Страница:
Из кафе он отправился в варьете, которое располагалось в старом театрике на бульваре: спящие липы, автоматы с газированной водой, степенный мороженщик в кителе с медным рупором: «Кому фисташковое с кремом! Кому сливочное с засахаренными ягодами!» Афиши обещали «шикарную ночь» под названием «Русский галоп» и оперетту «Брызги слез». Не сбавляя шага, Басби открыл массивные двери и прошел в темную прохладу театра. Потертый бархат банкеток. Паркет узорчатой кладки – верно, по нему босиком бегали еще крепостные певуньи-наложницы. Басби кивнул прошмыгнувшей мимо актерке, что остановилась поправить сползающий шерстяной чулок и стала жаловаться на сквозняк в гримерной – все всегда принимали его за своего, – и прошел в небольшую ложу над сценой.
Шла репетиция. «Русский галоп», судя по маневрам полутора десятка провинциальных шансонеток, представлял собой пародию на парижский кафешантан с той лишь разницей, что на головах у танцовщиц гремели кокошники. Ноги вскидывали азартно, но не совсем попадали в такт. Басби поморщился – да что ж такое! В этом славном городке медведь наступил на ухо буквально каждому! Смилуйся, Господи! И Господь, как обычно, смилостивился. Из правой кулисы наперерез танцовщицам неожиданно выкатился громадный надувной шар. Его равнодушное пузо едва не сбило с ног трех крайних танцорок, остальные бросились врассыпную. Начался гвалт. Появился худенький подросток в трико. При помощи липучки на веревке он пытался заарканить своего надутого «дружка» и увести со сцены. В темноте зрительного зала хохотали. На сцене орали. Басби расплылся в улыбке. Будто четверть века улетучились через разноцветные стеклянные окошки потолка, и он снова оказался в «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга», как звалась передвижная труппа его папаши. Дурацкий псевдоним, но публике нравилось. Мальчик на шаре… Коронный номер! А какими необыкновенными заплатками они с мамой украшали надувного монстра, с которого он – «приветствуйте малыша Визга!» – не раз летел головой в оркестровую яму или прямо на зрителей. Воспоминания растаяли, шар был наконец приручен и покорно уплыл за кулисы. Тапер ударил по расхлябанным клавишам, танцорки завизжали и кинулись в пляс. Басби вышел из ложи.
Сигара. Густой армянский кофе. Отчего-то разболелась нога – наверное, все-таки к вечеру будет дождь. Итак, этих пигалиц к делу не приставишь – школы никакой, форсу и разгону тоже. Он-то видел настоящий танец. В струйке сигарного дыма возникла такая же старенькая сцена, такие же пыльные кулисы и номер, который делали его родители с другом отца, поляком-гастролером. Мама – на саксофоне. Отец – в лучших традициях своей клоунады – мешает ей, а также дирижеру и распорядителю. А Басби Кинг, Басби Король, льется по сцене, будто он не низкорослый поляк, а кусок растопленного масла. Чечетка, подскоки, переворотцы на пятках… Боже, как его масляные пируэты завораживали публику! Абсолютная тишина – и гром аплодисментов! А через минуту волна хохота – отец пытается повторить чечетку: путается в длинноносых ботинках, начинает с ними войну, уворачивается от шнурков. Да-с… Золотые времена…
А этим крашеным блондинкам новые ножки за неделю не пришьешь. Значит – отказаться от пирамиды с золотыми туфельками? «Отказаться – нет такого слова в нашем лексиконе», – говаривал приятель Басби. Если девицы не в состоянии вертеться, надо, чтобы вертелась сама конструкция. Должен же быть в этом городке толковый инженер! Подшипники, рельсы – и поедут золотые туфельки, и помчатся. Превратить сцену в железнодорожную развязку! Игра стоит свеч.
– Милейший! – крикнул Басби официанта. – Можно городской справочник?
Пухлая книжица пестрела рекламой. Особенную пользу хотели принести «кудесники лица» и «массажисты-не-дилетанты». Рекламировали себя и механики автомобилей – особенно старался синдикат «Колесо фортуны». Наверное, среди них и обретается тот, кто нужен – винтик, шпунтик, чертеж, макет. А вот и стопроцентное попадание: рисованный человечек с большой отверткой в руке прилаживает пропеллер к аэроплану, на крыле которого другой рисованный человечек вскидывает каблуки в предполагаемой чечетке. Басби рассмеялся – ну разве не дивное название для конторы: «Гвоздь и крыло»? То, что доктор прописал. И аэроплан для Сердюкова найдет, и толкового механика. Если у них железо летает по воздуху, что им стоит запустить рельсы на сцене!
Пыхнул таксомотор. Брошена многообещающая улыбка смуглой красавице, покидающей авто – хотя… хотя, кажется, она была непрочь прокатиться дальше с новым попутчиком.
Замелькали редкие пальмы, кипарисы, коралловые стволы земляничных деревьев склонились над дорогой в позе просящих милостыню, и скоро улицы остались позади. Еще поворот – и открылось небольшое плато. Стайка аэропланов. Росчерк воздушного змея в воздухе. Деревянный павильон – на крыше шест с полосатым колпачком. Металлический ангар. Автомобиль подрулил ко входу в контору.
– Подождите, я ненадолго, – бросил Басби шоферу и вошел в ангар.
Через минуту его окружили три бородача в синих фирменных халатах с вышитой на кармашках эмблемой «Гвоздь и крыло», зацокали языками, потащили Басби к кульману – скатертью лег лист белой бумаги, выстроились на изготовку отточенные карандаши.
– Хотите, дорожка будет двигаться змейкой?
– Прекрасно, господа. Тогда аудитория сможет рассмотреть наши живые статуи со всех сторон.
Бородачи кивали, что-то отмеряли, прочерчивали, шли гурьбой рассматривать хитрый подшипник. Наконец угомонились.
– Подходите к концу недели. Должно срастись, – буркнул один из них.
– Восхищен! Мне бы еще аэроплан в аренду на один вечер. Это к кому?
– Это к хозяину, к Антон Палычу, – бородач кивнул в сторону механика, зависшего около стеллажа с подшипниками. Басби приподнял брови – нечасто увидишь владельца таких технологических сокровищ среди рабочего люда.
– Выбирайте, – бросил ему Антон Павлович. – Вон на поле пять наших ангелочков. Мой кабинет на втором этаже – там оформите аренду. Кстати, а какова цель – хотите барышню удивить?
– И не одну, – ответил Басби.
Теплый ветер гнал вдоль взлетного поля аромат полыни и мяты. Металлические «ангелочки» напомнили Басби выставку современной скульптуры, на которую, кажется, в Харькове, завел его кто-то из антрепризы Матушки Кло. У выставки было престранное название «Доисторические животные, пережившие конец света», а на лужайке были выставлены пятиметровые железные страшилища с обиженными выражениями на мордах, сложенных из стекляшек. Здешние крылатые чудища, впрочем, глядятся повеселей. И смотрите-ка – на борту каждого аэроплана начертано имя. Басби хохотнул: чувствуется литературный уклон – недаром владельца зовут Антон Палыч. Первый справа аэроплан, выкрашенный в синюю краску, звался «Лермонтов». Дальше – алый «Веселый Уильям». Сбоку притулился «Гоголь», покрашенный в зеленый. «Не хватает дирижабля «Лев Толстой», – подумал Басби и передвинулся к совсем крошке (одно креслице для пилота и хрупкие этажерки крыльев), названной по имени поэта, сколь комичного, столь и несчастного. На серебристом боку было написано «Велимир Хлебников». Смелое решение – дать воздухоплавательному аппарату, даже такому тщедушному, имя мечтателя, заблудившегося в Кавказских горах, – ведь поэта так и не нашли. А две его пьески так и остались шлягерами в антрепризе старухи Кло. Еще и даром ей достались! – автор-то выбыл с этого света. Пожалуй, именно на крошке «Хлебникове» стоит остановиться. Басби, будто кошку, погладил серебряный бок самолетика.
В этот момент неведомо откуда – из ветра, из пыли – появились пилоты в кожаных куртках и шлемах. Деловито навалившись на крошку-аэроплан, сдвинули его в сторону, освобождая соседу дорогу к взлетной полосе. Минута – и пропеллер «Веселого Уильяма» уже крутился, разгоняя бабочек и лепестки белых колокольчиков, а от ангара к нему шла компания с плетеными корзинами. Из-под крышек весело выглядывали длинные французские багеты и заткнутые тряпками стеклянные горлышки бутылей с домашним вином. Мужчины приподняли шляпы, приветствуя летный люд и Басби. На солнце блеснули золотистые волосы единственной дамы в компании – она кружилась, пританцовывая, и, видимо, взахлеб рассказывала спутникам какую-то историю. Копна льняных волос сияла. Басби прищурился: «Вот и настоящий ангелочек появился на летном поле с золотым нимбом вокруг головы». Шумная компания угнездилась в самолет, золотой нимб растаял, и «Веселый Уильям», покачивая крыльями, выехал на взлетную полосу. Столп пыли, быстрый разгон – и махина легко взмыла в воздух.
– Что за люди улетели на «Уильяме»? – поинтересовался Басби, подписывая у Антон Палыча бумажки на аренду самолета.
– О, это физики. И математики. В общем, теоретики. Хорошие ребята. У них тут научная станция.
– Теоретики… – удивленно повторил Басби.
Глава III
Шла репетиция. «Русский галоп», судя по маневрам полутора десятка провинциальных шансонеток, представлял собой пародию на парижский кафешантан с той лишь разницей, что на головах у танцовщиц гремели кокошники. Ноги вскидывали азартно, но не совсем попадали в такт. Басби поморщился – да что ж такое! В этом славном городке медведь наступил на ухо буквально каждому! Смилуйся, Господи! И Господь, как обычно, смилостивился. Из правой кулисы наперерез танцовщицам неожиданно выкатился громадный надувной шар. Его равнодушное пузо едва не сбило с ног трех крайних танцорок, остальные бросились врассыпную. Начался гвалт. Появился худенький подросток в трико. При помощи липучки на веревке он пытался заарканить своего надутого «дружка» и увести со сцены. В темноте зрительного зала хохотали. На сцене орали. Басби расплылся в улыбке. Будто четверть века улетучились через разноцветные стеклянные окошки потолка, и он снова оказался в «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга», как звалась передвижная труппа его папаши. Дурацкий псевдоним, но публике нравилось. Мальчик на шаре… Коронный номер! А какими необыкновенными заплатками они с мамой украшали надувного монстра, с которого он – «приветствуйте малыша Визга!» – не раз летел головой в оркестровую яму или прямо на зрителей. Воспоминания растаяли, шар был наконец приручен и покорно уплыл за кулисы. Тапер ударил по расхлябанным клавишам, танцорки завизжали и кинулись в пляс. Басби вышел из ложи.
Сигара. Густой армянский кофе. Отчего-то разболелась нога – наверное, все-таки к вечеру будет дождь. Итак, этих пигалиц к делу не приставишь – школы никакой, форсу и разгону тоже. Он-то видел настоящий танец. В струйке сигарного дыма возникла такая же старенькая сцена, такие же пыльные кулисы и номер, который делали его родители с другом отца, поляком-гастролером. Мама – на саксофоне. Отец – в лучших традициях своей клоунады – мешает ей, а также дирижеру и распорядителю. А Басби Кинг, Басби Король, льется по сцене, будто он не низкорослый поляк, а кусок растопленного масла. Чечетка, подскоки, переворотцы на пятках… Боже, как его масляные пируэты завораживали публику! Абсолютная тишина – и гром аплодисментов! А через минуту волна хохота – отец пытается повторить чечетку: путается в длинноносых ботинках, начинает с ними войну, уворачивается от шнурков. Да-с… Золотые времена…
А этим крашеным блондинкам новые ножки за неделю не пришьешь. Значит – отказаться от пирамиды с золотыми туфельками? «Отказаться – нет такого слова в нашем лексиконе», – говаривал приятель Басби. Если девицы не в состоянии вертеться, надо, чтобы вертелась сама конструкция. Должен же быть в этом городке толковый инженер! Подшипники, рельсы – и поедут золотые туфельки, и помчатся. Превратить сцену в железнодорожную развязку! Игра стоит свеч.
– Милейший! – крикнул Басби официанта. – Можно городской справочник?
Пухлая книжица пестрела рекламой. Особенную пользу хотели принести «кудесники лица» и «массажисты-не-дилетанты». Рекламировали себя и механики автомобилей – особенно старался синдикат «Колесо фортуны». Наверное, среди них и обретается тот, кто нужен – винтик, шпунтик, чертеж, макет. А вот и стопроцентное попадание: рисованный человечек с большой отверткой в руке прилаживает пропеллер к аэроплану, на крыле которого другой рисованный человечек вскидывает каблуки в предполагаемой чечетке. Басби рассмеялся – ну разве не дивное название для конторы: «Гвоздь и крыло»? То, что доктор прописал. И аэроплан для Сердюкова найдет, и толкового механика. Если у них железо летает по воздуху, что им стоит запустить рельсы на сцене!
Пыхнул таксомотор. Брошена многообещающая улыбка смуглой красавице, покидающей авто – хотя… хотя, кажется, она была непрочь прокатиться дальше с новым попутчиком.
Замелькали редкие пальмы, кипарисы, коралловые стволы земляничных деревьев склонились над дорогой в позе просящих милостыню, и скоро улицы остались позади. Еще поворот – и открылось небольшое плато. Стайка аэропланов. Росчерк воздушного змея в воздухе. Деревянный павильон – на крыше шест с полосатым колпачком. Металлический ангар. Автомобиль подрулил ко входу в контору.
– Подождите, я ненадолго, – бросил Басби шоферу и вошел в ангар.
Через минуту его окружили три бородача в синих фирменных халатах с вышитой на кармашках эмблемой «Гвоздь и крыло», зацокали языками, потащили Басби к кульману – скатертью лег лист белой бумаги, выстроились на изготовку отточенные карандаши.
– Хотите, дорожка будет двигаться змейкой?
– Прекрасно, господа. Тогда аудитория сможет рассмотреть наши живые статуи со всех сторон.
Бородачи кивали, что-то отмеряли, прочерчивали, шли гурьбой рассматривать хитрый подшипник. Наконец угомонились.
– Подходите к концу недели. Должно срастись, – буркнул один из них.
– Восхищен! Мне бы еще аэроплан в аренду на один вечер. Это к кому?
– Это к хозяину, к Антон Палычу, – бородач кивнул в сторону механика, зависшего около стеллажа с подшипниками. Басби приподнял брови – нечасто увидишь владельца таких технологических сокровищ среди рабочего люда.
– Выбирайте, – бросил ему Антон Павлович. – Вон на поле пять наших ангелочков. Мой кабинет на втором этаже – там оформите аренду. Кстати, а какова цель – хотите барышню удивить?
– И не одну, – ответил Басби.
Теплый ветер гнал вдоль взлетного поля аромат полыни и мяты. Металлические «ангелочки» напомнили Басби выставку современной скульптуры, на которую, кажется, в Харькове, завел его кто-то из антрепризы Матушки Кло. У выставки было престранное название «Доисторические животные, пережившие конец света», а на лужайке были выставлены пятиметровые железные страшилища с обиженными выражениями на мордах, сложенных из стекляшек. Здешние крылатые чудища, впрочем, глядятся повеселей. И смотрите-ка – на борту каждого аэроплана начертано имя. Басби хохотнул: чувствуется литературный уклон – недаром владельца зовут Антон Палыч. Первый справа аэроплан, выкрашенный в синюю краску, звался «Лермонтов». Дальше – алый «Веселый Уильям». Сбоку притулился «Гоголь», покрашенный в зеленый. «Не хватает дирижабля «Лев Толстой», – подумал Басби и передвинулся к совсем крошке (одно креслице для пилота и хрупкие этажерки крыльев), названной по имени поэта, сколь комичного, столь и несчастного. На серебристом боку было написано «Велимир Хлебников». Смелое решение – дать воздухоплавательному аппарату, даже такому тщедушному, имя мечтателя, заблудившегося в Кавказских горах, – ведь поэта так и не нашли. А две его пьески так и остались шлягерами в антрепризе старухи Кло. Еще и даром ей достались! – автор-то выбыл с этого света. Пожалуй, именно на крошке «Хлебникове» стоит остановиться. Басби, будто кошку, погладил серебряный бок самолетика.
В этот момент неведомо откуда – из ветра, из пыли – появились пилоты в кожаных куртках и шлемах. Деловито навалившись на крошку-аэроплан, сдвинули его в сторону, освобождая соседу дорогу к взлетной полосе. Минута – и пропеллер «Веселого Уильяма» уже крутился, разгоняя бабочек и лепестки белых колокольчиков, а от ангара к нему шла компания с плетеными корзинами. Из-под крышек весело выглядывали длинные французские багеты и заткнутые тряпками стеклянные горлышки бутылей с домашним вином. Мужчины приподняли шляпы, приветствуя летный люд и Басби. На солнце блеснули золотистые волосы единственной дамы в компании – она кружилась, пританцовывая, и, видимо, взахлеб рассказывала спутникам какую-то историю. Копна льняных волос сияла. Басби прищурился: «Вот и настоящий ангелочек появился на летном поле с золотым нимбом вокруг головы». Шумная компания угнездилась в самолет, золотой нимб растаял, и «Веселый Уильям», покачивая крыльями, выехал на взлетную полосу. Столп пыли, быстрый разгон – и махина легко взмыла в воздух.
– Что за люди улетели на «Уильяме»? – поинтересовался Басби, подписывая у Антон Палыча бумажки на аренду самолета.
– О, это физики. И математики. В общем, теоретики. Хорошие ребята. У них тут научная станция.
– Теоретики… – удивленно повторил Басби.
Глава III
Лидия Збарски отчаивается
Портьеры на окнах были наглухо задернуты. В воздухе стоял отчетливый запах валериановых капель. Откинув голову, Лидия полулежала в кресле с закрытыми глазами и мученическим выражением на лице. Темные широкие брови сдвинуты. Крупный рот сжат. Теплый фланелевый халат плотно запахнут. Волосы стянуты в тугой учительский пук и перехвачены тесемкой, оторванной от ворота ночной рубашки. На круглом одноногом столике, примостившемся у кресла, стоял чайный поднос – серебряный чайник, молочник, чашка с нетронутым чаем, печенье с надкусанным краешком. В ногах у Лидии на маленькой скамеечке лежала остывшая грелка, на лбу – пузырь с полурастаявшим льдом. Лидия застонала и, стараясь не шевелить головой, прижала пальцы к вискам. Что за ужасный день! Голова раскалывается. И это предчувствие… нет, уверенность… она точно знает – не надо им сегодня ехать, не надо. Дороги так опасны. А этот их шофер… как его… Василий… вечно ухмыляется дурацкой ухмылкой: «Да что вы, барыня! Не извольте беспокоиться! Доставлю в лучшем виде!» Как же, в лучшем. Перед мысленным взором Лидии предстала картина: извилистая горная дорога. С одной стороны – отвесный склон. С другой – отвесный скалистый обрыв. Далеко внизу плещется море. По дороге мчится их лимузин. Вдруг лимузин подскакивает на камне, заднее колесо отрывается и летит в пропасть. Вслед за ним отскакивает второе колесо, ударяется о склон и тоже летит в пропасть. Визжат тормоза. Авто заносит. Оно идет боком, взрывая пыль и песок, потом начинает бешено крутиться на месте и падает в пропасть вслед за колесами. Медленное падение. Авто парит в воздухе. Белый шарф, вырвавшийся из окна, бьется на ветру, словно крыло птицы. Но вот происходит неотвратимое – авто падает на скалистый утес. Долю секунды царит гробовая тишина. И – взрыв. Пламя вспыхивает и в одну секунду сжирает автомобиль вместе с пассажирами.
Лидия начинает задыхаться. Сердце колотится в груди. Тошнота подкатывает к горлу. Тело покрывается липким потом. Лидии кажется, что стены надвигаются на нее. Все ближе и ближе, ближе и ближе. Ей не выбраться! Сейчас ее раздавит. Лидия судорожно цепляется за подлокотники. Скрипит дверь. Лидия приоткрывает глаза и видит, что солнечный луч из ярко освещенной гостиной пробрался в узкую дверную щель. Сразу становится легче. Лидия начинает дышать свободней.
Стараясь двигаться бесшумно, в комнату на цыпочках входит горничная. Подойдя к креслу Лидии, она меняет грелку и пузырь со льдом. Лидия непроизвольно съеживается. Прикосновения горничной ей неприятны. Она вообще старается как можно меньше пользоваться помощью прислуги. Одевается и раздевается сама. Сама готовит себе ванну. Самое мучительное – это пойти на кухню и сказать кухарке, что к ужину ожидаются гости и надо приготовить два лишних блюда. Или выговорить за то, что говядина слишком жесткая, а расход сахара непомерно вырос. Нет, выговорить, отчитать, выказать недовольство – решительно невозможно. Как невозможно отказать, когда садовник третий раз за неделю просит выходной. В таких случаях Лидия чувствует страшную неловкость, покрывается красными пятнами и, стараясь не смотреть прислуге в глаза, бормочет что-то вроде: «Да, да, конечно, извините».
– Какие у тебя странные отношения с прислугой! – говорит муж. – Кажется, что ты ее боишься.
Лидия жмется и виновато улыбается.
Горничная забирает поднос с нетронутым чаем и идет к двери. На ходу оборачивается:
– Что-нибудь еще нужно, барыня?
– Нет, нет, иди, – слабо машет рукой Лидия.
Она мечтает, чтобы горничная поскорее скрылась из глаз.
На столике остается пачка мятых газет. Лидия берет верхнюю. Может быть, чтение отвлечет ее от мрачных мыслей. Московские «Ведомости». Лидия долго разглядывает первую полосу, будучи не в силах сосредоточиться. Ах, какие мелкие буковки! Так и прыгают перед глазами! Она делает усилие и принимается читать. Осенью в обеих столицах пройдут грандиозные празднества по случаю десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта. Государь с семьей примут участие во всех торжественных мероприятиях. Боже мой, что ей за дело до юбилеев! Их с мужем приглашали, но они, разумеется, не поедут. Толпа, скопление народа, давка – слишком опасно. И путь неблизкий. Что еще? Открытие памятника героям обороны Зимнего. В театре Мейерхольда дают премьеру. Под Манежной площадью археологи обнаружили развалины древнего города. Она переворачивает страницу. Ее глаза, скользящие по газетным столбцам, непроизвольно ищут среди заметок те, в которых описываются какие-нибудь ужасы. Князь Лиговской упал с лошади во время традиционных июльских скачек и сломал себе шею. Ни князя, ни лошадь спасти не удалось. Пожар в Мерзляковском переулке унес пять жизней, среди жертв были два кота и один ручной хомяк. На севере Москвы установлен грандиозный памятник пролетарию и свободной крестьянке скульптора-женщины Муриной. Во время монтажа у пролетария откололось орудие производства и упало на голову рабочему, производившему монтаж. Рабочий помещен в 1-ю Градскую больницу. Чужие несчастья несколько успокаивают Лидию. На лице ее появляется некое подобие улыбки. А тут что? Новости синема. Лидия начинает читать внимательней. «В берлинском Дворце кино «Альгамбра» состоялась премьера экспериментальной фильмы «Поджигатель» по пьесе голландского писателя Хейерманса. Необычность фильмы состоит в том, что зрители слышат, как говорят актеры. Звук записывается на пленку и воспроизводится при помощи специальной электрической машины. Однако успеха у публики фильма не имела. Звук сильно запаздывал и иной раз реплики актеров слышались, когда самого актера давно не было на экране. Некоторых реплик не было слышно вообще. К концу сеанса публика пришла в неистовство и забросала экран гнилыми помидорами и яйцами».
Лидия откладывает газету. Некоторое время она сидит неподвижно, и вдруг слезы начинают течь из глаз, будто кто-то внутри нее открыл невидимый кран. Лидия пытается остановить поток, прижимает пальцы к векам, но слезы льются все сильней и сильней, и скоро громкие рыдания оглашают комнату. Лидия давится рыданиями, кашляет, икает, закрывает рот руками и, не выдержав, неожиданно издает птичий крик. Руки и ноги сводит судорога. Дверь распахивается. В комнату быстро входит немолодой светловолосый человек с короткой седеющей бородкой.
– Что ты, детка, что ты! Опять? – испуганно спрашивает он.
– Збышек… Пойди сюда, Збышек… Скорей… – говорит Лидия очень низким, почти мужским, голосом и тянет к мужу холодные бледные руки.
Збигнев Збарски берет ее руки в свои ладони, подносит ко рту и пытается согреть дыханием, одновременно поглаживая и разминая пальцы Лидии.
– Ну, успокойся, успокойся, – приговаривает он, обнимая и целуя ее. – Что тебя напугало, скажи!
Лидия кивает на ворох газет. Збарски берет верхнюю и начинает проглядывать заметки.
– На… пос… следней… стр… анице… – с трудом выдавливает Лидия.
– Что? Вот это? – Збарски читает заметку о неудавшемся киносеансе в берлинском дворце «Альгамбра» и смеется несколько деланым и излишне громким смехом. – Какая глупость! Ты же видишь, здесь ясно написано: «Публика пришла в неистовство». Чего тебе бояться? Это всего лишь фокус, трюк!
– Ты не… не понимаешь, – стонет Лидия.
Она хочет еще что-то сказать, но муж прижимает ее голову к своему плечу и начинает укачивать, как ребенка. Тише, тише, тише… И Лидия постепенно затихает, обмякает в его руках. Он что-то еле слышно нашептывает ей. Она кивает и даже пробует слабо улыбнуться.
– Вот и хорошо, вот и славно, – говорит Збарски. – Сегодня вечером у Сердюкова ты будешь самая красивая. Наденешь мое любимое…
Он не успевает закончить фразу – Лидия вскидывается, вырывается и – вот она уже как натянутая тетива. Глаза горят. Скулы полыхают лихорадочным румянцем.
– Нет, нет, нет! – почти кричит она и продолжает неистовой захлебывающейся скороговоркой: – Мне было видение… видение… только что… мы в нашей машине… ехать нельзя… пойми, нельзя… авария… будет авария… машина сгорит… и мы… мы… – и она снова заливается слезами.
– А на прошлой неделе, помнишь, ты говорила, что нельзя ехать на морскую прогулку, – по-прежнему спокойно, ласково и очень серьезно говорит Збарски. – Что на яхту нападет бешеный дельфин. Однако он проплыл мимо. Мы его даже не увидели.
– Надо срочно вызвать спиритку, – рыдает Лидия. – Пусть вызовет духа и спросит… Пошли кого-нибудь к фрау Дагмар.
– Лучше я позову Марысю.
– Да, да, позови!
Збарски выходит из комнаты. Лицо его, когда он отворачивается от Лидии, на секунду принимает страдальческое выражение, и он украдкой потирает пальцем лоб. По дороге ему встречается испуганная горничная. Збарски делает ей незаметный предупреждающий жест, мол, к хозяйке не входите, но оставайтесь подле дверей. Горничная понимающе кивает. Слуги знают, что у хозяйки часто бывают «состояния». Тогда в доме царит тишина, горничная держит наготове холодные компрессы и капли, а швейцар в любую минуту готов бежать за доктором.
Збарски пересек вымершую гостиную и по узкой винтовой лестнице «для своих» поднялся в детскую – просторную светлую комнату с полукруглыми окнами, заваленную игрушками. За низким детским столиком сидела Марыся шести лет от роду в пышном «принцессином» платье, перехваченном в поясе огромным розовым бантом, и деловито раскладывала пасьянс. Збарски опустился на детский стульчик – колени выше плеч – и устало вздохнул. Марыся подняла польские отцовские глаза – светло-карие с сильной прозеленью.
– Что, папочка, мамочка?..
– Да, детка.
Марыся встала, подошла к отцу, погладила по голове, обхватила за шею и прижалась щекой к его щеке.
– Надо погадать маме, Манечка, – тихо попросил Збарски.
– Что нагадать, папочка? – спросила Марыся, глядя на отца ясными глазками.
– Нагадай, что сегодня не будет автокатастрофы.
– Хорошо, папочка. Что-нибудь еще?
– Да, детка. Надо, чтобы она вечером обязательно поехала на прием к Александру Симеоновичу. А то неудобно – обидится. Ты уж придумай что-нибудь.
Марыся чмокнула отца в щеку, собрала карты и, махнув рукой, мол, не беспокойся, все будет, как надо, пошла к матери. Оставшись один, Збарски сгорбился на детском стульчике и замер, опустив лицо в ладони. Как тяжело! Десять лет… Десять лет их с Лидией браку, а он так и не смог привыкнуть к этой ее всегдашней готовности к катастрофе, постоянному ожиданию чего-то ужасного. Мука – видеть ее искаженное страданием лицо. Мука – знать, что любимому человеку плохо. Он бы все отдал, чтобы облегчить состояние Лидии. Но что он может сделать? Лишь пригласить врача. Збигнев застонал и ладонями сильно растер себе лицо.
Прежде чем войти к матери, Марыся подошла к зеркалу в гостиной, оправила платье, перевязала бант и несколько раз улыбнулась безмятежной улыбкой, обнаружив на круглых яблочных щеках очаровательные ямочки. Затем, не спуская улыбки с лица, толкнула дверь и стремительно вбежала в спальню.
– Манечка! Девочка моя! Родная! Ну, поди же, поди же ко мне скорей! – говорила Лидия своим протяжным мужским голосом и тянула к Марысе руки, и вот уже целовала ее льняные волосики, и щечки, и крутой лобик, и нежную шейку, и отстраняла от себя, чтобы налюбоваться всласть этим совершенством – собственной дочерью. В ласках ее было что-то истерическое, какая-то экзальтация, которую Марыся не могла еще понять, но уже могла почувствовать. – Как ты себя чувствуешь? Как прошло утро? Тебе дали на завтрак молоко? – между тем скороговоркой спрашивала Лидия, словно боясь, что не успеет задать все вопросы – Марысю унесет морской бриз.
– Все хорошо, мамочка. А как ты? Хорошо спала?
– Ужасно, девочка моя, ужасно! – Лидия поднесла было к глазам платок, но Марыся опередила ее.
– Хочешь, мамочка…
– Хочу, Манечка, хочу! Мне было видение…
– Не надо, мамочка. Карты все покажут.
Марыся скинула со столика газеты, подтащила стул, забралась на него с ногами и, сдунув прядь волос со лба, так же деловито и по-взрослому, как десять минут назад раскладывала пасьянс, раскинула карты.
– Даму под Короля, Туз скидываем, восьмерку к восьмерке, черви на пики, – забормотала она. – А вот и твое видение, мамочка. Смотри – пиковый Валет с трефовой Дамой. Тебе привиделось, что наша машина разбилась, правда? – Лидия закивала. На лице ее было выражение крайнего напряжения. Она инстинктивно кусала платок, не сводя глаз с Марыси. А та продолжала перекладывать карты. – Посмотрим, посмотрим… А-а-а! Червовая Дама накрыла бубнового Валета. Не хочу тебя расстраивать, мамочка, но катастрофы не будет. Дорога совершенно безопасна. Давай посмотрим, что тебя ждет вечером.
– Давай, – прошептала Лидия. Маска напряжения спала с ее лица, и оно, расслабившись, неожиданно стало моложе и светлее.
– Вижу, вижу… Вижу, вижу… – бубнила Марыся, как записной медиум. – Ой, мамочка, вижу тебя в зеленом платье, том самом, папином любимом! Много людей, огоньки… Ой, шарики воздушные! А ты самая красивая, мамочка! Так… так… Кажется, ты с кем-то встретишься. Очень-очень приятным. И тебе будет так хорошо, мамочка, как будто ты съела пять порций клубничного мороженого!
Лидия засмеялась и притянула дочь к себе.
– Но что это значит?
– Не знаю, – пожала плечами Марыся, глядя на мать невинными глазами. – Может быть, праздник какой-то? А вы с папой никуда не собирались?
– Александр Симеонович звал… – недовольным, вмиг потухшим голосом произнесла Лидия. – Но…
– Ну, конечно! Конечно, Александр Симеонович! – закричала Марыся. – Вот же он, смотри – Король пик. А встреча у тебя будет очень важная, ну, просто очень! Надо идти, мамочка. Карты не врут. Давай, давай, собирайся, я тебе помогу.
Лидия поморщилась, неохотно встала и, волоча за собой полы длинного халата, уныло побрела к ванной. Марыся выбежала из комнаты. Отец уже ждал ее за дверью.
– Все в порядке, – с заговорщицким видом шепнула Марыся, слегка дотронувшись до его руки.
Через час Лидия в зеленом струящемся платье, с изумрудным колье на шее и заколкой-бабочкой с крупным изумрудом и россыпью мелких бриллиантов в темных распущенных волосах стояла перед Марысей и мужем. В руках она сжимала шелковую сумочку, усеянную хризолитами и хризопрасами. На ногах посверкивали змеиной кожи башмачки цвета весенней травы. На носу у Лидии красовались огромные очки с толстыми стеклами в черной роговой оправе. Глаза за стеклами казались неестественно выкаченными, как будто Лидия страдала базедовой болезнью. Марыся укоризненно покачала головой, подошла к матери, приподнялась на цыпочки и сняла очки.
– Ты же обещала, мамочка, эту гадость не надевать, – с легким раздражением сказала она. – Сядь!
Лидия послушно села. Марыся подхватила с туалетного столика золотые флакончики и тюбики и принялась колдовать над лицом матери. Легко провела карандашиком помады по губам, подчернила брови и веки, растушевала светлые румяна, пощекотала пуховкой лоб и щеки. Лидия, закрыв глаза, тянула к ней лицо, крупные, тяжеловатые черты которого под рукой Марыси приобретали печальную томную прелесть. Наконец Марыся отступила на шаг, прищурилась, оценила свое художество и осталась довольна.
– Можете идти, – разрешила она. – А то мне еще надо зайцу ухо пришить.
В городе царило лихорадочное веселье. Толпы зевак запрудили набережную, над которой кружил аэроплан с длинным шелковым хвостом. На хвосте была вышита огромная эмблема банка «Справедливый». Пилот в летном шлеме и круглых стрекозиных очках выглядывал из окошка, приветствовал толпу кожаной пятерней и скалил зубы. Его помощник разбрасывал пригоршни золотого и серебряного конфетти. Казалось, над городом идет денежный дождь. Толпа хлопала в ладоши, визжала от восторга и улюлюкала. Шофер Василий жал на клаксон, пытаясь пробиться сквозь затор машин.
Лидия начинает задыхаться. Сердце колотится в груди. Тошнота подкатывает к горлу. Тело покрывается липким потом. Лидии кажется, что стены надвигаются на нее. Все ближе и ближе, ближе и ближе. Ей не выбраться! Сейчас ее раздавит. Лидия судорожно цепляется за подлокотники. Скрипит дверь. Лидия приоткрывает глаза и видит, что солнечный луч из ярко освещенной гостиной пробрался в узкую дверную щель. Сразу становится легче. Лидия начинает дышать свободней.
Стараясь двигаться бесшумно, в комнату на цыпочках входит горничная. Подойдя к креслу Лидии, она меняет грелку и пузырь со льдом. Лидия непроизвольно съеживается. Прикосновения горничной ей неприятны. Она вообще старается как можно меньше пользоваться помощью прислуги. Одевается и раздевается сама. Сама готовит себе ванну. Самое мучительное – это пойти на кухню и сказать кухарке, что к ужину ожидаются гости и надо приготовить два лишних блюда. Или выговорить за то, что говядина слишком жесткая, а расход сахара непомерно вырос. Нет, выговорить, отчитать, выказать недовольство – решительно невозможно. Как невозможно отказать, когда садовник третий раз за неделю просит выходной. В таких случаях Лидия чувствует страшную неловкость, покрывается красными пятнами и, стараясь не смотреть прислуге в глаза, бормочет что-то вроде: «Да, да, конечно, извините».
– Какие у тебя странные отношения с прислугой! – говорит муж. – Кажется, что ты ее боишься.
Лидия жмется и виновато улыбается.
Горничная забирает поднос с нетронутым чаем и идет к двери. На ходу оборачивается:
– Что-нибудь еще нужно, барыня?
– Нет, нет, иди, – слабо машет рукой Лидия.
Она мечтает, чтобы горничная поскорее скрылась из глаз.
На столике остается пачка мятых газет. Лидия берет верхнюю. Может быть, чтение отвлечет ее от мрачных мыслей. Московские «Ведомости». Лидия долго разглядывает первую полосу, будучи не в силах сосредоточиться. Ах, какие мелкие буковки! Так и прыгают перед глазами! Она делает усилие и принимается читать. Осенью в обеих столицах пройдут грандиозные празднества по случаю десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта. Государь с семьей примут участие во всех торжественных мероприятиях. Боже мой, что ей за дело до юбилеев! Их с мужем приглашали, но они, разумеется, не поедут. Толпа, скопление народа, давка – слишком опасно. И путь неблизкий. Что еще? Открытие памятника героям обороны Зимнего. В театре Мейерхольда дают премьеру. Под Манежной площадью археологи обнаружили развалины древнего города. Она переворачивает страницу. Ее глаза, скользящие по газетным столбцам, непроизвольно ищут среди заметок те, в которых описываются какие-нибудь ужасы. Князь Лиговской упал с лошади во время традиционных июльских скачек и сломал себе шею. Ни князя, ни лошадь спасти не удалось. Пожар в Мерзляковском переулке унес пять жизней, среди жертв были два кота и один ручной хомяк. На севере Москвы установлен грандиозный памятник пролетарию и свободной крестьянке скульптора-женщины Муриной. Во время монтажа у пролетария откололось орудие производства и упало на голову рабочему, производившему монтаж. Рабочий помещен в 1-ю Градскую больницу. Чужие несчастья несколько успокаивают Лидию. На лице ее появляется некое подобие улыбки. А тут что? Новости синема. Лидия начинает читать внимательней. «В берлинском Дворце кино «Альгамбра» состоялась премьера экспериментальной фильмы «Поджигатель» по пьесе голландского писателя Хейерманса. Необычность фильмы состоит в том, что зрители слышат, как говорят актеры. Звук записывается на пленку и воспроизводится при помощи специальной электрической машины. Однако успеха у публики фильма не имела. Звук сильно запаздывал и иной раз реплики актеров слышались, когда самого актера давно не было на экране. Некоторых реплик не было слышно вообще. К концу сеанса публика пришла в неистовство и забросала экран гнилыми помидорами и яйцами».
Лидия откладывает газету. Некоторое время она сидит неподвижно, и вдруг слезы начинают течь из глаз, будто кто-то внутри нее открыл невидимый кран. Лидия пытается остановить поток, прижимает пальцы к векам, но слезы льются все сильней и сильней, и скоро громкие рыдания оглашают комнату. Лидия давится рыданиями, кашляет, икает, закрывает рот руками и, не выдержав, неожиданно издает птичий крик. Руки и ноги сводит судорога. Дверь распахивается. В комнату быстро входит немолодой светловолосый человек с короткой седеющей бородкой.
– Что ты, детка, что ты! Опять? – испуганно спрашивает он.
– Збышек… Пойди сюда, Збышек… Скорей… – говорит Лидия очень низким, почти мужским, голосом и тянет к мужу холодные бледные руки.
Збигнев Збарски берет ее руки в свои ладони, подносит ко рту и пытается согреть дыханием, одновременно поглаживая и разминая пальцы Лидии.
– Ну, успокойся, успокойся, – приговаривает он, обнимая и целуя ее. – Что тебя напугало, скажи!
Лидия кивает на ворох газет. Збарски берет верхнюю и начинает проглядывать заметки.
– На… пос… следней… стр… анице… – с трудом выдавливает Лидия.
– Что? Вот это? – Збарски читает заметку о неудавшемся киносеансе в берлинском дворце «Альгамбра» и смеется несколько деланым и излишне громким смехом. – Какая глупость! Ты же видишь, здесь ясно написано: «Публика пришла в неистовство». Чего тебе бояться? Это всего лишь фокус, трюк!
– Ты не… не понимаешь, – стонет Лидия.
Она хочет еще что-то сказать, но муж прижимает ее голову к своему плечу и начинает укачивать, как ребенка. Тише, тише, тише… И Лидия постепенно затихает, обмякает в его руках. Он что-то еле слышно нашептывает ей. Она кивает и даже пробует слабо улыбнуться.
– Вот и хорошо, вот и славно, – говорит Збарски. – Сегодня вечером у Сердюкова ты будешь самая красивая. Наденешь мое любимое…
Он не успевает закончить фразу – Лидия вскидывается, вырывается и – вот она уже как натянутая тетива. Глаза горят. Скулы полыхают лихорадочным румянцем.
– Нет, нет, нет! – почти кричит она и продолжает неистовой захлебывающейся скороговоркой: – Мне было видение… видение… только что… мы в нашей машине… ехать нельзя… пойми, нельзя… авария… будет авария… машина сгорит… и мы… мы… – и она снова заливается слезами.
– А на прошлой неделе, помнишь, ты говорила, что нельзя ехать на морскую прогулку, – по-прежнему спокойно, ласково и очень серьезно говорит Збарски. – Что на яхту нападет бешеный дельфин. Однако он проплыл мимо. Мы его даже не увидели.
– Надо срочно вызвать спиритку, – рыдает Лидия. – Пусть вызовет духа и спросит… Пошли кого-нибудь к фрау Дагмар.
– Лучше я позову Марысю.
– Да, да, позови!
Збарски выходит из комнаты. Лицо его, когда он отворачивается от Лидии, на секунду принимает страдальческое выражение, и он украдкой потирает пальцем лоб. По дороге ему встречается испуганная горничная. Збарски делает ей незаметный предупреждающий жест, мол, к хозяйке не входите, но оставайтесь подле дверей. Горничная понимающе кивает. Слуги знают, что у хозяйки часто бывают «состояния». Тогда в доме царит тишина, горничная держит наготове холодные компрессы и капли, а швейцар в любую минуту готов бежать за доктором.
Збарски пересек вымершую гостиную и по узкой винтовой лестнице «для своих» поднялся в детскую – просторную светлую комнату с полукруглыми окнами, заваленную игрушками. За низким детским столиком сидела Марыся шести лет от роду в пышном «принцессином» платье, перехваченном в поясе огромным розовым бантом, и деловито раскладывала пасьянс. Збарски опустился на детский стульчик – колени выше плеч – и устало вздохнул. Марыся подняла польские отцовские глаза – светло-карие с сильной прозеленью.
– Что, папочка, мамочка?..
– Да, детка.
Марыся встала, подошла к отцу, погладила по голове, обхватила за шею и прижалась щекой к его щеке.
– Надо погадать маме, Манечка, – тихо попросил Збарски.
– Что нагадать, папочка? – спросила Марыся, глядя на отца ясными глазками.
– Нагадай, что сегодня не будет автокатастрофы.
– Хорошо, папочка. Что-нибудь еще?
– Да, детка. Надо, чтобы она вечером обязательно поехала на прием к Александру Симеоновичу. А то неудобно – обидится. Ты уж придумай что-нибудь.
Марыся чмокнула отца в щеку, собрала карты и, махнув рукой, мол, не беспокойся, все будет, как надо, пошла к матери. Оставшись один, Збарски сгорбился на детском стульчике и замер, опустив лицо в ладони. Как тяжело! Десять лет… Десять лет их с Лидией браку, а он так и не смог привыкнуть к этой ее всегдашней готовности к катастрофе, постоянному ожиданию чего-то ужасного. Мука – видеть ее искаженное страданием лицо. Мука – знать, что любимому человеку плохо. Он бы все отдал, чтобы облегчить состояние Лидии. Но что он может сделать? Лишь пригласить врача. Збигнев застонал и ладонями сильно растер себе лицо.
Прежде чем войти к матери, Марыся подошла к зеркалу в гостиной, оправила платье, перевязала бант и несколько раз улыбнулась безмятежной улыбкой, обнаружив на круглых яблочных щеках очаровательные ямочки. Затем, не спуская улыбки с лица, толкнула дверь и стремительно вбежала в спальню.
– Манечка! Девочка моя! Родная! Ну, поди же, поди же ко мне скорей! – говорила Лидия своим протяжным мужским голосом и тянула к Марысе руки, и вот уже целовала ее льняные волосики, и щечки, и крутой лобик, и нежную шейку, и отстраняла от себя, чтобы налюбоваться всласть этим совершенством – собственной дочерью. В ласках ее было что-то истерическое, какая-то экзальтация, которую Марыся не могла еще понять, но уже могла почувствовать. – Как ты себя чувствуешь? Как прошло утро? Тебе дали на завтрак молоко? – между тем скороговоркой спрашивала Лидия, словно боясь, что не успеет задать все вопросы – Марысю унесет морской бриз.
– Все хорошо, мамочка. А как ты? Хорошо спала?
– Ужасно, девочка моя, ужасно! – Лидия поднесла было к глазам платок, но Марыся опередила ее.
– Хочешь, мамочка…
– Хочу, Манечка, хочу! Мне было видение…
– Не надо, мамочка. Карты все покажут.
Марыся скинула со столика газеты, подтащила стул, забралась на него с ногами и, сдунув прядь волос со лба, так же деловито и по-взрослому, как десять минут назад раскладывала пасьянс, раскинула карты.
– Даму под Короля, Туз скидываем, восьмерку к восьмерке, черви на пики, – забормотала она. – А вот и твое видение, мамочка. Смотри – пиковый Валет с трефовой Дамой. Тебе привиделось, что наша машина разбилась, правда? – Лидия закивала. На лице ее было выражение крайнего напряжения. Она инстинктивно кусала платок, не сводя глаз с Марыси. А та продолжала перекладывать карты. – Посмотрим, посмотрим… А-а-а! Червовая Дама накрыла бубнового Валета. Не хочу тебя расстраивать, мамочка, но катастрофы не будет. Дорога совершенно безопасна. Давай посмотрим, что тебя ждет вечером.
– Давай, – прошептала Лидия. Маска напряжения спала с ее лица, и оно, расслабившись, неожиданно стало моложе и светлее.
– Вижу, вижу… Вижу, вижу… – бубнила Марыся, как записной медиум. – Ой, мамочка, вижу тебя в зеленом платье, том самом, папином любимом! Много людей, огоньки… Ой, шарики воздушные! А ты самая красивая, мамочка! Так… так… Кажется, ты с кем-то встретишься. Очень-очень приятным. И тебе будет так хорошо, мамочка, как будто ты съела пять порций клубничного мороженого!
Лидия засмеялась и притянула дочь к себе.
– Но что это значит?
– Не знаю, – пожала плечами Марыся, глядя на мать невинными глазами. – Может быть, праздник какой-то? А вы с папой никуда не собирались?
– Александр Симеонович звал… – недовольным, вмиг потухшим голосом произнесла Лидия. – Но…
– Ну, конечно! Конечно, Александр Симеонович! – закричала Марыся. – Вот же он, смотри – Король пик. А встреча у тебя будет очень важная, ну, просто очень! Надо идти, мамочка. Карты не врут. Давай, давай, собирайся, я тебе помогу.
Лидия поморщилась, неохотно встала и, волоча за собой полы длинного халата, уныло побрела к ванной. Марыся выбежала из комнаты. Отец уже ждал ее за дверью.
– Все в порядке, – с заговорщицким видом шепнула Марыся, слегка дотронувшись до его руки.
Через час Лидия в зеленом струящемся платье, с изумрудным колье на шее и заколкой-бабочкой с крупным изумрудом и россыпью мелких бриллиантов в темных распущенных волосах стояла перед Марысей и мужем. В руках она сжимала шелковую сумочку, усеянную хризолитами и хризопрасами. На ногах посверкивали змеиной кожи башмачки цвета весенней травы. На носу у Лидии красовались огромные очки с толстыми стеклами в черной роговой оправе. Глаза за стеклами казались неестественно выкаченными, как будто Лидия страдала базедовой болезнью. Марыся укоризненно покачала головой, подошла к матери, приподнялась на цыпочки и сняла очки.
– Ты же обещала, мамочка, эту гадость не надевать, – с легким раздражением сказала она. – Сядь!
Лидия послушно села. Марыся подхватила с туалетного столика золотые флакончики и тюбики и принялась колдовать над лицом матери. Легко провела карандашиком помады по губам, подчернила брови и веки, растушевала светлые румяна, пощекотала пуховкой лоб и щеки. Лидия, закрыв глаза, тянула к ней лицо, крупные, тяжеловатые черты которого под рукой Марыси приобретали печальную томную прелесть. Наконец Марыся отступила на шаг, прищурилась, оценила свое художество и осталась довольна.
– Можете идти, – разрешила она. – А то мне еще надо зайцу ухо пришить.
В городе царило лихорадочное веселье. Толпы зевак запрудили набережную, над которой кружил аэроплан с длинным шелковым хвостом. На хвосте была вышита огромная эмблема банка «Справедливый». Пилот в летном шлеме и круглых стрекозиных очках выглядывал из окошка, приветствовал толпу кожаной пятерней и скалил зубы. Его помощник разбрасывал пригоршни золотого и серебряного конфетти. Казалось, над городом идет денежный дождь. Толпа хлопала в ладоши, визжала от восторга и улюлюкала. Шофер Василий жал на клаксон, пытаясь пробиться сквозь затор машин.