фокусником, которому не нужен зритель. Ловко жонглировал четырьмя предметами на экране. Несколько секунд в замедленной съёмке крупным планом в руках поочерёдно показывались жезл и чаша, ромб и меч. Затем снова всё замелькало, сливаясь в огненный круг, словно жонглировал он горящими факелами. Киноактёру всё равно полон зал или пуст, играя свою роль, за камерой видит лишь режиссёра.
– Сможешь поймать?
Осторожно оглянулась через плечо, пытаясь понять, к кому из зала он обращается. Единственное занятое кресло – моё. Ни души вокруг.
– Нерешительность – признак несчастливой судьбы, – покачал головой он и метнул меч в мою сторону.
Лезвие вошло в сиденье, как в масло, едва успела отскочить в сторону. Кресло издало тихий стон, а я неотрывно смотрела на покачивающуюся бронзовую рукоять с резными узорами в виде трёх догоняющих друг друга спиралей. С трудом вытащив меч, снова взглянула на экран: никого, но за ним мерцал лёгкий свет, словно на ветру плясало пламя от факелов.
– Нужно пройти сквозь экран, – эхом в пустом кинозале прозвучал знакомый голос.
Разрезав полотно, оставила меч на сцене: слишком тяжёлый, чтобы тащить с собой. Заметила золотистую крошку песка на ладонях. Под ногами был тот же песок. Впереди, за экраном, – бесконечно длинный, уходящий в темноту неф с колоннами. В тусклом свете факелов можно было рассмотреть ближайшие из них с высеченными иероглифами, символами звёзд, пирамид, кубов, шаров и сосудов. Я шагнула в зазеркалье, в отражённый коридор свечей. В одной из ниш за колоннами пламя выхватило из темноты край картины. Взяла факел, подошла к ней поближе. Застывший жонглёр. Фокусник, метнувший мне меч. Но на картине поза его напоминала распятие.
Внезапно коридор из свечей исчез в темноте, потом появился снова, по ногам потянуло холодом. Сквозняк погасил на мгновение факелы, точно где-то далеко впереди открыли и закрыли невидимые двери. Волна взвившегося с пола песка больно резанула по икрам. Свет приближался. Многоголосый шёпот заставил потушить факел в песке и вжаться в стену. Спасительная полоска темноты сужалась, и вскоре у ног задрожали тени невидимых за колоннами хозяев голосов. Одна из теней была похожа на птицу с длинным изогнутым клювом. Тень кивала головой в такт глухим и отрывистым, как барабанная дробь, словам на древнем языке. Самого говорящего скрывали звероподобные тени, столпившиеся вокруг двух треугольников на кресте.
– Я не знал людей, которые были бы незначительными.
Глубоко в подсознании включился переводчик, и я поняла, что нахожусь уже в своём сне.
– Я не перекрывал воду, позволяя ей течь.
Треугольники весов предательски дрогнули.
– Я не вынудил ни одного человека заплакать.
Весы покачнулись, и один из треугольников склонился к земле. Свет погас. Голоса умолкли. Почувствовала, что темнота засасывает меня всё глубже, как вязкое болото, и крепко зажмурилась. Если с силой закрыть глаза, то перед внутренним взором вспыхнут белые искорки света, зажжётся солнце.
Палящее солнце пустыни. Её бесконечность подавляла, хотелось кричать и плакать от ощущения собственной беспомощности и одиночества. Песчаные дюны тянулись далеко за горизонт, в пустоту без единой точки опоры – не за что зацепиться взглядом. Северный ветер рвал волосы и одежду, швырял в лицо песок, полируя кожу, словно наждак. Слёзы капали на покрытые пылью руки, оставляя на них длинные горячие дороги тоски. Вдалеке почудился волчий вой или чей-то плач по погибшему. Я его потеряла.
Блондинка была хороша, её не портил пластмассовый свет ламп над игорным столом, оседающий на лицах мертвецкой бледностью. От неё не пахло бессонницей, как ото всех нас, напротив, будто только что проснулась, как и положено – на рассвете. Густые волосы цвета карамели и глаза цвета неба за окнами. На рассвете небо над Прагой становится пронзительно синим, настоящим, без примесей. Не знаю, почему сегодня решил играть в «Богемии», наверно, устал от «вечного сейчас». Пятое измерение, где времени нет и быть не может. Если все будут смотреть на часы или за окна, никто не проиграет достаточно денег, и казино разорится. Никто не должен уйти слишком рано, никто не должен отрывать взгляд от зелёного сукна, где мелькают карты. Липкие капли пота медленно ползут от виска по щеке, по шее и под ворот рубашки. Время зависает в воздухе, как капли смолы.
Вышеградская «Богемия» – единственное казино в Праге, где окна есть. Казино для туристов. Вышеград – исторический район Праги, высоко на холме над Влтавой, где гости города расстаются с деньгами, любуясь его летящей, романтической панорамой. Точнее, могли бы, если бы не проигрывали так азартно.
Блондинка не проигрывала и не играла, а пила сахарный абсент у края стола, незаметно разглядывая игроков.
– Туз пик не придёт, снова придёт червонный.
Предчувствие беды обожгло так же сильно, как и во сне. Она говорила по-английски, и я помотал головой в знак того, что не понимаю ни слова. Сегодня сойдётся моё четвёртое каре, нужно сосредоточиться.
Снилось противостояние на краю леса: волка и стаи псов. Город не моя территория, должен уйти обратно в лес, но нельзя поворачиваться к ним спиной – разорвут. Противостояние страха: псы тоже боятся и не нападут, если не почуют мой. Борюсь с собой, скалюсь и рою лапами землю. Они молча и недвижимо ждут, обжигающий смрад выдаёт их учащённое дыхание. Темнее, ещё темнее. Руки в грязи и крови. Я снова человек, маленький и дрожащий, – против клыков и когтей. Нет ни ножа, ни камней поблизости. Пячусь и упираюсь спиной в дерево. Закрываю глаза, вот-вот кто-нибудь из них вцепится мне в горло. Жду. Долго. Внезапно воздух становится чистым. Псы ушли.
А я проснулся и понял: удача уйдёт по кривым переулкам города следом за ними. Покерная удача моих снов: неизменное каре – три туза и джокер. Менялись масти, но не комбинация. А джокером стал я, когда решился.
Лето в банковском офисе – худшая из пыток. А грозовое лето тем более. Духота и головная боль. Пытка по расписанию. Раньше и представить себе не мог, что погода превратит здорового, сильного парня в дряхлого старика. Бумаги, бумаги, бумаги, скрип дверей, звонки, телефонные разговоры, лязганье копировальных аппаратов и степлеров … – до сквозных дыр в мозгу. Дорога с работы: брусчатка и боль в пятках, отзывающаяся в позвоночнике, светофоры, хлопающие крыльями над головой, точно стая голодных птиц, нищие попрошайки на Карловом мосту на коленях, мордой в землю, – им не так плохо, могут встать и уйти в любой момент. А чёрный пиджак, белая рубашка и галстук – клеймо раба. Долгие душные ночи, редко прерываемые звонком будильника, чаще тем, что обезболивающее не действует, и в голове от виска к виску опять маршируют с оркестром.
Гроза же обходила Прагу стороной, проливаясь где-то далеко за городом. Бросить бы всё к черту и уехать её искать! Гроза принесла бы мне облегчение. Не мог себе этого позволить: пенсионерка-мать и непонятно от кого беременная дура-сестра – у меня на шее. Я должен их содержать. Должен. Человек вечно кому-нибудь что-нибудь должен. Жизнь – как кредит в моём банке: деньги по-тихому перечисляют прямо на электронную карточку. Никто не спрашивал, хочу я рождаться на свет или нет. Всучили подарочек и подписали под двадцать процентов годовых. В нашем мире вообще считается нормой, что две трети профессий и занятий человечества абсолютно бесполезны. Как в «Замке» Кафки все что-то делают, но никто не может сказать, что именно и кто за это в ответе. Деньги – мерило статуса. Чем больше накопили, тем выше ростом и значительнее стали. И всех приходится догонять, всем соответствовать. Иначе протянешь ноги. Пожизненная участь наёмника. Но стоит осознать, что в жертву гарантированному социумом «завтра» приносишь себя, как восприятие мира переворачивается. Мир – игра, где социальный статус, как джокер в колоде, – заменитель красоты, ума и таланта. Красивую женщину не спросят, чем она занимается: смотришь на неё и понимаешь, неважно. Художника тоже не спрашивают: от него краской пахнет. Люди призвания: врачи, учителя, писатели… выдают себя первым же словом, жестом. «Кто ты по жизни?» – вопрос, упорно повторяемый офисной серостью, продавцами воздуха. Надо же им как-то себя идентифицировать, никто не хочет уподобляться пластиковым стаканчикам с искусственной одноразовой судьбой. Хочется жить по-настоящему!
Я – жил. В коротких предрассветных снах, где после второй дозы обезболивающего дул чистый северный ветер. В перевёрнутом мире игра и есть настоящая жизнь. Веер тузов на зелёном сукне: крестовый и червонный, бубновый и пиковый. Срывал банк раз за разом, пока утреннее головокружение от победы не переросло в настойчивое желание проверить свою удачу. И я решился, дал себе зелёный свет.
– Сколько ставите?
– Всё, что есть.
Вечера начинались одинаково: мелкие карты, мелкие выигрыши с целью продержаться за карточным столом до рассвета. Научился чувствовать его приближение кожей, минута в минуту. Наручные часы в казино тоже носить не принято. Когда ночь над городом сдавала позиции, за игорным столом мне сдавали каре. Главное – успеть поставить все деньги, а их с каждым «ва-банком» прибавлялось и прибавлялось.
Я уволился, переехал из тесной клетки с протёкшими потолками в старом центре в просторную квартиру в новостройке на окраине. Матери и сестре кидал деньги на счёт, сказав, что новая работа связана с частыми командировками. Жил и спал, как хотел и когда хотел, а не по расписанию. Лучшая комбинация свободы и счастья!
Снова пришёл червонный туз, как и предсказала блондинка. Сердце вместо меча. За столом все замерли, глядя на крупье, передвигавшего Эверест из фишек в мою сторону. Жаль, никогда не приходил туз пик, люблю оружие. В детстве в музеях так и тянуло прикоснуться, погладить острые наконечники копий, провести пальцем по лезвию средневекового меча или ножа. Собрать бы коллекцию! Пики её олицетворяли в картах, могли бы стать моей последней удачей. Возможностью взять у будущего тайм-аут и не попадать больше в контору лязгающих степлеров. В жизни нужно делать что-то полезное, чтобы всегда быть на плаву. Но что я умею, чему могу научиться? Ничего и ничему. Пока не пойму, кто я и чего хочу.
Сыграть ещё раз? Оглянулся на блондинку. Чуть улыбнулась мне краешками губ, подняла бокал, допила остатки абсента и резко встала из-за стола, направляясь к выходу. Понял: лучше забрать деньги и уйти, пока не поздно. Жадность – плохой советчик.
– Поздравляю вас, всего триста пятьдесят тысяч крон. Но сейчас в кассе недостаточно денег. Сможете получить выигрыш днём, после двенадцати.
Я опешил.
– А до двенадцати буду шататься с мешком фишек в руках?
Кассирша рассмеялась в ответ:
– Нет, конечно. Выпишем поручительство, предъявите его – получите ваши деньги. Не волнуйтесь. Есть у вас с собой документы?
Так, приехали. Крупная сумма, зарвался. Я ей – паспорт, а она звонит «кому надо», и мне устраивают несчастный случай. Казино ни при чём. Все чистенькие. Современная мафия. А блондинка – их наблюдатель. Я же был осторожен, играл нечасто! Да и кто сможет обвинить меня в мошенничестве, если выигрывал по снам? В казино меня убивать не станут: слишком пафосное место «Богемия», чтобы вляпаться в газетные заголовки. Значит, деньги всё-таки получу, если смогу продержаться несколько часов. Нужно рискнуть. В конце концов, Прага не Лас-Вегас, может, нет столько денег в кассе, не в сейфе же они их держат, в банке.
И я покорно пошёл за ней по длинному коридору подписывать бумаги. Над дверью в комнату висела табличка: «ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ ВХОД». Видимо, гости казино часто путали двери. Внутри – такой же мрачный пластмассовый свет, темно-зелёные ковры и стол, укрытый зелёной скатертью.
Заполнил бланки с печатью казино, один протянул ей.
– Ульвиг? Странное имя у вас. Знаете его происхождение?
Пристально разглядывала меня и улыбалась. Снова почувствовал смолу на висках и за воротом. Её улыбка в бледном свете походила на оскал.
– Нет, и знать не хочу.
– Зря вы так. В имени заключена судьба.
Молча сунул бумагу в карман и поспешил убраться оттуда. Что-то дьявольское сквозило в зелёной комнате.
Вызывать такси из казино не хотелось, решил поймать у Нусельского моста попутку. Но мост был пуст. Я долго шагал вперёд, не оглядываясь и стараясь думать о красных черепичных крышах, разбегавшихся под ним в разные стороны, насколько хватало взгляда. В народе Нусельский мост называют «мостом самоубийц» как самый высокий в Праге. Тучи ползли за мной по пятам, затягивая подрумяненное первыми солнечными лучами небо.
А в Старом городе меня поджидали псы. Сделка с Дьяволом, похоже, состоялась. Он забирает не то, что нам дороже всего, а наоборот то, что в суете дней перестаём замечать. Жизнь. Быстро они среагировали. Парни в увесистых ботинках появились одновременно впереди и позади меня из переулков, словно материализовались из стен домов. Вполне могли провожать меня от казино. Тогда почему напали не на мосту, скинули бы вниз как самоубийцу?
Драка не заставила себя ждать. Падая навзничь на брусчатку, увидел небо, искромсанное вспышками молний. В город пришла гроза.
Чей-то крик между раскатами грома:
– Остановитесь! Я звоню…
И темнота.
– Кира, с тобой всё в порядке? Почему не подходишь к телефону?
– Я работаю по ночам, днём сплю. Всё хорошо.
Гудки. Маме лучше не говорить, что проснуться не получилось. Возвращалась домой после кинопремьеры, села на станции Арбатская в цветной поезд здоровой, а утром начался жар. Летом в Москве легче всего простудиться: город кондиционеров и сквозняков. Ангина сбила с ног на несколько дней. Всё плыло и горело, мысли и образы сплетались в причудливые фигуры калейдоскопа снов. Лабиринта без входа и выхода, где непонятно, кто ты и откуда, и кажется, то, что сейчас происходит, видела и переживала когда-то. Экран внутри экрана, сон внутри сна.
А что если сны можно было бы снимать, как фильмы, и показывать в кинотеатре?
Снилась операционная. И какой-то голос сказал:
– Твоё сердце отравлено.
Утром проснулась и увидела солнечные блики на потолке. Вырвав из вен иглы капельницы, встала и подошла к зеркалу. Тонкий шрам – под левой грудью. Чересчур красиво, чтобы быть жизнью, если бы не лёгкость, ощущение счастливой пустоты.
Тот же голос сказал:
– Больше не будет больно.
Это кино смотрели с тем, кого ждала нетерпеливее, чем цветной поезд. Искоса наблюдала за его реакцией, нравилось думать, что запомнит фильм как лучший из всех, что видел, а на премьеру я его пригласила. Но вместо финальных титров на экране возникли клоуны и фокусники. Гримасничали сначала на сцене, потом спустились в зал, задирая зрителей. Мерзкое, отвратительное шоу, и никто не мог ни остановить его, ни уйти. Все вокруг стали участниками клоунады, а вместо надписи «ВЫХОД» над дверями из зала в коридор загорелись дорожные аварийные треугольники без каких-либо стрелок объезда. Неописуемое чувство стыда за происходящее! Если бы не с ним, а с кем-то другим, то можно было бы пережить, но он рядом. Не мой сон, не моё кино, не моя жизнь. Мечтала быть похожей на женщину с экрана, украла её и выдала за себя, солгала, потому что совершенно нечего ему предложить. Но хуже всего, что не знала, кем был этот человек рядом со мной.
Фокусником, которому не нужен зритель. Ловко жонглировал четырьмя предметами на экране. Несколько секунд в замедленной съёмке крупным планом в руках поочерёдно показывались жезл и чаша, ромб и меч. Затем снова всё замелькало, сливаясь в огненный круг, словно жонглировал он горящими факелами. Киноактёру всё равно полон зал или пуст, играя свою роль, за камерой видит лишь режиссёра.
– Сможешь поймать?
Осторожно оглянулась через плечо, пытаясь понять, к кому из зала он обращается. Единственное занятое кресло – моё. Ни души вокруг.
– Нерешительность – признак несчастливой судьбы, – покачал головой он и метнул меч в мою сторону.
Лезвие вошло в сиденье, как в масло, едва успела отскочить в сторону. Кресло издало тихий стон, а я неотрывно смотрела на покачивающуюся бронзовую рукоять с резными узорами в виде трёх догоняющих друг друга спиралей. С трудом вытащив меч, снова взглянула на экран: никого, но за ним мерцал лёгкий свет, словно на ветру плясало пламя от факелов.
– Нужно пройти сквозь экран, – эхом в пустом кинозале прозвучал знакомый голос.
Разрезав полотно, оставила меч на сцене: слишком тяжёлый, чтобы тащить с собой. Заметила золотистую крошку песка на ладонях. Под ногами был тот же песок. Впереди, за экраном, – бесконечно длинный, уходящий в темноту неф с колоннами. В тусклом свете факелов можно было рассмотреть ближайшие из них с высеченными иероглифами, символами звёзд, пирамид, кубов, шаров и сосудов. Я шагнула в зазеркалье, в отражённый коридор свечей. В одной из ниш за колоннами пламя выхватило из темноты край картины. Взяла факел, подошла к ней поближе. Застывший жонглёр. Фокусник, метнувший мне меч. Но на картине поза его напоминала распятие.
Внезапно коридор из свечей исчез в темноте, потом появился снова, по ногам потянуло холодом. Сквозняк погасил на мгновение факелы, точно где-то далеко впереди открыли и закрыли невидимые двери. Волна взвившегося с пола песка больно резанула по икрам. Свет приближался. Многоголосый шёпот заставил потушить факел в песке и вжаться в стену. Спасительная полоска темноты сужалась, и вскоре у ног задрожали тени невидимых за колоннами хозяев голосов. Одна из теней была похожа на птицу с длинным изогнутым клювом. Тень кивала головой в такт глухим и отрывистым, как барабанная дробь, словам на древнем языке. Самого говорящего скрывали звероподобные тени, столпившиеся вокруг двух треугольников на кресте.
– Я не знал людей, которые были бы незначительными.
Глубоко в подсознании включился переводчик, и я поняла, что нахожусь уже в своём сне.
– Я не перекрывал воду, позволяя ей течь.
Треугольники весов предательски дрогнули.
– Я не вынудил ни одного человека заплакать.
Весы покачнулись, и один из треугольников склонился к земле. Свет погас. Голоса умолкли. Почувствовала, что темнота засасывает меня всё глубже, как вязкое болото, и крепко зажмурилась. Если с силой закрыть глаза, то перед внутренним взором вспыхнут белые искорки света, зажжётся солнце.
Палящее солнце пустыни. Её бесконечность подавляла, хотелось кричать и плакать от ощущения собственной беспомощности и одиночества. Песчаные дюны тянулись далеко за горизонт, в пустоту без единой точки опоры – не за что зацепиться взглядом. Северный ветер рвал волосы и одежду, швырял в лицо песок, полируя кожу, словно наждак. Слёзы капали на покрытые пылью руки, оставляя на них длинные горячие дороги тоски. Вдалеке почудился волчий вой или чей-то плач по погибшему. Я его потеряла.
* * *
– Несказанно везёт и не в первый раз, давно за вами наблюдаю. В чём секрет?Блондинка была хороша, её не портил пластмассовый свет ламп над игорным столом, оседающий на лицах мертвецкой бледностью. От неё не пахло бессонницей, как ото всех нас, напротив, будто только что проснулась, как и положено – на рассвете. Густые волосы цвета карамели и глаза цвета неба за окнами. На рассвете небо над Прагой становится пронзительно синим, настоящим, без примесей. Не знаю, почему сегодня решил играть в «Богемии», наверно, устал от «вечного сейчас». Пятое измерение, где времени нет и быть не может. Если все будут смотреть на часы или за окна, никто не проиграет достаточно денег, и казино разорится. Никто не должен уйти слишком рано, никто не должен отрывать взгляд от зелёного сукна, где мелькают карты. Липкие капли пота медленно ползут от виска по щеке, по шее и под ворот рубашки. Время зависает в воздухе, как капли смолы.
Вышеградская «Богемия» – единственное казино в Праге, где окна есть. Казино для туристов. Вышеград – исторический район Праги, высоко на холме над Влтавой, где гости города расстаются с деньгами, любуясь его летящей, романтической панорамой. Точнее, могли бы, если бы не проигрывали так азартно.
Блондинка не проигрывала и не играла, а пила сахарный абсент у края стола, незаметно разглядывая игроков.
– Туз пик не придёт, снова придёт червонный.
Предчувствие беды обожгло так же сильно, как и во сне. Она говорила по-английски, и я помотал головой в знак того, что не понимаю ни слова. Сегодня сойдётся моё четвёртое каре, нужно сосредоточиться.
Снилось противостояние на краю леса: волка и стаи псов. Город не моя территория, должен уйти обратно в лес, но нельзя поворачиваться к ним спиной – разорвут. Противостояние страха: псы тоже боятся и не нападут, если не почуют мой. Борюсь с собой, скалюсь и рою лапами землю. Они молча и недвижимо ждут, обжигающий смрад выдаёт их учащённое дыхание. Темнее, ещё темнее. Руки в грязи и крови. Я снова человек, маленький и дрожащий, – против клыков и когтей. Нет ни ножа, ни камней поблизости. Пячусь и упираюсь спиной в дерево. Закрываю глаза, вот-вот кто-нибудь из них вцепится мне в горло. Жду. Долго. Внезапно воздух становится чистым. Псы ушли.
А я проснулся и понял: удача уйдёт по кривым переулкам города следом за ними. Покерная удача моих снов: неизменное каре – три туза и джокер. Менялись масти, но не комбинация. А джокером стал я, когда решился.
Лето в банковском офисе – худшая из пыток. А грозовое лето тем более. Духота и головная боль. Пытка по расписанию. Раньше и представить себе не мог, что погода превратит здорового, сильного парня в дряхлого старика. Бумаги, бумаги, бумаги, скрип дверей, звонки, телефонные разговоры, лязганье копировальных аппаратов и степлеров … – до сквозных дыр в мозгу. Дорога с работы: брусчатка и боль в пятках, отзывающаяся в позвоночнике, светофоры, хлопающие крыльями над головой, точно стая голодных птиц, нищие попрошайки на Карловом мосту на коленях, мордой в землю, – им не так плохо, могут встать и уйти в любой момент. А чёрный пиджак, белая рубашка и галстук – клеймо раба. Долгие душные ночи, редко прерываемые звонком будильника, чаще тем, что обезболивающее не действует, и в голове от виска к виску опять маршируют с оркестром.
Гроза же обходила Прагу стороной, проливаясь где-то далеко за городом. Бросить бы всё к черту и уехать её искать! Гроза принесла бы мне облегчение. Не мог себе этого позволить: пенсионерка-мать и непонятно от кого беременная дура-сестра – у меня на шее. Я должен их содержать. Должен. Человек вечно кому-нибудь что-нибудь должен. Жизнь – как кредит в моём банке: деньги по-тихому перечисляют прямо на электронную карточку. Никто не спрашивал, хочу я рождаться на свет или нет. Всучили подарочек и подписали под двадцать процентов годовых. В нашем мире вообще считается нормой, что две трети профессий и занятий человечества абсолютно бесполезны. Как в «Замке» Кафки все что-то делают, но никто не может сказать, что именно и кто за это в ответе. Деньги – мерило статуса. Чем больше накопили, тем выше ростом и значительнее стали. И всех приходится догонять, всем соответствовать. Иначе протянешь ноги. Пожизненная участь наёмника. Но стоит осознать, что в жертву гарантированному социумом «завтра» приносишь себя, как восприятие мира переворачивается. Мир – игра, где социальный статус, как джокер в колоде, – заменитель красоты, ума и таланта. Красивую женщину не спросят, чем она занимается: смотришь на неё и понимаешь, неважно. Художника тоже не спрашивают: от него краской пахнет. Люди призвания: врачи, учителя, писатели… выдают себя первым же словом, жестом. «Кто ты по жизни?» – вопрос, упорно повторяемый офисной серостью, продавцами воздуха. Надо же им как-то себя идентифицировать, никто не хочет уподобляться пластиковым стаканчикам с искусственной одноразовой судьбой. Хочется жить по-настоящему!
Я – жил. В коротких предрассветных снах, где после второй дозы обезболивающего дул чистый северный ветер. В перевёрнутом мире игра и есть настоящая жизнь. Веер тузов на зелёном сукне: крестовый и червонный, бубновый и пиковый. Срывал банк раз за разом, пока утреннее головокружение от победы не переросло в настойчивое желание проверить свою удачу. И я решился, дал себе зелёный свет.
– Сколько ставите?
– Всё, что есть.
Вечера начинались одинаково: мелкие карты, мелкие выигрыши с целью продержаться за карточным столом до рассвета. Научился чувствовать его приближение кожей, минута в минуту. Наручные часы в казино тоже носить не принято. Когда ночь над городом сдавала позиции, за игорным столом мне сдавали каре. Главное – успеть поставить все деньги, а их с каждым «ва-банком» прибавлялось и прибавлялось.
Я уволился, переехал из тесной клетки с протёкшими потолками в старом центре в просторную квартиру в новостройке на окраине. Матери и сестре кидал деньги на счёт, сказав, что новая работа связана с частыми командировками. Жил и спал, как хотел и когда хотел, а не по расписанию. Лучшая комбинация свободы и счастья!
Снова пришёл червонный туз, как и предсказала блондинка. Сердце вместо меча. За столом все замерли, глядя на крупье, передвигавшего Эверест из фишек в мою сторону. Жаль, никогда не приходил туз пик, люблю оружие. В детстве в музеях так и тянуло прикоснуться, погладить острые наконечники копий, провести пальцем по лезвию средневекового меча или ножа. Собрать бы коллекцию! Пики её олицетворяли в картах, могли бы стать моей последней удачей. Возможностью взять у будущего тайм-аут и не попадать больше в контору лязгающих степлеров. В жизни нужно делать что-то полезное, чтобы всегда быть на плаву. Но что я умею, чему могу научиться? Ничего и ничему. Пока не пойму, кто я и чего хочу.
Сыграть ещё раз? Оглянулся на блондинку. Чуть улыбнулась мне краешками губ, подняла бокал, допила остатки абсента и резко встала из-за стола, направляясь к выходу. Понял: лучше забрать деньги и уйти, пока не поздно. Жадность – плохой советчик.
– Поздравляю вас, всего триста пятьдесят тысяч крон. Но сейчас в кассе недостаточно денег. Сможете получить выигрыш днём, после двенадцати.
Я опешил.
– А до двенадцати буду шататься с мешком фишек в руках?
Кассирша рассмеялась в ответ:
– Нет, конечно. Выпишем поручительство, предъявите его – получите ваши деньги. Не волнуйтесь. Есть у вас с собой документы?
Так, приехали. Крупная сумма, зарвался. Я ей – паспорт, а она звонит «кому надо», и мне устраивают несчастный случай. Казино ни при чём. Все чистенькие. Современная мафия. А блондинка – их наблюдатель. Я же был осторожен, играл нечасто! Да и кто сможет обвинить меня в мошенничестве, если выигрывал по снам? В казино меня убивать не станут: слишком пафосное место «Богемия», чтобы вляпаться в газетные заголовки. Значит, деньги всё-таки получу, если смогу продержаться несколько часов. Нужно рискнуть. В конце концов, Прага не Лас-Вегас, может, нет столько денег в кассе, не в сейфе же они их держат, в банке.
И я покорно пошёл за ней по длинному коридору подписывать бумаги. Над дверью в комнату висела табличка: «ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ ВХОД». Видимо, гости казино часто путали двери. Внутри – такой же мрачный пластмассовый свет, темно-зелёные ковры и стол, укрытый зелёной скатертью.
Заполнил бланки с печатью казино, один протянул ей.
– Ульвиг? Странное имя у вас. Знаете его происхождение?
Пристально разглядывала меня и улыбалась. Снова почувствовал смолу на висках и за воротом. Её улыбка в бледном свете походила на оскал.
– Нет, и знать не хочу.
– Зря вы так. В имени заключена судьба.
Молча сунул бумагу в карман и поспешил убраться оттуда. Что-то дьявольское сквозило в зелёной комнате.
Вызывать такси из казино не хотелось, решил поймать у Нусельского моста попутку. Но мост был пуст. Я долго шагал вперёд, не оглядываясь и стараясь думать о красных черепичных крышах, разбегавшихся под ним в разные стороны, насколько хватало взгляда. В народе Нусельский мост называют «мостом самоубийц» как самый высокий в Праге. Тучи ползли за мной по пятам, затягивая подрумяненное первыми солнечными лучами небо.
А в Старом городе меня поджидали псы. Сделка с Дьяволом, похоже, состоялась. Он забирает не то, что нам дороже всего, а наоборот то, что в суете дней перестаём замечать. Жизнь. Быстро они среагировали. Парни в увесистых ботинках появились одновременно впереди и позади меня из переулков, словно материализовались из стен домов. Вполне могли провожать меня от казино. Тогда почему напали не на мосту, скинули бы вниз как самоубийцу?
Драка не заставила себя ждать. Падая навзничь на брусчатку, увидел небо, искромсанное вспышками молний. В город пришла гроза.
Чей-то крик между раскатами грома:
– Остановитесь! Я звоню…
И темнота.
Эпизод 2. Гроза
«Почему не подходишь к телефону?». Сколько времени я бредила? А могла до сих пор не проснуться, если бы мама не звонила так долго. Её звонок вытащил меня из забытья и жара пустыни. Луна на подоконнике взвыла и в три прыжка очутилась на кровати, начала топтаться на коленях, выпустив когти. Ненавижу, когда она так делает. Луна – моя сиамская кошка, окрас шерсти напоминает голубовато-серые лунные кратеры. Озверела с голодухи.
Пошатываясь от слабости, я побрела на кухню. В холодильнике нашлись миска варёных куриных сердечек для неё и гранатовый сок для меня. Смотрела, как она уплетает сердца, напряжённо вспоминая образы последних дней и снов. Цветной поезд и ангел, отрезающий крылья; фокусник с мечом; неф с колоннами, исчерченными иероглифами; птица, весы, песок.
– Я не ел сердца, – прозвучало вдогонку из сна.
Ну и сны мне снятся! Сцена Страшного суда из египетской Книги Мёртвых, исповедь отрицания в Храме Маат. Тень птицы – египетский бог Тот, его обычно изображают с головой ибиса. Вместе с Анубисом взвешивали сердце умершего на Весах Двух Истин. Если сердце оказалось тяжелее пера богини справедливости, значит, исповедуемый солгал. Но кто исповедовался? Во сне не видела говорящего, не видела даже его тени. «Твоё сердце отравлено», шрам на груди и гнусная сцена с клоунами, где мы все притворялись. Неужели судили меня? Тогда кого же оплакивала в пустыне? Чем пристальнее разглядывала детали сна, тем сильнее запутывалась в сюжете. Голова кружилась от голода. Нужно было дойти хотя бы до ночного супермаркета и купить что-нибудь поесть.
Пока принимала душ, за окнами рассвело, а мой дом окончательно проснулся. Соседи сверху не могут обойтись без криков, стены скоро начнут рушиться. Нет, мой дом не фамильный замок площадью в тысячу га, а у них – стандартная «двушка». Но по утрам они орут так, будто находятся в километре друг от друга. Театр глухих. Иногда поражаюсь, насколько далеки бывают близкие люди. Внешнее расстояние – дотянуться до пощёчины, внутреннее – никогда не понять, не услышать. Потому что самые важные в жизни слова произносятся шёпотом, а спорят они о мелочах.
– Я не знал людей, которые были бы незначительными, – вспомнилась фраза из сна.
Я знаю таких. Много. Не люблю людей. Нет, не ненавижу, ненависть – слишком громкое слово, а именно не люблю. Будто в зоопарке идёшь вдоль клеток с обезьянами, а они корчат рожи, кидают в голову кожуру от бананов и собственные фекалии. Омерзительно! Я для них – развлечение, телевизор. Живут в обустроенных клетках с фонтанами и деревьями, а я вынуждена платить за билет. Хуже всего приходится, когда к ним начинаешь испытывать жалость. Вот сидят два рыжих орангутанга, смотрят почти человеческими грустными глазами. Но нет, ждут моего приближения, чтобы треснуть палкой сквозь прутья. Внутри вспыхивает звериная ярость, заразилась. В такие моменты перестаёшь понимать, по какую сторону решётки находишься. Наш мир – планета обезьян. Я презираю их не за то, какие они, а за то, какой становлюсь сама рядом с ними. Поэтому стараюсь жить с ними наоборот: в ночной тишине пишу статьи или гуляю по пустым улицам, перехватываю несколько часов сна перед рассветом, утром, пока они криком разносят стены, иду перекусить в кафе, днём, когда все на работе, читаю или сплю, вечером отправляюсь на очередную премьеру в кино.
«Кофемания» находится за углом дома. Но чуть ли не по полчаса нервно курю в подъезде у окна и не могу заставить себя выйти на улицу. Бойцовский пёс соседа снизу однажды прокусил мне руку. Пронизывающий страх – насквозь, до боли, до головокружения. Собаки чувствуют людей, знают лучше, чем они сами знают друг друга. С собаками у меня всегда были нежные отношения, и оттого особенно обидно. Наверно, пёс чует запах Луны. Я не кошатница, а Луну выкупила у дворовых мальчишек за сотню. Те ухитрились её связать и поджигали усы. Теперь мои руки ободраны до локтей, а собаки меня ненавидят. Впрочем, как и люди. Похоже на колку льда: бьют постоянно в одно и то же место, и постепенно перестаёшь чувствовать холод и боль. Маленькие повседневные ранки не затягиваются.
С дипломом МГУ мечтала стать журналистом или хотя бы PR-менеджером. Сменила много рабочих мест, но везде мне крутили одну и ту же пластинку:
– У вас тихий и неуверенный голос, смешная короткая чёлка, жёлтые рубашки не носят, а робких никто не воспринимает всерьёз.
Меняла внешность, подстраивалась под них, но потом поняла, что незаживающие ранки и делают людей столь беспощадными друг к другу. Мир полон безвкусицы и уродства, а клоуны на его сцене не чувствуют боли, и потому на роль жертвы выбрали меня.
Последнее заявление об увольнении положила на стол и ушла побродить по узким улочкам Китай-города. Почти весь ноябрь лили дожди, но иногда случались дни резкого, острого ветра, когда сквозь тучи, как кровь сквозь бинты, проступало солнце. В переулке нашла маленькую галерею. Один зал, несколько современных гравюр на стенах и композиция из фигурок из тонкого прозрачного стекла. Казалось, фигурки вот-вот растворятся в воздухе, сольются со стенами и окружающими предметами. История людей ранимых, хрупких и беззащитных, но в то же время невидимых, а значит, спасшихся. Зачем кому-то что-то доказывать, приспосабливаться, переделывать мир, если можно уйти? Исчезнуть и сохранить себя? Тогда впервые почувствовала то особенное преддверие одиночества, какое испытывает человек, заглядывая в светящиеся окна домов из темноты дождливой улицы. Само одиночество приходит, когда уже безразлично, что за кино смотрят люди за окнами, устроившись в кресле у камина и попивая глинтвейн или подогретое вино. Знаешь: у них на экране не ты, стоящая посреди дождя, а кто-то другой. Когда можно спрятаться, закрыв глаза, как прячутся дети.
Устроилась внештатным кинообозревателем и рецензентом: выходить на премьеры, а писать о них дома. В кино люди лучше, чем в жизни, безопаснее: не могут покинуть пределы экрана, изменить предписанную роль. В кино я нашла свою «дверь в лето»[1]: с экрана за мной наблюдают, а я не существую, как те фигурки из невидимого стекла. Одиночество не болезнь и не несчастье, как вас приучили думать с детства. Одиночество – привилегия свободного человека ничего не бояться, ни от кого не зависеть и никому не принадлежать. Мой любимый фильм – рекламный ролик канала National Geographic: «Если бы плотность населения Манхэттена была, как на Аляске, то в нём проживало бы только 25 человек. Задумайтесь!». Махнула бы туда, не задумываясь. Мёртвый город, где есть всё: дома, магазины, бары, парки, автобусные остановки, улицы, площади, фонтаны… И ни души вокруг! Мечта!
Моя жизнь – кафе, куда ни за что не войду, если не будет пустых столиков. «Кофемания» по утрам напоминает клуб холостяков или бездомных в душе. У всех стандартный завтрак: яичница с беконом, кофе и свежевыжатый апельсиновый сок. И стандартный – без особой надежды ищущий – взгляд. Рада, что нечасто приходится смотреть им в глаза. Но всё же такие взгляды не лишены романтики. Как в кинофильме «Время» Ким Ки Дука, где утратившие лица влюблённые отчаянно пытаются найти друг друга, узнать в соприкосновении ладоней. Бесчисленное количество рукопожатий за одним и тем же столиком в кафе. Никогда не найдут, потому что потеряли себя, как старую фотографию, забытую в пыли под кроватью. На фотографии смеются двое, сидя внутри причудливой скульптуры в форме полураскрытой ладони. Мы все – чужие сны в «саду ветвящихся дорожек»[2]. Случайные лица, попавшие в кадр чей-то жизни. Если двое и отыщут друг друга взглядом, узнают в соприкосновении ладоней, то рано или поздно расстанутся. А вместо одной будут две реальности. Он сохранит её во снах и воспоминаниях, она – его. Потом каждый из них встретит ещё кого-то. И до бесконечности ветвятся дорожки, множатся образы, как случайные лица на пожелтевших от времени фотографиях.
Наша жизнь – ненастоящая, как и кино. Никто не принимает нас такими, как есть. Если кино об искателях закончится встречей, их будет четверо, а не двое. Он и его иллюзии о ней, она и её иллюзии о нём. Разойдутся по разным кинозалам, один будет смотреть комедию, а другой – мелодраму или трагедию. Любое «я» в обществе не более чем набор масок в ролевых играх «мы». В детстве и юности все искали ответы на вопросы: Кто я и зачем живу? Взрослея, вживались в предписанные роли и утрачивали связь с реальностью, пока ощущение жизни не ушло совсем. Состарили лица гримом ответственности перед другими, так и не получив ответов на свои вопросы. Уродливые клоуны с набившими оскомину фокусами на сцене бытия. Шоу можно покинуть, шагнув за пределы экрана. Но стоит отвернуться от мира, как он забывает о тебе. Жизнь – игра: либо соблюдаешь правила, либо выходишь. Оказываешься посреди пустыни и плачешь по незнакомцу.
Пошатываясь от слабости, я побрела на кухню. В холодильнике нашлись миска варёных куриных сердечек для неё и гранатовый сок для меня. Смотрела, как она уплетает сердца, напряжённо вспоминая образы последних дней и снов. Цветной поезд и ангел, отрезающий крылья; фокусник с мечом; неф с колоннами, исчерченными иероглифами; птица, весы, песок.
– Я не ел сердца, – прозвучало вдогонку из сна.
Ну и сны мне снятся! Сцена Страшного суда из египетской Книги Мёртвых, исповедь отрицания в Храме Маат. Тень птицы – египетский бог Тот, его обычно изображают с головой ибиса. Вместе с Анубисом взвешивали сердце умершего на Весах Двух Истин. Если сердце оказалось тяжелее пера богини справедливости, значит, исповедуемый солгал. Но кто исповедовался? Во сне не видела говорящего, не видела даже его тени. «Твоё сердце отравлено», шрам на груди и гнусная сцена с клоунами, где мы все притворялись. Неужели судили меня? Тогда кого же оплакивала в пустыне? Чем пристальнее разглядывала детали сна, тем сильнее запутывалась в сюжете. Голова кружилась от голода. Нужно было дойти хотя бы до ночного супермаркета и купить что-нибудь поесть.
Пока принимала душ, за окнами рассвело, а мой дом окончательно проснулся. Соседи сверху не могут обойтись без криков, стены скоро начнут рушиться. Нет, мой дом не фамильный замок площадью в тысячу га, а у них – стандартная «двушка». Но по утрам они орут так, будто находятся в километре друг от друга. Театр глухих. Иногда поражаюсь, насколько далеки бывают близкие люди. Внешнее расстояние – дотянуться до пощёчины, внутреннее – никогда не понять, не услышать. Потому что самые важные в жизни слова произносятся шёпотом, а спорят они о мелочах.
– Я не знал людей, которые были бы незначительными, – вспомнилась фраза из сна.
Я знаю таких. Много. Не люблю людей. Нет, не ненавижу, ненависть – слишком громкое слово, а именно не люблю. Будто в зоопарке идёшь вдоль клеток с обезьянами, а они корчат рожи, кидают в голову кожуру от бананов и собственные фекалии. Омерзительно! Я для них – развлечение, телевизор. Живут в обустроенных клетках с фонтанами и деревьями, а я вынуждена платить за билет. Хуже всего приходится, когда к ним начинаешь испытывать жалость. Вот сидят два рыжих орангутанга, смотрят почти человеческими грустными глазами. Но нет, ждут моего приближения, чтобы треснуть палкой сквозь прутья. Внутри вспыхивает звериная ярость, заразилась. В такие моменты перестаёшь понимать, по какую сторону решётки находишься. Наш мир – планета обезьян. Я презираю их не за то, какие они, а за то, какой становлюсь сама рядом с ними. Поэтому стараюсь жить с ними наоборот: в ночной тишине пишу статьи или гуляю по пустым улицам, перехватываю несколько часов сна перед рассветом, утром, пока они криком разносят стены, иду перекусить в кафе, днём, когда все на работе, читаю или сплю, вечером отправляюсь на очередную премьеру в кино.
«Кофемания» находится за углом дома. Но чуть ли не по полчаса нервно курю в подъезде у окна и не могу заставить себя выйти на улицу. Бойцовский пёс соседа снизу однажды прокусил мне руку. Пронизывающий страх – насквозь, до боли, до головокружения. Собаки чувствуют людей, знают лучше, чем они сами знают друг друга. С собаками у меня всегда были нежные отношения, и оттого особенно обидно. Наверно, пёс чует запах Луны. Я не кошатница, а Луну выкупила у дворовых мальчишек за сотню. Те ухитрились её связать и поджигали усы. Теперь мои руки ободраны до локтей, а собаки меня ненавидят. Впрочем, как и люди. Похоже на колку льда: бьют постоянно в одно и то же место, и постепенно перестаёшь чувствовать холод и боль. Маленькие повседневные ранки не затягиваются.
С дипломом МГУ мечтала стать журналистом или хотя бы PR-менеджером. Сменила много рабочих мест, но везде мне крутили одну и ту же пластинку:
– У вас тихий и неуверенный голос, смешная короткая чёлка, жёлтые рубашки не носят, а робких никто не воспринимает всерьёз.
Меняла внешность, подстраивалась под них, но потом поняла, что незаживающие ранки и делают людей столь беспощадными друг к другу. Мир полон безвкусицы и уродства, а клоуны на его сцене не чувствуют боли, и потому на роль жертвы выбрали меня.
Последнее заявление об увольнении положила на стол и ушла побродить по узким улочкам Китай-города. Почти весь ноябрь лили дожди, но иногда случались дни резкого, острого ветра, когда сквозь тучи, как кровь сквозь бинты, проступало солнце. В переулке нашла маленькую галерею. Один зал, несколько современных гравюр на стенах и композиция из фигурок из тонкого прозрачного стекла. Казалось, фигурки вот-вот растворятся в воздухе, сольются со стенами и окружающими предметами. История людей ранимых, хрупких и беззащитных, но в то же время невидимых, а значит, спасшихся. Зачем кому-то что-то доказывать, приспосабливаться, переделывать мир, если можно уйти? Исчезнуть и сохранить себя? Тогда впервые почувствовала то особенное преддверие одиночества, какое испытывает человек, заглядывая в светящиеся окна домов из темноты дождливой улицы. Само одиночество приходит, когда уже безразлично, что за кино смотрят люди за окнами, устроившись в кресле у камина и попивая глинтвейн или подогретое вино. Знаешь: у них на экране не ты, стоящая посреди дождя, а кто-то другой. Когда можно спрятаться, закрыв глаза, как прячутся дети.
Устроилась внештатным кинообозревателем и рецензентом: выходить на премьеры, а писать о них дома. В кино люди лучше, чем в жизни, безопаснее: не могут покинуть пределы экрана, изменить предписанную роль. В кино я нашла свою «дверь в лето»[1]: с экрана за мной наблюдают, а я не существую, как те фигурки из невидимого стекла. Одиночество не болезнь и не несчастье, как вас приучили думать с детства. Одиночество – привилегия свободного человека ничего не бояться, ни от кого не зависеть и никому не принадлежать. Мой любимый фильм – рекламный ролик канала National Geographic: «Если бы плотность населения Манхэттена была, как на Аляске, то в нём проживало бы только 25 человек. Задумайтесь!». Махнула бы туда, не задумываясь. Мёртвый город, где есть всё: дома, магазины, бары, парки, автобусные остановки, улицы, площади, фонтаны… И ни души вокруг! Мечта!
Моя жизнь – кафе, куда ни за что не войду, если не будет пустых столиков. «Кофемания» по утрам напоминает клуб холостяков или бездомных в душе. У всех стандартный завтрак: яичница с беконом, кофе и свежевыжатый апельсиновый сок. И стандартный – без особой надежды ищущий – взгляд. Рада, что нечасто приходится смотреть им в глаза. Но всё же такие взгляды не лишены романтики. Как в кинофильме «Время» Ким Ки Дука, где утратившие лица влюблённые отчаянно пытаются найти друг друга, узнать в соприкосновении ладоней. Бесчисленное количество рукопожатий за одним и тем же столиком в кафе. Никогда не найдут, потому что потеряли себя, как старую фотографию, забытую в пыли под кроватью. На фотографии смеются двое, сидя внутри причудливой скульптуры в форме полураскрытой ладони. Мы все – чужие сны в «саду ветвящихся дорожек»[2]. Случайные лица, попавшие в кадр чей-то жизни. Если двое и отыщут друг друга взглядом, узнают в соприкосновении ладоней, то рано или поздно расстанутся. А вместо одной будут две реальности. Он сохранит её во снах и воспоминаниях, она – его. Потом каждый из них встретит ещё кого-то. И до бесконечности ветвятся дорожки, множатся образы, как случайные лица на пожелтевших от времени фотографиях.
Наша жизнь – ненастоящая, как и кино. Никто не принимает нас такими, как есть. Если кино об искателях закончится встречей, их будет четверо, а не двое. Он и его иллюзии о ней, она и её иллюзии о нём. Разойдутся по разным кинозалам, один будет смотреть комедию, а другой – мелодраму или трагедию. Любое «я» в обществе не более чем набор масок в ролевых играх «мы». В детстве и юности все искали ответы на вопросы: Кто я и зачем живу? Взрослея, вживались в предписанные роли и утрачивали связь с реальностью, пока ощущение жизни не ушло совсем. Состарили лица гримом ответственности перед другими, так и не получив ответов на свои вопросы. Уродливые клоуны с набившими оскомину фокусами на сцене бытия. Шоу можно покинуть, шагнув за пределы экрана. Но стоит отвернуться от мира, как он забывает о тебе. Жизнь – игра: либо соблюдаешь правила, либо выходишь. Оказываешься посреди пустыни и плачешь по незнакомцу.