Страница:
Дэвидсон нажал кнопку вызова. Экипаж собрался в кают-компании.
– Джентльмены! Наш маршрут меняется. Мы должны обследовать эту систему. Сейчас мы все приглашены к живущему здесь мистеру Олегу Блинову, планетологу. На вахте остаются Том и Кеннет. Всем побриться, надеть парадную форму. Выходим без скафандров. Бластеры с собой. Вопросы есть? Разойтись.
Когда они снова остались вдвоем, Дэвидсон, отвернувшись к иллюминатору, спросил ровным тоном:
– Вас устраивает то, что я сказал, мистер Блинов?
– Да, сэр, вполне.
Обед прошел хорошо. Американцы хвалили все – и дом, и стол, и хозяев, особенно хозяйку. С удовольствием возились с Сашкой – таскали на руках, пели непонятные песенки, а он весело гукал, таращил глаза и пересчитывал их по пальцам.
Дэвидсон в углу разговаривал с Леной.
– Ну что же, миссис Блинова, обследование планетной системы займет минимум два месяца. При этом мы сможем собрать только отдельные кусочки, как это, крохи информации. Возможно, это продлится более долго, но незначительно. Максимум – полгода. Как я знаю, вы ждали значительно более?
– Да, мы здесь уже полтора года.
– Но, я вижу, вы неплохо устроились.
– О, это все Олег!
– Как? Один? Но разве возможно одному человеку сделать так много? Это же чудо!
– Ну конечно чудо. Чудеса-юдеса.
– Извините?…
– Ну, – Лена засмеялась, – это уж настолько по-русски, что вряд ли иностранец, даже так блестяще владеющий языком, сможет понять… Есть такая старинная русская идиома: чудо-юдо. Она часто встречается в сказках и всегда в единственном числе. А Олег в шутку перевел ее во множественное число – чудеса-юдеса.
– Теперь я понял и в будущем всегда буду говорить чудо-юдо и чудеса-юдеса. Но главное чудо на этой планете – наша очаровательная хозяйка. Не так ли, джентльмены?
Джентльмены ответили одобрительным гулом.
– А теперь, – Дэвидсон встал, – нам пора. Завтра в восемнадцать часов бортового времени мы стартуем.
– Мы придем, – сказал Олег. – А сейчас я вас провожу.
Олег медленно шел домой. Он чувствовал себя негодяем. Необходимость расстаться с Леной и Сашкой угнетала его. А он убедил себя, что это необходимость. В нем боролись два желания: вернуться на Землю, жить как все люди и навсегда забыть о страхе или остаться здесь, с любимыми людьми, на планете, где он научился быть властелином, но остался рабом – рабом своего страха. «Вернуться и стать человеком. И быть одиноким. Или остаться с любимыми людьми. Но разве они люди? Они ненастоящие. Я сам их создал. А Сашка? Он настоящий или нет? Или наполовину? Улететь – и предать. Пусть ненастоящих, но любимых. И любящих. Или остаться честным перед ними и собой – и остаться здесь навсегда, и всю жизнь тосковать по голубому небу и настоящим людям. И ненавидеть этих…»
Он плакал и ругался вслух, сердце его мучительно сжималось, но и слезы, и попытки найти правильное решение – все это была только торговля с совестью. Он уже давно выбрал и решил – еще когда говорил с Дэвидсоном. Даже раньше, когда только увидел корабль.
ДЕНЬ ЧЕТЫРЕСТА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ
ДЕНЬ ЧЕТЫРЕСТА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ
ОЖИДАНИЕ ТЕПЛА
МИР ДЛЯ СЕБЯ
– Джентльмены! Наш маршрут меняется. Мы должны обследовать эту систему. Сейчас мы все приглашены к живущему здесь мистеру Олегу Блинову, планетологу. На вахте остаются Том и Кеннет. Всем побриться, надеть парадную форму. Выходим без скафандров. Бластеры с собой. Вопросы есть? Разойтись.
Когда они снова остались вдвоем, Дэвидсон, отвернувшись к иллюминатору, спросил ровным тоном:
– Вас устраивает то, что я сказал, мистер Блинов?
– Да, сэр, вполне.
Обед прошел хорошо. Американцы хвалили все – и дом, и стол, и хозяев, особенно хозяйку. С удовольствием возились с Сашкой – таскали на руках, пели непонятные песенки, а он весело гукал, таращил глаза и пересчитывал их по пальцам.
Дэвидсон в углу разговаривал с Леной.
– Ну что же, миссис Блинова, обследование планетной системы займет минимум два месяца. При этом мы сможем собрать только отдельные кусочки, как это, крохи информации. Возможно, это продлится более долго, но незначительно. Максимум – полгода. Как я знаю, вы ждали значительно более?
– Да, мы здесь уже полтора года.
– Но, я вижу, вы неплохо устроились.
– О, это все Олег!
– Как? Один? Но разве возможно одному человеку сделать так много? Это же чудо!
– Ну конечно чудо. Чудеса-юдеса.
– Извините?…
– Ну, – Лена засмеялась, – это уж настолько по-русски, что вряд ли иностранец, даже так блестяще владеющий языком, сможет понять… Есть такая старинная русская идиома: чудо-юдо. Она часто встречается в сказках и всегда в единственном числе. А Олег в шутку перевел ее во множественное число – чудеса-юдеса.
– Теперь я понял и в будущем всегда буду говорить чудо-юдо и чудеса-юдеса. Но главное чудо на этой планете – наша очаровательная хозяйка. Не так ли, джентльмены?
Джентльмены ответили одобрительным гулом.
– А теперь, – Дэвидсон встал, – нам пора. Завтра в восемнадцать часов бортового времени мы стартуем.
– Мы придем, – сказал Олег. – А сейчас я вас провожу.
Олег медленно шел домой. Он чувствовал себя негодяем. Необходимость расстаться с Леной и Сашкой угнетала его. А он убедил себя, что это необходимость. В нем боролись два желания: вернуться на Землю, жить как все люди и навсегда забыть о страхе или остаться здесь, с любимыми людьми, на планете, где он научился быть властелином, но остался рабом – рабом своего страха. «Вернуться и стать человеком. И быть одиноким. Или остаться с любимыми людьми. Но разве они люди? Они ненастоящие. Я сам их создал. А Сашка? Он настоящий или нет? Или наполовину? Улететь – и предать. Пусть ненастоящих, но любимых. И любящих. Или остаться честным перед ними и собой – и остаться здесь навсегда, и всю жизнь тосковать по голубому небу и настоящим людям. И ненавидеть этих…»
Он плакал и ругался вслух, сердце его мучительно сжималось, но и слезы, и попытки найти правильное решение – все это была только торговля с совестью. Он уже давно выбрал и решил – еще когда говорил с Дэвидсоном. Даже раньше, когда только увидел корабль.
ДЕНЬ ЧЕТЫРЕСТА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ
Они уже попрощались с американцами и отошли подальше к опушке леса. Лена держала на руках спящего Сашку. Олег взглянул на них и вдруг понял, что ничего ему не хочется так сильно, как остаться здесь с ними. Но он тут же подавил в себе эту мысль и торопливо проговорил:
– Лен, подожди немного, я забыл одну штуку. Сейчас смотаюсь на корабль и вернусь, это всего десять минут.
И даже не поцеловал их на прощание.
В шлюзе «Ориона» он остановился, уперся рукой в стену, зажмурился. Сосредоточился. Постоял так несколько секунд. Открыл глаза.
Рядом с ним стоял, упираясь рукой в стену, человек в потертом комбинезоне. Вот он поднял голову, посмотрел направо, потом налево и повернулся лицом к Олегу.
– Олег, – тихо сказал Олег, – это ты… или я? Черт, как обращаться к самому себе?
– Да, Олег, это я. В смысле ты.
– Ты ведь все знаешь, все понимаешь?…
– Да, я все знаю, все понимаю.
– Ты сделаешь все как надо. И еще: я создал тебя не совсем таким, как я сам. Ты лучше. Честней, смелей… Ты ведь любишь их, верно? И для тебя не будет проблемы – уйти или остаться.
– Конечно, Олег. Не бойся. Счастливо!
– И тебе. Ну – давай!
Они крепко обняли друг друга и поцеловались. Потом двойник повернулся и легко выпрыгнул наружу. Люк закрылся. Олег открыл внутреннюю дверь и вошел в подъемник.
Наверху он заглянул в рубку и доложил:
– Я здесь, командор, все в порядке.
– Дэм ит, – вскочил Дэвидсон, – если это вы, то кто же там бежит к роще? – он ткнул пальцем в экран.
– И это я… Ну какая вам разница, командор? Просто еще одно чудо-юдо. На этой планете много чудес…
– Чудеса-юдеса, да? Вэлл…
– Пора, командор. Семнадцать пятьдесят семь. Найдется свободная койка?
– Да. Пятая каюта, вторая койка. Поторопитесь.
Олег, тяжело дыша после бега, стоял рядом с Леной и смотрел на корабль. Вот заклубился под дюзами дым, взвилось облако пыли, из него полез кверху нос «Ориона», на мгновение остановился, опираясь на столб пламени, пополз, потянулся вверх все быстрее, колонна огня вырастала из клубов дыма, вознося на себе ракету – и тут налетел бесконечный гром, вихрь рванул листья с деревьев. Олег едва успел, уцепившись за ствол, другой рукой прижать к себе жену.
На обратном пути он сам нес Сашку, в который раз поражаясь, какой он теплый.
Олег попросил Дэвидсона найти «Дельту». Он хотел забрать свой пустотный скафандр и кое-что из мелочей. Командор вначале отказался, но Олег убедил его, пообещав дозаправить «Орион» горючим из баков своего корабля. Они маневрировали несколько часов, пока мощный радар не нащупал вдали «Дельту».
Заправка прошла нормально, баки «Ориона» заполнились. Дэвидсон сказал, вежливо улыбнувшись:
– Вы довольно щедро оплачиваете свой перелет.
– Стоит ли говорить о таких пустяках?
– Простите меня, мистер Блинов, но вы странный человек.
– Да, сэр, я на днях после ужина тоже это заметил.
– Вэлл, – пробормотал Дэвидсон и покачал головой.
Они стартовали к Земле в три часа, а в 3.25 Олег вылетел из койки и увидел, как тают в черноте космоса стены каюты. Он успел захлопнуть щиток гермошлема и какое-то время летел, сдерживая дыхание, а звездное небо кувыркалось вокруг него.
«Все – мираж! Все! Теперь уже все! И пусть, пусть, так мне и надо!» – шептал он в отчаянии. Все исчезло, все – и корабль, и Дэвидсон, и Том, Джим, Кеннет… Все это было миражом, порождением сна. «Ну что ж, наверное, пора умирать», – сказал он себе и потянулся рукой к замку шлема. Но тут навалился страх смерти – безобразный, огромный и бесконечный, как космос. В ушах стоял вопль, и он не знал, кричит ли он сам или это смерть. И как тонущий гребет из последних сил, вкладывая всего себя в отчаянный порыв, так Олег – весь до последней клеточки – рванулся к жизни. «Нет, еще не все потеряно! Еще можно вернуться, сесть!» Вращая руками, он сориентировал тело вперед ногами – елки-палки! – и включил ранцевый двигатель, но горючее быстро кончилось, а до планеты было больше трех тысяч.
А потом было два часа ожидания. Два миллиона вечностей, два миллиона попыток оживить двигатель, два миллиона смертей и рождений. И космос рывками набрасывался на него, сжимая до размеров молекулы, и нехотя освобождал на мгновение, чтобы дать пробудиться надежде, а потом снова сжимал так, что для надежды уже не оставалось места.
Но через два часа он оказался достаточно близко к планете, и двигатель заработал снова, а планета все наползала на него, заполняя собой пространство; потом он услышал первый шорох атмосферы, коснувшейся скафандра, и начал создавать парашюты. Они рвались в клочья, но он создавал все новые и новые, пока наконец не повис под куполом, и ветер медленно понес его к поверхности планеты, озаренной первыми рассветными лучами.
– Лен, подожди немного, я забыл одну штуку. Сейчас смотаюсь на корабль и вернусь, это всего десять минут.
И даже не поцеловал их на прощание.
В шлюзе «Ориона» он остановился, уперся рукой в стену, зажмурился. Сосредоточился. Постоял так несколько секунд. Открыл глаза.
Рядом с ним стоял, упираясь рукой в стену, человек в потертом комбинезоне. Вот он поднял голову, посмотрел направо, потом налево и повернулся лицом к Олегу.
– Олег, – тихо сказал Олег, – это ты… или я? Черт, как обращаться к самому себе?
– Да, Олег, это я. В смысле ты.
– Ты ведь все знаешь, все понимаешь?…
– Да, я все знаю, все понимаю.
– Ты сделаешь все как надо. И еще: я создал тебя не совсем таким, как я сам. Ты лучше. Честней, смелей… Ты ведь любишь их, верно? И для тебя не будет проблемы – уйти или остаться.
– Конечно, Олег. Не бойся. Счастливо!
– И тебе. Ну – давай!
Они крепко обняли друг друга и поцеловались. Потом двойник повернулся и легко выпрыгнул наружу. Люк закрылся. Олег открыл внутреннюю дверь и вошел в подъемник.
Наверху он заглянул в рубку и доложил:
– Я здесь, командор, все в порядке.
– Дэм ит, – вскочил Дэвидсон, – если это вы, то кто же там бежит к роще? – он ткнул пальцем в экран.
– И это я… Ну какая вам разница, командор? Просто еще одно чудо-юдо. На этой планете много чудес…
– Чудеса-юдеса, да? Вэлл…
– Пора, командор. Семнадцать пятьдесят семь. Найдется свободная койка?
– Да. Пятая каюта, вторая койка. Поторопитесь.
Олег, тяжело дыша после бега, стоял рядом с Леной и смотрел на корабль. Вот заклубился под дюзами дым, взвилось облако пыли, из него полез кверху нос «Ориона», на мгновение остановился, опираясь на столб пламени, пополз, потянулся вверх все быстрее, колонна огня вырастала из клубов дыма, вознося на себе ракету – и тут налетел бесконечный гром, вихрь рванул листья с деревьев. Олег едва успел, уцепившись за ствол, другой рукой прижать к себе жену.
На обратном пути он сам нес Сашку, в который раз поражаясь, какой он теплый.
Олег попросил Дэвидсона найти «Дельту». Он хотел забрать свой пустотный скафандр и кое-что из мелочей. Командор вначале отказался, но Олег убедил его, пообещав дозаправить «Орион» горючим из баков своего корабля. Они маневрировали несколько часов, пока мощный радар не нащупал вдали «Дельту».
Заправка прошла нормально, баки «Ориона» заполнились. Дэвидсон сказал, вежливо улыбнувшись:
– Вы довольно щедро оплачиваете свой перелет.
– Стоит ли говорить о таких пустяках?
– Простите меня, мистер Блинов, но вы странный человек.
– Да, сэр, я на днях после ужина тоже это заметил.
– Вэлл, – пробормотал Дэвидсон и покачал головой.
Они стартовали к Земле в три часа, а в 3.25 Олег вылетел из койки и увидел, как тают в черноте космоса стены каюты. Он успел захлопнуть щиток гермошлема и какое-то время летел, сдерживая дыхание, а звездное небо кувыркалось вокруг него.
«Все – мираж! Все! Теперь уже все! И пусть, пусть, так мне и надо!» – шептал он в отчаянии. Все исчезло, все – и корабль, и Дэвидсон, и Том, Джим, Кеннет… Все это было миражом, порождением сна. «Ну что ж, наверное, пора умирать», – сказал он себе и потянулся рукой к замку шлема. Но тут навалился страх смерти – безобразный, огромный и бесконечный, как космос. В ушах стоял вопль, и он не знал, кричит ли он сам или это смерть. И как тонущий гребет из последних сил, вкладывая всего себя в отчаянный порыв, так Олег – весь до последней клеточки – рванулся к жизни. «Нет, еще не все потеряно! Еще можно вернуться, сесть!» Вращая руками, он сориентировал тело вперед ногами – елки-палки! – и включил ранцевый двигатель, но горючее быстро кончилось, а до планеты было больше трех тысяч.
А потом было два часа ожидания. Два миллиона вечностей, два миллиона попыток оживить двигатель, два миллиона смертей и рождений. И космос рывками набрасывался на него, сжимая до размеров молекулы, и нехотя освобождал на мгновение, чтобы дать пробудиться надежде, а потом снова сжимал так, что для надежды уже не оставалось места.
Но через два часа он оказался достаточно близко к планете, и двигатель заработал снова, а планета все наползала на него, заполняя собой пространство; потом он услышал первый шорох атмосферы, коснувшейся скафандра, и начал создавать парашюты. Они рвались в клочья, но он создавал все новые и новые, пока наконец не повис под куполом, и ветер медленно понес его к поверхности планеты, озаренной первыми рассветными лучами.
ДЕНЬ ЧЕТЫРЕСТА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ
Олег встал рано утром, когда на небе только начали светиться самые высокие облака. Роща была затянута дымкой, на сизой траве блестела роса. Он с удовольствием рассматривал новый дом. Полуметровые бревна сруба заросли мхом, нависала над сверкающими окнами мохнатая тростниковая крыша. В гнезде на высокой печной трубе возились аисты.
И тут ему показалось, что над трубой мелькнул светлый дымок. Откуда? Никто не топил… Но, присмотревшись, он понял свою ошибку. Вдали медленно опускался парашют. «Кому-то не повезло», – подумал Олег и бросился к вертолету.
Когда он подлетел, человек уже успел погасить парашют и возился с лямками. Он был в скафандре и шлеме и стоял спиной, поэтому Олег узнал его не сразу. Выскочил из кабины и остановился в растерянности:
– Это ты? Откуда? Ты же улетел… Или ты третий?
– Улетел! Кой черт!.. Все мираж… Ничего, ничего здесь нет настоящего, кроме меня, идиота. Поверил, болван… Все миражи, ублюдки, создания, такие, как ты и она!
Олег стоял, опустив руки, не находя слов, а тот, снова отвернувшись и наклонившись над парашютом, замолчал. Потом замер, будто ему пришла в голову неожиданная мысль, и глухим, каким-то чужим голосом сказал:
– Ты уж извини меня, но я не третий. Я первый. И единственный!
Он резко повернулся, вскинул руку с пистолетом, и Олегу в глаза ударила ослепительно яркая звезда…
Ветер унес пепел, но обгорелые кости остались. Их пришлось закопать.
Олег посадил вертолет во дворе и долго смотрел на новый дом. «Да, он действительно был лучше – он не боялся. И, кстати, мог воплощать. Что ж, неудивительно. Ведь это был я, хоть и ненастоящий… Все лучшее во мне – вот кто он был. А я убил его…»
Он сжал зубы и пошел в старый свой дом.
Лена еще спала. Он потихоньку прошел в ванную и долго отмывал руки горячей водой. Ему все казалось, что на ладонях песок и зола, и он продолжал тереть руки щеткой и мылом, и думал о том, что проживет еще много лет и каждый день будет пытаться смыть с рук песок и золу…
1970
И тут ему показалось, что над трубой мелькнул светлый дымок. Откуда? Никто не топил… Но, присмотревшись, он понял свою ошибку. Вдали медленно опускался парашют. «Кому-то не повезло», – подумал Олег и бросился к вертолету.
Когда он подлетел, человек уже успел погасить парашют и возился с лямками. Он был в скафандре и шлеме и стоял спиной, поэтому Олег узнал его не сразу. Выскочил из кабины и остановился в растерянности:
– Это ты? Откуда? Ты же улетел… Или ты третий?
– Улетел! Кой черт!.. Все мираж… Ничего, ничего здесь нет настоящего, кроме меня, идиота. Поверил, болван… Все миражи, ублюдки, создания, такие, как ты и она!
Олег стоял, опустив руки, не находя слов, а тот, снова отвернувшись и наклонившись над парашютом, замолчал. Потом замер, будто ему пришла в голову неожиданная мысль, и глухим, каким-то чужим голосом сказал:
– Ты уж извини меня, но я не третий. Я первый. И единственный!
Он резко повернулся, вскинул руку с пистолетом, и Олегу в глаза ударила ослепительно яркая звезда…
Ветер унес пепел, но обгорелые кости остались. Их пришлось закопать.
Олег посадил вертолет во дворе и долго смотрел на новый дом. «Да, он действительно был лучше – он не боялся. И, кстати, мог воплощать. Что ж, неудивительно. Ведь это был я, хоть и ненастоящий… Все лучшее во мне – вот кто он был. А я убил его…»
Он сжал зубы и пошел в старый свой дом.
Лена еще спала. Он потихоньку прошел в ванную и долго отмывал руки горячей водой. Ему все казалось, что на ладонях песок и зола, и он продолжал тереть руки щеткой и мылом, и думал о том, что проживет еще много лет и каждый день будет пытаться смыть с рук песок и золу…
1970
ОЖИДАНИЕ ТЕПЛА
Повезло ли мне? Не знаю. По крайней мере, я не должен круглый день ползать, чтобы отыскивать под снегом пищу. Мне ее приносят – жалкие крохи, но приносят, чтобы я не тратил времени и обучал детей. Утром и днем я учу их, зато вечер мой, и даже часть ночи – все же моя работа не так выматывает, как бесконечное рытье туннелей, я могу сократить ночной отдых – и размышлять.
Я учу детей считать и иногда, если выкрою время, учу думать. А надо бы наоборот… Впрочем, и думать-то они будут нечасто, жизнь их пройдет в непрестанных поисках пищи, но если они научатся думать, то, может быть, исхитрятся чуть быстрее находить мох, прозябающий под толщами снега, чуть быстрее сообразят, как, найдя один гриб, проследить нити грибницы и добраться до следующего, чуть раньше отличат старый ход снежного червя от свежего… И тогда, затратив чуть меньше времени на поиски дневной порции пищи, они, может быть, хоть на минуту задумаются о чем-то, не связанном с едой…
Самым старшим я рассказываю о нашем мире. Но, по-моему, они не верят. Да и как поверить? Что они видели за свою недолгую жизнь, кроме снега да промороженной пещерки, куда собирается на ночь вся семья, – заплетут вход шелковинками, собьются в ком, чтоб теплее было, и засыпают, тесно прижавшись друг к другу и вздрагивая во сне все в тех же нескончаемых поисках пищи… Конечно, видели они и вощеные ячейки, куда забираются старшие из них, кому пришло время окуклиться. Видели, как, прорвав кокон, выбирается из него Перевоплощенный, великолепный в новом стройном теле, окруженном радугой крыльев. Как спешит он по узким ходам вверх, туда, где кончается толща снега и где должно быть солнце, тепло и свет… И уж хотя бы раз каждый из них прополз следом, чтобы самому увидеть, что его ждет в будущем, какое оно, это воспетое в сказаниях Небо, это небывалое и неимоверное Солнце, что это за Свет, Тепло, а главное – Полет! А там – ни неба, ни солнца, лишь низкие промерзшие облака да белесый сумрак над головой, который они по неведению принимают за истинный свет. И Полет оказывался обманом – да, Перевоплощенные отрывались от земли, крылья в частых взмахах сливались в радужное сияние, это было великолепно… Но тут налетал порыв ветра, мгновенно стекленели неокрепшие крылья, новый порыв ветра раздирал их в клочья, и Перевоплощенный валился вниз… Конечно, некоторым везло, они не разбивались ни на острых ребрах ледяных глыб, ни на твердой коре наста, им – о счастье! – удавалось упасть в рыхлый снег и спастись. Потом они ползали вместе с личинками, пока не встречали себе пару – такую же чудом уцелевшую Перевоплощенную… И тогда вместо брачного полета они совершали брачное пресмыкание, выкапывали пещерку и заводили семью… Вот это мои ученики видели, это они знают, в это верят, а я пытаюсь убедить их, что все же мир не кончается промороженными тучами, что есть за ними небо и солнце, свет и тепло… Что ж, они дети, им так хочется чуда, они слушают и порой даже верят, на мгновение, как в волшебную сказку. И я рассказываю – пусть не верят, но знать должны: рано или поздно придет весна – или хотя бы оттепель…
Я рассказываю, а совесть мучит меня, потому что в нашем мире никто не знает, когда будет весна. А почему так, я рассказываю лишь тем немногим, кто станет учителем, как и я, – этим приходится узнать многое и поверить без доказательств, и потому я отбираю их с осторожностью и тщанием. Нелегко найти способных к абстракциям и игре ума, готовых усвоить, поверив на слово, понятия «звезда», «планета», если я сам в жизни ни видел ни солнц, ни светлых точек в ночном небе. Мне остается убеждать их собственной верой. Счастье, что хоть иногда это удается. Как все же тяжело! Нет, мне никто не мешает впрямую, меня не преследуют, не пытаются диктовать, но я один на всю округу говорю: «Солнце, свет, тепло, небо»… А что они слышат дома? В лучшем случае: «Не высовывайся! Нет там ни тепла, ни света, лишь холод и леденящий ветер, а главного, пищи, – нет, нету ее там! Не высовывайся, нечего…» И это – в лучшем случае! А не в лучшем? «Нас много, а пищи мало, на всех не хватит. Урви, где сможешь, за соседом следи: чуешь, он гриб нашел – не зевай! Он обжирается, а ты иди кругами, вынюхивай грибницу, заползи вперед. Пока он дожует, ты три утащишь!» И это полбеды. А есть ведь и такие: «Мир жесток, жизнь не прощает, выживает сильнейший. Мы должны продлить свой род – и это право сильных, слабым нечего плодиться, породу портить! Встретишь слабого с пищей – отбери! Не отдаст – убей! И съешь его, не будь слюнтяем, слабый – лучшая пища для сильного. И всегда убей и съешь иного: смотри, как хороша твоя зеленая окраска, как горят на ней красные пятна, а иной? Он сизый! Пятна на нем желтые, как подгнивший гриб, усики вялые и короткие… Встретишь такого – убей и съешь. Это – враг, он совершит полет и уведет твою пару, оставит такое же мерзкое потомство, а что станет с родом?»
Дети, пока они малые и слабые, такого не приемлют: ведь это у них отнимают крохи, и не всегда удается сплотиться слабым против сильного, что ж, такова жизнь, каждый ищет для себя… Поэтому дети против, они мечтают о справедливости, чтобы сильный не мог отнять, чтоб было законом право, а не сила. Но дети растут, набираются сил – теперь уже и они могут у кого-то отнять. Тут и меняются представления о справедливости: «Пока закон мешает отнять у меня – он благо, но если он не позволяет отнимать мне? Подавай другую справедливость: что для меня, то и благо…»
Тяжело с детьми. Они вырастают быстрее, чем я успеваю их учить и воспитывать. Жить вообще тяжело, но видеть, понимать и не мочь– вдвойне тяжело. Это – удел учителя. Но зато у нас есть отдушина – время думать и искать. Думаешь, ищешь – и на миг забываешь… А когда найдешь – о, это счастье!
Я счастлив. Я провел опыт. Мы с детьми взяли пустой чехол червя-трубочника, твердый и гладкий, насадили его на ось и стоймя закрепили на полозе. А потом вытащили на поверхность. Был ветер, как всегда, был отполированный им наст, ветер шуршал по торчащему вверх чехлу, полоз скользил по снегу, нам становилось все холоднее, озноб охватывал и от ветра, и от непривычного ощущения – ведь мы ехали! И тогда я скомандовал, и дети начали крутить ворот. Заскрипела веревка, восьмеркой охватывающая трубу, та завертелась, начал меняться тон ветра. Дети крутили все быстрее, и полоз все заметнее отклонялся от прежнего направления. Нас сносило! Мы вертели чехол, и появлялась сила, толкающая нас поперек ветра… Так я обрел надежду.
Я живу странно и необычно. Я работаю допоздна, засыпая лишь к утру, думаю и считаю, сравниваю результаты расчета с тем, что показал опыт, и надежда разгорается все сильнее. Это безумие, так много нужно, чтобы надежда сбылась, но она есть, потому что открылся путь.
Наша планета блуждает в системе девяти солнц, маленьких и холодных, среди плотных облаков межзвездной пыли, по извилистой, как червь, орбите. Дни и ночи сменяются сложно и прихотливо, планета вращается то быстрее, то медленнее, часто содрогается под нами, но мы привыкли: снег смягчает толчки, и гибнут немногие. Хуже, когда падают небесные камни. Они пронизывают снег и взрываются, столкнувшись с твердью. Взрыв уничтожает и нас, и пищу по всей округе.
Когда падает особенно большой камень, планета сбивается со своего пути и раньше или позже приближается к какому-то из солнц. Наступает оттепель, тают снега, бурно вскипает жизнь, зелень лезет из всех щелей, талая вода разливается, сколько видит глаз, мы спешим вытащить коконы повыше, куда не достанет половодье, и с нетерпением ждем вылета Перевоплощенных. Вода постепенно впитывается в землю, все больше зелени вокруг, все теплее, в одну ночь все затапливает аромат цветов – и вот разрываются коконы, взмывают в небо радужные крылья, гремит их радостная музыка, льются песни счастливцев, совершающих Полет… Но недолго длится радость – это лишь короткое потепление среди бесконечной зимы, мы все дальше уходим от звезды, на миг обогревшей нас скупым и слабым своим теплом, вновь планета ввергается в облако космической пыли – и сковывает ее мороз…
Оттепель случается редко Я прожил дольше многих, но помню лишь одну, а хватило этого воспоминания на всю жизнь. Мне не надо верить в свет и тепло, я просто знаю, что они бывают, и, надеюсь, это помогает мне убеждать детей…
Часто по ночам, когда мороз проникает особенно глубоко под снег, я зову друга, моего старого учителя, и мы беззвучно переговариваемся: мысли наши летят сквозь снега, мы далеко, но слышим друг друга. Нас могут услышать все, да все и слышат – но не воспринимают: ведь это разговор не о пище…
Я делюсь с ним успехами и надеждами, он осторожен и скептичен, он замечает ошибки, но не останавливает меня, даже не напоминает, как много требуется для осуществления моей мечты, как много зависит не от меня… Это безумно трудно, но это возможно.
Нам нужно одно – стабильная орбита, достаточно близкая к солнцу, чтобы хватило тепла и света. Наши предшественники давно вычислили такие орбиты для каждого солнца и, судя по преданиям, мы не раз были близки к ним. Но что толку, если неизвестно, как удержать планету на орбите…
Теперь это стало понятно.
Если тело вращается в потоке текучей Среды, возникает поперечная сила, которая искажает его траекторию. Наша планета несется сквозь скопления межзвездной пыли – это и есть поток текучей Среды. Планета вращается, и пыль воздействует на нее, отклоняя орбиту. Эти отклонения можно регулировать, меняя скорость вращения планеты – или хотя бы скорость вращения атмосферы. Правда, даже и это нам не под силу. Пока…
А если нас будут миллиарды и триллионы? Если в один прекрасный день все мы по команде поднимемся в воздух и полетим в одну сторону? Мы поднимем ветер. Могучий воздушный поток, который взметет всю атмосферу. И тогда изменится сила, смещающая орбиту. Можно рассчитать, можно выбрать время полета – и изменить путь планеты! Конечно, это будет невероятно трудно, а может, и страшно. Кто предскажет последствия всепланетного урагана? Нас расшвыряет по свету, но крылатый всегда найдет путь домой! Хуже всего придется тем, кто не посмеет подняться в воздух, – их заметут смерчи, засыплют обвалы. Кто-то спасется в подземных пещерах и будет прозябать там всю жизнь. В безопасности – но во тьме и холоде.
Непрост и нелегок путь, но другого нет. Вчера мы не видели и его, мечтали, но знали – невозможно. А теперь путь открылся.
Это осуществимо – если нас будут триллионы. Если мы перевоплотимся. Если мы обретем крылья. Если все поверят. Главное – если поверят.
А для этого нужно долгое тепло. Чтобы сошли снега, распустилась зелень, чтобы пищи стало вдоволь. Чтобы успели вызреть и перевоплотиться многие поколения. Чтобы мы не растрачивали жизни в бесконечных поисках пропитания, чтоб не губили свои души в борьбе за пищу, чтобы никому не приходило в голову отнять, убить, съесть. Чтоб навсегда забыть о таком…
О вечные солнца! Как нужно долгое тепло! Настоящая весна. Подлинное лето. А пока мы видели лишь оттепели.
Оттепель прекрасна, но после нее вновь приходят ветра и морозы, и сердца, чуть отогретые надеждой, еще сильнее сковывает холодом, они становятся ледяными и хрупкими. Так, может быть, не надо и оттепели? Нет! Пусть будет, чтобы воскресить память о тепле, чтобы укрепить надежды и оживить мечты…
Из ночи в ночь эти мысли терзают меня. Мечты разрывают душу, переходя в отчаяние, и сон не приносит облегчения.
Но вот однажды меня разбудил друг.
– Проснись! Важная весть! Я закончил расчеты. Помнишь ли вспышку на Четвертой, протуберанцы и выбросы? Резко возросла плотность пыли впереди нас, скоро мы войдем в это новое облако – и нас начнет сносить к Шестой. Мы пройдем очень близко, может быть, даже совершим несколько оборотов вокруг нее. Ты слышишь?
Я услышал – и забыл сон. Каждый день я поднимаюсь на поверхность, я вижу, как появляются голубые просветы в тучах, как углубляются проталины под деревьями и на южных склонах. Тепло, идет тепло! Слышите? Идет тепло, мы согреем души, мы осмелеем и поднимемся в воздух! И тогда, может быть, мы научимся взмахивать крыльями в лад – и поверим… Мы сможем все. Мы понесем наш мир на своих крыльях и отогреем его навсегда. Но сначала нам нужно отогреть крылья души. И сейчас это возможно.
Спешите! Рвите коконы, расправляйте крылья! Спешите.
Потому что если мы не сделаем это сегодня, то завтра будет поздно – законы природы неумолимы. Только постоянными усилиями можно поддерживать орбиту; стоит сложить крылья – и вновь небесные камни и пыль отклонят наш путь. Может быть, когда-то мы очистим космос и навсегда избавимся от угрозы. Сегодня мы не знаем, как сделать это – завтра кто-то придумает. Если будет тепло вокруг, чтобы не заледенела мысль… Придумает один – но осуществлять придется всем. Один не может ни сдвинуть мир, ни удержать на своих плечах, ни, тем более, изменить его. Только все вместе…
Наступает оттепель. Пока – оттепель, и превратить ее в настоящее лето можем лишь мы сами. Надо спешить.
1987
Я учу детей считать и иногда, если выкрою время, учу думать. А надо бы наоборот… Впрочем, и думать-то они будут нечасто, жизнь их пройдет в непрестанных поисках пищи, но если они научатся думать, то, может быть, исхитрятся чуть быстрее находить мох, прозябающий под толщами снега, чуть быстрее сообразят, как, найдя один гриб, проследить нити грибницы и добраться до следующего, чуть раньше отличат старый ход снежного червя от свежего… И тогда, затратив чуть меньше времени на поиски дневной порции пищи, они, может быть, хоть на минуту задумаются о чем-то, не связанном с едой…
Самым старшим я рассказываю о нашем мире. Но, по-моему, они не верят. Да и как поверить? Что они видели за свою недолгую жизнь, кроме снега да промороженной пещерки, куда собирается на ночь вся семья, – заплетут вход шелковинками, собьются в ком, чтоб теплее было, и засыпают, тесно прижавшись друг к другу и вздрагивая во сне все в тех же нескончаемых поисках пищи… Конечно, видели они и вощеные ячейки, куда забираются старшие из них, кому пришло время окуклиться. Видели, как, прорвав кокон, выбирается из него Перевоплощенный, великолепный в новом стройном теле, окруженном радугой крыльев. Как спешит он по узким ходам вверх, туда, где кончается толща снега и где должно быть солнце, тепло и свет… И уж хотя бы раз каждый из них прополз следом, чтобы самому увидеть, что его ждет в будущем, какое оно, это воспетое в сказаниях Небо, это небывалое и неимоверное Солнце, что это за Свет, Тепло, а главное – Полет! А там – ни неба, ни солнца, лишь низкие промерзшие облака да белесый сумрак над головой, который они по неведению принимают за истинный свет. И Полет оказывался обманом – да, Перевоплощенные отрывались от земли, крылья в частых взмахах сливались в радужное сияние, это было великолепно… Но тут налетал порыв ветра, мгновенно стекленели неокрепшие крылья, новый порыв ветра раздирал их в клочья, и Перевоплощенный валился вниз… Конечно, некоторым везло, они не разбивались ни на острых ребрах ледяных глыб, ни на твердой коре наста, им – о счастье! – удавалось упасть в рыхлый снег и спастись. Потом они ползали вместе с личинками, пока не встречали себе пару – такую же чудом уцелевшую Перевоплощенную… И тогда вместо брачного полета они совершали брачное пресмыкание, выкапывали пещерку и заводили семью… Вот это мои ученики видели, это они знают, в это верят, а я пытаюсь убедить их, что все же мир не кончается промороженными тучами, что есть за ними небо и солнце, свет и тепло… Что ж, они дети, им так хочется чуда, они слушают и порой даже верят, на мгновение, как в волшебную сказку. И я рассказываю – пусть не верят, но знать должны: рано или поздно придет весна – или хотя бы оттепель…
Я рассказываю, а совесть мучит меня, потому что в нашем мире никто не знает, когда будет весна. А почему так, я рассказываю лишь тем немногим, кто станет учителем, как и я, – этим приходится узнать многое и поверить без доказательств, и потому я отбираю их с осторожностью и тщанием. Нелегко найти способных к абстракциям и игре ума, готовых усвоить, поверив на слово, понятия «звезда», «планета», если я сам в жизни ни видел ни солнц, ни светлых точек в ночном небе. Мне остается убеждать их собственной верой. Счастье, что хоть иногда это удается. Как все же тяжело! Нет, мне никто не мешает впрямую, меня не преследуют, не пытаются диктовать, но я один на всю округу говорю: «Солнце, свет, тепло, небо»… А что они слышат дома? В лучшем случае: «Не высовывайся! Нет там ни тепла, ни света, лишь холод и леденящий ветер, а главного, пищи, – нет, нету ее там! Не высовывайся, нечего…» И это – в лучшем случае! А не в лучшем? «Нас много, а пищи мало, на всех не хватит. Урви, где сможешь, за соседом следи: чуешь, он гриб нашел – не зевай! Он обжирается, а ты иди кругами, вынюхивай грибницу, заползи вперед. Пока он дожует, ты три утащишь!» И это полбеды. А есть ведь и такие: «Мир жесток, жизнь не прощает, выживает сильнейший. Мы должны продлить свой род – и это право сильных, слабым нечего плодиться, породу портить! Встретишь слабого с пищей – отбери! Не отдаст – убей! И съешь его, не будь слюнтяем, слабый – лучшая пища для сильного. И всегда убей и съешь иного: смотри, как хороша твоя зеленая окраска, как горят на ней красные пятна, а иной? Он сизый! Пятна на нем желтые, как подгнивший гриб, усики вялые и короткие… Встретишь такого – убей и съешь. Это – враг, он совершит полет и уведет твою пару, оставит такое же мерзкое потомство, а что станет с родом?»
Дети, пока они малые и слабые, такого не приемлют: ведь это у них отнимают крохи, и не всегда удается сплотиться слабым против сильного, что ж, такова жизнь, каждый ищет для себя… Поэтому дети против, они мечтают о справедливости, чтобы сильный не мог отнять, чтоб было законом право, а не сила. Но дети растут, набираются сил – теперь уже и они могут у кого-то отнять. Тут и меняются представления о справедливости: «Пока закон мешает отнять у меня – он благо, но если он не позволяет отнимать мне? Подавай другую справедливость: что для меня, то и благо…»
Тяжело с детьми. Они вырастают быстрее, чем я успеваю их учить и воспитывать. Жить вообще тяжело, но видеть, понимать и не мочь– вдвойне тяжело. Это – удел учителя. Но зато у нас есть отдушина – время думать и искать. Думаешь, ищешь – и на миг забываешь… А когда найдешь – о, это счастье!
Я счастлив. Я провел опыт. Мы с детьми взяли пустой чехол червя-трубочника, твердый и гладкий, насадили его на ось и стоймя закрепили на полозе. А потом вытащили на поверхность. Был ветер, как всегда, был отполированный им наст, ветер шуршал по торчащему вверх чехлу, полоз скользил по снегу, нам становилось все холоднее, озноб охватывал и от ветра, и от непривычного ощущения – ведь мы ехали! И тогда я скомандовал, и дети начали крутить ворот. Заскрипела веревка, восьмеркой охватывающая трубу, та завертелась, начал меняться тон ветра. Дети крутили все быстрее, и полоз все заметнее отклонялся от прежнего направления. Нас сносило! Мы вертели чехол, и появлялась сила, толкающая нас поперек ветра… Так я обрел надежду.
Я живу странно и необычно. Я работаю допоздна, засыпая лишь к утру, думаю и считаю, сравниваю результаты расчета с тем, что показал опыт, и надежда разгорается все сильнее. Это безумие, так много нужно, чтобы надежда сбылась, но она есть, потому что открылся путь.
Наша планета блуждает в системе девяти солнц, маленьких и холодных, среди плотных облаков межзвездной пыли, по извилистой, как червь, орбите. Дни и ночи сменяются сложно и прихотливо, планета вращается то быстрее, то медленнее, часто содрогается под нами, но мы привыкли: снег смягчает толчки, и гибнут немногие. Хуже, когда падают небесные камни. Они пронизывают снег и взрываются, столкнувшись с твердью. Взрыв уничтожает и нас, и пищу по всей округе.
Когда падает особенно большой камень, планета сбивается со своего пути и раньше или позже приближается к какому-то из солнц. Наступает оттепель, тают снега, бурно вскипает жизнь, зелень лезет из всех щелей, талая вода разливается, сколько видит глаз, мы спешим вытащить коконы повыше, куда не достанет половодье, и с нетерпением ждем вылета Перевоплощенных. Вода постепенно впитывается в землю, все больше зелени вокруг, все теплее, в одну ночь все затапливает аромат цветов – и вот разрываются коконы, взмывают в небо радужные крылья, гремит их радостная музыка, льются песни счастливцев, совершающих Полет… Но недолго длится радость – это лишь короткое потепление среди бесконечной зимы, мы все дальше уходим от звезды, на миг обогревшей нас скупым и слабым своим теплом, вновь планета ввергается в облако космической пыли – и сковывает ее мороз…
Оттепель случается редко Я прожил дольше многих, но помню лишь одну, а хватило этого воспоминания на всю жизнь. Мне не надо верить в свет и тепло, я просто знаю, что они бывают, и, надеюсь, это помогает мне убеждать детей…
Часто по ночам, когда мороз проникает особенно глубоко под снег, я зову друга, моего старого учителя, и мы беззвучно переговариваемся: мысли наши летят сквозь снега, мы далеко, но слышим друг друга. Нас могут услышать все, да все и слышат – но не воспринимают: ведь это разговор не о пище…
Я делюсь с ним успехами и надеждами, он осторожен и скептичен, он замечает ошибки, но не останавливает меня, даже не напоминает, как много требуется для осуществления моей мечты, как много зависит не от меня… Это безумно трудно, но это возможно.
Нам нужно одно – стабильная орбита, достаточно близкая к солнцу, чтобы хватило тепла и света. Наши предшественники давно вычислили такие орбиты для каждого солнца и, судя по преданиям, мы не раз были близки к ним. Но что толку, если неизвестно, как удержать планету на орбите…
Теперь это стало понятно.
Если тело вращается в потоке текучей Среды, возникает поперечная сила, которая искажает его траекторию. Наша планета несется сквозь скопления межзвездной пыли – это и есть поток текучей Среды. Планета вращается, и пыль воздействует на нее, отклоняя орбиту. Эти отклонения можно регулировать, меняя скорость вращения планеты – или хотя бы скорость вращения атмосферы. Правда, даже и это нам не под силу. Пока…
А если нас будут миллиарды и триллионы? Если в один прекрасный день все мы по команде поднимемся в воздух и полетим в одну сторону? Мы поднимем ветер. Могучий воздушный поток, который взметет всю атмосферу. И тогда изменится сила, смещающая орбиту. Можно рассчитать, можно выбрать время полета – и изменить путь планеты! Конечно, это будет невероятно трудно, а может, и страшно. Кто предскажет последствия всепланетного урагана? Нас расшвыряет по свету, но крылатый всегда найдет путь домой! Хуже всего придется тем, кто не посмеет подняться в воздух, – их заметут смерчи, засыплют обвалы. Кто-то спасется в подземных пещерах и будет прозябать там всю жизнь. В безопасности – но во тьме и холоде.
Непрост и нелегок путь, но другого нет. Вчера мы не видели и его, мечтали, но знали – невозможно. А теперь путь открылся.
Это осуществимо – если нас будут триллионы. Если мы перевоплотимся. Если мы обретем крылья. Если все поверят. Главное – если поверят.
А для этого нужно долгое тепло. Чтобы сошли снега, распустилась зелень, чтобы пищи стало вдоволь. Чтобы успели вызреть и перевоплотиться многие поколения. Чтобы мы не растрачивали жизни в бесконечных поисках пропитания, чтоб не губили свои души в борьбе за пищу, чтобы никому не приходило в голову отнять, убить, съесть. Чтоб навсегда забыть о таком…
О вечные солнца! Как нужно долгое тепло! Настоящая весна. Подлинное лето. А пока мы видели лишь оттепели.
Оттепель прекрасна, но после нее вновь приходят ветра и морозы, и сердца, чуть отогретые надеждой, еще сильнее сковывает холодом, они становятся ледяными и хрупкими. Так, может быть, не надо и оттепели? Нет! Пусть будет, чтобы воскресить память о тепле, чтобы укрепить надежды и оживить мечты…
Из ночи в ночь эти мысли терзают меня. Мечты разрывают душу, переходя в отчаяние, и сон не приносит облегчения.
Но вот однажды меня разбудил друг.
– Проснись! Важная весть! Я закончил расчеты. Помнишь ли вспышку на Четвертой, протуберанцы и выбросы? Резко возросла плотность пыли впереди нас, скоро мы войдем в это новое облако – и нас начнет сносить к Шестой. Мы пройдем очень близко, может быть, даже совершим несколько оборотов вокруг нее. Ты слышишь?
Я услышал – и забыл сон. Каждый день я поднимаюсь на поверхность, я вижу, как появляются голубые просветы в тучах, как углубляются проталины под деревьями и на южных склонах. Тепло, идет тепло! Слышите? Идет тепло, мы согреем души, мы осмелеем и поднимемся в воздух! И тогда, может быть, мы научимся взмахивать крыльями в лад – и поверим… Мы сможем все. Мы понесем наш мир на своих крыльях и отогреем его навсегда. Но сначала нам нужно отогреть крылья души. И сейчас это возможно.
Спешите! Рвите коконы, расправляйте крылья! Спешите.
Потому что если мы не сделаем это сегодня, то завтра будет поздно – законы природы неумолимы. Только постоянными усилиями можно поддерживать орбиту; стоит сложить крылья – и вновь небесные камни и пыль отклонят наш путь. Может быть, когда-то мы очистим космос и навсегда избавимся от угрозы. Сегодня мы не знаем, как сделать это – завтра кто-то придумает. Если будет тепло вокруг, чтобы не заледенела мысль… Придумает один – но осуществлять придется всем. Один не может ни сдвинуть мир, ни удержать на своих плечах, ни, тем более, изменить его. Только все вместе…
Наступает оттепель. Пока – оттепель, и превратить ее в настоящее лето можем лишь мы сами. Надо спешить.
1987
МИР ДЛЯ СЕБЯ
С юга донесся нарастающий гул. Павел нехотя приподнялся, посмотрел, защищая глаза рукой от солнца, и со вздохом опустился обратно на траву.
– Опять колбаса…
Колбаса чуть сбавила скорость, плавно изогнулась на кольцевом съезде, несколько секунд тянулась мимо, подрагивая раздутым лоснящимся боком, наконец кончилась, фыркнула и умчалась под мост, на запад, удовлетворенно дорыкивая на басах. Павел перевалил голову налево и покосился на часы.
– Ровно четыре минуты, – констатировал он.
Над дорогой повисло сизое марево выхлопных газов. Кусты у обочины медленно зашевелились, свернули толстые мохнатые листья воронками и направили их раструбами к проезжей части. Марево, вытягиваясь струйками, поплыло к обочине и исчезло в кустах. Воронки не спеша раскрылись в большие круглые копыта и вывернулись наискосок, глянцевой зеленью к солнечным лучам.
– А хорошие тут селекционеры, а, Роб?…
– Да, – отозвался Михайлов.
Павел снова посмотрел на часы.
– По графику сейчас должна быть сороконожка.
Сороконожка появилась почти сразу – проскочила под мостом, вывернулась вверх по кольцу и через мост укатила на юг. Снова сработали экологические кусты.
– А сороконожки – это те же колбасы, только пустые, – сказал Михайлов. Емкость сжалась и подтянула колеса одно к другому.
– Ну и что?
– Они где-то там сливают груз.
– Сливают… А почему ты думаешь, что это жидкость? – проснулся у Павла дух противоречия. – С тем же успехом может быть газ!
– Емкости эллиптические – они мягкие, их жидкость растягивает своим весом. А газ раздувал бы равномерно, цилиндром, – пояснил Роберт.
– Убедительно. На Земле было бы абсолютно убедительно, а здесь… Понимаешь, дед, меня все преследует мысль, что все тут совсем не то, за что мы его принимаем. Мы ко всему подходим с земной меркой…
– А с какой еще меркой мы можем подходить? Господи, ну видели мы десятка полтора чужих планет, но сами – все те же люди-человеки, земные, и нет у нас пока другой мерки.
– Елки-палки, но это же совсем новая планета, чужой, непонятный нам разум, и тут все может быть совсем иначе. А мы пытаемся искать аналоги чему-то земному, какие-то подобия – что за глупая предвзятость!
– Предвзятость всегда глупая… Но, кстати, – Михайлов ухмыльнулся, – твердо верить, что на другой планете все обязано быть не как на Земле – тоже предвзятость. Павлинчик, не морочь голову: обыкновенная машина, даже старомодная, с обыкновенной цистерной – и не пытайся уговорить меня, что это самоходная картофелечистка. Едем!
– Опять колбаса…
Колбаса чуть сбавила скорость, плавно изогнулась на кольцевом съезде, несколько секунд тянулась мимо, подрагивая раздутым лоснящимся боком, наконец кончилась, фыркнула и умчалась под мост, на запад, удовлетворенно дорыкивая на басах. Павел перевалил голову налево и покосился на часы.
– Ровно четыре минуты, – констатировал он.
Над дорогой повисло сизое марево выхлопных газов. Кусты у обочины медленно зашевелились, свернули толстые мохнатые листья воронками и направили их раструбами к проезжей части. Марево, вытягиваясь струйками, поплыло к обочине и исчезло в кустах. Воронки не спеша раскрылись в большие круглые копыта и вывернулись наискосок, глянцевой зеленью к солнечным лучам.
– А хорошие тут селекционеры, а, Роб?…
– Да, – отозвался Михайлов.
Павел снова посмотрел на часы.
– По графику сейчас должна быть сороконожка.
Сороконожка появилась почти сразу – проскочила под мостом, вывернулась вверх по кольцу и через мост укатила на юг. Снова сработали экологические кусты.
– А сороконожки – это те же колбасы, только пустые, – сказал Михайлов. Емкость сжалась и подтянула колеса одно к другому.
– Ну и что?
– Они где-то там сливают груз.
– Сливают… А почему ты думаешь, что это жидкость? – проснулся у Павла дух противоречия. – С тем же успехом может быть газ!
– Емкости эллиптические – они мягкие, их жидкость растягивает своим весом. А газ раздувал бы равномерно, цилиндром, – пояснил Роберт.
– Убедительно. На Земле было бы абсолютно убедительно, а здесь… Понимаешь, дед, меня все преследует мысль, что все тут совсем не то, за что мы его принимаем. Мы ко всему подходим с земной меркой…
– А с какой еще меркой мы можем подходить? Господи, ну видели мы десятка полтора чужих планет, но сами – все те же люди-человеки, земные, и нет у нас пока другой мерки.
– Елки-палки, но это же совсем новая планета, чужой, непонятный нам разум, и тут все может быть совсем иначе. А мы пытаемся искать аналоги чему-то земному, какие-то подобия – что за глупая предвзятость!
– Предвзятость всегда глупая… Но, кстати, – Михайлов ухмыльнулся, – твердо верить, что на другой планете все обязано быть не как на Земле – тоже предвзятость. Павлинчик, не морочь голову: обыкновенная машина, даже старомодная, с обыкновенной цистерной – и не пытайся уговорить меня, что это самоходная картофелечистка. Едем!