Мариенгоф Анатолий. Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)

   Мы с Лидочкой виделись два раза в неделю: в субботу на катке и в воскресенье в театре или на концерте. Но переписывались ежедневно. А почта у нас была своеобразная: это Константин Иванович Гастев. Он преподавал русский язык в институте и во 2-й женской гимназии, где училась Лидочка. Строгий и самоуверенный педагог являлся отменно исполнительным почтальоном - свои письма мы клали под стельку его галоши. Константин Иванович тоже разъезжал на лихаче (но без шелковой попоны), и через десять - пятнадцать минут Лидочкин продолговатый конвертик, чуть-чуть надушенный персидской сиренью, попадал в мои руки.
   "Но что будет, - спрашивал я себя, - когда сойдет снег, высохнут тротуары и Константин Иванович снимет свои галоши?.. Ведь любить Лидочку Орнацкую я буду не до середины апреля, а вечно!"
   У меня соперник. Это вихрастый гимназист Вася Косоворотов, сын сторожа из Вдовьего дома.
   Если бы я мог оценить относительно спокойно наши взаимные шансы на победу, то, вероятно, мое отроческое сердце не отбивало бы в груди трагическую барабанную дробь.
   Смотрю и смотрю на себя в зеркало: "Да, у меня римский нос. Абсолютно древнеримский!.. Тонкие иронические губы... Благородно-удлиненный профиль... Как вычеканенный на античной монете (отец коллекционировал их). Интересное лицо!"
   Я никогда не был повинен в чрезмерной скромности.
   "А Васька? Он же типичный губошлеп! Что-то безнадежно курносое. Да еще в коричневых веснушках! Даже зимой. А что будет летом?"
   Но у ревности такие же громадные глаза, как у страха. И я говорю себе: "То, что я красивей, это неоспоримо, но в его проклятой физии есть какая-то чертовская милота. Он похож на Митю Лопушка, героя моего детства. Пропади пропадом Васькина круглая морда! Вместе со своей улыбочкой - "душа нараспашку"!"
   И стучит ревнивое сердце - утром, днем, вечером. Однако сплю как убитый. Четырнадцать лет!
   "А главное, он замечательно катается на коньках, этот чертов сын Васька! Выкручивает на льду какие-то невероятные кренделя. Даже танцует вальс-бостон! Леший с ним! Пусть бы танцевал на своих дрянных снегурочках хоть танец самого дьявола. И раскроил о лед свою башку! Но ужас в том, что Васька всей этой конькобежной премудрости обучает Лидочку. Мою Лидочку! Ой, а теперь они танцуют польку-бабочку!"
   Я, конечно, презрительно смотрю на них прищуренными глазами и улыбаюсь печоринской улыбкой. Но коварная девица в крохотной горностаевой шапочке (раскрасневшаяся, сияющая, сверкающая серебряными глазами!) не обращает на мою печоринскую улыбку ни малейшего внимания.
   "Оказывается, она - дура! Пустышка! Круглый ноль!.. А я-то ее на "Гамлета" вожу. Нашел кого! Пустышку, которой бы только крутиться на льду в каких-то кретинских танцах".
   И я отворачиваюсь в сторону от "дуры", от "пустышки", от "круглого ноля".
   Однако выдержки у меня маловато: опять не отрываясь гляжу на нее, на него, на них. Гляжу прищуренными глазами. То и дело сдергиваю с руки и вновь нервно натягиваю белую замшевую перчатку. Совсем как Орлов-Чужбинин в "Коварстве и любви" Фридриха Шиллера.
   Наш Чернопрудский каток обнесен высокой снежной стеной. В дни, когда играет большой духовой оркестр под управлением Соловейчика, билет стоит двугривенный. Это большие деньги. На них можно купить груду пирожных в булочной Розанова. Откуда взять такую сумму сыну сторожа из Вдовьего дома? И вот, рискуя жизнью, мой соперник всякий раз кубарем скатывается по снежной крутой стене. Раз! два! - и на льду. И уже выписывает свои замысловатые кренделя на допотопных снегурочках.
   В одну прекрасную субботу я, терзаемый ревностью, говорю своей даме в крохотной горностаевой шапочке (Боже, как она к ней идет!):
   - Взгляните налево, Лидочка.
   И показываю ей сына сторожа из Вдовьего дома в то самое мгновение, когда он скатывается на лед. Собственная спина служит ему салазками. Фуражка слетела. Желтые вихры, запорошенные снегом, растопорщились, как шерсть на обозленном коте при встрече с собакой.
   - Что это? - растерянно шепчет Лидочка.
   - "Заяц"! - отвечаю я с искусственным равнодушием. - Самый обыкновенный чернопрудский "заяц". К счастью, уборщик снега не видел, а то бы ваш кавалер получил метлой по шее.
   На Лидочку это производит страшное впечатление. Она надувает губы, задирает носик и прекращает всякое знакомство с моим грозным соперником.
   - Нет, - говорит она, - этот чернопрудский "заяц" мне не компания.
   Я торжествую победу. И в тот же вечер всю эту историю рассказываю отцу, с которым привык делиться событиями своей жизни. У нас товарищеские отношения.
   Отец снимает с носа золотое пенсне, кладет на книгу, закуривает папиросу и, кинув на меня холодный, недружелюбный взгляд, говорит негромко:
   - Так. Значит, победитель? Победитель!.. А чем же это ты одолел своего соперника? А? Тем, что у тебя есть двугривенный, чтобы заплатить за билет, а у него нет?.. Н-да! Ты у меня, как погляжу, герой. Горжусь тобой, Анатолий. Продолжай в том же духе. И со временем из тебя выйдет порядочный сукин сын.
   Отец не боится сильных выражений.
   Я стою с пылающими щеками, словно только что меня больно отхлестали по ним.
   Отец надевает на свой крупный нос золотое пенсне и берет книгу. Он перечитывает "Братьев Карамазовых".
   - Иди, Анатолий. - Таким тоном он разговаривал со мной не больше одного раза в год. - Иди же! Готовь уроки.
   Я медленно выхожу из его кабинета.
   "Стыд, стыд, где твой румянец?" - спросил бы принц Датский.
   Разумеется, в тот вечер я не приготовил уроков. Не до латинского языка мне было.
   Прошло пять десятилетий. И, как видите, из моей памяти не изгладились скверные события зимнего нижегородского дня.
   Лидочка Орнацкая... Вася Косоворотов... Первая любовь. Первая ревность. Ну?.. И первая мерзость, что ли?.. Стоп, стоп! Пожалуй, не первая. А история с мячиком, закатившимся под диван?
   Нет, друзья мои, я не считаю, что угрызения совести - это всего-навсего устаревшее литературное выражение. Чувства и страсти не так уж быстро выходят из моды. Это ведь не штаны и шляпы.
   Нижегородское футбольное поле раскинулось в полуверсте от города, влево от Арзамасского шоссе, обрамленного с обеих сторон тенистыми дедовскими березами. Божий странники с посошками из можжевельника и странницы в белых платках под этими березами хоронились от солнца, от дождя, полудничали, вечерничали и занимались любовью.
   Трехэтажный Вдовий дом в розовую штукатурку тогда являлся последним городским зданием. Его приходилось огибать футболистам.
   Ножной кожаный мяч я обожал почти с той же горячностью, как поэзию символистов и трагедии Шекспира.
   В роковое майское воскресенье с фибровым чемоданчиком для бутс в руке я возбужденно отшагивал на ответственный матч между нашим КЛФ (кружок любителей футбола) и 1-й сборной Нижнего Новгорода.
   Вдруг возле высоких железных ворот Вдовьего дома я увидел Васю Косоворотова. В яркой сатиновой рубашке навыпуск, в синем картузике на веселых вихрах. Он стоял в куче вдовьедомских ребят в таких же ярких сатиновых рубашках, подпоясанных либо широким ремнем, либо плетеными шнурами с кисточками на концах. Ребята были несколько повзрослей моего бывшего соперника.
   Заметив меня, бывший соперник что-то сказал ребятам, и те выстроились в подлинную стенку. А он, надвинув на брови картузик, грозно зашагал мне навстречу.
   "Ух, плохо твое дело!" - мысленно сказал я себе.
   И скосил глаз на стенку: "Вон ведь какие верзилы..."
   Ребята в стенке так же, как Вася Косоворотов, воинственно надвинули на брови свои картузы и засунули руки в карманы штанов.
   Бывший соперник быстро шел мне наперерез.
   Пришлось напрячь всю свою мальчишескую волю, чтобы бессмысленно не пуститься наутек. Но ходу я все-таки понадбавил. Тут сами ноги действовали, а не расчетливая голова, в которой прыгала все та же мысль: "Плохо дело. Ой, плохо! ".
   Секунды шли как часы.
   Не мигая я смотрел вперед, только вперед.
   "Уф-ф!"
   И в то же мгновенье бывший соперник, превратившийся в лютого врага, со всего размаха ударил меня ладонью по щеке. Да, именно - не съездил в морду, а ударил по щеке. Дал пощечину, звонкую, как в цирке.
   "Вот оно!"
   У меня запылала левая часть лица и свалилась на землю фуражка с красным дворянским околышем.
   Ее надо было поднять. Нагнуться, поднять и надеть на голову.
   Мне показалось это самым унизительным.
   А вдруг он даст мне еще пинок по заду и я растянусь, как жалкий клоун в цирке, - губами и носом прямо в загаженный песок дороги. Потом буду отряхиваться, вытирать лицо и выплевывать песок. А лютый враг захохочет надо мной, и все вдовьедомские ребята тоже захохочут.
   "О-о-ой!" - простонало внутри.
   Но пинка по заду я не получил. Пощечина осталась пощечиной, оскорблением. Совсем как в великосветском романе.
   Я поднял фуражку, надел ее и молча зашагал по дороге, позорно не дав сдачи. Ведь Васька со своими ребятами в картузах, воинственно надвинутых на брови, сделали бы из меня "кашу-размазню", как говорила уличная детвора.
   "Ишь, семеро на одного!"
   Быть побежденным в жизненной схватке одинаково тяжело, обидно, горько во всех возрастах.
   В тот день я отвратительно играл в футбол.
   И почти не спал ночь.
   "Вызвать его на дуэль?.. Господи, какое идиотство!.. Гусары в таких случаях выходили из полка... Застрелиться?"
   И я заплакал. Уж очень стало себя жалко.
   Эта пощечина была первой и, к счастью, последней в моей жизни.
   Отцу я не рассказал о ней.
   Я либо читаю, либо пишу стихи. Пишу и читаю днем, ночью, дома и в институте на уроках. Читаю из-под парты, положив себе на колени декадентскую книжку.
   Вслед за мной добрая половина институтцев распевает на все лады Валерия Брюсова:
   О, закрой свои бледные ноги!
   Писать стихи - это значит еще и бормотать их в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте: на улице, за обедом, во время общей молитвы в актовом зале, в уборной и даже стоя в воротах футбольного поля в качестве голкипера.
   Вот юродивое сословие эти сочинители рифмованных строк!
   В ранней юности над ними измываются приятели, иронизируют трезвые подруги, подтрунивают тети и дяди, смеется хорошенькая горничная; несколько позже сердятся жены, если они из богатого и делового дома. И скажем честно: сердятся на полном основании. Из бормочущего мужа ничего путного не выйдет. Ни вице-губернатора не выйдет, ни председателя Казенной палаты, ни члена правления солидного банка.
   Отец, как правило, возвращается из клуба после трех часов ночи. В клубе он бывает ежедневно. Даже после концерта или театра он едет туда "выкурить папироску". Так говорится.
   Глубокая ночь.
   Я пишу жестокую поэму о своей первой любви. Себя не щажу. В этом суровом приговоре есть доля кокетства. И немалая. Ах, как приятно не щадить себя!
   Входит отец.
   - Батюшки! А ты все еще не спишь? Ложись, брат, ложись. Завтра рано вставать.
   - Я, папа, завтра не пойду в институт.
   - Почему?
   - Кончаю поэму.
   - Ну, как? Вытанцовывается?
   - Не знаю. Скоро тебе прочту.
   - Жду с нетерпением. Ну, пиши, пиши. Я оставлю Дуняше записку, чтобы тебя не будила.
   - Спасибо, папа. Спокойной ночи.
   И целую у него руку. А в детстве я любил засыпать, положив себе под голову эту большую ласковую руку, которая не дала мне ни одного шлепка.
   Весной меня не допустили к переходным экзаменам: три годовые двойки - по алгебре, по геометрии и по латыни.
   "Сел! Второгодник!"
   Огорчился я смертельно.
   Отец меня утешал:
   - Экой вздор! Ну, кончишь институт на год позже. Зато, мой друг, ты написал две поэмы и несколько десятков стихотворений. Из них, по-моему, три-четыре хороших.
   Но Дворянский институт мне окончить не довелось. Дела сложились так, что мы должны были осенью того же года уехать из Нижнего.
   Отец принял представительство на Пензу и Пензенскую губернию английского акционерного общества "Граммофон" ("Пишущий Амур") с процентами от оборота, довольно значительного, так как общество давало широкий индивидуальный кредит на аппараты и пластинки.
   К средней школе у меня была лютая ненависть.
   - Я, папа, не имею ни малейшего желания сидеть лишний год за проклятой партой.
   - Что же делать, мой друг?
   - Буду заниматься летом, - ответил я. - А осенью в Пензе держать экзамен по всем предметам в следующий класс.
   - Недурная мысль. Но я думал, что мы поедем месяца на два в Швейцарию, сказал отец.
   Он еще в декабре задумал этот променад. Из Москвы, Берлина и Женевы выписывал путеводители и читал их с превеликим увлечением.
   - Нет, папа, мне, к сожалению, не до путешествия.
   - Ну, тогда мы и не поедем. Я буду тебе подыскивать хорошего репетитора.
   Он снял пенсне.
   - По моим сведениям, в Пензе имеется частная гимназия некоего Пономарева. Вот, значит, и сыпь туда - полегче будут экзаменовать. Особенно воспитанника Дворянского института. Я этих Пономаревых, этих интеллигентов из поповского племени, немного знаю: на них гипнотически действуют ваши дурацкие фуражки с красными околышами и с геральдическими гербами.
   Отец оказался прав: экзаменовали меня кое-как, наспех - словно боялись, что я возьму да и срежусь. Даже по геометрии и по алгебре я получил пятерки.
   Моя фуражка с дворянским околышем да красный воротник мундира действительно зачаровали господина Пономарева.
   Начало занятий. Первый день.
   Я подавлен пономаревской гимназией: облупившиеся крашеные полы, как в небогатых кухнях; темные потолки с потрескавшейся штукатуркой; плохо вымытые оконные стекла. "Чтобы жизнь казалась потускней!" - говорю я себе.
   А уборная!.. Зашел и выскочил. Защемило сердце. Вспомнилась институтская: зеркала, мрамор, писсуары, сверкающие январской белизной; горящая медь умывальников; мягкие махровые полотенца. Эх-хе-хе!
   Как только я появился в классе, ко мне подошел плотный гимназист на коротких ногах и с большой головой.
   - Сергей Громан, - представился он.
   У гимназиста бьми волосы ежиком и мыслящие глаза. Даже чересчур мыслящие. А рот этакий девический, капризный, с припухлыми, как у Лидочки Орнацкой, розовыми губками.
   - Хотите, Анатолий, сидеть со мной на парте?
   - Буду очень рад.
   - А теперь разрешите вас познакомить с товарищами по классу: Синебрюхов... Васильев... Петров... Никаноров... Коган...
   Я пожал тридцать шесть рук.
   Всклокоченный щетинистый "дядька" позвонил в колокол, давно не чищенный мелом. Мы вошли в класс.
   - Вот наша парта, - сказал Сережа Громан с гордой ноткой в голосе.
   Ух, в первом ряду! Все погибло. Теперь и не посочинять стихи во время геометрии, и не почитать из-под парты Александра Блока на латинском уроке.
   Блоком я бредил и наяву и во сне. Даже восьмилетняя сестренка вслед за мной истомно тянула с утра до вечера:
   Я послал тебе черную розу в бокале
   Золотого, как небо, аи...
   А за обедом она страстно убеждала отца, что Александр Блок "гениальней Пушкина", сказки которого уже прочла,
   Большая перемена.
   Мы с Громаном ходим под ручку по "обжорному залу". Так называется большая комната с ненатертым паркетом. В ней широкобедрая грудастая бабуся, с лицом, обсыпанным бородавками и бородавочками, торгует холодными пирожками, плюшками и бутербродами с вареной колбасой без горчицы.
   - А вы знаете, Анатолий, где я родился? - спрашивает Громан.
   - Где?
   - В тюрьме. В одной камере сидела мама, в другой папа.
   И складывает губки кокетливым бантиком.
   "Вот так бал!" - грустно думаю я.
   - А кто ваш отец теперь?
   - Теперь у него бюро.
   Я смотрю на своего нового друга искоса: чудное занятие! В молодости, значит, папочка с мамочкой людей грабили и резали, за что и угодили в тюрьму, а теперь они их по первому разряду хоронят. Им, вероятно, принадлежит Бюро похоронных процессий на Московской улице против аптеки Маркузона.
   Возвращаюсь домой с насупленными бровями и вытянувшимся носом.
   - Что с тобой, Толя?
   - Да вот, папа, новым другом обзавелся. Очень приятная семья! В недалеком прошлом его папочка и мамочка уголовные преступники. Сам он родился в тюрьме.
   - Любопытно!
   - Теперь они зарабатывают деньги на покойниках.
   - То есть?
   - Ты, наверно, заметил на Московской улице против аптеки большую черную вывеску Бюро похоронных процессий. Такими бодрыми золотыми буквами написано:
   ВЕЧНОСТЬ
   - Видел.
   - Их предприятие.
   Отец, улыбнувшись, закуривает толстую душистую папиросу:
   - Это тебе новый друг рассказал? Сам рассказал?
   - Конечно. Всю большую перемену мы с ним под ручку ходили. Пока меня не стошнило. Трупами, понимаешь ли, от него пахнет.
   - Пылкая поэтическая фантазия!
   Я сердито возражаю:
   - Ничего подобного!
   - Папочка, - хнычет сестра, - я ку-у-шать хочу.
   Отец звонит в колокольчик, чтобы Настя подавала.
   - У твоего нового друга, Толя, очень интересная биография. Тебе повезло как будущему писателю.
   - Безумно! - бурчу я. - Сплошное везенье! Как тебе в карты.
   Отец постоянно проигрывал.
   - Расскажи еще что-нибудь.
   - Пожалуйста, с наслаждением.
   И я рассказываю о сортире в пономаревской гимназии.
   Теперь уже тошнит сестренку.
   - Хватит, Толя! Прекрати! - обрывает отец. - Как-нибудь переживешь и это несчастье.
   - Легко сказать - "переживешь". Мне, папа, в этом заведении три года учиться.
   Отец протирает пенсне полоской замши и говорит, как всегда, негромко:
   - Чистое полотенце в уборной - это, конечно, важно. Но все же, думается, не самое важное в жизни. А вообще сия обыкновенная российская гимназия мне куда больше по душе, чем твой безмозглый институт. Кстати, в который ты поступил из-за моей мягкотелости. Тетя Нина настояла. Ох уж эта мне аристократка!
   Старая дева тетя Нина была классной дамой в московском женском Екатерининском институте, что "против Красных ворот". Так мы писали ее адрес на конвертах. Примерно с трех лет она называла меня не иначе как "Анатоль" и любила той сумасшедшей любовью, которой любят старые девы своих собачонок и кошек.
   - Боб, - обращалась она к отцу деловым тоном, - я для Анатоля наметила приличную партию. Моя воспитанница, княжна Натали Черкасская. Вы, Боб, наверно, слыхали - их родовое имение тоже в Арзамасском уезде.
   Тетя Нина говорила "тоже", потому что она и моя мама, урожденные Хлоповы, были из-под Арзамаса, родившись и проведя раннее детство в хиленьком, разоренном именьице.
   - Вы, Боб, вероятно, знаете по истории, что у царя Алексея Михайловича была невеста Хлопова? Мы этого рода! - при каждом удобном случае лгала тетя Нина.
   А дед мой по отцовской линии из Курляндии. В громадном семейном альбоме я любил его портрет: красавец в цилиндре стального цвета, в сюртуке стального цвета, в узких штанах со штрипками и черными лампасами. Он был лошадник, собачник, картежник, цыганолюб, прокутивший за свою недлинную жизнь все, что прокутить было можно и что нельзя.
   - И умер, как Вильям Шекспир! - говорил отец. - После доброй попойки.
   Отец был москвичом. Он воспитывался в дорогом неказенном учебном заведении, но уже по-сиротски - на чужие деньги, на деньги миллионера Коншина, неразлучного друга моего роскошного деда.
   Разговоры о моей женитьбе начались, когда мне было лет двенадцать.
   - Что вы на это скажете, Боб? Право, надо как следует подумать о Натали Черкасской.
   - Милая Ниночка, - отвечал отец, пытаясь спрятать улыбку под мягкие золотистые усы, - а может быть, вам удастся просватать ему принцессу Гессенскую?
   - Ах, Боб, - сердилась тетя, - с вами никогда нельзя поговорить серьезно!
   Но я несколько отклонился от рассказа.
   Всю ночь я проворочался в кошмарах: Сережа Громан запихивал меня в гроб; я сопротивлялся; меня это не очень устраивало; но он в конце концов запихнул, взгромоздил крышку и стал ее заколачивать громадными гвоздями.
   - Вставайте, Анатолий Борисович. Пора! А то на урок опоздаете.
   Сжалось сердце: "О Господи, идти в эту проклятую гимназию!"
   А во время второй перемены выяснилось, что Владимир
   Густавович Громан (отец Сережи), бывший политический ссыльный, стоял во главе не безнадежной "Вечности" - похоронного бюро, а Пензенского статистического бюро, лучшего в Российской империи. ) В семнадцатом году, при Керенском, он был продовольственным диктатором Петрограда.
   Теплый осенний вечер. Веснушчатое небо. Высокие степенные деревья нарядились в золото и пурпур, как шекспировские короли.
   Мы расхаживаем с Сережей Громаном по дорожкам Поповой горы и философствуем. В этом возрасте обычно больше всего философствуешь. Впрочем, в ту эпоху русские начинали философствовать, едва вызубрив таблицу умножения, а кончали, когда полторы ноги уже были в кладбищенской яме.
   Самые сложные вопросы жизни и смерти мы с Сережей решали легко, просто и смело. Даже те, которые неразрешимы. Например: вопросы счастья, семьи, любви, верности. Значительно проще вопрос "меню". Рано или поздно человечество с ним справится: все будут не только сыты, но и есть то, что им нравится. В этом я убежден.
   Внизу, под нами, светятся яркие огни в окнах одноэтажных домиков. Но самих домиков не видно. И улиц не видно. И то, что раскинулось у подошвы Поповой горы, представляется мне южным морем, бухтой, кораблями на рейде. А эти мигающие яркие точки - фонарями на мачтах.
   Шагая в задумчивости, я говорю:
   - Вокруг каждого огонька - человеческие жизни... Жизни, жизни и жизни! И они лепятся к этим ярким точкам, как дачная мошкара.
   Я говорю не слишком просто. Это от молодости - говорить красиво и литературно гораздо легче, чем говорить просто, по-человечески.
   - Но почему мошкара? - обижается Сережа за всех людей, населяющих землю.
   Я упрямо повторяю:
   - Однодневная мошкара со своими маленькими радостями и жалкими несчастьями.
   Сережа недоволен моими словами и моей правдой. Его розовые девичьи губы складываются капризным бантиком.
   - Вот мы с вами, Анатолий, и должны бороться за то, чтобы люди не крутились, как мошкара, со своими маленькими несчастьями. К черту их!
   Я молчу, но про себя думаю: "Э, безнадежное занятие!"
   - Человек должен парить, как орел! - говорит сын меньшевика.
   И поднимает свои мыслящие глаза к небу:
   - Парить в звездах!
   Я морщусь. Я не переношу высоких, напыщенных слов, как пересахаренного варенья.
   Сухие листья шуршат под ногами. В общественном саду оркестр вольной пожарной дружины играет вальс "На сопках Маньчжурии".
   Да простят мне изощренные ценители и знатоки музыки, но я считаю, что на свете не было и нет прекрасней, трогательнее этих звуков.
   - Скажите, Анатолий, вы читали "Капитал" Маркса? - обращается ко мне Громан со всей строгостью.
   - Нет.
   - Завтра я принесу вам оба тома.
   - Толстые?
   - Очень. И все-таки вам придется прочесть.
   - А это не слишком скучно?
   Мой новый друг, выпрямившись на бревнышках своих коротких ног, принимает величественную позу:
   - Для глупцов и мерзавцев скучно!
   "Погиб во цвете лет! - думаю я. - Заставит прочесть".
   - Ну как же, Анатолий? Принести?
   - Пожалуйста, - отвечаю ему со вздохом. - Не могу же я быть в ваших глазах глупцом или мерзавцем.
   - Полагаю! - снисходительно отзывается Сережа.
   "Капитал" более или менее прочитан. В это трудно поверить даже мне самому. Мало того: в потайном ящике секретера у меня лежат брошюрки в ярко-красных обложках: "Рабочий вопрос", "Аграрный вопрос", "Диктатура пролетариата".
   В 1905 году эти брошюрки выходили легально. А нынче я могу за них вылететь даже из пономаревской гимназии. Это приятно щекочет самолюбие.
   Перелистываю свой юношеский дневник. Фиолетовые чернила выцвели, потускнели. Вот запись тех дней: "Бездельники едят жирно и сладко, утопают в енотовых шубах и разъезжают на рысаках. А те, которые на них работают, всегда полусыты и волочат ноги от усталости. Может ли с этим примириться честный человек?"
   Сережа Громан приходил ко мне почти каждый вечер. Мы поселились на Казанской улице "в большом двухэтажном доме". Так говорила Настя про наш шестиоконный дом из некрашеного кирпича. На Казанской улице он действительно "большой", потому что все остальные дома деревянные, одноэтажные, не всегда с мезонинами.
   Настя - тридцатилетняя вдова. У нее было все "тиколка в тиколку", как говорил отец. Тиколка в тиколку - носа, глаз, ржаных волос, бровей на спокойном белом лице с красивыми ушами какого-то особенного цвета - словно огонек спички. Только губы - толстенькие. И когда улыбалась - зубов! зубов! "Полон хлевец белых овец" - по ее собственному выражению.
   Настенька не только являлась нашей поварихой, горничной с наколкой, полновластной хозяйкой, но и нашим другом. Разговаривать с ней было одно удовольствие.
   - Настенька, а почему это вы всегда уши чешете?
   - Как же, Анатолий Борисович, мне их не чесать, если я к осени родилась.
   И, помолчав, добавляла:
   - А если подошвы чешутся - это к дороге. А когда лоб - спесивому кланяться.
   И все-то она знала, все у нее было ясно, все просто.
   - Самоварчик уж закипает.
   - Спасибо, Настенька.
   Горела керосиновая лампа "молния". Абажур напоминал громадный букет васильков.
   Настя принесла нам из столовой чай с апельсином, с лимоном, с яблоком, с вареньями - и вишневым, и клубничным, и черносмородиновым. Принесла домашнее хрусткое печенье и коробку шоколадных конфет. Сережа, как женщина, любил сладкое. Он, бывало, съест всю эту фунтовую коробку один, и его не вырвет.
   - Первый, стало, знак, - говорила Настенька, - что