Мария Воронова. Клиника одиночества

   – Ладно тебе, – вздохнул Ян Александрович.
   – Что – ладно? Не цацкаться с ними, а к стенке ставить. Хочешь колоться – изволь жить в специальной резервации, где тебе будут давать наркоты сколько тебе нужно. Кормить будут, одевать... Но если ты на воле попробуешь уколоться – сразу расстрел. Вот тебе, пожалуйста, и свободный выбор, о котором так долго говорили большевики – или нормально живешь на воле, или наркоманишь за решеткой.
   Колдунов неуловимым движением рук завязал шов, которым Зоя Ивановна прошила разрыв печени.
   – Забавная ситуация! – хмыкнул он. – Человек, убежденный, что наркоманов надо расстреливать пачками, по ночам спасает им жизнь, а абстрактные гуманисты и борцы за права человека мирно спят дома и вообще в глаза не видели ни одного наркомана.
   – Поверь мне, как только абстрактный гуманист проведет денек в нашем приемном отделении, он тут же станет конкретным человеконенавистником. И наоборот, если я вдруг получу возможность подписывать смертные приговоры, у меня сразу проснется совесть. Так в природе сохраняется равновесие добра и зла. Стас, мы уходим из брюшной полости. Как там у вас дела? Не поранились?
   – Нет, Зоя Ивановна.
   – Хорошо. Отметь в протоколе, что ни одно животное не пострадало.
   – Прелестный наркоз, молодой человек, – улыбнулся ему Колдунов, сняв маску. – И это вы еще не старались, верно?
   Профессор по-дружески помог переложить больного с операционного стола на каталку, а когда Стас собрался ехать в реанимацию, придержал его за локоть: «Сдашь больного и поднимайся ко мне».
   За рюмкой коньяку и сигаретой Стас так и эдак пытался вклиниться в разговор и непринужденно выспросить насчет Любы, но подходящего момента так и не представилось. А через пятнадцать минут Зою вызвали в приемное. Колдунов тоже поднялся, дал Стасу запасную бритву и крем и вызвал постовую сестру, которая устроила его в помещении кафедрального музея на скользком кожаном диване прямо под бюстом Пирогова. Стасу даже неловко было стать объектом такой пристальной заботы.
   Засыпая, он подумал, как здорово было бы заняться любовью в такой академической атмосфере, под строгими взглядами корифеев медицины, портреты которых были тесно развешаны по стенам. Если бы только Варя поехала с ним... Сейчас бы они весело возились на холодной коже старинного дивана, и он бы даже не вспомнил о Любе!

Глава 2

   Люба собралась к своему редактору.
   Они виделись редко, в основном общались по электронной почте, и Люба знала: если Владимир Федорович вызывает ее к себе, это предвещает хорошую головомойку. Как могла, она оттягивала встречу, ссылалась на большую занятость, предлагала исправить текст, пусть Владимир Федорович вышлет ей замечания, но он был непреклонен. И Люба, нарядившись получше, чтобы совсем не упасть духом после редакторского разноса, поехала к нему домой.
   Владимир Федорович был типичным гуманитарным мужчиной устаревшего образца. Невысокий, худощавый, но слегка обмякший субъект лет шестидесяти, с небрежной седой бородой, в одежде он предпочитал свободные фланелевые брюки и вязаные кофты, под которые, впрочем, неизменно поддевал сорочки с галстуком. Но Люба с легкостью могла представить, как в молодые, полные огня годы ее редактор чешет на работу в кедах, джинсах фабрики «Салют» и ковбойке, с реющей по ветру бородой.
   Он жил на последнем этаже, скорее даже в мансарде, старого дома на Садовой. В квартире царил тот симпатичный беспорядок, который бывает у интеллигентов, живущих напряженной духовной жизнью. Все стены, даже в коридоре, были заставлены стеллажами с книгами. Владимир Федорович как-то сказал Любе, что его жена время от времени пытается систематизировать словари, справочники, художественную и научную литературу, однако тома быстро перемешиваются снова.
   Любин редактор был литературоведом, но, будучи обременен семьей и многочисленными внуками, вышел на пенсию после многих лет работы в университете и стал трудиться на плодородной ниве массовой культуры, превратившись в нечто вроде литературного доктора Джекила и мистера Хайда в одном лице. Днем он мирно занимался сентиментальными любовными романами и сценариями, а вечером, подключаясь к Интернету, запускал туда едкие статьи, где подвергал массовую культуру убийственной критике. Особенно от него доставалось сентиментальному жанру.
   Люба тяжело вздохнула. Была всего половина третьего дня, но она не сомневалась, что, несмотря на неурочный час, ей придется иметь дело с темной, мистер-хайдовской, стороной его натуры.
   Однако вопреки ожиданиям Владимир Федорович встретил ее доброжелательно.
   – Заходи-заходи, голубушка, – хлопотливо сказал он, – сейчас чайку попьем.
   Они прошли в большую, в два окна, кухню, где не так давно редактор поставил красивые итальянские шкафчики. Любе очень нравились плетеные дверцы, рядом с ними даже старенькая эмалированная плита смотрелась прилично. Владимир Федорович достал большие глиняные кружки, налил абрикосового варенья в хрустальную вазочку на длинной тонкой ноге, нарезал на одной доске батон и лимончик и вытащил из холодильника фаянсовую масленку в форме тыквы. Довершили разномастную сервировку ложки старинного серебра с вензелями на ручках. Люба спохватилась и достала из сумочки плитку горького шоколада, весьма любимого Владимиром Федоровичем.
   Не чинясь она сделала толстый бутерброд с вареньем и ела его, время от времени, как хамелеон, подхватывая языком падающие с булки капли сиропа, а редактор растворил окно и со вкусом запыхтел жуткой сигареткой без фильтра.
   – Вот что, Люба, я хотел сказать тебе, голубушка моя, – начал редактор. – Прочтя твой новый синопсис, я пришел к выводу, что он никуда не годится.
   Люба поскорее проглотила кусок бутерброда. Такого ей еще ни разу не говорили. Она-то была уверена, что речь пойдет о ее предыдущем сценарии, а синопсис нового, думала Люба, он еще даже не смотрел. Она настроилась на долгую конструктивную работу по исправлению недочетов, а сейчас... Как можно работать над двумя страницами текста, к тому же никуда не годного? Только переписать его заново. И что значит – никуда не годится? Люба похолодела. Она хорошо придумывала сюжеты, да и разрабатывала их тоже прилично. Владимир Федорович всегда говорил, что очень уважает ее как автора и периодически устраивает ей аутодафе не потому, что она выдает халтуру, а потому, что чувствует в ней большой потенциал. Неужели она исписалась, вычерпала до дна весь запас своих творческих возможностей?
   – Владимир Федорович, я в панике, – сказала Люба честно. – Если я кончилась как сценарист, что же я буду делать дальше? Я ведь давно только этим живу, других доходов у меня нет...
   – Спокойно, дорогая. У всех бывают творческие неудачи. Я для того и пригласил тебя, чтобы помочь разобраться. Сама подумай, стал бы я переводить чай с вареньем на какую-нибудь бездарь? Успокойся и послушай меня, голубушка. – Владимир Федорович со вкусом затянулся, окутав себя и Любу облаком едкого вонючего дыма. – Я долго думал, прежде чем позвать тебя для этого разговора. Сама знаешь, судить по синопсису о конечном продукте сложно. Бывает, дурацкий синопсис расцветает вкусными диалогами, разными там лирическими отступлениями, и, наоборот, лихо закрученный сюжет может быть безвозвратно погублен топорным исполнением. Но у тебя, моя дорогая...
   – Неужели все так ужасно?
   – Люба, помнишь свой первый сценарий? Он у тебя был таким трогательным, таким пронзительным, что даже средненький режиссер и плохая игра актеров не смогли его загубить. Следующие два были намного хуже, а потом ты стала выходить на хороший уровень. Не расстраивайся, по такой кривой движутся почти все авторы. Первый текст ты писала по зову сердца, вложила туда все свои переживания, весь опыт, и в нем ясно раскрылось очарование твоей души. Писать на тот момент было твоей внутренней потребностью, а со второго текста началась обычная работа, в которой тебе тогда не хватало профессиональных навыков. Знаешь, чем вообще отличается профессионал от дилетанта?
   Люба решила, что это риторический вопрос, но Владимир Федорович замолчал, испытующе глядя на нее. Она невразумительно пробормотала что-то о специальном образовании, опыте и знании методик.
   – Так да не так! – вскричал редактор торжествующе. – Дилетант пишет для собственного удовольствия, а профессионал – чтобы получить за это деньги. Первый заботится о том, чтобы выразить себя, а второй – чтоб его продукт хорошо продавался. Ты становишься хорошим, крепким профессионалом...
   Люба приосанилась.
   – ...вот и стараешься писать такое, что пришлось бы по вкусу нашей целевой аудитории. А что нашей целевой аудитории по вкусу больше, чем очередной гибрид Золушки с графом Монте-Кристо? История несчастной забитой девушки, над которой издевались все кому не лень и которая потом стала королевой и всем отомстила, – вариант беспроигрышный. И я бы в принципе не возражал. Ты у меня девочка надежная, до откровенной пошлости не опустишься. Даже из этого безобразия у тебя что-то путное может получиться, но только зачем? Ведь ты можешь лучше.
   – Владимир Федорович, но вы же сами призывали меня ориентироваться на аудиторию! – буркнула Люба обиженно.
   Ей самой новый синопсис, хоть она писала его, что лукавить, не от души, казался вершиной конъюнктурного мастерства.
   Редактор азартно потушил окурок в тяжелой хрустальной пепельнице и многозначительно поднял указательный палец:
   – Ориентироваться, голубушка, можно по-разному! Можно представить себе усталую женщину и подумать: что бы она хотела увидеть по телевизору, как ты своим творчеством могла бы ей помочь, чем приободрить? А можно прочитать или посмотреть то, что предлагает нам сейчас массовая культура, и решить – а, пипл хавает, и ладно! Раз им такое фуфло нужно, я тоже так могу! И добавить свой маленький экскрементик к тому потоку, что льется на нас с экранов.
   Мистер Хайд уверенно овладел личностью редактора. Скромно потупившись, Люба, несмотря на неаппетитную реплику Владимира Федоровича, сделала новый бутерброд. Пусть он говорит гадости, но варенье просто изумительное.
   – Люба, милая моя девочка, я хотел бы уберечь твой талант от профанации!
   Раньше он никогда не упоминал о наличии у нее таланта. Хочет подсластить пилюлю или проговорился? Она покосилась на Владимира Федоровича, но тот уже на всех парах несся дальше, обличая масскульт.
   – Сейчас почему-то доктрина такая – чем примитивнее, тем лучше! Ориентируются на дебилов, а ведь самая большая ошибка во всех видах человеческой деятельности, хоть в торговле, хоть в любви, хоть в войне, – это считать противную сторону глупее себя. Разве у нас страна населена одними дураками, которые приходят в восторг от той пошлости, которую мы издаем и экранизируем?
   – Зря вы так. В последние годы появилось много хорошего...
   Редактор пожал плечами: мол, дай Бог, если так.
   – Да, много, – продолжила Люба несколько увереннее, – и фильмов, и книг. Я свои, конечно, не имею в виду.
   Владимир Федорович печально покачал головой:
   – Видишь ли, Любочка, настоящее искусство, оно всегда неудобно. Всегда горько. Настоящие произведения искусства побуждают человека каяться, сожалеть о своих дурных поступках и побуждать к поступкам хорошим. А народ уже привык, что культура несет ему только отдых и развлечение. Почему, например, никто не любит роман «Как закалялась сталь», очень неплохую, кстати, книжку? Большей частью потому, что трудно принять мысль – ты никогда не станешь таким, как Корчагин, хотя и нужно быть таким, как он. Люди говорят – у меня и так полно проблем, буду я еще раздумывать над серьезной литературой, лучше отдохну с детективом! Не понимают, что в трудной жизненной ситуации тот же Николай Островский станет им гораздо более крепкой опорой, чем какой-нибудь детектив. Фраза «Умей жить, когда жизнь становится невыносимой» принадлежит, кстати, именно Островскому.
   Люба неопределенно кивнула, не желая вступать в дискуссию. Владимир Федорович мог часами распространяться об упадке нравов, и любая, самая невинная реплика могла открыть новый шлюз его красноречия.
   Он еще немного поговорил об убаюкивающем характере массовой культуры, призывающей человека забить на свой внутренний мир и всеми возможными способами двигаться к главной жизненной цели – обогащению, хотя на самом деле главное – это смирение и стойкость духа. Озвучив эту буддийскую доктрину, редактор наконец выдохся и заварил еще чаю.
   – Однако, Любочка, я пригласил тебя не затем, чтобы ты слушала мое стариковское брюзжание. Вернемся к твоему плану сценария. Понимаешь, в чем дело... У тебя твоя Золушка славна только тем, что бедная, а принц – только тем, что богат. Его характер вообще не прослеживается, это не герой произведения, а утешительный приз, который героиня получает в конце за все свои лишения. Ни одного благородного поступка за весь сценарий. Да и героиня, откровенно говоря, не лучше. Жизнь ее шпыняет по полной программе, это да, а где сознательный выбор? Где решения? Идет она у тебя как овца на веревке...
   – А куда деваться? – горько перебила Люба. – Такая уж доля женская. Не может же она сама ухаживать за мужиками.
   – Безусловно. Но у тебя все ее поступки продиктованы жаждой богатства, мир, в котором ей приходится существовать по бедности, абсолютно ее не устраивает. Пусть у нее нет возможностей самостоятельно изменить свою жизнь, но пусть она у тебя поймет, что на самом деле эта жизнь не так уж и плоха, что счастливой можно быть и не обладая большим счетом в банке. Так же и главный герой. Ладно, олигархом пусть он у нас останется, но сделай его не просто денежным мешком, а интересной личностью. Спасет он, что ли, ребенка у тебя...
   – Уж большей пошлости не сыскать! – ядовито перебила Люба. – Только в очень плохих сценариях герои кидаются под колеса машин за чужими детьми или за женщинами.
   – Думай тогда сама. Кто у нас автор, я или ты?
   – Хорошо, я с этим разберусь.
   – Давай, милая. Время есть, не торопись. Хорошенько составь план сценария, и потом работа как по маслу пойдет. А пока, чтоб ты не скучала, дам тебе диалоги прописать. Есть у меня тут неплохой детективчик, вполне добротный материал, но разговаривают герои – как стекло жуют. Денька три посидишь над текстом, и готово. А я тебя соавтором запишу. Деньги, кстати, неплохие получишь, детектив – жанр востребованный.
   Люба нехотя согласилась. Она не любила работать с чужими текстами, хотя Владимир Федорович часто просил ее об этом. Обладая низкой самооценкой, она считала, что любые ее исправления не идут на пользу сценарию, а, наоборот, делают его хуже. Всегда сомневалась, правильно ли она поняла идею автора, не будет ли он потом обижаться на нее. Однако Владимир Федорович обычно оставался ею доволен.

Глава 3

   Грабовский не думал, что Зоя Ивановна впечатлена его мастерством настолько, чтобы выделять его среди других анестезиологов. Однако образ Любы так сильно тревожил воображение, что Стас уже почти готов был, наплевав на правила приличия, запросто подойти к начальнице и сказать: «Слушайте, мне так понравилась ваша подруга, может, познакомите?»
   Он корил себя, понимая, что сходить с ума по женщине, о которой ему ровным счетом ничего не известно, – самое глупое занятие на свете.
   Чтобы избавиться от наваждения, Стас взял два билета в филармонию на органный вечер, надеясь, что общество любимой девушки и возвышенная духовная музыка приведут его в нормальное состояние.
   В тот день он безмятежно сидел в ординаторской и ликвидировал свои долги по аспирантской документации. Варя отпросилась домой пораньше, чтобы навести красоту перед концертом, и Стас все время отвлекался от бумаг, представляя ее в открытом шелковом платье. Под ним наверняка будет шикарный комплект кружевного белья, который он тайно подарил ей на Восьмое марта, и чулки с широкой ажурной резинкой... А после филармонии они обязательно завернут на часок в бабушкину квартиру...
   Тут вошла Зоя Ивановна, и Грабовский поспешно стер с лица мечтательную улыбку.
   – Стас, пошли работать в операционную! Небольшая халтурка часов на пять.
   – А это обязательно? Никто другой не может? – заныл Стас. – У меня планы на вечер, Зоя Ивановна... Только сегодня, а вообще я никогда не отказываюсь, постоянно сверхурочно остаюсь, сами знаете...
   – Да, мой маленький друг, знаю! Все курят, ты один у нас работаешь! Прямо не мужчина, а Золушка в штанах. У меня, между прочим, тоже были планы, но наша приглашенная звезда все похерила! Какую-то он там навертел совсем нездоровую фигню.
   Что ж, Стас покорно выключил компьютер и встал из-за стола. Они зашагали по длинному коридору, на ходу надевая колпаки и маски. Зоя Ивановна продолжала возмущаться:
   – Не понимаю наших – своих придурков полно, а они приглашают этого Максимова, хоть прекрасно знают, что он председатель всех дебилов! – Она толкнула тяжелую стеклянную дверь.
   В операционной царила атмосфера той унылой безнадежности, когда ясно, что битва уже проиграна, но все равно надо что-то делать. Несколько раз Стасу приходилось давать наркозы в таких ужасных ситуациях. Пациент умирает, но сердце еще бьется, и надо продолжать бороться за его жизнь, хоть у тебя нет ни сил, ни возможностей для этой борьбы... И стократ ужаснее, когда такое положение дел создается по вине доктора.
   Среди всей печальной суеты выделялся Максимов, неподвижно стоявший у операционного стола. Даже несмотря на хирургическую маску, оставлявшую открытой одни глаза, надменное презрение ко всем окружающим ясно читалось у него на физиономии.
   – Так, что у вас? – Из-за его плеча Зоя заглянула в рану. – Просушите тампоном, я ничего не вижу.
   Грабовский остановился в дверях. Сейчас узнает обстановку, перекурит и позвонит Варе, десять минут у него в любом случае есть. Пусть Варя сходит в филармонию с подругой, а лучше пусть плюнет на культурное просвещение и приедет сюда прямо как есть – в концертном платье и сексуальном белье. Так приятно будет обнять ее, когда он выйдет из операционной...
   – Ну, ясно все! Шел на Одессу, а вышел к Херсону! Ты же полую вену перевязал, чудо! Теперь протезировать придется. Ладно, я моюсь, девчонки, открывайте мне венозный протез. А ты, Стасик, принимай больного у анестезиолога.
   – А зачем анестезиолога менять, Зоя Ивановна? – спросил один из ассистентов.
   – Если уж я исправляю чужие косяки, вместо того чтобы праздновать собственный день рождения, я по крайней мере хочу, чтобы никто не стонал у меня над ухом на тему, как я не права.
   – Не слишком ли вы много на себя берете? – Поняв, что у больного появляется шанс выжить, Максимов осмелел. – Почему называете меня на ты? И что значит «косяки»? Сложная невринома, я отходил от аорты...
   – Лучше бы от больного вовремя отошел, – фыркнула Зоя, бесцеремонно выталкивая Максимова с места оператора.
   – Знаете что? Вы гонора-то поубавьте!
   – Да иди ты на фиг!
   – Что вы себе позволяете? У вас тоже бывают ошибки, между прочим! И еще неизвестно, кто из нас совершил их больше. Наверное, придется доложить вашему руководству, пусть оно растолкует вам, что недопустимо публично говорить «пошел на фиг» людям, равным вам по званию.
   Зоя Ивановна отвлеклась от ревизии раны:
   – Боря, увянь! Я ведь не первый раз за тобой подтираю. Между прочим, у меня день рождения, друзья устраивают прием в мою честь, а я тут веселюсь с тобой. Не умеешь оперировать – не лезь, а пока лезешь, то посылать я тебя буду куда захочу! У меня еще есть адреса! – неожиданно закончила она строкой из Мандельштама.
   Максимов фыркнул и, картинно швырнув перчатки в таз, покинул операционную. Анестезиолог, сдав Стасу больного, последовал за ним.
   В принципе Зоя Ивановна была не права. Никто не застрахован от ошибок, все пациенты разные, и вариации их внутренней анатомии, усугубленные заболеванием, поистине безграничны. Ошибка происходит не от незнания анатомии или ручной неумелости, а в силу отклонений от нормы. Никто не гарантирован от фатальных оплошностей, и хирург, твердо убежденный, что уж он-то никогда не ошибется в идентификации сосуда, на самом деле просто самоуверенный идиот. Но доктор должен быть уверен, что сумеет заметить и исправить свою оплошность, иначе не стоит самостоятельно оперировать. Ведь, определяя операбельность, хирург принимает в расчет и собственные возможности.
   И Зоя Ивановна ругала Максимова именно за самоуверенность, а вовсе не за то, что он случайно пересек нижнюю полую вену. Сейчас существует много методов диагностики, дающих точную информацию о размерах и расположении опухоли, значит, Максимов заранее знал, что невринома связана с крупными сосудами. Ему следовало сразу попросить Зою об участии в операции.
   Стас убавил скорость инфузии. Интересно, сколько времени Максимов пытался сладить с ситуацией самостоятельно? Венозный возврат почти на нуле. Нужно срочно определить время свертывания крови и, если оно нормальное, ввести гепарин.
   Зоя не подкачает, поставит протез в самом лучшем виде, за техническую часть можно не волноваться. Значит, жизнь больного сейчас целиком зависит от его анестезиологического мастерства. Нужно поддерживать функции организма в условиях, когда венозная кровь не поступает от нижней половины тела.
   Вытащить пациента стало для Стаса не только врачебным долгом, но и делом чести. Если тот, не дай Бог, умрет, Максимов начнет всем подряд рассказывать, что Зоя умеет только оскорблять и материться, а на самом деле оперирует ничуть не лучше его.
   Грабовский сочувственно вздохнул. Бедная Зоя Ивановна! Ему-то что, знай измеряй параметры гемодинамики и заказывай анализы, а потом думай, как компенсировать все это безобразие. А начальнице нужно сшить стенку вены, по виду напоминающую шкурку помидора, с грубой пластиковой трубкой, используя нить толщиной с человеческий волос. И сделать это после напряженного рабочего дня, в течение которого она провела две сосудистые операции.
   Наказав Алисе последить за больным, Стас выскочил в коридор и позвонил Варе. Та сказала, что все понимает, пусть Стас работает спокойно. С подругой она идти не хочет, на работу тоже не поедет, какой смысл? Родители все равно не разрешат ей ночевать в клинике, и уставшему Стасу, вместо того чтоб перейти улицу и рухнуть на кровать в собственной общаге, придется тащиться ее провожать, а потом обратно. Лучше она останется дома и приготовит его любимые пирожные.
   «Все так, – подумал Стас уныло. – Провожать действительно будет влом, особенно, если они не смогут быстренько заняться любовью. Но лучше бы она все равно приехала. А пирожные эти долбаные... Я и не люблю их, это они с мамашей решили, что я их люблю. Назначили меня фанатом корзиночек. Кормят теперь. А скажешь, лучше сосиски мне сварите, обидятся».
   Зоя Ивановна быстро вшила протез. После того как пустили кровоток, состояние больного стало улучшаться на глазах. В реанимацию Стас передавал уже стабильного, готового к экстубации^[6] пациента.
   Вернувшись в отделение, они обнаружили в ординаторской Максимова. Наверное, в нем проснулась совесть и заставила дождаться известий о судьбе пациента, которого он чуть не отправил на тот свет.
   – Можешь расслабиться пока, – проворчала ему Зоя.
   – Спасибо. Кажется, в операционной мы оба погорячились...
   – Проехали!
   – Знаешь, ты, пожалуй, лучший сосудистый хирург, которого я знаю.
   Стас с Зоей Ивановной переглянулись с легким ужасом. Это надо же, Борис Владиславович кого-то хвалит!
   – Ты не сглазь! А то будет как в стишке – медицинское светило утопает в похвалах, а больного ждет могила, ибо так судил Аллах! Погоди хвалить.
   Максимов вежливо улыбнулся. Он любил черный юмор.
   – Я тоже недавно неплохую частушку слышал. Пришел хороший анализ, лежу в гробу – какой каприз!
   – Разве это частушка? – усомнилась Зоя. – По форме больше похоже на это, как его... хокку!
   Стас пролистал историю болезни, проверяя, не забыл ли он заполнить какую-нибудь графу.
   – Хокку, саке, гейши и харакири – вот что нас губит, – вздохнул он.
   – Кстати о саке и гейшах! Мужики! Поехали ко мне на день рождения! Стас, не вздумай отнекиваться! – Зоя грозно встала в дверях. – И ты, Боря, собирайся. Выпьем на брудершафт, официально на ты перейдем. Не будем терять времени, нам в Петергоф пилить.
   – В Петергоф?
   – Ага, мой одногруппник Яша Розенберг в мою честь прием устраивает в своем загородном доме. Я поэтому и взъелась на тебя, Боря. Человек ради меня старался, народ созвал, а я черт-те чем занимаюсь. Без обид?
   Максимов снисходительно кивнул. Он даже готов был оплатить такси до Петергофа, но Стас настоял, чтобы взять половину расходов на себя. Зоя решила не требовать, чтобы ее тоже взяли в долю.
   «Какую шикарную жизнь я веду последнее время! – весело подумал Стас. – Катаюсь на такси, еду в загородный дом на вечеринку...»
 
   Зоя отпустила машину на шоссе, так что по сумрачным тихим улицам коттеджного поселка они шли пешком. Начальница торопилась – после того как она закончила операцию, ей то и дело звонили на мобильный, не слишком трезвыми голосами осведомляясь, скоро ли она появится, и подначивая сообщениями, что выпивка подходит к концу.
   Стасу же, напротив, торопиться не хотелось. Так приятно было вдыхать еще не остывший после теплого дня вечерний воздух, слушать нежный шум листвы и угадывать в сгущающихся сумерках причудливые контуры особняков.