Марина и Сергей Дяченко. Магия театра (сборник)

Марина и Сергей Дяченко
Магия театра

Объяснение в любви
(авторское предисловие)

   Театр – наше обручальное кольцо. Наш крестный отец.
   Марина закончила Театральный институт в Киеве, она актриса театра и кино. Сергей был ученым, занимался психиатрией и генетикой, но бросил докторскую диссертацию и поступил на сценарный факультет ВГИКа в Москве. Стал профессиональным писателем и сценаристом. В 1991 году он увидел на сцене юную Марину и понял, что не сможет жить без нее. Чтобы познакомиться, он написал пьесу и предложил ей роль. Роль она отвергла, но знакомство состоялось. А вскоре и свадьба. С тех пор пролетело много лет. Написаны двадцать четыре романа, десятки повестей и рассказов. Марина ушла из театра, но душа ее там осталась, как и память о запахе кулис. Каждый день, работая у компьютера, Марина проживает жизнь своих героев, обсуждая с мужем нюансы их психологии и переплетение судеб. Это соавторство – монотеатр, где Сергей – режиссер, а Марина – актриса.
   Фридрих Шиллер как-то сказал: «Все то, что чувствует наша душа в виде смутных, неясных ощущений, театр преподносит нам в громких словах и ярких образах, сила которых поражает нас». Нам понятно, о чем эти слова. Мы стремимся ощутить драматургический замысел судьбы в череде, казалось бы, случайных событий. Стараемся постичь суть того, что скрывается за занавесом наших представлений о жизни.
   Некоторые наши книги прямо связаны с театром. В романе «Пещера» главный герой – режиссер, постановщик спектакля, перевернувшего устои общества. Одна из героинь романа «Преемник» – актриса бродячего театра, и многими поворотами сюжет обязан ее таланту.
   В сборнике представлены повести «Кон», «Эмма и Сфинкс», «Парусная птица», рассказ «Лунный пейзаж» – прямо связанные тайной и мистикой закулисья. Здесь же – пьеса «Последний Дон Кихот». Она написана в жанре «м-реализма» и готовится к постановке в одном из московских театров. Завершает книгу сказка «Театральный роман», которую мы написали для дочери Анастасии. Мы будем рады, если вы прочтете историю о Таракане и Букашке, о великой силе искусства – и улыбнетесь. И это тоже наше объяснение нашей странной, иррациональной любви к Театру.

Кон
Повесть

   – Меня зовут Тимур Тимьянов.
   Тишина. Полумрак большого пустынного холла; за невысокой стойкой угадывались очертания никелированных вешалок для одежды – старомодных растопыренных стоек, в наготе своей напоминавших осеннюю рощицу.
   – Я пришел…
   Тимур запнулся.
   Он бывал под этой крышей много раз, но никогда прежде – со времен очень раннего детства – не входил со служебного хода. Здесь было пусто и чисто, на стене против входа помещалось одно-единственное зеркало, а над лестницей, ведущей налево и вверх, слабо фосфоресцировал один-единственный циферблат.
   В прихожей не было ни души, но ощущение возникало такое, будто стоишь голый перед огромной молчаливой толпой, и все взгляды слились в один тяжелый Взгляд, лишенный злобы, но лишенный и симпатии. В первый момент Тимур даже отшатнулся, да что там – готов был бежать обратно на улицу; пришлось приложить значительное усилие, чтобы скрыть испуг.
   Кон не любит трусов.
   – Я пришел… Я хотел бы договориться о премьере.
   Главное сказано. Теперь – ждать ответа. О том, что ответа может не быть, Тимур не думал ни прежде, ни теперь.
   Длинная стрелка на зеленоватом циферблате дернулась, перескакивая с деления на деление, и целой секундой позже Тимур услышал звонкое «цок».
   Все ли он сказал? Нет, он ухитрился пропустить самое важное!
   – Я режиссер. Я постановщик. Я хотел договориться…
   Где-то на лестнице, этажом выше, резко скрипнула дверь. И снова воцарилась тишина; Тимур ждал. Длинная звонкая стрелка снова вздрогнула; одиннадцать часов три минуты. Лучшее время для визита.
   – Мне можно войти?
   Тихо. Но напряжение взгляда едва заметно ослабело. Внезапный сквознячок едва ощутимо подтолкнул Тимура по направлению к лестнице – и исчез.
   Поколебавшись, Тимур двинулся вверх по истертым мраморным ступенькам. Перила были деревянные, Тимур боялся дотронуться до них – при мысли, сколько великих людей полировали это дерево своими прикосновениями, рука отдергивалась сама собой.
   Этажом выше он остановился. Можно было повернуть налево, или направо, а можно было продолжать подниматься.
   Ощущение чужого взгляда вернулось с новой силой, и тут же в коридоре слева – ох, какой длинный и темный коридор! – мелькнул свет. Мелькнул снова. И, разгоревшись, уже не гас; борясь с неприятным холодом в животе, то и дело оступаясь на складках ковровой дорожки, Тимур двинулся на огонек.
   Обнаружилась желтоватая лампочка под потолком, тусклая, в оплетке из проволоки. Круг света лежал на крашеной стене; Тимур вздрогнул.
   «Пьеса?» – было написано на стене мелом. Хитрой гадюкой выгибался вопросительный знак.
   – «Три брата», – торопливо сказал Тимур. И тут же добавил, будто оправдываясь: – Есть смысл браться за классику, потому что…
   Хлопнула дверь за его спиной; Тимур невольно вздрогнул. Обернулся, оторвав взгляд от меловой надписи; на этот раз дверь приоткрылась с длинным скрипом – недвусмысленно приглашая.
   Тимур вошел.
   Гримерная на четверых. Со времен детства Тимуру не доводилось видеть столь уютных гримерок; на одном из зеркал таяла испарина. Он едва успел разобрать слова на запотевшем стекле: «Восемнадцатое тебя устроит?»
   – Восемнадцатое ноября?
   Ощущение чужого взгляда оставалось, Тимур чуял его зудящей кожей щек, но страх прошел, почти полностью вытесненный предчувствием крупной удачи. Легкостью первого успеха; до премьеры оставалось две недели, а восемнадцатое ноября приходилось на субботу, на лучший для спектакля день.
   – Спасибо, – сказал он, еще не веря собственному счастью.
   Огляделся.
   Мягкие кресла, кожаный диван, загородка для душа; гримерка походила на ординарный номер недешевой гостиницы. Вместо обоев стены были оклеены афишами – старыми, пожелтевшими, и новыми, в росчерках автографов.
   «Дианочка! В день твоего торжества…»
   «Потому что театр – наш дом, наша жизнь…»
   «Поздравляю!»
   «Поздравляем с триумфом… это день… торжество на Коне…»
   Тимур перевел взгляд.
   В свободном углу какой-то из афиш имелась крупная надпись красным фломастером: «Прогон даю утром восемнадцатого числа. Сцена будет ваша с девяти утра. В любое удобное время занеси мне фонограмму, партитуру для света и все технические пожелания. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
   – Я понял, – сказал Тимур.
   Страх испарился окончательно. В зеркалах отражался тощий молодой человек с глупой улыбкой на лице – скуластый, темноволосый и большеротый; чем больше рот – тем шире улыбка, говаривала когда-то мать. Синий костюм, надетый специально в честь визита, сидел мешковато; я ужасно выгляжу, подумал Тимур, не переставая улыбаться. Интересно, составил ли Кон свое мнение обо мне? Или составит только после премьеры? А может быть, я понравился ему, и потому премьера назначена так скоро, и выбран такой удачный день?
   Он шагнул к двери – но уходить не стал. Потоптался на месте; афиши притягивали его.
   – Можно, я…
   Включился, будто грянул, свет. Тимур, привыкший к полумраку, зажмурился; да, Кон поощрял его любопытство. Тимур слышал, что Кон, как правило, любезен с вежливыми незнакомцами – но куда приятнее было думать, что это не просто вежливость, а нарождающаяся симпатия…
   Он подошел поближе к оклеенной афишами стене.
   Названия. Имена. Даты. Витиеватые автографы. Затейливые графические картинки. И среди всей этой великолепной пестроты – вдруг простая афиша, знакомая до мельчайших деталей.
   «Шторм». Сотое представление. В главной роли – Грета Тимьянова…»
   Тимур шагнул вперед. Поднялся на цыпочки.
   Случайно ли в этой гримерке оказалась именно эта афиша? Или новая любезность Кона?
   На афише стояла дата – сотое представление знаменитого спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно прилежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю девушку, естественную и неискушенную, из зала ей можно было дать в худшем случае двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая также и физику и поэтому приглашенная – в порядке взятки – на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс – никакие пятерки по литературе, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса скорее мешала, чем помогала сыну блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесницы, выглядевшей на сцене девчонкой…
   В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной есть еще кто-то. Обернулся резко, будто желая поймать на своеволии собственную тень; ящик ближайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задвинут еще две минуты назад…
   В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. «Ты хорошо понимаешь условия? – прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. – Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?»
   – Я понял, – сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. – Спасибо…
   Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
   Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: «Я жду».

* * *

   – Ты влюбился?
   Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
   – Что?
   Мать убрала тарелку. Поставила на ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
   – Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
   – А-а-а… – Тимур растерялся. – Не знаю.
   Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
   – Ты немножко пугаешь меня, Тима, – сказала мать задумчиво. – Ты уверен, что не влюбился?
   – Что такого пугающего во влюбленности? – он откусил сразу половину котлеты. – У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
   – Не уводи разговор в сторону, – мать усмехнулась. – У тебя все в порядке?
   – Ну да, – Тимур жевал.
   – С работой есть какие-то новости?
   Он буднично пожал плечами:
   – Ничего особенного. Репетируем…
   – Я имею в виду – с настоящей работой. С трудоустройством.
   – Мама, – Тимур отложил вилку. – Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят, – ничего не значит…
   Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
   – Значит, ты все-таки влюбился?
   – Да, – сказал Тимур, помедлив.
   – Я ее знаю?
   – Нет.
   Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
   – А как с Ирой?
   Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
   – Ешь, – мать поднялась.
   Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова – весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит; ему бы толику самообладания…
   Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
   – Тима…
   – Кто это звонил?
   – Тимур… ты правда там был?!
   – Кто это звонил? – спросил он с холодной яростью.
   – Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
   – Кто звонил?! – спросил он в третий раз.
   – Дегтярев, – сказала мать еле слышно. – Он видел, как ты выходил… оттуда. Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
   – Он что, с хронометром там стоял?!
   – А ты что думал, – сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. – Ты думал, здесь так легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне – пожиратель старых спектаклей, они уступают ему время, они идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
   – Я знаю, – сказал Тимур.
   – Ты «знаешь», – мать усмехнулась. – Дурак.
   Повернулась и вышла.
   Некоторое время он сидел над остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
   Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
   Мать лежала в темноте – на диване, лицом вниз.
   – Ма, – сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана. – Ты же сама играла на Коне. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
   Молчание.
   – Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали, – это по меньшей мере хорошо…
   Мать пошевелилась. Села.
   – Мой учитель, Григорий Петрович…
   В темноте Тимур не видел ее глаз.
   – …Всю жизнь ставил великолепные спектакли, – негромко продолжала мать. – Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок – быть признанным Коном… И поставил премьеру на Коне! Я была в зале… все его ученики были в зале… Зал был… битком – знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю почему. Те же старики в других спектаклях Кона – блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И они, увенчанные лаврами старики, поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
   – Я прекрасно помню эту историю, – сказал Тимур.
   – Что ты можешь помнить, ты тогда был пацаном…
   – Я знаю, что Кон жестокий.
   Мать усмехнулась в темноте:
   – Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда… ты это понимаешь?
   – А если Кон примет?
   Мать помолчала.
   – …А твои артисты, все эти странные ребята… которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодики… Которые хотят сразу – и на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики сразу после премьеры… и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
   – А если примет?
   Новая пауза.
   – Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их предупреждали тоже…
   – …наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
   – Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Их предупреждали. Они влезли на Кон со своей драмой… Помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь?! Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
   – Их предупреждали, – глухо сказал Тимур.
   – Тебя предупреждают тоже. Прямо сейчас.
   – Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
   – Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере…
   – Типун тебе… – начал Тимур и осекся. – Извини.
   – Извини и ты, – медленно сказала мать. – Собственно, Дегтярев позвонил мне именно с тем, чтобы я тебя удержала.
   – И ты доставишь Дегтяреву эту радость?
   Мать щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера показался Тимуру ослепительным.
   – Тебе не следовало идти туда тайком от меня.
   – Извини.
   – Теперь тебе придется пойти туда снова. И сообщить Кону, что ты передумал.
   Тимур молчал.
   Лицо матери было бледным, осунувшимся, решительным.

* * *

   – Восемнадцатого у нас премьера на Коне, – сказал Тимур.
   Оля ахнула. Вита захлопала в ладоши. Кирилл и Борис переглянулись.
   – А генеральный прогон? – деловито поинтересовался Дрозд.
   – Только один. К сожалению, в тот же день. Зато сцена будет наша с девяти утра.
   – Обычная практика Кона, – задумчиво сказал Дрозд. – Все вечера у него забиты…
   – Восемнадцатое – это же суббота! – Вита обхватила плечи, будто замерзая. – Народу набьется…
   – На Коне всегда набивается, – сказал Кирилл. – Особенно на премьере.
   – Летим в заоблачные выси, – рассеянно пробормотал Дрозд. – Не шлепнуться бы.
   – Ваше дело – работать, – строго сказал Тимур.
   – Я не буду, – Оля подняла голову, Тимур увидел, что она на грани истерики. – Я не буду. Я боюсь. Я не пойду на Кон. Я бездарная.
   – Тогда вставай и уходи, – сказал Тимур, не повышая голоса.
   Зависла пауза, жесткая, будто высохший столярный клей. Оля неуклюже выбиралась из ряда зрительских кресел – а ряды в старом клубе были неудобные, деревянные, приколоченные слишком близко друг к другу.
   – Олька, – растерянно сказала Вита. – Не делай глупостей… Мы же договаривались…
   Оля подобрала свою сумку, лежавшую в проходе на ступеньках. Не поднимая головы, двинулась к выходу из зала.
   Тимур молчал.
   – Топорова! – рявкнул Кирилл. – А ну сядь, где сидела!
   – Пусть идет, – сказал Тимур. – Прощай, Оля. Ты сильно ошиблась в выборе профессии.
   Оля обернулась. По щекам ее расползались красные пятна:
   – Я боюсь! Ясно вам? Это провал, это…
   – Мы же договаривались, Оля, – мягко сказал Дрозд. – Ты же все заранее знала, нет?
   Пышные вьющиеся пряди по обе стороны лица делали Олю похожей на кокер-спаниеля. А большие отчаянные глаза только усиливали это сходство.
   – Иди-иди, – сквозь зубы пробормотал Тимур, давя в себе невольное сочувствие. – Неудачница.
   Волоча по ступенькам сумку, Оля кинулась вверх. Хлопнула, закрываясь, дверь.
   – Так, – сказал Тимур. – Я это предвидел, конечно…
   Ничего он не предвидел, но терять лицо нельзя было.
   Вита поднялась:
   – Погоди… Я ее догоню.
   И побежала вслед за Олей; дверь хлопнула снова.
   – Мужики, а может, черт с ним? – хрипло спросил Борис. – В самом деле…
   – Ты туда же? – резко обернулся Тимур. – Скатертью дорога!
   – Да нет, – Борис смутился.
   – Не дергайся, Тим, – негромко сказал Дрозд. – Это естественно. Мы не ждали, что ты вот так прямо и заявишься к Кону… А ты пошел и сделал. Первая реакция – бурная. Мне самому не по себе.
   И сделалось тихо. Они, четверо мужчин, сидели в большом и холодном зале Народного клуба, где на спинках твердых, покрытых растрескавшимся лаком кресел были в изобилии выцарапаны ругательства и непристойные картинки. Они сидели перед сценой, плоской, как блин, годной на то лишь, чтобы высаживать по праздникам президиум.
   Они были еще очень молоды. Кириллу и Борису было по двадцать два года, Тимуру – двадцать пять, и только Дрозду – двадцать девять. И еще много лет им предстояло мыкаться по таким вот жалким подмосткам, играть спектакли для полупустого зала – в ожидании, пока наконец судьба не преподнесет подарок в виде места в более-менее приличном театре…
   – Там такие классные гримерки, – сказал Тимур неожиданно для себя.
   – Да? – заинтересовался Кирилл. – Сцену тамошнюю все мы видели… А гримерки – тоже?
   – Я бы там жил, – признался Тимур. – Я бы там поселился, ей-богу.
   – Страшно было к Кону идти? – небрежно спросил Дрозд.
   – Сначала да, – честно признался Тимур. – Но потом… как-то сам собой проходит страх. Может быть, я ему понравился, или он маму вспомнил, но у меня почему-то такое классное предчувствие…
   Тимур помолчал. Сказал совсем другим тоном:
   – Ребята, мы сейчас всем поперек глотки. Все, чьи спектакли идут на Коне, на нас навалятся единым фронтом, имейте в виду…
   – Ясное дело, – задумчиво сказал Дрозд. – Тима, надо как-то девчонок оградить. Нам с Кирюхой и Борькой все это до лампочки, а вот Оленька истеричка у нас…
   Хлопнула дверь. Вернулась Вита. Сияющая, несмотря на длинную царапину поперек щеки.
   – Значит так, – Вита уселась на край сцены с видом победительницы. – Олька работать будет, она у нас самая талантливая, самая хорошая, просто гениальная… И спектакль у нас гениальный. И, Тима, если у тебя есть сигареты в сумке, угости меня, пожалуйста, я заслужила.
   Тимур вытащил непочатую пачку «Золотого овна», бросил Вите над головой Дрозда; девушка лихо поймала сигареты. Благодарно цокнула языком.
   – Все тебе, – сказал Тимур. – Ты действительно заслужила. Только не кури, ради Бога, в зале – мне еще проблем с пожарником недостает…
   Вита обворожительно улыбнулась, и Тимур подумал, что девку ждет блестящее будущее. Пусть только режиссеры увидят ее на Коне! Пусть увидят, на что она способна!
   – Когда станешь примадонной, угостишь и меня, – сказал неожиданно севшим голосом.
   – Ты же не куришь, – прыснула Вита.
   – Конфетой угостишь… Все. Хватит трепаться. На сцену.

* * *

   – Тим.
   Он обернулся, но увидел сперва только огонек сигареты. Огонек похож был на красную аварийную лампочку.
   – Привет, Тимка…
   Тогда Тимур узнал этого человека – по голосу.
   – Добрый вечер, – отозвался сдержанно.
   – Что так сухо? – мужчина вошел в круг света под фонарем. У него было выразительное моложавое лицо; на кончике чуть крючковатого носа кокетливо сидели крошечные очки в модной оправе.
   – Ты что-то хотел мне сказать? – спросил Тимур.
   Собеседник откинул со лба красивую седую прядь:
   – Собственно, да… Хотел.
   – Так вот: я не стану тебя слушать, Дегтярев. Кон выразил пожелание увидеть мой… наш с ребятами спектакль в субботу, восемнадцатого. Приходи, если хочешь. Если сможешь достать билет.
   – Мальчик вырос, – Дегтярев усмехнулся.
   – Давно. Ты только сейчас заметил?
   – Я боюсь за тебя, – жестко сказал Дегтярев. – Ты отвечаешь за жизнь и здоровье твоих актеров… Ты их подставляешь, кладешь на плаху. Тебе ведь ничего не будет, только позор, а от этого не умирают. А знаешь, что такое депрессия после провала на Коне? Ни черта ты не знаешь.
   – Провала не будет. Я понимаю, тебе очень хотелось бы, но провала не будет…
   – Будет провал! Будет! Ты же неуч, Тима. Тебя ничему так и не научили за пять лет в институте… Я же видел твои курсовые работы. Это дилетантизм, Тима. Кон такого не потерпит никогда. Я немножко знаю его вкусы…
   – Пошел к черту! – сказал Тимур и захлопнул перед носом Дегтярева тяжелую дверь подъезда.

* * *

   – Мама?
   Мать сидела за кухонным столом. Перед ней стояла тарелка с полуплиткой шоколада и пустая на три четверти бутылка коньяка.
   – Мама?! – Тимур в ужасе остановился в дверях.
   – Беседовал с отцом? – спросила мать, не оборачиваясь.
   – Да, – сказал Тимур упавшим голосом. – То есть нет…
   Не о чем нам беседовать… Я его к черту послал, если честно…
   – Ну и правильно, – сказала мать, опуская голову на сплетенные пальцы. – Я его тоже послала… когда-то… только не к черту, а подальше… – она хохотнула. – Тима… когда я шла первый раз на Кон, я, дура, тоже ничего не боялась. Молодая была, моложе тебя… Номшо, как мы вышли на поклон. А самого спектакля – не помню. Номшо, стою на краю сцены, мокрая, горячая, в пудре… Зал – как море… С ума посходили, орут «браво», чуть с балконов не падают… – она торопливо плеснула из бутылки в рюмку, отхлебнула коньяк, как воду. Поморщилась; улыбнулась:
   – Да… Это было такое счастье… И сто спектаклей – счастье, жизнь… И сто двадцать… И сто пятьдесят… Одну роль я почти семнадцать лет играла, Тимочка. Мне другие роли предлагали – не бралась, думала, не стоит, вот отыграю свой «Шторм»… А когда «Шторм» сошел с Кона… мне уже было за сорок, а я играла восемнадцатилетнюю… «Шторм» выдержал сто пятьдесят семь представлений! Я поняла, что больше никогда и ничего не сыграю. Не могу ничего играть после моей гениальности на Коне… Обо мне так и говорили – «гениальная Тимьянова»… А я не знаю, была ли я хорошей актрисой, или Кон сделал меня… сделал меня такой, потому что ему понравился спектакль. Возможно, именно Кон… и убил во мне актрису. Это как наркотик – к нему пристрастишься… и пустота. Я могла бы играть по сей день… Я могла бы работать, Тима! Кон… Я так его любила. Я его обожала, это чудовище. Лучше бы тебе держаться от него подальше… Но ты не хочешь синицу в руках. Ты не хочешь годами ставить детские утренники…
   – Не в том дело, мама…
   – Я знаю, в чем дело, – сказала мать раздраженно. И тут же попросила почти шепотом:
   – Тима… Обещай, что ты хоть мне-то спектакль покажешь. Прежде чем тащить его на Кон… Обещай, а?

* * *

   Женщина стирает белье в ледяной воде. Всхлипывает, стискивает зубы – и стирает снова, трет о железную гофрированную доску, вода в тазу берется льдом, женщина ранит руки – но продолжает стирать…
   В ремарке нет никакой стирки, нет мороза, нет грубого фартука прачки. Согласно пьесе, героиня сейчас скучает на даче, сидит в беседке, разговаривает с гостем под далекое пение граммофо на…
   – Молодец, Оля. Умница. Кир, не подходи так близко. Держи дистанцию – во всех отношениях… Да, молодец!
   Репетиция шла своим чередом; Тимур сидел в зале, в пустынном царстве скрипучих кресел, и ему казалось, что он видит исходящую от ребят энергию. Купается в ней; с Кириллом надо будет дополнительно поработать, он немного проваливается в этой сцене, роль Писателя – не из легких… Но Тимур знает, что и как сказать, что и как надо сделать, чтобы все встало на свои места. Оля молодец. А Дрозд… Что с Дроздом? Определенно что-то происходит, надо будет выяснить после репетиции…