Марина Полетика. Верю – не верю

   В этом месте один из зеленых людей громко всхрапнул, уронив голову на грудь, и главврач, спохватившись, свернул лекцию:
   – Впрочем, не буду утомлять вас, дамы и господа, научными терминами, скажу лишь, что музыка – самое безопасное профилактическое средство. Она не вызывает побочных явлений и негативных последствий. Музыка показана всем без исключения. Репертуар разработан научными сотрудниками именно нашей клиники, это наше, можно сказать, ноу-хау, и мы этим очень гордимся. А сейчас позвольте представить вам нашего врача музыкотерапевта… – И он, поклонившись, как оперный певец на авансцене, покинул зеленую комнату.
   Музыкотерапевт оказался высоким мужчиной за сорок, полноватым и нескладным. И поздоровался он как-то неловко, будто слегка робел перед зеленоватыми гражданами, глядевшими на него снизу вверх с вялым любопытством. Не говоря ни слова, он принялся доставать из большой сумки… бубны и раздавать их присутствующим. Такое начало «сеанса» вывело «зеленых» из ступора, в котором они пребывали. Они оживились, заерзали, высвобождаясь из кресельных объятий. В глазах появился интерес.
   – Давайте попробуем, – неуверенно предложил музыкотерапевт, вручив последний бубен. – Родион Щедрин, «Кармен-сюита». Я начну, а вы за мной. В ритме. Как получится. Главное, не стесняйтесь.
   Сам он, похоже, стеснялся и робел, и это было странно для взрослого мужчины, занимающегося столь серьезной научной деятельностью. Впрочем, он чем-то походил на маленького мальчика, только в увеличенном масштабе, и очки в дешевой металлической оправе с мягкими проволочными дужками лишь усиливали впечатление. Он подошел к фортепиано, до сих пор скрывавшемуся за изгибом стены, наверное, потому, что при ближайшем рассмотрении оно оказалось не зеленым, а светло-бежевым, оттенка сосны, и стеснялось своего несоответствия. Мягким, даже ласкающим жестом музыкотерапевт снял с него маскирующую накидку, раскрашенную болотно-зелеными цветами и разводами в технике батика, и, не найдя подходящего места, положил ее на пол, как лягушачью шкурку. Зеленый народец, окончательно очнувшись от ступора, почти в полном составе выбрался из кресел и расселся по подлокотникам, каждый из которых, впрочем, был шириной со стул. В руках все сжимали бубны и обменивались недоумевающими взглядами.
   Музыкотерапевт уселся на стул, поднял крышку и, задумавшись на мгновение, начал играть. Музыка заполнила комнату, казалось, даже сам воздух стал музыкой. Она была слишком велика для комнаты и все нарастала, усиливалась. Зеленые человечки тоже поначалу несмело принялись постукивать в бубны, на их лицах появились извиняющиеся улыбки, которые как бы говорили – мы понимаем, что все это чепуха и детские игры, но если уж попросили… Постепенно они, захваченные музыкой, увлеклись процессом и теперь уже колотили в бубны от всей души. Одна из двух дам вскочила и, подняв бубен над головой, стала приплясывать, очевидно, воображая себя роковой красоткой Кармен. А здоровенный лысый дядька остервенело стучал бубном об колено, совершенно не попадая в ритм, но явно получая огромное удовольствие от коллективного творческого процесса.
   Когда музыка затихла, самодеятельные музыканты, улыбаясь, качали головами и весело переглядывались. Странно, но они были уже и не такие зеленые, а дама-Кармен и вовсе радовала глаз робким румянцем на щеках.
   – Круто! – оценил работу «оркестра» лысый, вытирая выступивший на лбу пот. – А на фига это?
   – Вообще-то, я не должен вам объяснять, – извиняющимся тоном произнес музыкотерапевт, поворачиваясь к «оркестрантам». – Сегодня, во всяком случае. Михаил Семенович считает, что вы должны действовать интуитивно. Но я понимаю, что вам хотелось бы знать…
   – Давай короче! – распорядился лысый и, подойдя поближе, покровительственно похлопал пианиста по плечу, отчего тот едва не слетел со стула. – Семеныч еще когда придет, а нам сейчас прикольно знать.
   – Хорошо, – согласился музыкотерапевт, поправляя съехавшие очки. – Вы же знаете, в древности шаманы били в бубен. А теперь ученые доказали, что ритм бубна повышает уровень природного этанола в организме человека. А этанол – природный алкоголь.
   – То есть я в бубен постучал и будто стакан коньяка тяпнул? Так, что ли? – недоверчиво переспросил лысый, а окружающие насторожились.
   – Ну, может, не стакан… Это же природный… Для лечения… – смутился музыкотерапевт. – В общем, я вам ничего не говорил…
   – Что вы пристали к человеку? – вступилась за бедолагу раскрасневшаяся и похорошевшая Кармен. – Им виднее, как лечить. А если вы привыкнете вместо стакана коньяка слушать музыку, то, значит, не зря деньги потратили на лечение.
   – А какую музыку будем слушать? – заинтересовался тощий долговязый мужик в клетчатых пляжных бермудах и майке с портретом Че Гевары, странным образом сочетавшейся с замысловатой татуировкой на предплечье. – Если коньяк, то «Реми Мартин» хорошо идет.
   – Господи, – простонал помятый мужчина с круглым пивным брюшком и темными кругами под глазами. – Опять! Ведь вам, кажется, говорили уже!
   – Молчу, молчу, – обиделся фанат Че Гевары. – Подумаешь… Классику, что ли?
   – В общем, да, – кивнул музыкотерапевт. – Именно классика так воздействует. Хотя, конечно, не только. Это у нас была, так сказать, разминка. А слушать мы сегодня будем «Шесть музыкальных моментов» Рахманинова и «Лунную сонату».
   – Бетховена! Людвига ван! – перебила его Кармен, оглядев собравшихся с видом превосходства.
   Мужчина с татуировкой фыркнул и пожал плечами.
   – Давайте начнем? – предложил пианист. – Мы должны закончить к половине десятого, у вас ведь режим. А все вопросы вы потом зададите Михаилу Семеновичу.
   Но заглянувшему в комнату-кабачок Михаилу Семеновичу никаких вопросов не задали: все присутствовавшие мирно дремали под убаюкивающие звуки волшебной «лунной» музыки. На столиках с оливково-зелеными столешницами лежали бубны и тоже, кажется, дремали. Главврач, оглядев картину, на цыпочках удалился, и вид у него при этом был весьма довольный.
   – На сегодня все, всем спасибо! – Дирижер Павел Михайлович бодрым колобком соскочил со своего возвышения, на бегу пожал руки концертмейстеру группы скрипок Кириллу Петровичу и умчался за кулисы.
   – Господа, напоминаю, что завтра репетиция переносится на одиннадцать часов! На одиннадцать, господа, все меня услышали? – поспешно прокричал инспектор оркестра.
   Господа услышали и даже покивали, но вид у них был, как у школьников, которые спешат после звонка запихать в портфель учебники – и да здравствует свобода! Неважно, что вместо учебников – нотные листы, а вместо потрепанных ранцев – футляры для инструментов. Свобода, она и есть свобода, хотя с годами имеет печальное свойство перерождаться в осознанную необходимость. Только Кирилл Петрович собирался солидно, без суеты, чтобы не пришлось пережидать толкучку в дверях. А чего ему спешить – дети взрослые, на вторую работу бежать не надо, живет через дорогу, не всем же так везет.
   – Арина, ты домой? Подбросишь меня до школы? Жена сегодня не может забрать, я обещал. – Леша, второй гобой, смотрел заискивающе: кому охота общественным транспортом пилить через полгорода.
   – Подвезу. Мне только позвонить надо срочно, – отозвалась Арина, доставая из сумки сотовый.
   Ольга Владимировна, концертмейстер скрипок, покосилась неодобрительно: телефон на сцене считался моветоном. Но Арина независимо дернула плечом – репетиция закончилась, дирижер ушел, и нечего ей указывать. Она торопливо набрала номер и стала ждать ответа. Библиотекарь Леночка, собиравшая с пюпитров ноты, подозрительно замешкалась рядом – девчонка слишком любопытна, да и болтать потом станет, ну и пусть, весело подумала Арина, ей нечего скрывать от общественности!
   – Здравствуй, дорогой! Как у тебя дела? Прости, что не сказала тебе «доброе утро», но, как всегда, проспала, вскочила в последнюю минуту, и не до звонков было. А сообщение мое получил? Круто, да? В Швейцарию, представляешь?! В августе, на десять дней, и даже пару дней отдохнуть можно будет. Ой, а еще, слушай, такая новость! У Веры появился жених, представляешь? Интересно было бы на него посмотреть. Она его почему-то скрывает. В нашем возрасте новые романы заводить нелегко. Нет, я тоже за нее рада, конечно. Все-таки женщине всегда хочется опереться на мужское плечо, а она, бедняжка, всю жизнь одна. А ты сегодня во сколько приедешь? Я хочу быть дома к твоему приезду. Почему завтра? Ты нарочно, да? У меня завтра работа. А днем ты не сможешь? Я по тебе так соскучилась, любимый! Все-все, люблю-целую, я перезвоню!
   – Арин, поехали? – Лешка топтался рядом, прижимая локтем футляр, в обеих руках – сумки с продуктами. – Что-то случилось?
   – Нет, с чего ты взял? Мужу позвонила, все в порядке.
   – Просто у тебя такое лицо…
   – Проехали, Леша!
   Нет, зря она так резко. И в самом деле все в порядке, ничего не произошло.
   – Пойдем, Леша, а то будет твоя Ксюшка опять реветь в коридоре, что всех забрали, а ее забыли.
   К последним концертам сезона чопорный филармонический зал преображался. Вместо стройных рядов кресел с малиновой обивкой по залу были расставлены пластиковые столики и стулья. А на столиках – вопиющее отступление от правил! – стояли бутылки шампанского, конфеты и фрукты. Замечательная традиция, которую публика, за зиму подуставшая от серьезного репертуара, сразу приняла на ура: в конце мая в афише была только легкая музыка, а слушателям не возбранялось притопывать в такт и даже подпевать.
   Подпевать и притопывать Вера не стала, но настроение у нее было, мягко говоря, необычное. И сама себе удивлялась. Была ли тому виной возмутительно-легкомысленная весенняя погода (днем грянула первая в этом году гроза!) или то, что в программе сегодняшнего вечера значились не Мусоргский и не Бетховен, а «Джаз энд блюз «Ритм дорог» Элвина Аткинсона? Но она никак не могла сосредоточиться на музыке, хотя и честно старалась. Раньше подобного никогда не случалось!
   Сначала она рассматривала музыкантов. Пианист был толстый, круглолицый, молодой, с веселыми и лукавыми глазами. Девушка за контрабасом, напротив, худа, как палка, и уморительно серьезна, будто на экзамене. Певица, тощая жилистая негритянка с копной кудрявых волос, жестко и властно буквально тащила всех за собой, задавая темп и настроение. Ударник, невероятно обаятельный, длиннорукий и длинноногий негр, театрально страдал, лупил барабаны, как живые существа, словно они нашкодили и в чем-то перед ним виноваты, потом радовался жизни, гладил их – и опять бил остервенело, а иногда, по-мальчишески озорничая, оставлял в покое барабаны и отбивал ритм на собственной лысой голове.
   Солисты прямо-таки превзошли себя, и мужчина, сидевший за соседним столиком, заорал «Браво!» так оглушительно, что Вера едва не упала со стула. Она обернулась, посмотрела укоризненно, но мужчина ее взгляда не заметил, продолжая орать и отчаянно бить в ладоши. Вера, пожав плечами – все-таки филармония, а не стадион, – тоже похлопала и принялась украдкой рассматривать соседей.
   Их четырнадцатый столик был рассчитан на «шесть персон». Себя Вера, как женщина воспитанная, персоной номер один называть не стала. Таким образом, первый порядковый номер присвоили пожилой даме, сидевшей по левую руку от нее. Странно, удивилась Вера, ни за что не заподозрила бы ее в любви к негритянской музыке. И на других концертах она эту даму никогда не видела – а за зиму все лица примелькались, и многие, будучи не знакомы, раскланивались в фойе. Наверное, ей сделали подарок дети, ведь не каждая пенсионерка может выложить семьсот рублей за билет. Хорошо, что папа получает пенсию как инвалид войны, да еще всякие льготы, вздохнула Вера, ее зарплаты хватало бы только на квартплату и бензин. Хотя откуда бы тогда у нее взялись деньги на машину? Ей и бензин был бы не нужен…
   Негритянка взяла в руки саксофон, а ударник вдруг запел. И Верины мысли потекли в другом направлении, впрочем, столь же далеком от музыки. Персонами номер два и три стала супружеская пара в летах, очень интеллигентного вида. Они явно разбирались в джазовой музыке и были искренне увлечены исполнением.
   Сидела за их столиком и еще одна супружеская пара, и Вера, как ни старалась, почему-то не могла заставить себя не рассматривать их украдкой. Обоим лет по тридцать, не более. Мужчина в джинсах и куртке от спортивного костюма, с бритой головой, короткой толстой шеей и квадратным подбородком. Вера предполагала, что он увлечен, наверное, кикбоксингом, а не джазовой музыкой. В антракте мужчина сбегал в буфет и принес тарелку бутербродов с рыбой и с колбасой, которые теперь с увлечением поедал, не особенно интересуясь происходящим на сцене.
   Его жена была беременна. Больше в ней не было ничего особенного или примечательного: простенькое личико, серые глаза с едва подкрашенными ресницами, прямые светлые волосы, собранные бархатной резинкой в узел. Одна недлинная прядь постоянно выбивалась, и женщина мягким движением заправляла ее за ухо. На шее нитка дешевых бус под жемчуг, которые она задумчиво перебирала пальцами, и Вера отчего-то не могла оторваться от этих пальцев и бусин. Она была вся какая-то аккуратная, чистенькая, правильная. Видимо, врач сказал ей, что беременным полезно слушать музыку, а она решила, что все будет делать так, как положено. От осознания этой правильности и будущей определенности жизни ее лицо светилось покоем и довольством. Как и Вера, женщина вряд ли слышала музыку: она пришла сюда ради ребенка. Иногда она вопросительно посматривала на мужа и улыбалась ему мимолетной улыбкой, а он отрывался от очередного бутерброда и нежно гладил ее по руке своей здоровенной лапой. И тут же исподлобья оглядывал окружающих: не угрожает ли кто-то или что-то спокойному благополучию его супруги и его будущего ребенка. Было понятно, что любая угроза пресечется мгновенно и жестко.
   «Никто и никогда не заботился так обо мне, – вдруг подумала Вера. – Никто и никогда не смотрел так, будто я центр Вселенной и вокруг меня вращаются все планеты. И не стремился уберечь меня от…» Господи Боже, да от чего ее беречь, если она и сама со всем прекрасно справляется! Зато Вера ни от кого не зависит и ни к кому не должна приспосабливаться, смотреть вот так вопросительно и снизу вверх, как его жена. Веру ее собственная жизнь абсолютно устраивает. Точнее, устраивала… до последнего времени.
   Саксофонистка играла медленную мелодию, и саксофон пел, как человек, хрипловато, устало, томительно-нежно. Прикрыв глаза, Вера вдруг представила себя на месте этой женщины. И что сидящий рядом с ней мужчина – ее мужчина! – вот так же гладит ее по руке и готов защищать ее от всего мира. Она вдруг смутилась, будто окружающие могли прочесть ее странные мысли. Какая глупость! Что она себе насочиняла?! Вадим… Да, Вадим другой. Он слушал бы музыку, а не смотрел бы по сторонам, как охранник при важном начальстве. Нет, не так. Они вместе слушали бы музыку, им было бы хорошо вдвоем. Втроем с музыкой. И никто бы на них не таращился, потому что они были бы совершенно незаметны, как пожилые супруги, сидящие напротив нее. Гармония никогда не бросается в глаза.
   А что? Вера никогда не была наивной мечтательницей, но ведь это вполне возможно: на следующий сезон они с Вадимом обязательно купят два абонемента. И станут ходить вместе. Вместе слушать. Вместе радоваться. И по дороге домой обсуждать услышанное, и как это будет упоительно, потому что говорить они будут на одном языке! Решено: через две недели у нее день рождения, и она обязательно пригласит Вадима. И тетю Лину, и девочек, конечно. Уже пора их всех познакомить с Вадимом. В конце концов, они не дети и могут принимать те решения, какие считают правильными. Папа поймет. Девочки удивятся, но обрадуются. Да, именно так она и поступит.
   Из мечтательного состояния Веру вывели громкие аплодисменты. Ничего себе! Впервые в жизни она провела вечер в филармонии, не слушая и не слыша музыку, и если бы ее спросили о впечатлениях, она не смогла бы ответить! Домой Вера пришла взволнованная и озадаченная – и своими мыслями, и принятым решением. Как обычно, они вместе поужинали – отец всегда дожидался ее прихода, поговорили о прошедшем дне и пожелали друг другу спокойной ночи. Но перед тем, как лечь спать, Вера достала свой синий блокнот и записала под номером четыреста пятьдесят вторым услышанную сегодня по радио строчку из песни: «Лучше быть нужным, чем свободным». Указала авторов – А. Иващенко и Г. Васильев. А потом, поколебавшись, поставила на полях вопросительный и рядом восклицательный знаки, что означало – к этой мысли следует вернуться, то есть составить по данному вопросу свое, окончательное мнение.
   – Вера, не сутулься! Что за новости? Ты же за инструментом сидишь прямо, вот и сейчас посиди. Как маленькая! Подбородок чуть выше… Так хорошо, сиди, не шевелись…
   Вера выпрямилась, подняла подбородок и честно постаралась не шевелиться, хотя именно в этот момент, как назло, у нее ужасно зачесалось левое ухо. Но она решила сидеть смирно и терпеть, потому что искусство, как известно, требует жертв. А посидеть сорок минут спокойно – не такая уж большая жертва во имя искусства. Отец, поглядывая на нее, быстро набрасывал карандашом портрет. Рядом лежала большая папка с надписью «Доченька», и лист, по которому сейчас летал отцовский карандаш, предназначался для этой папки.
   Эта семейная традиция была ровесницей Веры. Первый портрет отец нарисовал в тот день, когда новорожденную и еще безымянную дочь принесли из роддома. То есть, строго говоря, на первом портрете ей не то три, не то пять дней от роду. Но зато уж потом отступления ни на шаг не допускались: каждый день рождения Веры начинался с того, что отец рисовал ее портрет. Это позднее уже были подарки, гости, торт со свечками, игры и конкурсы, а сначала именинница должна была провести часа полтора тихо и смирно, сидя на стуле. Папа, мама и их гости всегда очень любили рассматривать портреты из папки, охать, ахать, умиляться и восхищаться. А Вера не любила. Ей всегда казалось, что эта девочка, меняющаяся на глазах, смотрит на нее так внимательно, будто хочет задать ей, Вере, какой-то очень важный вопрос о жизни. Но Вера не знала ответа. Да и лишними вопросами, честно говоря, старалась не задаваться. От греха подальше. Идет все своим чередом, и слава Богу.
   Вера посмотрела на отца, увлеченно что-то штриховавшего, и едва сдержала подступившие вдруг слезы. Этого еще не хватало, совсем разучилась держать себя в руках! Она просто очень волновалась в последние дни. Вера так любит отца, старается уберечь его от неприятностей, и вот теперь вынуждена сказать ему такое, от чего у самой дыхание перехватывает. Да и как сказать: «Папа, это Вадим. Возможно… я надеюсь на это… мы будем жить втроем. Нет-нет, не переживай, папа, я всегда буду с тобой рядом и не выйду замуж, пока ты…»?
   А что – пока? До сих пор эта фраза, не высказанная вслух, но подразумеваемая ими обоими, звучала так: «Папа, я всегда буду рядом с тобой и не выйду замуж». Девочка Вера – единственная и долгожданная дочь – выросла, укрытая от всех невзгод и избалованная обожанием умного, талантливого, великодушного, как теперь говорят, успешного и самого лучшего на свете мужчины, и второму рядом с ним никогда просто не находилось места. И все думали, что так будет всегда. Но теперь…
   – Вера, сиди спокойно!
   – Я сижу, папа!
   – Ты от меня что-то скрываешь? – неожиданно спросил Борис Георгиевич, отложив карандаш, и посмотрел на нее внимательно.
   Вера растерялась. Помолчала, рассматривая свои руки. Потом произнесла весело, стараясь, чтобы голос не дрогнул:
   – С чего ты взял?
   – Я не могу поймать выражение твоих глаз. Не обманывай меня, я же вижу: что-то случилось. Что?
   Вера вздохнула и проговорила:
   – Папа… Придет Вадим, я его давно знаю. Он сын Антонины Ивановны, моей учительницы по сольфеджио. Вадим пианист, долго жил в Москве и за границей, теперь вернулся домой. Мы случайно встретились и…
   – Он просто так придет? – внимательно глядя на дочь, уточнил Борис Георгиевич.
   – В смысле? Нет… То есть мы… я… – Вера опускала голову, словно в чем-то провинилась.
   – Извини-извини, – замахал руками Борис Георгиевич. – Я какие-то глупости спрашиваю. Конечно. Пусть приходит. Буду очень рад. Ты будешь в этом платье?
   – Наверное. Или лучше в черном? Я хочу надеть мамину брошь.
   – Не надо черного, – решил отец. – И брошь на синем лучше смотрится. А девочки придут? Тебе еще надо что-то готовить? Лина обещала принести пироги, я просил с картошкой…
   Отец принялся быстро заканчивать работу, при этом не переставая задавать Вере какие-то вопросы, на которые сам же и отвечал. Вера молчала, стараясь держать спину прямо и чтобы подбородок не дрожал. Он все понял, конечно же, ее самый лучший на свете, самый любимый папа, и ничего лишнего не стал спрашивать. Он знал, что когда дочь будет готова, она сама все расскажет. Ведь у них никогда не было секретов друг от друга.
   Гостей – тетю Лину и девочек – пригласили к пяти часам, а Вадима – к четырем. Вера так решила, чтобы избавить его от неловкой сцены, когда все собравшиеся дружно рассматривают вновь прибывшего. Лучше Вадим вместе с Верой встретит гостей. Да и папа сможет к нему присмотреться и переброситься с ним парой слов. Но к четырем часам пришла тетя Лина, очевидно, не желавшая пропустить самого интересного.
   – Верочка, поздравляю, моя умница! Вот, открывай, тут тебе подарок! Боречка, с именинницей тебя! Как ты сегодня себя чувствуешь? Давление мерял? А кровь на сахар, все забываю спросить, ты давно сдавал? Вера! Вера! Ты куда ушла? Пироги надо достать из сумки и накрыть полотенцем, пусть отдыхают от дороги, они еще теплые.
   – Тетя Лина, это вы с дороги отдохните, пироги же не сами пришли, – засмеялась Вера, прижимая к груди плюшевого медвежонка – подарок тетки. – А шоколадка? Где шоколадка? Вы всегда дарили мне шоколадку!
   – Забыла! Вот, дорогая, твоя шоколадка, только не ешь ее перед ужином, я тебя знаю. И не потеряй – у мишки в кармане сертификат в парфюмерный магазин. Не знаю, что вы теперь, молодые, любите, сама себе купишь.
   – Молодые, – улыбнулась Вера. – Как же! Мне уже в вашу аптеку пора сертификаты дарить.
   – Не говори глупостей! – возмутилась тетя. – Сорок три – это вообще не возраст, поверь мне. Говорят, сорок пять – баба ягодка опять, тебе до ягодки еще расти и расти. Салаты сама делала или опять в ресторане купила?
   – В ресторане, – созналась Вера. – Мне времени жаль.
   – Господи, учу тебя, учу, все без толку. Бедный мой Боречка, я тебе и салатик принесла. Пусть они свое магазинное жуют, а мы уж домашнее с тобой будем кушать. Давай-давай, неси скатерть белую, с кружевами, уже накрывать пора. Боря, иди одеваться! А кто придет? Маша с Ариной? Или с работы?
   Последняя фраза прозвучала вполне невинно и в череде прочих могла бы остаться незамеченной, но Вера знала, что тетя Лина давно страдает от недостатка информации, и случайно упомянутый в разговоре Вадим месяц служит темой постоянных осторожных расспросов. Поглядывая на часы, Вера ввела в курс тетю. Покосившись на брата, Лина Георгиевна выразила осторожную радость по поводу расширения состава гостей, неизменного уже много лет. И по такому поводу отправилась в комнату причесываться перед зеркалом.
   Вера уже не отводила взгляда от часов – четыре сорок, четыре сорок пять… Без пяти минут пять пришла Арина. Вера, воспользовавшись правом именинницы, отправила ее к тетке помогать накрывать на стол, а сама, украдкой прихватив телефон, закрылась в ванной комнате. Пустила воду, забилась в дальний угол и набрала номер телефона Вадима. «Сотовый телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети, – сообщил приятный девичий голос и добавил, зачем-то перейдя на английский: – Please, call later».
   «Вот возьму и утоплюсь! – решила Вера. – А если он не придет? Нет, это невозможно! А как же отец? Что он подумает?! Господи, а может, с ним что-то случилось? Попал под машину? Забыл адрес? И еще неизвестно, какой вариант хуже… Вот ведь черт – и реветь нельзя, и умыться холодной водой нельзя – заново красить глаза уже нет времени».
   – Вера! Ты чего там? Принимай гостей, именинница! – смеялась под дверью Арина. – Ни звонка, ни стука не слышишь!
   Выскочив из ванной комнаты, Вера толкнула дверью Машу. Та тоже раздевалась в прихожей и едва не наступила на подарочный пакет. Рядом топтался смущенный Вадим. В руках у него был красиво упакованный в нарядный целлофан горшок с мелкими желтыми розами, который он выставил перед собой как щит.
   – Вот, это тебе… Все киоски обегал, пока нашел. Ты же говорила, что такие любишь, да? – забормотал он, краснея. – Ничего, что они в горшке? Других желтых не было, зато продавец сказала, что они будут у тебя жить несколько недель. А потом вспомнил, что забыл номер твоей квартиры, и сотовый, как назло, сел…
   – А я подхожу к подъезду – смотрю, какой-то мужчина топчется с цветами, – вступила Маша, уже по-свойски толкнув Вадима локтем. – Вот я отчего-то сразу решила, что это Вадим. Я не могу сказать, что Вера о вас много рассказывала, она почти ничего не рассказывала, молчала, как партизан. Но подумала – ведь должна же она когда-то нас познакомить? И день рождения – самое то! Говорю: вы не к Вере?