Мария Нуровская. Другой жизни не будет

   Как только Гелас уехал, Стефан прижался ко мне, и мы почувствовали, как между нами снова возникла близость. Он прямо на крыльце подхватил меня на руки и понес в спальню. Потом прошептал: нет, там слишком много места. Куда хочешь, прошептала я ему в ответ, может, в столовую, на диван, как в первый раз, помнишь? Как я могу этого не помнить, счастье ты мое единственное? Столько всего на этом диване произошло… Стефан так рвался к моему телу и так быстро вошел в меня, что хотелось даже кричать, сама не знаю, от боли или от счастья, что он снова стал моим.
   Произошедшее вернуло нас к прошлому. У Стефана уже не было столько работы, и теперь он возвращался рано. Мы с нетерпением ждали, когда наступит вечер и мы пойдем в постель, которая как будто уменьшилась. Мы сразу стали находить в ней друг друга – то ступней, то грудью, – и больше для нас уже ничего не существовало. Стефан прижимал меня к себе, а я крепко обхватывала его бедрами. Ванда, шептал он, Ванда… А мое сердце билось, словно колокол во время пожара у нас в деревне.
   Как-то раз сидим мы за завтраком, входит свекровь. Стефан вскакивает, хочет ей стул пододвинуть. Не нужно, сынок, говорит она странным голосом. Плохо выглядишь, наверное, некрепко спишь по ночам? Он усмехнулся на ее слова, и она, видимо, это заметила, вытянула шею в мою сторону, как гусак, глаза сузила. Не дам загубить своего ребенка, говорит. Стефан от испуга рот раскрыл, а она пулей вылетела из комнаты. Возвращается с простыней и в нос нам ею тычет. Что с тобой, мамочка? Стефан побледнел – видно, ему та лесная дорога припомнилась. А она считать начинает: раз, два, три, четыре… дошла до десяти. Столько бы даже шлюхе хватило, кричит.
   Как только я это услышала, выскочила из-за стола, опрокинула его. Стефан хотел за мной бежать, но она его удержала. Орала так, что, наверное, даже на улице было слышно. Потом все затихло.
   Он не зашел ко мне. Раздался визг колес у дома, и Стефан уехал. Я понеслась к Михалу, сыночку нашему, всю свою боль и обиду в его светлых волосиках утопила. Вернулся Стефан поздно. Я ждала его, но он в спальню даже не заглянул, наверное, затерялся где-то в нашем большом доме. Так муж с тех пор и спал на диване в кабинете.
   Прошел месяц, второй, наступил Новый год. В такой праздник нужно с женой на людях показаться, иначе неудобно. Мы пошли втроем. Я, он и свекровь. С Михалком осталась девушка Владя, ее мама в деревне нашла – ребенка нянчить.
   Новогодний бал был роскошный. Повсюду свет от хрустальных люстр, на который я могла бы без конца смотреть, ничего другого для счастья не нужно. Мы смотрелись вдвоем очень красиво. Стефан во фраке, худой, с небольшим животиком. Я – во всем белом, как будто снова замуж выхожу. Платье со вставкой из настоящих кружев на груди, туфельки на каблучке. Наверное, я неплохо выглядела, так как мужчины на меня засматривались. Стефан на это тоже обратил внимание. Он ревнивый. Я улыбаюсь и в глаза ему смотрю. Похоже, он все наши счастливые минуты припомнил, что-то в нем смягчилось. Он взял меня под локоть. Пойдем потанцуем, говорит. Мы танцевали, близко прижавшись. И правда, белое платье пришлось к месту.
   Танцуем мы друг с другом, и свет в хрустале над нашими головами переливается. Стефан шепчет: Ванда, если бы мы были одни, я бы тебя схватил за зад, а так неудобно, эти придурки пялятся. Раз или два я поймала на себе злой взгляд свекрови, но уже не расстраивалась.
   Чувствовала, что теперь Стефан от меня уже никуда не сбежит. Этот бал соединил нас больше, чем венчание в костеле под Белостоком. Мы вернемся домой вместе, и ничто нас не разлучит, даже злость этой странной женщины.
   Так и случилось. Вышли мы сразу после полуночи, очень нам не терпелось. Уже в машине Стефан стал меня раздевать. Было немного стыдно перед водителем, но я чувствовала, что нельзя нашу жизнь из-за бабского стыда разрушать. Все ему разрешила: и трусы с себя стянуть, и с головой под мое белое платье залезть. Шофер посматривал в зеркальце, но я таким взглядом в него выстрелила, что он сразу же свои глаза отвел. Стефан под моим платьем орудует. Дотронься до меня, стонет, дотронься, хочу почувствовать твои пальчики. Тогда я обхватила его мягкую плоть, заставила ее набухнуть, как будто знала, где у него заветное место находится. В горле у него все заклокотало, он впился зубами в мои бедра и судорожно вздрогнул два-три раза. Ванда, прохрипел он, кто тебя этому научил, может, ты мне изменяешь? Любовь меня, отвечаю, научила, она и слепому зрение возвращает.
   И вот я просыпаюсь в первый день нового, 1954 года, смотрю себе в окно – день ясный, солнечный, морозный. Нужно бы, думаю, с Михалком на прогулку пойти, и потягиваюсь себе во весь рост. Тут приходит девушка Владка, вся заплаканная, и говорит, что пришли какие-то люди и я должна с ними куда-то ехать».
 
   Так все и должно было произойти, обратного пути уже не было. Эта глупая гусыня, наверное, до самого конца и не знала, кому обязана их разводом. Если бы они тогда подольше задержались, возможно, ничего бы и не случилось. Ей не стоило его провоцировать. Надо отдать должное, сложена она была отлично. Вот он и потерял голову, запутался в ее трусах. Забыл, что мамаша осталась одна на этом балу. Она возвращалась на машине с женой шефа немецкой безопасности и как бы невзначай проговорилась, что отец Ванды был секретарем общины и составлял списки граждан для высылки на работы. Те знаменитые контингенты… Что тут началось! Бедная мамаша не отдавала себе отчета, во что она втравила сына. Ее ненависть к Ванде заслонила материнскую любовь. А поскольку обвинение прозвучало в присутствии посторонних, нельзя было делать вид, что никто ничего не знает. Крестный Ванды, испытанный коммунист, почти ничем не смог помочь. Его сил хватало только на Польшу.
   С должности посла его отозвали.
   После развода с Вандой был короткий период пьянок и приключений со случайными женщинами. До тех пор, пока он не встретил Весю.
   Если бы можно было все начать сначала. Дело трех, как он мысленно называл его. Почему Ванда так подробно все описала? Для нее это не должно было иметь значения. Она доверяла ему без оглядки, и ей не могло прийти в голову, что он вел себя подло или трусил. Ванда считала, что, по-видимому, так нужно. И, в конце концов, никогда больше не возвращалась к этой теме. Но тогда, при Геласе… Он рассказывал ему об этом, как о какой-то шутке, смеялся, хотя в глубине души чувствовал себя беззащитным. Именно так: беззащитным. Он ненавидел тех засранцев, так как именно из-за них понял, что был, по существу, слабым человеком. Нужно было принять это к сведению и идти дальше. Ведь не только сильные живут в этом мире. И если бы можно было заглянуть в себя поглубже, то еще неизвестно, что бы там обнаружилось. Но не в этом дело. Речь шла о нем, о его неспокойной жизни.
   Шесть или семь лет назад он шел в День поминовения усопших по Новому Святу. Издалека заметил женщину в черном, она сидела на корточках перед мемориальной доской и зажигала свечи. Замедлил шаг и повернул обратно. Это была не она, но он все равно убегал.
 
   «Чаще всего сижу на лавочке перед домом, сложив руки на коленях. Тетка выглядывает из окна. Ну что же ты, Ванда, сходила бы куда-нибудь, говорит. Прекрасная погода, можно искупаться. Но мне нравится тут сидеть, опершись спиной о нагретую стенку. Пахнет деревом (дом у ксёндза деревянный), передо мной цветочки склоняют свои головки от палящего солнца, хорошо тут, тихо, спокойно. Тетка по углам слезы по мне льет, но это ведь ничего не изменит. Не вернет мне моего Стефана. Злая судьба нас разлучила, а может, злые люди. Иногда ксёндз около меня усядется, руки на животе сложит. У него живот больше, чем у Стефана, вообще, он покруглее будет. Прости, говорит, не держи в себе зло. Оно сильнее всего точит человека. Ты молода. Твоя жизнь еще сложится. Моя жизнь, отвечаю, это мой Стефан, с которым мне жить в таинстве брака не дают. Ксёндз только головой кивает. У него всего две-три волосинки осталось, он их приглаживает, а они не слушаются, своей дорогой идут. Пан Бог сказал: кто в тебя камнем бросит, ты в того – хлебом. И еще поведал: ударят тебя по одной щеке – подставь другую. Скажите, пожалуйста, ксёндз, в кого я должна этим хлебом бросить и кому эту щеку подставить? Кто-то распорядился нашей судьбой так, что мы вынуждены со Стефаном развестись, потому что ему нужно выбирать: или я, или его карьера. Что мог человек поделать? Он взлетел слишком высоко, чтобы от всех благ отказываться. А если бы и отказался, все равно у нас потом жизни бы не было. Меня бы в своем падении винил.
   И зачем эта любовь людям дана, если она столько боли приносит? Сижу я тут на лавке перед деревянным домом, и в жилах у меня терпение вместо крови. Было у меня все: любовь мужчины, дом, ребенок. Теперь меня разлучили с ними. Даже фамилию оставить не разрешили. Я ведь той Ванды Дзюбек не знаю, это какая-то чужая женщина, которая обо всем меня расспрашивает. А я – как горох при дороге. Не знаю, говорю ей, женщина, не знаю, ищи сама, я тебе только помочь могу.
   Как-то раз ксёндз мне говорит: Ванда, иди подсоби мне в ульях, только шляпу надень, а то пчелы тебя ужалят. Я на это лишь головой кручу: слишком горькая я. Так и случилось – ни одна пчела ко мне не подлетела. Они убегали от несчастья, что внутри меня.
   Зиму я уж не могла высидеть, слонялась из угла в угол по дому ксёндза. В один прекрасный день приходит тетка и говорит: ну, хватит, Ванда, я с учителем беседовала, он в школу тебя берет. Я сначала испугалась, что должна буду при чужих людях рот раскрыть, а потом подумала: это ведь дети, такие же, как мой Михал, может, с ними я стану к нему ближе. Пошла я в эту школу. И стало мне лучше, как будто эта тоска нашла из сердца выход и перестала травить меня каждую минуту днем и ночью.