Страница:
На тропинку упали первые капли дождя. Алик оценивающе осмотрел тучу, потушил сигарету и встал.
– Было бы хорошо, если бы завидный русский жених не забыл убрать за собой и за дамой стулья, – назидательно сказала Ольга на ходу, направляясь в дом. – Под навес! – и уже с крыльца, обернувшись, крикнула: – Denis! A table! Tu est òu? Viens vite[6].
Мальчуган не заставил себя ждать. Он вбежал на веранду и с воодушевлением принялся рассказывать, как у него почти получилось развести костер. На щеках его играл румянец, светлые вьющиеся волосы чуть растрепались, глаза лучились счастьем. На даче ему явно нравилось. С гордостью выложив на стол коробок спичек, он показал черные от сажи руки и отправился их мыть. В присутствии гостя он в отличие от матери говорил только по-русски, не переходя на французский. Вернувшись, он чинно уселся на стул и расстелил перед собой салфетку в ожидании чая.
По счастью, на веранде строители уже завершили работу, а Ольга, насколько могла, навела уют. Это она умела. Тут был и плетеный абажур, и такие же плетеные стулья, и симпатичные кружевные занавески на окнах, и клетчатая скатерть на столе, и фарфоровые чашки, и даже ваза с цветами. (Новоиспеченная дачница потихоньку перевозила из Москвы вещи и с неиспытываемым доселе чувством обустраивала свой дом.)
Оживленно переговариваясь, все трое с аппетитом поглощали бутерброды, которые, по мнению Дениса, здесь были намного вкусней, чем в Москве.
Дождь, сначала робкий, моросящий, припустил сильней. Сквозь запотевшее окно Ольга смотрела на мокрый сад, ей нравилось, когда идет дождь. Как в том старом детективе «Что может быть лучше плохой погоды», если бы не жуткий Денискин кашель, который всегда усиливался от влажного воздуха.
– Хочешь совет? – расправляясь с очередным бутербродом, спросил Алик.
– Валяй!
– Если на пластиковые окна у тебя пока денег нет, поставь между рамами стаканчик с поваренной солью или толченым древесным углем – это поглощает влагу. Лучшее средство от запотевания окон.
– Интересно, откуда берется древесный уголь? – по-светски поинтересовался Денис.
– Нет, ты лучше скажи, откуда берется вся эта обойма ценнейших сведений… про поваренную соль, нашатырный спирт и нюхательный табак? Дай угадаю, из книги «Домоводство» пятьдесят второго года? – ехидно спросила у Алика Ольга.
– Не пятьдесят второго, а тысяча восемьсот девяносто третьего, и не «Домоводство», а «Руководство по домоведению для домашних учителей и гувернанток», но если вам это неинтересно, то я могу и журнальчик почитать. Тоже раритетное издание, между прочим…
Алик раскрыл старый номер журнала «Вокруг света», на который он наткнулся, инспектируя кладовку.
– Как кстати! – воскликнул он и принялся зачитывать отрывки статьи. – «Гуляя по весеннему Парижу, мы оказались на улице Мари Роз… в этом скромном доме с тысяча девятьсот девятого по тысяча девятьсот двенадцатый год жил и работал Ильич. Здесь прошел самый тяжелый период его эмиграции». Ай-ай-ай, какая трагедия! Олька, ты, разумеется, почтила своим вниманием эту парижскую достопримечательность?
Как ни странно, Ольга знала эту улицу, но, разумеется, не в связи с Лениным. Еще до встречи с Филиппом она бывала в Париже и наивно полагала, что довольно неплохо знает город. Она ездила туда несколько раз, то с группами русских туристов, то с индивидуалами-нуворишами (в качестве сопровождающей), то сама по себе. Вне зависимости от состава группы и степени буржуазности туристов среднестатистический тур по Парижу был плюс-минус один и тот же: Эйфелева башня, Нотр-Дам, Лувр, Монмартр, Елисейские Поля, прогулка на корабликах по Сене. Интеллигентная публика просилась в музей Орсэ, особняк Родена, денежная непременно отмечалась в «Мулен Руж», Фоли Бержер, туристы с детьми пару дней проводили в Диснейленде. Ну и, конечно, всех без исключения интересовали магазины – Samaritaine, Printemps, Galleries Lafayette[7] или что-нибудь поскромнее.
Но, оказавшись в Париже с Филиппом, Ольга обнаружила, что, по большому счету, не знает города. Точнее, он открылся ей совсем в ином качестве. Вместо сухих дат, цифр и имен Париж наполнился жизнью. То был город великих королей и роскошных куртизанок, благородных шевалье и дворцовых интриг, кровавых преступлений и гениальной поэзии, изысканных трапез и страшных болезней. Не случайно, по одной из гипотез, происхождение носовых звуков в современном французском языке объясняется деформацией хрящей носа на третичной стадии сифилиса. В свое время он нещадно косил столичный бомонд.
Филипп рассказывал, и у Ольги перед глазами, казалось, оживали персонажи Мольера, Шодерло де Лакло, Бомарше, Бальзака, Пруста, Дрюона. Все эти виконты, бароны, маркизы, поэты, художники и, разумеется, графы де Рабюсси. Они зримо присутствовали повсюду. В Лувре в одном из залов висели полотна Фрагонара, Буше и прочие, переданные предками Филиппа в дар музею. В квартале Марэ был ресторан, носивший их имя. А на Храмовой улице стоял особняк, принадлежавший одному из Рабюсси, но позднее проигранный им на скачках на Марсовом поле. В XVIII веке там находился ипподром. Другой графский пращур на площади Согласия лишился головы. Третий был растерзан толпой при штурме Бастилии. Правда, существовали и светлые страницы истории. К ним, без сомнения, Филипп причислял расстрел парижских коммунаров у кладбища Пер-Лашез – полковник Антуан Помар де Рабюсси, бывший тогда в штабе версальцев, этому немало поспособствовал.
– Невероятно! Эти мерзавцы установили пушку прямо на могиле герцога Морни! Какое варварство! Мой прадед был с ним дружен и очень тепло о нем отзывался.
Впрочем, его экскурсии никогда не ограничивались узкосемейными рамками. Он действительно прекрасно знал город. Просто история Парижа, да и вообще история Франции, в интерпретации Филиппа сильно отличалась от той, что Ольга когда-то учила в пединституте, и, надо отдать ей должное, учила неплохо. А подготовленному слушателю, как известно, рассказывать приятно вдвойне.
Хотя случались и такие дни, когда они обходились без прогулок, ограничиваясь квартирой в шикарном пригороде, где жил и работал Филипп. Тогда они часами не вылезали из постели, наслаждаясь обществом друг друга. А потом, голодные, отправлялись в какой-нибудь ресторанчик по выбору графа. О! Его вкусу можно было довериться! В ресторанах в вопросах кухни он не знал себе равных. Стоило Филиппу сесть за столик и просто открыть меню или винную карту, как официант каким-то непостижимым образом тотчас догадывался, что пришел не обычный клиент. Ольга всегда поражалась этой способности Филиппа все делать красиво: заказывать блюда, есть, пить, оплачивать счет, от сумм в котором у нее подчас темнело в глазах. Но, казалось, самое большое удовольствие он получал, просто глядя, как Ольга ест, и наслаждаясь произведенным эффектом.
– А теперь попробуй это, только вместе, потому что langoustines sauce au morille[8] надо запивать шампанским.
И вот Филипп протягивает ей высокий узкий бокальчик, из-за своей формы его называют «flute» (впрочем, шампанское пьют еще из «лафитов», они широкие и плоские. Это уж кому как нравится). Ольгин нос щекочут прохладные, чуть с кислинкой пузырьки брюта. Не напиток, а веселящий газ. Вот уж что правда, то правда!
– Теперь я понимаю, почему французы все время говорят о еде! – восторженно восклицает она, дегустируя очередной гастрономический шедевр.
– Vraiment, pas mal, pas mal du tout[9], – отвечает ей Пьер с довольной улыбкой.
Ему нравилось «просвещать» ее, объяснять, рассказывать, что и как приготовлено. Ольга называла эти походы гастрономическим ликбезом.
Особенно ей запомнились их ужины в «Тастевин», в небольшом ресторане на окраине парка Мальмезон, где неподалеку долгие годы жила покинутая Наполеоном Жозефина. Место было живописное – в парк спускалась веранда со столиками, во всем чувствовалась сдержанная благородная роскошь. В отличие от парижских ресторанов там было тихо и малолюдно, должно быть, потому что очень дорого. Они ходили туда два раза. В первый, когда она окончательно перебралась к Филиппу и была на третьем месяце беременности, во второй – когда родился Денис.
Там, в «Тастевин», на зеленой веранде, выходящей в парк, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не задумывалась над скоротечностью счастья.
Дождь прекратился, тучи исчезли, будто их и не было. Яркое солнце снова осветило сад. Ольга попросила Дениса, который все еще покашливал, не выходить, а немного подождать, пока на улице чуть подсохнет. Тот безропотно согласился и в ожидании листал купленную по дороге на дачу книжку. Как и многие его сверстники, к чтению Денис относился без энтузиазма. Но в этой хотя бы были картинки.
– Я что-то не пойму: почему у нее на голове шапка звездочета? – спросил он, показывая на рисунок, изображающий обитателей средневекового замка.
– Если не ошибаюсь, эта шапка в виде высокого конуса называется «эннен». Лет шестьсот тому назад их носили знатные дамы, – не без удовольствия объяснил Алик.
– А зачем им нужны эти глупые эннены? Вот мама и Нина шапки надевают только зимой.
– Видите ли, молодой человек, в те далекие времена головной убор был неотъемлемой частью туалета, подтверждающей статус: кто этот человек – благородный рыцарь или бедный ремесленник. Для каждого сословия существовали свои, как ты говоришь, шапки. Покажи мне свою шапку, и я скажу, кто ты. Простоволосыми, то есть без шляп, ходили только простолюдины. Такова традиция… Вам ли, граф, этого не знать.
– Упоминать титул вовсе не обязательно, – тотчас отозвался Денис, видимо, повторяя слова матери.
– Так! Поленов, не морочь ребенку голову! – выразительно посмотрев на Алика, сказала Ольга.
Она не любила все эти разговоры о фамильных титулах, а в свете последних событий все чаще задумывалась о пользе гильотины.
«Как бы то ни было, но для шестилетнего ребенка, растущего в России, все эти аристократические бредни ни к чему. Сейчас он еще мал, но потом, когда пойдет в школу, начнутся вопросы. Кто знает, как бы он себя чувствовал в классе с фамилией Помар де Рабюсси. (Не случайно Ольга настояла, чтобы в метрике Дениса значилась ее фамилия.) Детский коллектив жесток и непредсказуем» – так рассуждала она и однажды поделилась своими сомнениями с Поленовым.
Признаться, она не вполне понимала, как и когда следует рассказать сыну о его происхождении и титуле, тем более что к нему решительно ничего не прилагается: ни земель, ни замков, ни денег. И ограничилась пока полумерами, объяснив для начала, что его папа и бабушка происходят из очень старинной и знатной семьи, которая раньше жила богато, но теперь обеднела. И главное здесь не богатство, а воспитание, образование и личные качества. Денис был хорошим ребенком, понимающим и, выслушав сумбурные материны объяснения, не стал задавать лишних вопросов.
Зато вопросы, один за другим, посыпались на нее от Поленова. И всякий раз, когда в разговоре заходила речь о французской родне, между ними разгорались споры. Алик, оказавшийся ярым сторонником сословных привилегий и табели о рангах, так горячо защищал Денискино дворянство, будто речь шла об экспроприации его собственного родового имения.
– Колесникова, тебя страшно слушать! – обрушивался он на нее. – Ты рассуждаешь как большевик и мракобес! Это они кричали о полном и всеобщем равенстве. Нет, ребенок должен знать, кто он. Не лишай своего сына его корней, семьи, истории, его исключительности, избранности, наконец.
– Я и не лишаю, – пыталась оправдаться Ольга, – только избранность нечем подкрепить. Я не смогу нанять ему гувернантку и частных учителей. Ему придется ходить в обычную школу, где учатся обычные дети и где все равны.
– Равенства нет, не было и никогда не будет! Мы не равны, мы все разные! И твой Денис тому подтверждение. Разве ты не видишь, что он не похож на других детей! Шестьсот лет евгенического отбора, генетика, матушка!
Ольга, разумеется, это видела, не могла не видеть. Ведь Денис не чей-нибудь, а ее сын. Он рос, потихоньку взрослел, а она не без гордости наблюдала за ним, подмечая в малейших деталях, как он изящно двигается или стоит на месте, как говорит, общается с другими детьми или молчит, как спит, ест, пьет… кстати сказать, с малого возраста Дениса не стыдно было посадить за взрослый стол, он ел вполне аккуратно, старательно орудуя приборами. Глядя на его идеально прямую спину – мальчик никогда не сидел, развалившись, болтая, как другие ребятишки, руками, ногами, – Ольге вспоминалась свекровь, мать Филиппа. Денис все больше становился похож на нее – то в повороте головы, то в манере сосредоточенно-внимательно смотреть на собеседника Ольга невольно узнавала Аньес. Гуляя с сыном на детской площадке, она замечала, что ее малыш в отличие от сверстников не гримасничает, не дерется и никогда не бьется в истерике, отбирая у кого-то игрушку. Поразительно, но у Дениса вообще не имелось привычки у кого-то что-то отбирать, но в то же время была уверенность, что эту игрушку, этот вожделенный предмет, он обязательно получит, не сейчас, так потом.
Словом, Ольгино сердце частенько преисполнялось счастливой материнской гордостью, и, по большому счету, ничего нового в словах Алика Поленова для нее не было – не секрет, как мать относится к своему чаду. Не только Поленов, но и другие лили воду на эту мельницу. Нинина подруга Раиса определила Денискину непохожесть «как врожденный аристократизм», и в глубине души Ольга с ней, конечно, согласилась. Но вслух и тем более в присутствии сына не сказала ничего из опасения, как бы все эти разговоры об исключительности и аристократизме не испортили ее замечательного мальчика, превратив его в самодовольного барчука с комплексом короля в изгнании в придачу.
И теперь, по привычке сделав суровое лицо, Ольга уже собиралась отчитать Алика, как только Денис уйдет гулять, но тут в калитку позвонили.
– Ваше сиятельство, кажется, вассалы-строители вернулись. Прикажете впустить? – не желая ничего замечать, произнес Поленов и добавил: – Кстати, нелишним будет им напомнить, что обои в гостиной морщат.
Ольга в недоумении посмотрела на часы.
– Что-то они рано. – И, погрозив Алику кулаком, она пошла открывать.
Но у калитки оказались не строители, а два совершенно незнакомых парня. Рядом, на обочине, стояла их машина с тонированными стеклами, на которой, видимо, они приехали. Здоровущие, высоченные, в характерном прикиде, с не менее характерными стрижками, они будто вышли из новостной передачи времен 90-х.
– Здравствуйте, молодые люди. Вам кого? – вежливо спросила Ольга, подавляя улыбку: их грозная внешность скорее насмешила ее, чем испугала, учитывая, что оба «бугая», как она про себя окрестила их, синхронно-сосредоточенно жевали жвачку.
Невнятно ответив на приветствие, первый бугай приблизился к Ольге и, стрельнув глазами вправо-влево, изрек:
– Мать позови!
– Какую мать? Вы скорее всего ошиблись, – усмехнувшись, ответила Ольга.
– Не понял, а хозяйка-то где? – чуть растерявшись, спросил визитер.
– Погоди, Колян, – к разговору присоединился бугай номер два, взгляд у которого, как показалось Ольге, был более осмысленным. Он, видимо, решил поддержать товарища. – У вас какой адрес? Тупик Глинки, дом три? Здесь живет Рябая Елена Ивановна?
– Ах вот оно что! – догадалась Ольга. – Вы опоздали, Елена Ивановна уехала, продала дом и уехала. Теперь я тут хозяйка.
На крыльце появился Алик и окликнул ее. Увидев приближающегося мужчину, незнакомцы почему-то нахмурились. На широком прыщавом лбу Коляна проклюнулась морщина:
– Как это продала, когда?
– Чуть больше месяца назад. А в чем, собственно, дело? – опередив Ольгу, в беседу включился Алик.
– А нет никакого дела… – хмуро буркнул Колян.
– Нам просто нужна Елена Рябая, старая хозяйка. Где она сейчас, случайно, не знаете? – сделав шаг вперед, продолжил его спутник. Судя по всему, он был настроен более миролюбиво.
– Мне, к сожалению, ее нынешний адрес неизвестен, но, насколько я поняла, она уехала к дочери.
– А сын ее где?
– Про сына я вообще ничего не знаю, – в голове у Ольги мелькнула догадка. – У меня был где-то записан ее… – Ольга хотела сказать «телефон», но в ту же секунду почувствовала легкий толчок в спину.
Не дав ей договорить, Алик взял инициативу в свои руки:
– Если, Ольга, ты имеешь в виду телефон, то я давно его выбросил.
Прозвучало это фальшиво.
– Хм, выбросил, – с недоверчивой ухмылкой отозвался Колян, – а зря!
Ольга напряглась: ей не понравилась усмешка незнакомца.
«Зачем только Алик вмешивается! Это что, он так заступаться за меня вздумал?»
– Погоди, Колян, – по-прежнему благодушно заговорил второй. – Понимаете, нам очень сильно нужна Елена Ивановна. Может, вы все-таки посмотрите…
– Я совершенно точно знаю, что у нас ее телефона больше нет, – отрезал Алик. Снова фальшиво.
Бугай посмотрел на Поленова, и благодушие мгновенно исчезло с его лица.
– Постойте, постойте, я сейчас схожу посмотрю, – засуетилась Ольга, про себя ругая Алика: «И чего, дурак, лезет. Надо бы дяде Валере позвонить, посоветоваться…»
Но самое неприятное заключалось в том, что листочек, на котором она записала злосчастный номер, действительно пропал. И когда после тщетных поисков Ольга вернулась к калитке со словами, что, мол, сейчас у них ремонт и ничего найти нельзя, оба бугая смотрели на нее недобро. В это время удивительно некстати откуда-то из-за кустов выбежал Денис. Колян проводил его внимательным взглядом и смачно плюнул, а второй, дыхнув на Ольгу ментоловой жвачкой, процедил:
– Будет лучше, если ты телефон найдешь… или вспомнишь.
С этими словами он выразительно постучал себя пальцем по лбу. Казалось, палец его намекает на то, что и Ольга, и Алик не вполне понимают, с кем имеют дело.
6. Оруженосец Гальгано
– Было бы хорошо, если бы завидный русский жених не забыл убрать за собой и за дамой стулья, – назидательно сказала Ольга на ходу, направляясь в дом. – Под навес! – и уже с крыльца, обернувшись, крикнула: – Denis! A table! Tu est òu? Viens vite[6].
Мальчуган не заставил себя ждать. Он вбежал на веранду и с воодушевлением принялся рассказывать, как у него почти получилось развести костер. На щеках его играл румянец, светлые вьющиеся волосы чуть растрепались, глаза лучились счастьем. На даче ему явно нравилось. С гордостью выложив на стол коробок спичек, он показал черные от сажи руки и отправился их мыть. В присутствии гостя он в отличие от матери говорил только по-русски, не переходя на французский. Вернувшись, он чинно уселся на стул и расстелил перед собой салфетку в ожидании чая.
По счастью, на веранде строители уже завершили работу, а Ольга, насколько могла, навела уют. Это она умела. Тут был и плетеный абажур, и такие же плетеные стулья, и симпатичные кружевные занавески на окнах, и клетчатая скатерть на столе, и фарфоровые чашки, и даже ваза с цветами. (Новоиспеченная дачница потихоньку перевозила из Москвы вещи и с неиспытываемым доселе чувством обустраивала свой дом.)
Оживленно переговариваясь, все трое с аппетитом поглощали бутерброды, которые, по мнению Дениса, здесь были намного вкусней, чем в Москве.
Дождь, сначала робкий, моросящий, припустил сильней. Сквозь запотевшее окно Ольга смотрела на мокрый сад, ей нравилось, когда идет дождь. Как в том старом детективе «Что может быть лучше плохой погоды», если бы не жуткий Денискин кашель, который всегда усиливался от влажного воздуха.
– Хочешь совет? – расправляясь с очередным бутербродом, спросил Алик.
– Валяй!
– Если на пластиковые окна у тебя пока денег нет, поставь между рамами стаканчик с поваренной солью или толченым древесным углем – это поглощает влагу. Лучшее средство от запотевания окон.
– Интересно, откуда берется древесный уголь? – по-светски поинтересовался Денис.
– Нет, ты лучше скажи, откуда берется вся эта обойма ценнейших сведений… про поваренную соль, нашатырный спирт и нюхательный табак? Дай угадаю, из книги «Домоводство» пятьдесят второго года? – ехидно спросила у Алика Ольга.
– Не пятьдесят второго, а тысяча восемьсот девяносто третьего, и не «Домоводство», а «Руководство по домоведению для домашних учителей и гувернанток», но если вам это неинтересно, то я могу и журнальчик почитать. Тоже раритетное издание, между прочим…
Алик раскрыл старый номер журнала «Вокруг света», на который он наткнулся, инспектируя кладовку.
– Как кстати! – воскликнул он и принялся зачитывать отрывки статьи. – «Гуляя по весеннему Парижу, мы оказались на улице Мари Роз… в этом скромном доме с тысяча девятьсот девятого по тысяча девятьсот двенадцатый год жил и работал Ильич. Здесь прошел самый тяжелый период его эмиграции». Ай-ай-ай, какая трагедия! Олька, ты, разумеется, почтила своим вниманием эту парижскую достопримечательность?
Как ни странно, Ольга знала эту улицу, но, разумеется, не в связи с Лениным. Еще до встречи с Филиппом она бывала в Париже и наивно полагала, что довольно неплохо знает город. Она ездила туда несколько раз, то с группами русских туристов, то с индивидуалами-нуворишами (в качестве сопровождающей), то сама по себе. Вне зависимости от состава группы и степени буржуазности туристов среднестатистический тур по Парижу был плюс-минус один и тот же: Эйфелева башня, Нотр-Дам, Лувр, Монмартр, Елисейские Поля, прогулка на корабликах по Сене. Интеллигентная публика просилась в музей Орсэ, особняк Родена, денежная непременно отмечалась в «Мулен Руж», Фоли Бержер, туристы с детьми пару дней проводили в Диснейленде. Ну и, конечно, всех без исключения интересовали магазины – Samaritaine, Printemps, Galleries Lafayette[7] или что-нибудь поскромнее.
Но, оказавшись в Париже с Филиппом, Ольга обнаружила, что, по большому счету, не знает города. Точнее, он открылся ей совсем в ином качестве. Вместо сухих дат, цифр и имен Париж наполнился жизнью. То был город великих королей и роскошных куртизанок, благородных шевалье и дворцовых интриг, кровавых преступлений и гениальной поэзии, изысканных трапез и страшных болезней. Не случайно, по одной из гипотез, происхождение носовых звуков в современном французском языке объясняется деформацией хрящей носа на третичной стадии сифилиса. В свое время он нещадно косил столичный бомонд.
Филипп рассказывал, и у Ольги перед глазами, казалось, оживали персонажи Мольера, Шодерло де Лакло, Бомарше, Бальзака, Пруста, Дрюона. Все эти виконты, бароны, маркизы, поэты, художники и, разумеется, графы де Рабюсси. Они зримо присутствовали повсюду. В Лувре в одном из залов висели полотна Фрагонара, Буше и прочие, переданные предками Филиппа в дар музею. В квартале Марэ был ресторан, носивший их имя. А на Храмовой улице стоял особняк, принадлежавший одному из Рабюсси, но позднее проигранный им на скачках на Марсовом поле. В XVIII веке там находился ипподром. Другой графский пращур на площади Согласия лишился головы. Третий был растерзан толпой при штурме Бастилии. Правда, существовали и светлые страницы истории. К ним, без сомнения, Филипп причислял расстрел парижских коммунаров у кладбища Пер-Лашез – полковник Антуан Помар де Рабюсси, бывший тогда в штабе версальцев, этому немало поспособствовал.
– Невероятно! Эти мерзавцы установили пушку прямо на могиле герцога Морни! Какое варварство! Мой прадед был с ним дружен и очень тепло о нем отзывался.
Впрочем, его экскурсии никогда не ограничивались узкосемейными рамками. Он действительно прекрасно знал город. Просто история Парижа, да и вообще история Франции, в интерпретации Филиппа сильно отличалась от той, что Ольга когда-то учила в пединституте, и, надо отдать ей должное, учила неплохо. А подготовленному слушателю, как известно, рассказывать приятно вдвойне.
Хотя случались и такие дни, когда они обходились без прогулок, ограничиваясь квартирой в шикарном пригороде, где жил и работал Филипп. Тогда они часами не вылезали из постели, наслаждаясь обществом друг друга. А потом, голодные, отправлялись в какой-нибудь ресторанчик по выбору графа. О! Его вкусу можно было довериться! В ресторанах в вопросах кухни он не знал себе равных. Стоило Филиппу сесть за столик и просто открыть меню или винную карту, как официант каким-то непостижимым образом тотчас догадывался, что пришел не обычный клиент. Ольга всегда поражалась этой способности Филиппа все делать красиво: заказывать блюда, есть, пить, оплачивать счет, от сумм в котором у нее подчас темнело в глазах. Но, казалось, самое большое удовольствие он получал, просто глядя, как Ольга ест, и наслаждаясь произведенным эффектом.
– А теперь попробуй это, только вместе, потому что langoustines sauce au morille[8] надо запивать шампанским.
И вот Филипп протягивает ей высокий узкий бокальчик, из-за своей формы его называют «flute» (впрочем, шампанское пьют еще из «лафитов», они широкие и плоские. Это уж кому как нравится). Ольгин нос щекочут прохладные, чуть с кислинкой пузырьки брюта. Не напиток, а веселящий газ. Вот уж что правда, то правда!
– Теперь я понимаю, почему французы все время говорят о еде! – восторженно восклицает она, дегустируя очередной гастрономический шедевр.
– Vraiment, pas mal, pas mal du tout[9], – отвечает ей Пьер с довольной улыбкой.
Ему нравилось «просвещать» ее, объяснять, рассказывать, что и как приготовлено. Ольга называла эти походы гастрономическим ликбезом.
Особенно ей запомнились их ужины в «Тастевин», в небольшом ресторане на окраине парка Мальмезон, где неподалеку долгие годы жила покинутая Наполеоном Жозефина. Место было живописное – в парк спускалась веранда со столиками, во всем чувствовалась сдержанная благородная роскошь. В отличие от парижских ресторанов там было тихо и малолюдно, должно быть, потому что очень дорого. Они ходили туда два раза. В первый, когда она окончательно перебралась к Филиппу и была на третьем месяце беременности, во второй – когда родился Денис.
Там, в «Тастевин», на зеленой веранде, выходящей в парк, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не задумывалась над скоротечностью счастья.
Дождь прекратился, тучи исчезли, будто их и не было. Яркое солнце снова осветило сад. Ольга попросила Дениса, который все еще покашливал, не выходить, а немного подождать, пока на улице чуть подсохнет. Тот безропотно согласился и в ожидании листал купленную по дороге на дачу книжку. Как и многие его сверстники, к чтению Денис относился без энтузиазма. Но в этой хотя бы были картинки.
– Я что-то не пойму: почему у нее на голове шапка звездочета? – спросил он, показывая на рисунок, изображающий обитателей средневекового замка.
– Если не ошибаюсь, эта шапка в виде высокого конуса называется «эннен». Лет шестьсот тому назад их носили знатные дамы, – не без удовольствия объяснил Алик.
– А зачем им нужны эти глупые эннены? Вот мама и Нина шапки надевают только зимой.
– Видите ли, молодой человек, в те далекие времена головной убор был неотъемлемой частью туалета, подтверждающей статус: кто этот человек – благородный рыцарь или бедный ремесленник. Для каждого сословия существовали свои, как ты говоришь, шапки. Покажи мне свою шапку, и я скажу, кто ты. Простоволосыми, то есть без шляп, ходили только простолюдины. Такова традиция… Вам ли, граф, этого не знать.
– Упоминать титул вовсе не обязательно, – тотчас отозвался Денис, видимо, повторяя слова матери.
– Так! Поленов, не морочь ребенку голову! – выразительно посмотрев на Алика, сказала Ольга.
Она не любила все эти разговоры о фамильных титулах, а в свете последних событий все чаще задумывалась о пользе гильотины.
«Как бы то ни было, но для шестилетнего ребенка, растущего в России, все эти аристократические бредни ни к чему. Сейчас он еще мал, но потом, когда пойдет в школу, начнутся вопросы. Кто знает, как бы он себя чувствовал в классе с фамилией Помар де Рабюсси. (Не случайно Ольга настояла, чтобы в метрике Дениса значилась ее фамилия.) Детский коллектив жесток и непредсказуем» – так рассуждала она и однажды поделилась своими сомнениями с Поленовым.
Признаться, она не вполне понимала, как и когда следует рассказать сыну о его происхождении и титуле, тем более что к нему решительно ничего не прилагается: ни земель, ни замков, ни денег. И ограничилась пока полумерами, объяснив для начала, что его папа и бабушка происходят из очень старинной и знатной семьи, которая раньше жила богато, но теперь обеднела. И главное здесь не богатство, а воспитание, образование и личные качества. Денис был хорошим ребенком, понимающим и, выслушав сумбурные материны объяснения, не стал задавать лишних вопросов.
Зато вопросы, один за другим, посыпались на нее от Поленова. И всякий раз, когда в разговоре заходила речь о французской родне, между ними разгорались споры. Алик, оказавшийся ярым сторонником сословных привилегий и табели о рангах, так горячо защищал Денискино дворянство, будто речь шла об экспроприации его собственного родового имения.
– Колесникова, тебя страшно слушать! – обрушивался он на нее. – Ты рассуждаешь как большевик и мракобес! Это они кричали о полном и всеобщем равенстве. Нет, ребенок должен знать, кто он. Не лишай своего сына его корней, семьи, истории, его исключительности, избранности, наконец.
– Я и не лишаю, – пыталась оправдаться Ольга, – только избранность нечем подкрепить. Я не смогу нанять ему гувернантку и частных учителей. Ему придется ходить в обычную школу, где учатся обычные дети и где все равны.
– Равенства нет, не было и никогда не будет! Мы не равны, мы все разные! И твой Денис тому подтверждение. Разве ты не видишь, что он не похож на других детей! Шестьсот лет евгенического отбора, генетика, матушка!
Ольга, разумеется, это видела, не могла не видеть. Ведь Денис не чей-нибудь, а ее сын. Он рос, потихоньку взрослел, а она не без гордости наблюдала за ним, подмечая в малейших деталях, как он изящно двигается или стоит на месте, как говорит, общается с другими детьми или молчит, как спит, ест, пьет… кстати сказать, с малого возраста Дениса не стыдно было посадить за взрослый стол, он ел вполне аккуратно, старательно орудуя приборами. Глядя на его идеально прямую спину – мальчик никогда не сидел, развалившись, болтая, как другие ребятишки, руками, ногами, – Ольге вспоминалась свекровь, мать Филиппа. Денис все больше становился похож на нее – то в повороте головы, то в манере сосредоточенно-внимательно смотреть на собеседника Ольга невольно узнавала Аньес. Гуляя с сыном на детской площадке, она замечала, что ее малыш в отличие от сверстников не гримасничает, не дерется и никогда не бьется в истерике, отбирая у кого-то игрушку. Поразительно, но у Дениса вообще не имелось привычки у кого-то что-то отбирать, но в то же время была уверенность, что эту игрушку, этот вожделенный предмет, он обязательно получит, не сейчас, так потом.
Словом, Ольгино сердце частенько преисполнялось счастливой материнской гордостью, и, по большому счету, ничего нового в словах Алика Поленова для нее не было – не секрет, как мать относится к своему чаду. Не только Поленов, но и другие лили воду на эту мельницу. Нинина подруга Раиса определила Денискину непохожесть «как врожденный аристократизм», и в глубине души Ольга с ней, конечно, согласилась. Но вслух и тем более в присутствии сына не сказала ничего из опасения, как бы все эти разговоры об исключительности и аристократизме не испортили ее замечательного мальчика, превратив его в самодовольного барчука с комплексом короля в изгнании в придачу.
И теперь, по привычке сделав суровое лицо, Ольга уже собиралась отчитать Алика, как только Денис уйдет гулять, но тут в калитку позвонили.
– Ваше сиятельство, кажется, вассалы-строители вернулись. Прикажете впустить? – не желая ничего замечать, произнес Поленов и добавил: – Кстати, нелишним будет им напомнить, что обои в гостиной морщат.
Ольга в недоумении посмотрела на часы.
– Что-то они рано. – И, погрозив Алику кулаком, она пошла открывать.
Но у калитки оказались не строители, а два совершенно незнакомых парня. Рядом, на обочине, стояла их машина с тонированными стеклами, на которой, видимо, они приехали. Здоровущие, высоченные, в характерном прикиде, с не менее характерными стрижками, они будто вышли из новостной передачи времен 90-х.
– Здравствуйте, молодые люди. Вам кого? – вежливо спросила Ольга, подавляя улыбку: их грозная внешность скорее насмешила ее, чем испугала, учитывая, что оба «бугая», как она про себя окрестила их, синхронно-сосредоточенно жевали жвачку.
Невнятно ответив на приветствие, первый бугай приблизился к Ольге и, стрельнув глазами вправо-влево, изрек:
– Мать позови!
– Какую мать? Вы скорее всего ошиблись, – усмехнувшись, ответила Ольга.
– Не понял, а хозяйка-то где? – чуть растерявшись, спросил визитер.
– Погоди, Колян, – к разговору присоединился бугай номер два, взгляд у которого, как показалось Ольге, был более осмысленным. Он, видимо, решил поддержать товарища. – У вас какой адрес? Тупик Глинки, дом три? Здесь живет Рябая Елена Ивановна?
– Ах вот оно что! – догадалась Ольга. – Вы опоздали, Елена Ивановна уехала, продала дом и уехала. Теперь я тут хозяйка.
На крыльце появился Алик и окликнул ее. Увидев приближающегося мужчину, незнакомцы почему-то нахмурились. На широком прыщавом лбу Коляна проклюнулась морщина:
– Как это продала, когда?
– Чуть больше месяца назад. А в чем, собственно, дело? – опередив Ольгу, в беседу включился Алик.
– А нет никакого дела… – хмуро буркнул Колян.
– Нам просто нужна Елена Рябая, старая хозяйка. Где она сейчас, случайно, не знаете? – сделав шаг вперед, продолжил его спутник. Судя по всему, он был настроен более миролюбиво.
– Мне, к сожалению, ее нынешний адрес неизвестен, но, насколько я поняла, она уехала к дочери.
– А сын ее где?
– Про сына я вообще ничего не знаю, – в голове у Ольги мелькнула догадка. – У меня был где-то записан ее… – Ольга хотела сказать «телефон», но в ту же секунду почувствовала легкий толчок в спину.
Не дав ей договорить, Алик взял инициативу в свои руки:
– Если, Ольга, ты имеешь в виду телефон, то я давно его выбросил.
Прозвучало это фальшиво.
– Хм, выбросил, – с недоверчивой ухмылкой отозвался Колян, – а зря!
Ольга напряглась: ей не понравилась усмешка незнакомца.
«Зачем только Алик вмешивается! Это что, он так заступаться за меня вздумал?»
– Погоди, Колян, – по-прежнему благодушно заговорил второй. – Понимаете, нам очень сильно нужна Елена Ивановна. Может, вы все-таки посмотрите…
– Я совершенно точно знаю, что у нас ее телефона больше нет, – отрезал Алик. Снова фальшиво.
Бугай посмотрел на Поленова, и благодушие мгновенно исчезло с его лица.
– Постойте, постойте, я сейчас схожу посмотрю, – засуетилась Ольга, про себя ругая Алика: «И чего, дурак, лезет. Надо бы дяде Валере позвонить, посоветоваться…»
Но самое неприятное заключалось в том, что листочек, на котором она записала злосчастный номер, действительно пропал. И когда после тщетных поисков Ольга вернулась к калитке со словами, что, мол, сейчас у них ремонт и ничего найти нельзя, оба бугая смотрели на нее недобро. В это время удивительно некстати откуда-то из-за кустов выбежал Денис. Колян проводил его внимательным взглядом и смачно плюнул, а второй, дыхнув на Ольгу ментоловой жвачкой, процедил:
– Будет лучше, если ты телефон найдешь… или вспомнишь.
С этими словами он выразительно постучал себя пальцем по лбу. Казалось, палец его намекает на то, что и Ольга, и Алик не вполне понимают, с кем имеют дело.
6. Оруженосец Гальгано
Франция, герцогство Бургундия, графство Помар, 1499 г.
– Итак, случилось это осенью по окончании лет Господня тысяча четыреста шестьдесят шестого… – без спешки начала свой рассказ пожилая дама, но тотчас прервалась, попросив придвинуть к ней одну из жаровен, горевших в комнате, – в канун праздника Адвента[10].
– Скажите, миледи, сколько же лет в ту пору вам исполнилось? – с готовностью исполняя ее просьбу, не удержался от вопроса белокурый юноша.
– Молодость моя тогда, увы, миновала, я почти достигла возраста Спасителя нашего, хотя в браке с Мишелем Помар де Рабюсси, графом Помара и Тесле, прижила лишь двух здоровых детей: сына шести лет и дочь двумя годами младше… да, да, Жакино, впоследствии маленький Роллан, стал вашим батюшкой, – обернувшись к юноше, произнесла графиня. – Так вот, первый Адвент, как вам известно, широко праздновался в нашем графстве. И я, возвращаясь из цистерцианского аббатства, торопилась сделать все надлежащие распоряжения.
В сухую и бесснежную погоду дорога была не утомительной и не составила более двух часов езды в повозке, в которой кроме детей со мной ехала няня Татуш. Был еще фра Микеле, ученый монах-францисканец, служивший секретарем моего супруга и хранителем библиотеки, а также слуга, взятый для охраны. Они следовали за нами верхом. До замка оставалось не более пяти лье. И вот на той части дороги, что ведет через Заячий лес, нам повстречались два всадника. Их вид нас не только удивил, но и озадачил. Они так торопились, что даже не сочли нужным осадить коней, а также выказать должную учтивость – по гербу на повозке всякий бы легко догадался, кто в ней. Точно две кометы, они промчались мимо, порядочно испугав наших кобыл. Я еще задала вопрос няне Татуш, не знает ли она этих двоих, но ей они были неизвестны.
Когда наша процессия миновала лес и оказалась на открытой местности близ развилки дорог, мы увидели лошадь, мирно стригущую траву. Помнится, фра Микеле – не зря его острый глаз и наблюдательность снискали себе славу – сразу обратил наше внимание на одну странную деталь: лошадь под седлом, а седока нигде не видно. Но стоило нам приблизиться, как странность эта объяснилась самым ужасным образом. У моста через Лебяжий ручей в дорожной пыли недвижимо лежал человек. Охранник и фра Микеле спешились и бросились к нему. Помешкав, мы с няней тоже вышли из повозки.
О! Нашим глазам открылась печальная картина. В дорожной пыли в окровавленных одеждах перед нами лежал оруженосец Гальгано, любимец графа и его верная тень. Несчастный был мертв, заколот кинжалом, но тело его еще не успело остыть, как заметил брат Микеле. Вместе с ним мы тотчас осмотрели все вокруг, но ни дорогого оружия, ни кошеля, ни его баула с вещами поблизости не оказалось. Вследствие этого мы с Татуш заключили, что оруженосец был убит какими-то бродягами из корысти.
«Рискну предположить, графиня, что всадники, встретившиеся нам в лесу, вовсе не похожи на бродяг, живущих грабежом. Иначе они бы украли и лошадь», – возразил мне монах, но я по глупости тогда не придала значения его словам.
Оставив подле несчастного нашего слугу, мы поспешили вернуться в замок, и я сообщила мужу печальное известие. Вне себя от гнева, граф стал кричать и топать ногами – убийство оруженосца он расценил как личное оскорбление. Позже, успокоившись и выслушав подробный рассказ фра Микеле, он отдал распоряжение о похоронах Гальгано и даже объявил награду тому, кто поможет отыскать его убийц.
«Грешно так говорить, но горевать по нему я не стану. Невзирая на молодость, Гальгано был дурной человек. Его длинный злой язык не раз служил причиной наших размолвок с мужем», – шепнула я тогда няне Татуш.
Ни с кем другим, кроме моей верной доброй служанки, бывшей подле меня еще в доме отца, я бы не могла поделиться своими мыслями. За четырнадцать лет с моего приезда в Помар среди приставленных ко мне фрейлин доверенных лиц так и не сыскалось. К тому же глупая женская болтливость, как учили меня дома, подобна обоюдоострому клинку, который больно режет с обеих сторон.
Между тем замок готовился к празднику. В последний день вкушения мясной пищи перед Рождественским постом всех: и хозяев, и свиту, и званых гостей, коих ожидалось до двадцати человек, и прочих обитателей замка – ждала обильная трапеза. Дети мои, я называю Помар замком в силу привычки, в действительности в ту пору это сооружение таковым уже не являлось. Наше графство, как и те, что соседствовали с нами, не помышляя о войне, жило в мирных трудах и заботах. Еще задолго до моего приезда в Бургундию замок не использовался для военных целей, был изрядно увеличен, перестроен и вполне сравнялся с нынешними дворцами. Ров, некогда служивший ему защитой, сильно обмелел. Подъемный мост, опутанный плющом, врос в землю. Южную башню, к которой примыкали хозяйственные службы, снабдили широкими воротами, таким образом сделав проездной.
Итак, в главном зале, именуемом «залом сенешалей»[11], шла работа. Уборщики выметали из углов паутину, лакеи составляли козлы для столов, мальчишки-прислужники сносили туда во множестве светильники и канделябры. Трое слуг были заняты подвеской новой шпалеры, доставленной накануне из Лилля. Во всем желая следовать правилам герцогского двора и потрафить своему тщеславию, граф сам ездил к мастерам и уплатил им изрядно. За ходом работ, подгоняя людей и покрикивая, наблюдал мажордом Боншан. Он сообщил мне, что еще накануне сговорился с комедиантами, которые будут представлять перед гостями аллегорию с кораблем и китом. Пригласил он и музыкантов с певцами, и азиатских жонглеров. Мое внимание привлек находившийся в зале незнакомец с загорелым лицом. Мажордом подвел его ко мне и представил как господина Деложа, поэта, весьма известного в Париже под именем Франсуа Вийон. Господин Вийон улыбнулся и тотчас с поклоном адресовал мне довольно дерзкое стихотворение. Не знаю, будет ли уместным повторять его сейчас вам…
– Ах, бабушка, прошу вас, повторите, мне очень нравятся его стихи! – Ее миловидная внучка с живым лицом и озорной улыбкой захлопала в ладоши.
– Что ж, изволь, Элинор. Вот то, что мне удалось сохранить в памяти:
Однако, любезные слушатели, в горле моем пересохло. Элинор, не сочти за труд налить мне глоток гипокраса… – Графиня приняла бокал и, сделав несколько глотков, поморщилась.
– Итак, случилось это осенью по окончании лет Господня тысяча четыреста шестьдесят шестого… – без спешки начала свой рассказ пожилая дама, но тотчас прервалась, попросив придвинуть к ней одну из жаровен, горевших в комнате, – в канун праздника Адвента[10].
– Скажите, миледи, сколько же лет в ту пору вам исполнилось? – с готовностью исполняя ее просьбу, не удержался от вопроса белокурый юноша.
– Молодость моя тогда, увы, миновала, я почти достигла возраста Спасителя нашего, хотя в браке с Мишелем Помар де Рабюсси, графом Помара и Тесле, прижила лишь двух здоровых детей: сына шести лет и дочь двумя годами младше… да, да, Жакино, впоследствии маленький Роллан, стал вашим батюшкой, – обернувшись к юноше, произнесла графиня. – Так вот, первый Адвент, как вам известно, широко праздновался в нашем графстве. И я, возвращаясь из цистерцианского аббатства, торопилась сделать все надлежащие распоряжения.
В сухую и бесснежную погоду дорога была не утомительной и не составила более двух часов езды в повозке, в которой кроме детей со мной ехала няня Татуш. Был еще фра Микеле, ученый монах-францисканец, служивший секретарем моего супруга и хранителем библиотеки, а также слуга, взятый для охраны. Они следовали за нами верхом. До замка оставалось не более пяти лье. И вот на той части дороги, что ведет через Заячий лес, нам повстречались два всадника. Их вид нас не только удивил, но и озадачил. Они так торопились, что даже не сочли нужным осадить коней, а также выказать должную учтивость – по гербу на повозке всякий бы легко догадался, кто в ней. Точно две кометы, они промчались мимо, порядочно испугав наших кобыл. Я еще задала вопрос няне Татуш, не знает ли она этих двоих, но ей они были неизвестны.
Когда наша процессия миновала лес и оказалась на открытой местности близ развилки дорог, мы увидели лошадь, мирно стригущую траву. Помнится, фра Микеле – не зря его острый глаз и наблюдательность снискали себе славу – сразу обратил наше внимание на одну странную деталь: лошадь под седлом, а седока нигде не видно. Но стоило нам приблизиться, как странность эта объяснилась самым ужасным образом. У моста через Лебяжий ручей в дорожной пыли недвижимо лежал человек. Охранник и фра Микеле спешились и бросились к нему. Помешкав, мы с няней тоже вышли из повозки.
О! Нашим глазам открылась печальная картина. В дорожной пыли в окровавленных одеждах перед нами лежал оруженосец Гальгано, любимец графа и его верная тень. Несчастный был мертв, заколот кинжалом, но тело его еще не успело остыть, как заметил брат Микеле. Вместе с ним мы тотчас осмотрели все вокруг, но ни дорогого оружия, ни кошеля, ни его баула с вещами поблизости не оказалось. Вследствие этого мы с Татуш заключили, что оруженосец был убит какими-то бродягами из корысти.
«Рискну предположить, графиня, что всадники, встретившиеся нам в лесу, вовсе не похожи на бродяг, живущих грабежом. Иначе они бы украли и лошадь», – возразил мне монах, но я по глупости тогда не придала значения его словам.
Оставив подле несчастного нашего слугу, мы поспешили вернуться в замок, и я сообщила мужу печальное известие. Вне себя от гнева, граф стал кричать и топать ногами – убийство оруженосца он расценил как личное оскорбление. Позже, успокоившись и выслушав подробный рассказ фра Микеле, он отдал распоряжение о похоронах Гальгано и даже объявил награду тому, кто поможет отыскать его убийц.
«Грешно так говорить, но горевать по нему я не стану. Невзирая на молодость, Гальгано был дурной человек. Его длинный злой язык не раз служил причиной наших размолвок с мужем», – шепнула я тогда няне Татуш.
Ни с кем другим, кроме моей верной доброй служанки, бывшей подле меня еще в доме отца, я бы не могла поделиться своими мыслями. За четырнадцать лет с моего приезда в Помар среди приставленных ко мне фрейлин доверенных лиц так и не сыскалось. К тому же глупая женская болтливость, как учили меня дома, подобна обоюдоострому клинку, который больно режет с обеих сторон.
Между тем замок готовился к празднику. В последний день вкушения мясной пищи перед Рождественским постом всех: и хозяев, и свиту, и званых гостей, коих ожидалось до двадцати человек, и прочих обитателей замка – ждала обильная трапеза. Дети мои, я называю Помар замком в силу привычки, в действительности в ту пору это сооружение таковым уже не являлось. Наше графство, как и те, что соседствовали с нами, не помышляя о войне, жило в мирных трудах и заботах. Еще задолго до моего приезда в Бургундию замок не использовался для военных целей, был изрядно увеличен, перестроен и вполне сравнялся с нынешними дворцами. Ров, некогда служивший ему защитой, сильно обмелел. Подъемный мост, опутанный плющом, врос в землю. Южную башню, к которой примыкали хозяйственные службы, снабдили широкими воротами, таким образом сделав проездной.
Итак, в главном зале, именуемом «залом сенешалей»[11], шла работа. Уборщики выметали из углов паутину, лакеи составляли козлы для столов, мальчишки-прислужники сносили туда во множестве светильники и канделябры. Трое слуг были заняты подвеской новой шпалеры, доставленной накануне из Лилля. Во всем желая следовать правилам герцогского двора и потрафить своему тщеславию, граф сам ездил к мастерам и уплатил им изрядно. За ходом работ, подгоняя людей и покрикивая, наблюдал мажордом Боншан. Он сообщил мне, что еще накануне сговорился с комедиантами, которые будут представлять перед гостями аллегорию с кораблем и китом. Пригласил он и музыкантов с певцами, и азиатских жонглеров. Мое внимание привлек находившийся в зале незнакомец с загорелым лицом. Мажордом подвел его ко мне и представил как господина Деложа, поэта, весьма известного в Париже под именем Франсуа Вийон. Господин Вийон улыбнулся и тотчас с поклоном адресовал мне довольно дерзкое стихотворение. Не знаю, будет ли уместным повторять его сейчас вам…
– Ах, бабушка, прошу вас, повторите, мне очень нравятся его стихи! – Ее миловидная внучка с живым лицом и озорной улыбкой захлопала в ладоши.
– Что ж, изволь, Элинор. Вот то, что мне удалось сохранить в памяти:
Позже кто-то мне сообщил, что помимо поэтических талантов господин Вийон не обделен еще и многими другими, среди коих числились пьянство, распутство, богохульство, сквернословие. А в Париже он подозревался не только в воровстве, но и в убийстве. После беседы с ним у меня не осталось никаких сомнений, что его приглашением на наш праздник мы обязаны его милости графу де Рабюсси.
Но я еще любил тогда
Так беззаветно, всей душою,
Сгорал от страсти и стыда,
Рыдал от ревности, не скрою.
О, если б, тронута мольбою,
Она призналась с первых дней,
Что это было лишь игрою, —
Я б избежал ее сетей!
Увы, на все мольбы в ответ
Она мне ласково кивала,
Не говоря ни «да», ни «нет».
Моим признаниям внимала,
Звала, манила, обещала
Утишить боль сердечных ран,
Всему притворно потакала, —
Но это был сплошной обман.
Однако, любезные слушатели, в горле моем пересохло. Элинор, не сочти за труд налить мне глоток гипокраса… – Графиня приняла бокал и, сделав несколько глотков, поморщилась.