Мария Нуровская. Танго втроем

   Когда я вышла на улицу, небо нахмурилось и начал накрапывать дождь, который перешел в ливень. Зонтика у меня с собой не было, и очень быстро я вымокла до нитки. «Мне хотелось бы влюбиться… так, как это бывает только в юности…» Ах вот оно что. Я должна была стать его новой игрушкой, старую он убрал на антресоли.

* * *

   Странное ощущение появляется, когда живешь не по календарю. Мне казалось, что я контролирую ситуацию, знаю, когда наступает день, когда на город спускается ночь. И как давно я здесь, тоже знаю. А на самом деле выходит, что я потеряла счет времени… По-моему, мне уже хочется вернуться, но немного страшно: на то, чтобы просто поднять веки, мне так же трудно решиться, как и на то, чтобы решиться пойти к ней…

* * *

   Адрес я переписала из паспорта Зигмунда. Взяла такси и поехала, но таксисту велела остановиться за несколько кварталов от дома, где она жила. Забор из рабицы, небольшой ухоженный палисадник, крыльцо, входная дверь. Все одинаковое, как и у других домиков, стоящих в ряд и соединенных между собой. Нажимаю на кнопку звонка у калитки, сердце бешено колотится.
   – Кто там?
   – Мне нужна Эльжбета Гурняк.
   – По какому вопросу?
   – Меня зовут Александра Полкувна.
   – Как вас зовут, я знаю. Не знаю только, чего вам от меня понадобилось.
   – Не могу же я говорить об этом по домофону.
   Пауза, потом звук зуммера, открывающего калитку.
   Как же долог путь от калитки до двери. Передо мной женщина в замызганном халате, с давно не мытыми, вытравленными перекисью патлами, черными у корней. А это лицо! В нем мало что сохранилось от той девушки в раздельном купальнике, и оно мало чем напоминает лицо с обложки прошлогоднего журнала для элегантных женщин. Лицо трагической актрисы…
   – Это вы хотели увидеть? – резко спрашивает она.
   От нее разит алкоголем. Молчу, потому что вдруг понимаю – не знаю, что сказать. И как ей объяснить, зачем я сюда пришла, – мне и самой это до конца непонятно.
   – Вас ждет более интересная роль, – слышу я себя, будто издалека, и меня вдруг охватывает ужас – что я несу!
   А она вдруг кидается на меня с кулаками и со всей силы бьет по лицу. Отшатнувшись, я врезаюсь в книжный шкаф, и сверху на меня что-то летит. Я ощущаю на шее теплую струйку, которая течет из-под волос. Колени подгибаются, и я оседаю на пол. Жена Зигмунда склоняется надо мной, помогает подняться на ноги.
   – О, боже, на вас грохнулась ваза, – говорит она уже совсем иным тоном: в нем не чувствуется ненависти.
   Она ведет меня в ванную, смывает с моего лица кровь. Потом роется в аптечке в поисках пластыря, руки у нее ходят ходуном.
   – Я… ударила вас, простите… но метила не в вас, а в вашу молодость….

* * *

   Теперь я не молодая, не старая… сейчас я как бы вынута из своей телесной оболочки… Я – это не моя голова, не мои руки, не мой живот, я – это только мои мысли о себе…
 
   Из раны на голове сочилась кровь. Меня подташнивало. Она решила, что надо срочно ехать в дежурную больницу. Оделась, нацепила темные очки и пошла в гараж за машиной. Когда я села на переднее сиденье рядом с ней, чувство у меня было такое, будто все происходит во сне. Эти солнцезащитные очки… Зачем она их напялила? Все равно в лицо ее уже никто не помнил…
   В больнице мне выбрили волосы вокруг раны и наложили швы. Рентген ничего тревожного не показал, но хирург, который мной занимался, вышел за нами в коридор и, обратившись к ней, сказал:
   – Ничего страшного, но вашей дочери несколько дней придется полежать в постели.
   Она промолчала. Из-за темных очков мне не было видно выражение ее глаз.
   – Спасибо за помощь, – сказала я, когда врач удалился. – Я закажу такси.
   Она не могла везти меня домой, и мы обе это понимали.
   Несчастный случай спутал не только мои планы, но и планы театра – в таком состоянии я не могла продолжать репетиции. Глаза у меня заплыли, а вокруг выступили синие круги, совсем как у очковой змеи. Зигмунд так перепугался, увидев меня вечером, что собрался немедленно везти обратно в больницу. Я наотрез отказалась. Тогда он повис на телефоне, обзванивая знакомых врачей. И успокоился только тогда, когда его уверили, что такой эффект часто бывает после подобной травмы.
   – Как это случилось? – расспрашивал он меня.
   – Мне на голову упала ваза, – честно ответила я.
   – А где ты была?
   – У одной знакомой.
   – У какой знакомой?
   «Хорошо тебе известной», – подумала я, но вслух, разумеется, не произнесла этого.
 
   Спустя неделю я вернулась к работе. Теперь мне пришлось ходить на репетиции в темных очках. Выбритое место я прикрывала платочком. Для меня уже готовили накладку – ясно же, что волосы не успеют отрасти до премьеры. Я очень часто вспоминала о жене Зигмунда, вернее, думала о ней постоянно. Как-то оставшись в гримерке наедине с Яловецким, спросила:
   – Пан Адам, а какой актрисой была Эльжбета Гурняк?
   На сей раз ему было понятно, почему я ею интересуюсь, на его лице появилась ухмылка.
   – Была у нее своя роль в мрожековском «Танго»^[3], она играла Алю. Я сам тогда написал, что Кмита стоит своей жены. Переплюнул ее только количеством сыгранных ролей.
   – Я ведь не о нем спрашиваю, – резким тоном возразила я.
   – Разве нет? Ну, извини.
   Как же я его ненавидела в тот момент. Если честно, я всегда его недолюбливала, несмотря на то что он ко мне благоволил.

* * *

   А если бы Яловецкий пришел сюда? Проведать меня? Ведь здесь появляются все те, кто сыграл в моей жизни какую-то важную роль: моя мама, мой муж и одновременно первый режиссер. А если есть режиссер, должен быть и критик…

* * *

   Перед премьерой у меня не было ни одной свободной минутки, а о том, чтобы съездить к Эльжбете, и говорить было нечего. Но и после премьеры выкроить время для поездки оказалось сложно. Домой я приползала поздно вечером, измочаленная до крайности. Зигмунду даже приходилось снимать с меня сапоги. Происшествие с вазой физически меня подкосило. А может, куда-то подевался мой энтузиазм.
   – По жизни ты – человек действия, энтузиастка, – говаривал Дарек. – Дай бог, чтоб у тебя это не пропало со временем.
   Если честно, я начинала выдыхаться. Не знаю почему, то ли действительно энтузиазм проходит с возрастом, то ли приобретенный опыт кое-чему меня научил. Нет, это вовсе не означает, что я начала разочаровываться в театре, театр по-прежнему был самым главным делом в моей жизни и даже стал занимать все больше места в моем сознании. А вот на семейную жизнь меня не хватало. Не чувствовала я себя полноценной замужней женщиной, не умела справляться с этой ролью. Зигмунд, разумеется, никогда мне не выговаривал, если, к примеру, я забывала купить сахар или забрать его рубашки из прачечной, но я постоянно носила в себе чувство вины. Подспудно во мне жила мысль, что до этого у него были настоящая жена и настоящий дом. Трудно было назвать домом нашу однокомнатную квартирку. Меня сильно взволновало известие о том, что он собирается строить для нас коттедж.
   – Коттедж? – невольно вытаращила я глаза. – Дом?
   – Именно так. Дом. Наш настоящий общий дом.
   – Неужели у тебя есть на это силы? – тихо спросила я.
   Мы смотрели друг другу в глаза.
   – Вообще-то я рассчитывал на твою помощь.
   – Я… Я все время чувствую себя усталой.
   Зигмунд громко рассмеялся:
   – Ты слишком молода, чтобы такое заявлять. Это я могу так сказать. Но ты – ни в коем случае.
   «Ну понятно, я не имею права, – подумала я, – она была бы вправе такое говорить. Но тебя ведь это теперь не касается. Не касается, что творится с женщиной, с которой ты прожил больше тридцати лет. Сколько это дней и ночей? Тысячи и тысячи. Но оказывается, это не в счет. Можно себе сказать, что все начинаешь с начала… с кем-то другим. А если у этого другого нет никакого желания строить с тобой жизнь? Что тогда? Ей пятьдесят четыре года, еще приличный кусок жизни впереди. И что ей делать со своей жизнью? Дети взрослые, муж бросил».
   – Что это ты на меня так смотришь? – спросил он, хмуря брови.
 
   Безумная идея родилась почти одновременно с предложением, которое мне сделали в моем театре. Собирались ставить «Кабалу святош» Михаила Булгакова, и Бжеский, режиссер спектакля, хотел дать мне роль Арманды и подумывал о Зигмунде в роли Мольера.
   – Народ любит, когда на сцене играют супружеские пары, – рассуждал он.
   Я сразу поняла его задумку. Времена для театра наступили нелегкие. Надо было выбирать такой репертуар и таких актеров, которые бы могли привлечь зрителя. Отсюда это предложение мне и Зигмунду – в последнее время о нас много говорили. Тем более что всеобщий интерес к нам до конца не был удовлетворен, поскольку мы старались избегать интервью в прессе. А если уж давали, то ни слова не говорили о личной жизни. Возникшая у меня идея отдавала безумием, но я решила реализовать ее во что бы то ни стало.
   – Вы уже нашли кого-нибудь на роль Мадлены? – спросила я у Бжеского.
   – Еще думаю.
   – У меня есть для вас актриса.
   – Да? – удивился он.
   Оба они с Зигмундом взглянули на меня с интересом.
   – Пожалуй, я забегу к вам попозже, – сказала я.
   И стояла у него в кабинете уже через полчаса.
   – Ну, так что за предложение у тебя, Оля?
   Он смотрел на меня доброжелательным взглядом. Чувствовалось, что он любит меня. Впрочем, у него не было повода меня не любить. Я не строила козней и не плела интриг в борьбе за распределение ролей, не капризничала, если надо было сыграть всего лишь в крошечном эпизоде, и, как правило, не опаздывала на репетиции. Наши идиллические отношения чуточку подпортила моя выбритая из-за травмы голова, но потом все опять пришло в норму.
   – Но сначала мне надо вас подготовить, чтоб, чего доброго, вас не хватил удар.
   – Ах, даже так!
   – Даже так, но поверьте, стоит попробовать, правда-правда. Я имею в виду Эльжбету Гурняк.

* * *

   Теперь, когда я оказалась между жизнью и смертью, разве я борюсь за свое выживание? Что происходит со мной на самом деле? И насколько опасны травмы, полученные в аварии?.. По прошествии времени моя идея кажется еще большим безумием. Как мне вообще удалось довести этот замысел до осуществления и убедить все заинтересованные стороны? Играть спектакль в таком составе – полный абсурд…

* * *

   Свою поездку к Эльжбете я откладывала со дня на день не только потому, что была занята по горло, но еще и потому, что не могла подыскать подходящего повода, а просто так заявиться к ней было нельзя. Ну, что я ей скажу? Моя рана затянулась, а что нам делать с твоей?.. Правда, теперь я знала – во всяком случае, мне так казалось, – как ей помочь. Она должна, просто обязана вернуться на сцену. Это возвращение станет ее триумфом, снова вызовет к ней интерес. Отчасти гарантией успеха послужит мое с Зигмундом участие в спектакле – наш с ним брак все еще обсуждали. Получился бы отличный актерский состав с оттенком сенсации. Все остальное зависело только от нее. Я была уверена, что она замечательно сыграет Мадлену. Верила, что эта роль станет для нее тем пресловутым «пинком», который она собиралась «дать жизни», а не просто жалкой попыткой напомнить о себе, выступая в роли модели гламурного журнала, да еще под девизом: «Женщина в возрасте тоже может быть привлекательной!»
   Оставалось самое трудное – добиться ее согласия. Я долго раздумывала, с кого лучше начать, с нее или с Зигмунда. Бжеский дал себя уговорить на удивление легко.
   – А ведь она когда-то была неплохой актрисой, – в раздумье сказал он. – Играла у меня в пьесе Мрожека… Знаете, было бы даже интересно снова с ней встретиться в работе. Хотя надо признать, что ее коллеге Чижевской такое возращение на сцену не удалось.
   – Чижевскую сгубил алкоголь. А Гурняк просто осталась нереализованной. Где-то внутри в ней скрыт талант, надо только отыскать соответствующую струнку…
   «Господи, что я опять несу, ведь об этом-то я как раз ничегошеньки и не знаю, да и не могу знать», – подумала я. Но Бжеский, как ни странно, со мной согласился.
   – Пробуй, – услышала я от него.
   Итак, первое препятствие преодолено. Теперь он… Или все же она… А если Зигмунд не согласится, а я ее обнадежу? Не согласится? На крайний случай его можно заменить другим актером. Две жены, старая и молодая, – это такая же интрига, или почти такая же, как две жены и один муж (см. у Мольера)… И все-таки получить согласие от нее было важнее. Прежде всего я должна была убедить ее. Ну что же, будь что будет. Я поймала такси и отправилась на встречу приключению, у которого оказался непредвиденный конец. Снова стою у ее калитки, жму на звонок. Никто не отзывается, хотя я знаю, что Эльжбета дома – ее машина стоит возле ворот гаража. Правда, вполне возможно, она могла куда-нибудь выйти ненадолго. Я решила не отступать. Прождала час, пошел второй. Промерзла до костей и собралась уже уходить, когда раздался знакомый зуммер, приглашающий войти. На сей раз она выглядела гораздо лучше, можно даже сказать, что ее лицо изменилось до неузнаваемости. Быть может, такое преображение было заслугой макияжа. Как я заметила, наложен он был весьма тщательно. Ага, возможно, поэтому мне пришлось так долго топтаться под дверью – она хотела встретить меня во всеоружии. А может, ей просто надоело смотреть, как я торчу у ее калитки.
   Яловецкий как-то вскользь обронил, что у него всегда возникали проблемы с определением красоты Эльжбеты. Вообще-то она была женщина красивая, но в выражении ее глаз было что-то болезненное. Я разглядывала лицо, которое время не сильно испортило, лишь немного изменило. Теперь, казалось, что это просто были две разные женщины, нынешняя, пятидесятичетырехлетняя, и та давняя, юная.
   – Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? – вполне вежливо, но холодноватым тоном осведомилась она, тем самым давая понять – о нашей прошлой встрече незачем вспоминать.
   В тот раз мы с ней попали в предлагаемые самой жизнью обстоятельства, которые навязали нам именно такое, а не иное поведение. Ей пришлось выпутываться из ситуации с упавшей на меня вазой, а поскольку до некоторой степени Эльжбета сама эту ситуацию спровоцировала, то она вынуждена была принять на себя ответственность, т. е. отвезти меня в больницу. Поступить иначе она просто не могла.
   – Я… я… в общем есть предложение, кстати, не мое, а Бжеского… Вам предлагают роль Мадлены в «Кабале святош»…
   Она смотрела на меня полным недоумения взглядом, не понимая, о чем я толкую?
   – Роль Мадлены, – повторила я.
   – Да вы спятили, убирайтесь отсюда! – крикнула она.
   Выражение лица у нее было такое, что я не на шутку перепугалась, опасаясь, что Эльжбета снова кинется на меня с кулаками.
   Я инстинктивно вжала голову в плечи. Видимо, ей стало неудобно, мой страх ее отрезвил, потому что она вдруг спросила:
   – Может, выпьете чаю? – Тон ее голоса стал совершенно иным.
   – С удовольствием, – поспешила ответить я.
   Когда она вышла в кухню, я огляделась по сторонам. Горка, стол, диван, в углу телевизор. Обстановка такая же, как во многих других квартирах, – обезличенная. На стене – репродукция с картины Пабло Пикассо «Голубь мира». Репродукция – это что-то неживое. В жизни бы не повесила такую в своем доме, «если бы он у меня был», мысленно добавила я. Про себя я когда-то решила, что у меня дома не будет. Но Зигмунду захотелось насильно меня осчастливить.
   Она вернулась с подносом, на котором стояли две чашки и сахарница. Поставила чашку передо мной.
   – Вряд ли я смогу снова выйти на сцену, – сказала она голосом человека, раз и навсегда смирившегося со своей судьбой.
   – Вы ей уже отравлены, так просто этого не забудешь.
   – А вам-то об этом откуда известно?
   Хороший вопрос. В ее глазах я всего лишь начинающая актриса, стоящая у порога своей профессиональной карьеры, в то время как у нее за спиной было несколько театральных сезонов, прежде чем она насовсем покинула театр. Я могла только догадываться, какой ценой дается такой отказ от сцены. Скажем, я ни за что не смогла бы уйти из театра, театр был для меня делом всей жизни. Она выбрала другой путь – семейную жизнь, и эта семейная жизнь чуть ли не в одночасье рухнула. Все эти годы она была просто чьей-то женой, кем-то без своего собственного лица. Теперь она стала Женой с большой буквы, а Зигмунд – Мужем. Я как бы влезла между ними. Знай я, что она не хочет давать ему развода, никогда бы не позволила Зигмунду уйти из семьи. Но он пошел на это. Ради меня. Поэтому мне казалось, я у нее в долгу. И должна отплатить… хотя бы ролью Мадлены.