Страница:
Не прошло и суток, а вилла Доччи уже пленила его своими чарами, и мысль о том, что драгоценное время придется, может быть, посвятить изучению малой части сада, уже отдавалась острым и все возрастающим ощущением неудовлетворенности.
Ответ пришел сам собой. Нужно просто-напросто изменить тему курсовой. Разве кто-то будет возражать? Профессор Леонард? На каком основании? В этом отношении студенты пользовались большой самостоятельностью. Если уж Роланд Гиббс договорился взять в качестве темы римскую церковь в Суффолке, то почему нельзя написать работу об итальянской вилле? Придется разыграть марксистскую карту – это направление приобретало на факультете все большую популярность, – проиллюстрировать положение о том, что архитектура и искусство существуют не сами по себе, а отражают скрытые социально-экономические процессы своего времени.
Воодушевленный принятым решением, Адам открыл ту папку, что дала ему синьора Доччи, и начал читать. Язык документа, составленного на стыке столетий, отличался выразительностью и строгостью форм.
Двадцатипятилетняя Флора Бонфадио умерла в 1548 году, через год после того, как они с мужем, Федерико Доччи, бывшим старше ее на два десятка лет, вступили во владение новой виллой, построенной возле Сан-Кассиано. О самой Флоре известно было немного. Некоторые утверждали, что она состояла в родстве с поэтом и гуманистом Джакопо Бонфадио, но заслуживающих доверие свидетельств в пользу таких утверждений никто не представил. Что касается Доччи, то их знали как семью флорентийских банкиров, которые, подобно Медичи, происходили из Муджелло, гористого района к северу от города. Не достигнув положения и степени влияния Медичи – а кто достиг? – они к шестнадцатому столетию утвердили за собой репутацию успешных финансистов. Благодаря успехам семьи Федерико Доччи и смог позволить себе такую роскошь, как строительство загородного имения для себя и молодой жены.
В самое короткое время вилла Доччи стала, выражаясь морским языком, портом захода для художников и писателей и прославилась экстравагантными приемами, которые устраивал ее щедрый хозяин. В этом не было ничего не обычного. Многие богатые флорентинцы ставили себе целью создать за городом культурный источник; более того, они считали это необходимой стадией своего развития – возможностью поделиться неправедно нажитым с нуждающимися, одновременно заводя знакомства и общаясь с величайшими талантами своего времени. Большие деньги и большое искусство всегда шли бок о бок. Заурядный обмен в век, движимый патронатом.
В списке тех, кто посещал собрания на вилле Доччи, Адам обнаружил лишь два знакомых имени. Первым был Бронцино, известный придворный художник; второй – Тулия д’Арагона, куртизанка и поэтесса, особа не менее известная, хотя и не с самой лучшей стороны. Ее присутствие придавало списку пикантный душок скандала, намекая на зловещую и опасную сторону собраний на вилле Доччи. Так или иначе, но уже через год мечта Федерико о загородном салоне, о культурном роднике на холмах Ломбардии внезапно разбилась вдребезги со смертью жены. Записей о том, что же стало причиной безвременной кончины Флоры, обнаружить не удалось, но для Федерико случившееся стало, похоже, сильнейшим ударом, от которого он таки не оправился. Несчастный не женился больше, а вилла и поместье перешли по его смерти к другой ветви клана Доччи.
Во всем этом историческом тумане ясным представлялось лишь одно: в память о супруге в 1577-м Федерико заложил небольшой сад, план которого сам же и создал. Перевернув страницу, Адам наткнулся на составленную от руки карту сада. И машинально закрыл папку. К первому знакомству лучше подходить без предвзятости, с повязкой на глазах, как рекомендовал профессор Леонард.
Дорожка, давно забытая и заросшая травой, неспешно сбегала в лощину. Чем дальше вниз, тем гуще стояли деревья по обе стороны от тропинки; лиственные уступали место вечнозеленым: сосне, тису, можжевельнику и лавру. Он слышал птиц, но голоса их звучали приглушенно и рассеянно. А потом тропинка вдруг исчезла. Так, по крайней мере, показалось ему с первого взгляда. При более внимательном осмотре выяснилось, что путь преградила высокая стена густого тиса с проходящей через нее наискосок брешью.
Адам остановился на мгновение, потом протиснулся в узкую щель.
Дорожка за оградой была посыпана щебенкой. Деревья с обеих сторон подступали к ней так близко, что ветви их смыкались вверху, образуя сумрачный свод. Ярдов через сто все оборвалось, и он шагнул на расчищенное от всякой растительности место у начала широкой расселины в склоне холма. Место это, по всей очевидности, и было сердцевиной сада, той центральной осью, от которой он раскладывался.
Справа, у вершины многоярусного, отделанного камнем амфитеатра, стоял пьедестал с мраморной статуей обнаженной женщины. Скульптор изобразил ее в странной, почти неестественной позе: правое бедро приподнято, туловище развернуто влево, а голова вправо и назад, словно она оглядывается через плечо. Правая рука согнута и стыдливо прикрывает груди; волосы украшены гирляндой; под ногами – опрокинутая ваза с рассыпанными цветами.
Все указывало на то, что Федерико Доччи представил свою супругу в образе Флоры, богини цветов. Ничего удивительного, но изощренная метафора заставила Адама улыбнуться.
Для тех, кто все же не узнал в статуе богиню, рядом, на возвышении, стояла, гордо выгибаясь на фоне темных каменных дубов, триумфальная арка. Две рифленые колонны поддерживали тяжелую перемычку с декоративными деталями, между которыми поместилось выгравированное имя:
Фьора – «цветок» на итальянском; на латыни – Флора. В том, что Федерико сделал выбор в пользу итальянской формы христианского имени жены, было что-то трогательное, нежное, некое указание на супружескую близость. Может быть, он сам называл ее так? Два крутых каменных стока по краям амфитеатра спускались к прорытой у основания длинной канавке. Дно ее устилали листья и прочий мусор, и на этой сгнившей подстилке лежала мертвая птица – бледные кости выглядывали из-под разложившейся кожи и перьев. Возле канавки, лицом к амфитеатру, стояла каменная скамья с многочисленными следами перенесенных непогод и надписью на латыни. Стихии постарались стереть ее, но разобрать буквы все еще было можно:
ANIMA FIT SEDENDO ЕТ QUIESCENDO PRUDENTIOR.
Душа в покое обретает мудрость. Или что-то вроде этого. Подходящий девиз для места, предназначенного для созерцания.
Взгляд его дошел до слива в конце канавки и, скользнув вниз по склону, наткнулся на насыпной холмик, увенчанный несколькими лаврами и окаймленный статными кипарисами. Разбегавшиеся в стороны две тропинки вели к темному лесу, окружавшему с трех сторон заросший луг, который уходил в долину и в дальнем конце которого пряталось среди деревьев какое-то каменное строение.
К холмику спускался короткий лестничный пролет. Адам обошел насыпь. Что она собой представляла? Ответ нашелся скоро: ничего. Холм насыпали только для того, чтобы поместить в нем глубокий, мрачный грот.
Неровный вход, как, наверное, и хотел создатель, напоминал горловину пещеры и был инкрустирован тесаным камнем и сталактитами. Положение солнца не позволяло рассмотреть, что находится в глубине грота.
Адам постоял в нерешительности, тряхнул головой, отбрасывая нехорошее предчувствие, и шагнул в зияющую темь.
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Ответ пришел сам собой. Нужно просто-напросто изменить тему курсовой. Разве кто-то будет возражать? Профессор Леонард? На каком основании? В этом отношении студенты пользовались большой самостоятельностью. Если уж Роланд Гиббс договорился взять в качестве темы римскую церковь в Суффолке, то почему нельзя написать работу об итальянской вилле? Придется разыграть марксистскую карту – это направление приобретало на факультете все большую популярность, – проиллюстрировать положение о том, что архитектура и искусство существуют не сами по себе, а отражают скрытые социально-экономические процессы своего времени.
Воодушевленный принятым решением, Адам открыл ту папку, что дала ему синьора Доччи, и начал читать. Язык документа, составленного на стыке столетий, отличался выразительностью и строгостью форм.
Двадцатипятилетняя Флора Бонфадио умерла в 1548 году, через год после того, как они с мужем, Федерико Доччи, бывшим старше ее на два десятка лет, вступили во владение новой виллой, построенной возле Сан-Кассиано. О самой Флоре известно было немного. Некоторые утверждали, что она состояла в родстве с поэтом и гуманистом Джакопо Бонфадио, но заслуживающих доверие свидетельств в пользу таких утверждений никто не представил. Что касается Доччи, то их знали как семью флорентийских банкиров, которые, подобно Медичи, происходили из Муджелло, гористого района к северу от города. Не достигнув положения и степени влияния Медичи – а кто достиг? – они к шестнадцатому столетию утвердили за собой репутацию успешных финансистов. Благодаря успехам семьи Федерико Доччи и смог позволить себе такую роскошь, как строительство загородного имения для себя и молодой жены.
В самое короткое время вилла Доччи стала, выражаясь морским языком, портом захода для художников и писателей и прославилась экстравагантными приемами, которые устраивал ее щедрый хозяин. В этом не было ничего не обычного. Многие богатые флорентинцы ставили себе целью создать за городом культурный источник; более того, они считали это необходимой стадией своего развития – возможностью поделиться неправедно нажитым с нуждающимися, одновременно заводя знакомства и общаясь с величайшими талантами своего времени. Большие деньги и большое искусство всегда шли бок о бок. Заурядный обмен в век, движимый патронатом.
В списке тех, кто посещал собрания на вилле Доччи, Адам обнаружил лишь два знакомых имени. Первым был Бронцино, известный придворный художник; второй – Тулия д’Арагона, куртизанка и поэтесса, особа не менее известная, хотя и не с самой лучшей стороны. Ее присутствие придавало списку пикантный душок скандала, намекая на зловещую и опасную сторону собраний на вилле Доччи. Так или иначе, но уже через год мечта Федерико о загородном салоне, о культурном роднике на холмах Ломбардии внезапно разбилась вдребезги со смертью жены. Записей о том, что же стало причиной безвременной кончины Флоры, обнаружить не удалось, но для Федерико случившееся стало, похоже, сильнейшим ударом, от которого он таки не оправился. Несчастный не женился больше, а вилла и поместье перешли по его смерти к другой ветви клана Доччи.
Во всем этом историческом тумане ясным представлялось лишь одно: в память о супруге в 1577-м Федерико заложил небольшой сад, план которого сам же и создал. Перевернув страницу, Адам наткнулся на составленную от руки карту сада. И машинально закрыл папку. К первому знакомству лучше подходить без предвзятости, с повязкой на глазах, как рекомендовал профессор Леонард.
Дорожка, давно забытая и заросшая травой, неспешно сбегала в лощину. Чем дальше вниз, тем гуще стояли деревья по обе стороны от тропинки; лиственные уступали место вечнозеленым: сосне, тису, можжевельнику и лавру. Он слышал птиц, но голоса их звучали приглушенно и рассеянно. А потом тропинка вдруг исчезла. Так, по крайней мере, показалось ему с первого взгляда. При более внимательном осмотре выяснилось, что путь преградила высокая стена густого тиса с проходящей через нее наискосок брешью.
Адам остановился на мгновение, потом протиснулся в узкую щель.
Дорожка за оградой была посыпана щебенкой. Деревья с обеих сторон подступали к ней так близко, что ветви их смыкались вверху, образуя сумрачный свод. Ярдов через сто все оборвалось, и он шагнул на расчищенное от всякой растительности место у начала широкой расселины в склоне холма. Место это, по всей очевидности, и было сердцевиной сада, той центральной осью, от которой он раскладывался.
Справа, у вершины многоярусного, отделанного камнем амфитеатра, стоял пьедестал с мраморной статуей обнаженной женщины. Скульптор изобразил ее в странной, почти неестественной позе: правое бедро приподнято, туловище развернуто влево, а голова вправо и назад, словно она оглядывается через плечо. Правая рука согнута и стыдливо прикрывает груди; волосы украшены гирляндой; под ногами – опрокинутая ваза с рассыпанными цветами.
Все указывало на то, что Федерико Доччи представил свою супругу в образе Флоры, богини цветов. Ничего удивительного, но изощренная метафора заставила Адама улыбнуться.
Для тех, кто все же не узнал в статуе богиню, рядом, на возвышении, стояла, гордо выгибаясь на фоне темных каменных дубов, триумфальная арка. Две рифленые колонны поддерживали тяжелую перемычку с декоративными деталями, между которыми поместилось выгравированное имя:
Фьора – «цветок» на итальянском; на латыни – Флора. В том, что Федерико сделал выбор в пользу итальянской формы христианского имени жены, было что-то трогательное, нежное, некое указание на супружескую близость. Может быть, он сам называл ее так? Два крутых каменных стока по краям амфитеатра спускались к прорытой у основания длинной канавке. Дно ее устилали листья и прочий мусор, и на этой сгнившей подстилке лежала мертвая птица – бледные кости выглядывали из-под разложившейся кожи и перьев. Возле канавки, лицом к амфитеатру, стояла каменная скамья с многочисленными следами перенесенных непогод и надписью на латыни. Стихии постарались стереть ее, но разобрать буквы все еще было можно:
ANIMA FIT SEDENDO ЕТ QUIESCENDO PRUDENTIOR.
Душа в покое обретает мудрость. Или что-то вроде этого. Подходящий девиз для места, предназначенного для созерцания.
Взгляд его дошел до слива в конце канавки и, скользнув вниз по склону, наткнулся на насыпной холмик, увенчанный несколькими лаврами и окаймленный статными кипарисами. Разбегавшиеся в стороны две тропинки вели к темному лесу, окружавшему с трех сторон заросший луг, который уходил в долину и в дальнем конце которого пряталось среди деревьев какое-то каменное строение.
К холмику спускался короткий лестничный пролет. Адам обошел насыпь. Что она собой представляла? Ответ нашелся скоро: ничего. Холм насыпали только для того, чтобы поместить в нем глубокий, мрачный грот.
Неровный вход, как, наверное, и хотел создатель, напоминал горловину пещеры и был инкрустирован тесаным камнем и сталактитами. Положение солнца не позволяло рассмотреть, что находится в глубине грота.
Адам постоял в нерешительности, тряхнул головой, отбрасывая нехорошее предчувствие, и шагнул в зияющую темь.
Глава 5
– Ты видела его перед тем, как он ушел?
– Мельком. Сказала, что вы отдыхаете.
– Я хотела его повидать. В следующий раз разбуди.
– Конечно, синьора.
– Он что-нибудь сказал?
– О чем?
– О саде, о чем же еще.
– Нет.
– Ничего?
– Он было очень молчаливый.
– Молчаливый?
– Рассеянный.
– Он симпатичный, правда? Высокий, темноволосый и немного опасный.
– Больно уж бледный.
– Это не его вина, Мария. Он – англичанин.
– И тощий.
– Немного есть, согласна.
– Жирок бы не помешал.
– Всему свое время. Он ведь еще растет.
– По-моему, он чудной.
– Правда?
– Я видела, как он ходил туда-сюда между кипарисами в конце дорожки. Такими большими шагами, как будто мерил что-то.
– Интересно.
– Беспокойный. Это, наверное, из-за жары.
– Нет, это значит, что он увидел.
– Синьора?
– Кипарисы сходятся к концу дорожки.
– Сходятся?
– Два ряда сближаются по направлению к вилле; за счет этого усиливается ощущение перспективы.
– Я и не знала.
– Потому что я никому об этом не рассказываю.
– Почему?
– Чтобы посмотреть, заметит кто или нет. Пока заметили только двое. Теперь уже трое.
– А еще двое кто?
– Они оба умерли.
– Будем надеяться, что никакой связи нет. Ради самого же англичанина.
– Знаешь, Мария, ты, когда захочешь, бываешь такой занятной.
– Мельком. Сказала, что вы отдыхаете.
– Я хотела его повидать. В следующий раз разбуди.
– Конечно, синьора.
– Он что-нибудь сказал?
– О чем?
– О саде, о чем же еще.
– Нет.
– Ничего?
– Он было очень молчаливый.
– Молчаливый?
– Рассеянный.
– Он симпатичный, правда? Высокий, темноволосый и немного опасный.
– Больно уж бледный.
– Это не его вина, Мария. Он – англичанин.
– И тощий.
– Немного есть, согласна.
– Жирок бы не помешал.
– Всему свое время. Он ведь еще растет.
– По-моему, он чудной.
– Правда?
– Я видела, как он ходил туда-сюда между кипарисами в конце дорожки. Такими большими шагами, как будто мерил что-то.
– Интересно.
– Беспокойный. Это, наверное, из-за жары.
– Нет, это значит, что он увидел.
– Синьора?
– Кипарисы сходятся к концу дорожки.
– Сходятся?
– Два ряда сближаются по направлению к вилле; за счет этого усиливается ощущение перспективы.
– Я и не знала.
– Потому что я никому об этом не рассказываю.
– Почему?
– Чтобы посмотреть, заметит кто или нет. Пока заметили только двое. Теперь уже трое.
– А еще двое кто?
– Они оба умерли.
– Будем надеяться, что никакой связи нет. Ради самого же англичанина.
– Знаешь, Мария, ты, когда захочешь, бываешь такой занятной.
Глава 6
Адам проснулся из-за неприятного ощущения: что-то давило в правую ягодицу. Пальцы отыскали зловредную помеху, но идентифицировать ее на ощупь не получилось. Он открыл глаза и увидел закрытую бутылку минеральной воды. Вверху, под потолком, лопасти маломощного вентилятора тужились привести в движение тяжелый, словно спекшийся от жары, воздух. Он лежал на кровати, полностью одетый, при включенной лампе. Невыносимо яркий свет бил в глаза.
Он спустил с кровати ноги, поднялся и проковылял к выключателю у двери. Настойчивая пульсация в висках напомнила: пить так много не стоило. А потом очнулась и память.
Причины столь безответственного поведения затерялись в спутанном клубке отрывистых воспоминаний.
Попытки разобраться, отыскать что-то внятное ничего не дали.
Адам отворил ставни, и в комнату неохотно вполз приглушенный свет утренней зари.
Он отвернул пробку с бутылки, жадно приник к горлышку и не отрывался, пока не влил в себя по меньшей мере половину содержимого. На стене, прямо над кроватью, висел дешевый эстамп с изображением Христа на фоне какого-то скалистого пейзажа и с поднятой в благословляющем жесте рукой. Похоже, художник пытался придать лику Сына Божьего некое блаженное выражение, но получилось что получилось, и в результате Иисус взирал со стены на кровать устало и равнодушно, как человек, который повидал всякого и которого ничем уже не удивишь. Или, может быть, он выступал в данном случае в роли судьи, выносящего оценку жалкому, тусклому представлению: только «двойка».
Гарри, вспомнил Адам. Ну почему? Почему именно сейчас? И почему он, Адам, не смог сказать решительное «нет»?
Единственным утешением и оправданием могло послужить то, что, когда синьора Фанелли вошла перед ужином в комнату с известием, что ему звонит ’Эрри, он почему-то предположил худшее, что отца или мать постиг ужасный удар судьбы. Вскоре выяснилось, что новость чуть менее трагична: Гарри вознамерился нанести ему визит.
Благоразумие быстро перекрыло тонкий ручеек одиночества, приветствовавший эту новость.
– С какой стати, Гарри? – раздраженно спросил он.
– С такой, что ты мой младший братишка.
– То есть на прощальный обед в Пэрли ты выбраться не смог, а прокатиться в Италию для тебя не проблема?
– На твой прощальный обед в Пэрли я не попал по той простой причине, что находился в тот момент в Шеффилде.
– И чем же ты занимался в Шеффилде?
– Не твое дело. И вообще, что за обиды – в конце концов, я же позвонил, так?
– Раз уж на то пошло – нет, не позвонил.
– Ну, по крайней мере, собирался.
Разумеется, сказать, когда именно его ждать, Гарри не смог.
– Ради бога, Адам, что я, по-твоему, держу это чертово расписание в голове?
Далее он объяснил, что будет в Италии по делам, а заодно заглянет к брату.
К счастью, на сей раз – в отличие от прошлого внезапного визита – Гарри собирался приехать один. Тогда он пожаловал в Кембридж с приятелем-скульптором из Коршема, шумным, болтливым шотландцем с широкими, как у беременной, бедрами и физиономией, напоминающей мешок с гаечными ключами. К университету и всему, что так или иначе ассоциировалось с ним, Финн Дагган мгновенно проникся глубокой неприязнью, о чем и не преминул во всеуслышание объявить. В первый вечер в баре он предложил любому из присутствующих «гнусных вонючек» попытаться отправить его под стол. Брошенный вызов принял тихий астрофизик из Тринити-Холла. В результате состязания Финн Дагган погрузился в глубокую, мрачную депрессию, в коей и пребывал весь остаток уик-энда. Избежать вспышки насилия удалось лишь благодаря выдвинутому Гарри предположению, что в пиво проигравшему подмешали какую-то сваренную в университетской лаборатории дрянь.
На сей раз Гарри собирался прибыть, к счастью, без Финна Даггана, но это вовсе не означало, что он обойдется сам по себе и не потребует внимания, обхождения и даже надзора. А между тем Адаму хватало и собственных забот.
В какой-то момент показалось, что ситуация ясна и нужно всего лишь сменить тему курсовой – с сада на саму виллу Доччи. Но эта мысль рассеялась без следа, стоило ему только пройти за тисовую ограду.
Даже сейчас Адам вряд ли смог бы объяснить, почему сад оказал на него такое сильное впечатление. В какой-то момент возникло странное, неясное ощущение, будто он перенесся в некий параллельный мир, одновременно прекрасный и тревожный.
Несомненно, тот непритязательный вход был рассчитан на определенный эффект – человек как будто попадал в некую потерянную Аркадию, – но что-то недозволенное, что-то запретное было и в другом: в том, как приходилось протискиваться через преграждавшую путь живую ограду, в каждом последующем, неким образом противозаконном шаге. Ощущение того, что ты вторгся на чужую территорию, вломился без приглашения, усиливалось интимной природой того, что находилось за оградой: трогательного посвящения, скорбного памятника умершей супруге от неутешного мужа. Другие сады той же эпохи – готовясь к поездке, Адам изучил несколько – являлись куда более грандиозными сценами, на которых разыгрывались важнейшие идеи века: ненадежное сосуществование Человека и Природы; Человека, формующего Природу под свои нужды и при этом постоянно борющегося с ее властью над ним, старающегося подняться над своими низменными инстинктами, дабы исполнить роль, уготовленную для него Богом.
Не то чтобы Бог или какие-то другие христианские образы фигурировали в тех искусных кругах, что устраивали в своих загородных поместьях богатые римляне и флорентинцы. Сад говорил на языке исключительно языческом; его мир, мифический земной рай, населяли мраморные боги, полубоги и другие существа из греческих и римских сказаний. И вода там, низвергаясь с Парнаса, разбегалась по каналам, срывалась в водопадах, била в фонтанах и журчала, стекая по каменным стенам лесных гротов.
Мемориальный сад на вилле Доччи твердо следовал этой традиции. Да, он не мог сравниться со знаменитыми виллами своего времени – виллой ди Кастелло, виллой Гамберайя, виллой Кампи – размерами и роскошью, но выделялся человеческим измерением, чистотой цели, безмолвным посланием любви и потери, застывшим в зданиях, надписях и группировке запрятанных в лесу статуй.
За тот час или чуть больше, что Адам ходил по тропинкам, сад успел заинтриговать, взволновать и зацепить его, тогда как вилла просто поразила своим безмятежным совершенством.
Решить эту дилемму он пытался и за обедом в пансионе, когда на столе, прямо у него под носом, появилась вдруг бутылка вина.
Бутылку держала жилистая мужская рука, служившая человеку, которого Адам заметил чуть раньше в баре, где незнакомец пил в одиночестве. Был он смугл, гибок и хорош собой – для тех, кому по вкусу дерзкие, растрепанные проказники.
– Можно? – спросил незнакомец по-итальянски, отбросив упавшую на глаза прядь лоснящихся волос, и, не дожидаясь ответа, сел напротив. Взгляд его упал на открытую папку у тарелки Адама. – Нехорошо.
– Что?
– Читать и есть одновременно. Желудку, чтобы переваривать пищу, требуется кровь. А когда читаешь, кровь уходит к мозгам.
– Неужели?
– Так говаривал мой отец, но он был идиот, так что кто знает? Меня зовут Фаусто.
Адам пожал протянутую мускулистую руку.
– Адам.
– Можно? – Фаусто вытряхнул сигарету из пачки Адама, оторвал фильтр и только потом прикурил. – Англичанин?
– Да.
– Мне англичане нравятся, – сообщил Фаусто, откидываясь на спинку стула и снимая с языка крошку табака. – Лондон, Ливерпуль, Манчестер, ’Астингс.
– Астингс?
– Битва при ’Астингсе.
– А, Гастингс.
– Точно, ’Астингс. – Фаусто нахмурился, недовольный тем, что его поправили, но бутылку не убрал и стакан новому знакомому долил до края.
Адам пригубил.
– Ну, как тебе?
Зная выражение «пить можно», Адам аналитически сконструировал и противоположное – «пить нельзя», non potabile.
– Отличное вино.
Фаусто улыбнулся:
– Вот за что я люблю англичан. Вы такие, черт возьми, вежливые.
Вскоре выяснилось, что Фаусто подсел к Адаму не просто так. От синьоры Фанелли он уже знал, зачем и даже на какое время приехал гость. Впрочем, ничего особенного в этом не было – туристов в Сан-Кассиано заносило редко, так что каждый становился своего рода временной достопримечательностью и главным объектом разговоров. Последними иностранцами здесь были, похоже, новозеландцы, которые и освободили город от немцев в 1944-м. Фаусто подробно – большинство деталей, впрочем, так и осталось для Адама непонятыми – расписал жестокую осаду, которой подвергся его родной город. К сожалению, избежать трагедии было невозможно, поскольку именно Сан-Кассиано играл важнейшую роль в главной оборонительной линии немцев к югу от Флоренции.
Несмотря на это, Фаусто питал неприязненное уважение к германской военной машине, которая столь успешно сдерживала продвижение союзников на север, минируя мосты и дороги, ведя изматывающие арьергардные бои с превосходящими силами противника, неся тяжелые потери, но притом сохраняя военную дисциплину и высокий боевой дух и неизменно прекращая огонь при появлении Красного Креста.
Фаусто рассказывал о том, что хорошо знал сам, что испытал на собственной шкуре. Он состоял в партизанском отряде, помогавшем союзникам в наступлении на Флоренцию, сражался бок о бок с британцами, когда те вошли в город. С парнями из «Лондона, Ливерпуля, Манчестера».
И Гастингса?
Нет, это уже другая песня, объяснил Фаусто. Просто его всегда интересовали исторические сражения.
Тут он, конечно, соврал. О битве при Гастингсе Фаусто знал все и немного больше. Нормальный человек знать столько не мог. К тому моменту, когда Харольд получил в глаз стрелу, они уже приступили к третьей бутылке.
Фаусто живописал эту самую сцену, помогая себе зубочисткой, когда к столу подошла синьора Фанелли.
– Фаусто, оставь парня в покое. Посмотри, он уже чуть жив.
Фаусто вперил взгляд в Адама.
– Оставь его в покое. Хватит. Иди домой, уже поздно, – повторила синьора Фанелли и вернулась к бару.
– Красивая женщина, – задумчиво произнес Фаусто, угощаясь очередной сигаретой из пачки Адама.
– А что случилось с ее мужем?
– Война. На войне всякое бывает.
– Так что случилось?
Фаусто прищурился, словно решая, достоин ли Адам ответа.
– Мы дрались за свою страну. За нашу страну. Против немцев – да, но также против других – коммунистов, социалистов, монархистов, фашистов. Мы дрались за будущее. Была… путаница. Бывало всякое. Война это дозволяет. Она это требует. – Он затянулся. Выдохнул. – Джованни Джентиле. Слышал о таком?
– Нет.
– Он был философом. Мыслителем. Правым. Фашистом. Имел дом во Флоренции. К нему пришли с книгами, притворились студентами. А когда он открыл дверь, расстреляли. – Фаусто отхлебнул вина. – Когда убивают мыслителей, прислушайся – где-то рядом смеется дьявол.
– Вы их знали?
– Кого?
– Тех, кто это сделал.
– Ты задаешь много вопросов.
– Просто раньше не получалось, вот и воспользовался шансом.
Фаусто усмехнулся. Рассмеялся.
– Да, верно, говорю я много.
– Ну что? – крикнула от бара синьора Фанелли. – То ты не появляешься месяцами, то от тебя не избавишься.
– Ухожу, ухожу. – Фаусто поднял руки и, повернувшись к Адаму, наклонился ближе. – Ты делаешь что-то и думаешь, что поступаешь правильно, но проходит время, и прежние утешения больше не действуют и уснуть не помогают. Это единственное, что я понял в жизни. Мы все думаем, что знаем ответ, и мы все ошибаемся. Черт, я даже не уверен, что мы знаем, какой был вопрос.
Адам же в этих словах нашел утешение для себя: Фаусто, оказывается, еще пьянее, чем он сам.
Итальянец осушил стакан и поднялся:
– Приятно было поболтать. Ты будь там осторожен. На вилле Доччи.
– Почему вы так говорите?
– Плохое это место.
– Плохое место?
– Всегда таким было. Люди там имеют склонность умирать.
Заявление прозвучало настолько мелодраматично, что Адам невольно улыбнулся.
– Думаешь, я шучу?
– Нет… извините. Вы имеете в виду сына синьоры Доччи?
– Ты слышал об Эмилио?
– Только то, что его убили немцы во время войны.
Фаусто раздавил в пепельнице сигарету.
– Да, так говорят.
Зацепиться за эту последнюю реплику Адам уже не успел.
– Вон! – потребовала синьора Фанелли, приближаясь к ним с грозно поднятой щеткой.
Фаусто повернулся, чтобы встретить опасность лицом к лицу.
– Летиция, ты чудесная женщина. Будь я побогаче, постарался бы взять тебя в жены.
– Ох, ох, – проворковала синьора Фанелли. – Так вот, сегодня ты стал еще беднее. Три бутылки вина.
– Я заплачу, – сказал Адам.
– Он заплатит, – подхватил Фаусто.
– Нет, не заплатит, – возразила хозяйка.
Порывшись в карманах, Фаусто выгреб несколько мятых бумажек и положил их на стол.
– Всем спокойной ночи. – Он слегка поклонился. – Фаусто здесь больше нет.
С его уходом в зале стало тише и как будто темнее.
Синьора Фанелли принялась убирать стулья.
– Фаусто, Фаусто, – устало вздохнула она. – Вы только не принимайте его слишком уж всерьез – у него сейчас что-то вроде депрессии.
– Почему?
– Коммунисты не слишком удачно выступили на выборах в мае. Набрали всего двадцать два процента, бедняги. – В ее голосе отчетливо прозвучало наигранное сочувствие.
Похоже, двадцать два процента считались здесь чем-то незначительным.
– Вы не коммунистка? – спросил Адам.
– Коммунизм для молодых и голодных. Посмотрите на меня.
Он с удовольствием отпустил бы комплимент, на который она напрашивалась, но нужные итальянские слова затерялись.
– Фаусто не молод, – сказал Адам.
– Фаусто родился идеалистом. Это не его вина.
Уходить не хотелось. Он посидел бы еще, поболтал ни о чем, полюбовался игрой ее стройных, обтянутых платьем бедер. Но она отправила его наверх – с бутылкой минеральной воды и твердым наказом выпить ее перед тем, как лечь спать.
Не получилось.
Вернувшись в комнату, Адам хлопнулся на матрас и стал прокручивать в голове небольшой приятный сценарий. Последним, что осталось в памяти перед тем, как он провалился в тяжелое пьяное забвение, был Гарри, вломившийся в комнату в тот самый момент, когда синьора Фанелли сбросила с плеч изумрудно-зеленый шелковый халатик.
Он спустил с кровати ноги, поднялся и проковылял к выключателю у двери. Настойчивая пульсация в висках напомнила: пить так много не стоило. А потом очнулась и память.
Причины столь безответственного поведения затерялись в спутанном клубке отрывистых воспоминаний.
Попытки разобраться, отыскать что-то внятное ничего не дали.
Адам отворил ставни, и в комнату неохотно вполз приглушенный свет утренней зари.
Он отвернул пробку с бутылки, жадно приник к горлышку и не отрывался, пока не влил в себя по меньшей мере половину содержимого. На стене, прямо над кроватью, висел дешевый эстамп с изображением Христа на фоне какого-то скалистого пейзажа и с поднятой в благословляющем жесте рукой. Похоже, художник пытался придать лику Сына Божьего некое блаженное выражение, но получилось что получилось, и в результате Иисус взирал со стены на кровать устало и равнодушно, как человек, который повидал всякого и которого ничем уже не удивишь. Или, может быть, он выступал в данном случае в роли судьи, выносящего оценку жалкому, тусклому представлению: только «двойка».
Гарри, вспомнил Адам. Ну почему? Почему именно сейчас? И почему он, Адам, не смог сказать решительное «нет»?
Единственным утешением и оправданием могло послужить то, что, когда синьора Фанелли вошла перед ужином в комнату с известием, что ему звонит ’Эрри, он почему-то предположил худшее, что отца или мать постиг ужасный удар судьбы. Вскоре выяснилось, что новость чуть менее трагична: Гарри вознамерился нанести ему визит.
Благоразумие быстро перекрыло тонкий ручеек одиночества, приветствовавший эту новость.
– С какой стати, Гарри? – раздраженно спросил он.
– С такой, что ты мой младший братишка.
– То есть на прощальный обед в Пэрли ты выбраться не смог, а прокатиться в Италию для тебя не проблема?
– На твой прощальный обед в Пэрли я не попал по той простой причине, что находился в тот момент в Шеффилде.
– И чем же ты занимался в Шеффилде?
– Не твое дело. И вообще, что за обиды – в конце концов, я же позвонил, так?
– Раз уж на то пошло – нет, не позвонил.
– Ну, по крайней мере, собирался.
Разумеется, сказать, когда именно его ждать, Гарри не смог.
– Ради бога, Адам, что я, по-твоему, держу это чертово расписание в голове?
Далее он объяснил, что будет в Италии по делам, а заодно заглянет к брату.
К счастью, на сей раз – в отличие от прошлого внезапного визита – Гарри собирался приехать один. Тогда он пожаловал в Кембридж с приятелем-скульптором из Коршема, шумным, болтливым шотландцем с широкими, как у беременной, бедрами и физиономией, напоминающей мешок с гаечными ключами. К университету и всему, что так или иначе ассоциировалось с ним, Финн Дагган мгновенно проникся глубокой неприязнью, о чем и не преминул во всеуслышание объявить. В первый вечер в баре он предложил любому из присутствующих «гнусных вонючек» попытаться отправить его под стол. Брошенный вызов принял тихий астрофизик из Тринити-Холла. В результате состязания Финн Дагган погрузился в глубокую, мрачную депрессию, в коей и пребывал весь остаток уик-энда. Избежать вспышки насилия удалось лишь благодаря выдвинутому Гарри предположению, что в пиво проигравшему подмешали какую-то сваренную в университетской лаборатории дрянь.
На сей раз Гарри собирался прибыть, к счастью, без Финна Даггана, но это вовсе не означало, что он обойдется сам по себе и не потребует внимания, обхождения и даже надзора. А между тем Адаму хватало и собственных забот.
В какой-то момент показалось, что ситуация ясна и нужно всего лишь сменить тему курсовой – с сада на саму виллу Доччи. Но эта мысль рассеялась без следа, стоило ему только пройти за тисовую ограду.
Даже сейчас Адам вряд ли смог бы объяснить, почему сад оказал на него такое сильное впечатление. В какой-то момент возникло странное, неясное ощущение, будто он перенесся в некий параллельный мир, одновременно прекрасный и тревожный.
Несомненно, тот непритязательный вход был рассчитан на определенный эффект – человек как будто попадал в некую потерянную Аркадию, – но что-то недозволенное, что-то запретное было и в другом: в том, как приходилось протискиваться через преграждавшую путь живую ограду, в каждом последующем, неким образом противозаконном шаге. Ощущение того, что ты вторгся на чужую территорию, вломился без приглашения, усиливалось интимной природой того, что находилось за оградой: трогательного посвящения, скорбного памятника умершей супруге от неутешного мужа. Другие сады той же эпохи – готовясь к поездке, Адам изучил несколько – являлись куда более грандиозными сценами, на которых разыгрывались важнейшие идеи века: ненадежное сосуществование Человека и Природы; Человека, формующего Природу под свои нужды и при этом постоянно борющегося с ее властью над ним, старающегося подняться над своими низменными инстинктами, дабы исполнить роль, уготовленную для него Богом.
Не то чтобы Бог или какие-то другие христианские образы фигурировали в тех искусных кругах, что устраивали в своих загородных поместьях богатые римляне и флорентинцы. Сад говорил на языке исключительно языческом; его мир, мифический земной рай, населяли мраморные боги, полубоги и другие существа из греческих и римских сказаний. И вода там, низвергаясь с Парнаса, разбегалась по каналам, срывалась в водопадах, била в фонтанах и журчала, стекая по каменным стенам лесных гротов.
Мемориальный сад на вилле Доччи твердо следовал этой традиции. Да, он не мог сравниться со знаменитыми виллами своего времени – виллой ди Кастелло, виллой Гамберайя, виллой Кампи – размерами и роскошью, но выделялся человеческим измерением, чистотой цели, безмолвным посланием любви и потери, застывшим в зданиях, надписях и группировке запрятанных в лесу статуй.
За тот час или чуть больше, что Адам ходил по тропинкам, сад успел заинтриговать, взволновать и зацепить его, тогда как вилла просто поразила своим безмятежным совершенством.
Решить эту дилемму он пытался и за обедом в пансионе, когда на столе, прямо у него под носом, появилась вдруг бутылка вина.
Бутылку держала жилистая мужская рука, служившая человеку, которого Адам заметил чуть раньше в баре, где незнакомец пил в одиночестве. Был он смугл, гибок и хорош собой – для тех, кому по вкусу дерзкие, растрепанные проказники.
– Можно? – спросил незнакомец по-итальянски, отбросив упавшую на глаза прядь лоснящихся волос, и, не дожидаясь ответа, сел напротив. Взгляд его упал на открытую папку у тарелки Адама. – Нехорошо.
– Что?
– Читать и есть одновременно. Желудку, чтобы переваривать пищу, требуется кровь. А когда читаешь, кровь уходит к мозгам.
– Неужели?
– Так говаривал мой отец, но он был идиот, так что кто знает? Меня зовут Фаусто.
Адам пожал протянутую мускулистую руку.
– Адам.
– Можно? – Фаусто вытряхнул сигарету из пачки Адама, оторвал фильтр и только потом прикурил. – Англичанин?
– Да.
– Мне англичане нравятся, – сообщил Фаусто, откидываясь на спинку стула и снимая с языка крошку табака. – Лондон, Ливерпуль, Манчестер, ’Астингс.
– Астингс?
– Битва при ’Астингсе.
– А, Гастингс.
– Точно, ’Астингс. – Фаусто нахмурился, недовольный тем, что его поправили, но бутылку не убрал и стакан новому знакомому долил до края.
Адам пригубил.
– Ну, как тебе?
Зная выражение «пить можно», Адам аналитически сконструировал и противоположное – «пить нельзя», non potabile.
– Отличное вино.
Фаусто улыбнулся:
– Вот за что я люблю англичан. Вы такие, черт возьми, вежливые.
Вскоре выяснилось, что Фаусто подсел к Адаму не просто так. От синьоры Фанелли он уже знал, зачем и даже на какое время приехал гость. Впрочем, ничего особенного в этом не было – туристов в Сан-Кассиано заносило редко, так что каждый становился своего рода временной достопримечательностью и главным объектом разговоров. Последними иностранцами здесь были, похоже, новозеландцы, которые и освободили город от немцев в 1944-м. Фаусто подробно – большинство деталей, впрочем, так и осталось для Адама непонятыми – расписал жестокую осаду, которой подвергся его родной город. К сожалению, избежать трагедии было невозможно, поскольку именно Сан-Кассиано играл важнейшую роль в главной оборонительной линии немцев к югу от Флоренции.
Несмотря на это, Фаусто питал неприязненное уважение к германской военной машине, которая столь успешно сдерживала продвижение союзников на север, минируя мосты и дороги, ведя изматывающие арьергардные бои с превосходящими силами противника, неся тяжелые потери, но притом сохраняя военную дисциплину и высокий боевой дух и неизменно прекращая огонь при появлении Красного Креста.
Фаусто рассказывал о том, что хорошо знал сам, что испытал на собственной шкуре. Он состоял в партизанском отряде, помогавшем союзникам в наступлении на Флоренцию, сражался бок о бок с британцами, когда те вошли в город. С парнями из «Лондона, Ливерпуля, Манчестера».
И Гастингса?
Нет, это уже другая песня, объяснил Фаусто. Просто его всегда интересовали исторические сражения.
Тут он, конечно, соврал. О битве при Гастингсе Фаусто знал все и немного больше. Нормальный человек знать столько не мог. К тому моменту, когда Харольд получил в глаз стрелу, они уже приступили к третьей бутылке.
Фаусто живописал эту самую сцену, помогая себе зубочисткой, когда к столу подошла синьора Фанелли.
– Фаусто, оставь парня в покое. Посмотри, он уже чуть жив.
Фаусто вперил взгляд в Адама.
– Оставь его в покое. Хватит. Иди домой, уже поздно, – повторила синьора Фанелли и вернулась к бару.
– Красивая женщина, – задумчиво произнес Фаусто, угощаясь очередной сигаретой из пачки Адама.
– А что случилось с ее мужем?
– Война. На войне всякое бывает.
– Так что случилось?
Фаусто прищурился, словно решая, достоин ли Адам ответа.
– Мы дрались за свою страну. За нашу страну. Против немцев – да, но также против других – коммунистов, социалистов, монархистов, фашистов. Мы дрались за будущее. Была… путаница. Бывало всякое. Война это дозволяет. Она это требует. – Он затянулся. Выдохнул. – Джованни Джентиле. Слышал о таком?
– Нет.
– Он был философом. Мыслителем. Правым. Фашистом. Имел дом во Флоренции. К нему пришли с книгами, притворились студентами. А когда он открыл дверь, расстреляли. – Фаусто отхлебнул вина. – Когда убивают мыслителей, прислушайся – где-то рядом смеется дьявол.
– Вы их знали?
– Кого?
– Тех, кто это сделал.
– Ты задаешь много вопросов.
– Просто раньше не получалось, вот и воспользовался шансом.
Фаусто усмехнулся. Рассмеялся.
– Да, верно, говорю я много.
– Ну что? – крикнула от бара синьора Фанелли. – То ты не появляешься месяцами, то от тебя не избавишься.
– Ухожу, ухожу. – Фаусто поднял руки и, повернувшись к Адаму, наклонился ближе. – Ты делаешь что-то и думаешь, что поступаешь правильно, но проходит время, и прежние утешения больше не действуют и уснуть не помогают. Это единственное, что я понял в жизни. Мы все думаем, что знаем ответ, и мы все ошибаемся. Черт, я даже не уверен, что мы знаем, какой был вопрос.
Адам же в этих словах нашел утешение для себя: Фаусто, оказывается, еще пьянее, чем он сам.
Итальянец осушил стакан и поднялся:
– Приятно было поболтать. Ты будь там осторожен. На вилле Доччи.
– Почему вы так говорите?
– Плохое это место.
– Плохое место?
– Всегда таким было. Люди там имеют склонность умирать.
Заявление прозвучало настолько мелодраматично, что Адам невольно улыбнулся.
– Думаешь, я шучу?
– Нет… извините. Вы имеете в виду сына синьоры Доччи?
– Ты слышал об Эмилио?
– Только то, что его убили немцы во время войны.
Фаусто раздавил в пепельнице сигарету.
– Да, так говорят.
Зацепиться за эту последнюю реплику Адам уже не успел.
– Вон! – потребовала синьора Фанелли, приближаясь к ним с грозно поднятой щеткой.
Фаусто повернулся, чтобы встретить опасность лицом к лицу.
– Летиция, ты чудесная женщина. Будь я побогаче, постарался бы взять тебя в жены.
– Ох, ох, – проворковала синьора Фанелли. – Так вот, сегодня ты стал еще беднее. Три бутылки вина.
– Я заплачу, – сказал Адам.
– Он заплатит, – подхватил Фаусто.
– Нет, не заплатит, – возразила хозяйка.
Порывшись в карманах, Фаусто выгреб несколько мятых бумажек и положил их на стол.
– Всем спокойной ночи. – Он слегка поклонился. – Фаусто здесь больше нет.
С его уходом в зале стало тише и как будто темнее.
Синьора Фанелли принялась убирать стулья.
– Фаусто, Фаусто, – устало вздохнула она. – Вы только не принимайте его слишком уж всерьез – у него сейчас что-то вроде депрессии.
– Почему?
– Коммунисты не слишком удачно выступили на выборах в мае. Набрали всего двадцать два процента, бедняги. – В ее голосе отчетливо прозвучало наигранное сочувствие.
Похоже, двадцать два процента считались здесь чем-то незначительным.
– Вы не коммунистка? – спросил Адам.
– Коммунизм для молодых и голодных. Посмотрите на меня.
Он с удовольствием отпустил бы комплимент, на который она напрашивалась, но нужные итальянские слова затерялись.
– Фаусто не молод, – сказал Адам.
– Фаусто родился идеалистом. Это не его вина.
Уходить не хотелось. Он посидел бы еще, поболтал ни о чем, полюбовался игрой ее стройных, обтянутых платьем бедер. Но она отправила его наверх – с бутылкой минеральной воды и твердым наказом выпить ее перед тем, как лечь спать.
Не получилось.
Вернувшись в комнату, Адам хлопнулся на матрас и стал прокручивать в голове небольшой приятный сценарий. Последним, что осталось в памяти перед тем, как он провалился в тяжелое пьяное забвение, был Гарри, вломившийся в комнату в тот самый момент, когда синьора Фанелли сбросила с плеч изумрудно-зеленый шелковый халатик.
Глава 7
Прогулка до виллы Доччи не помогла – в голове не прояснилось, и боль всего лишь переместилась из лобной части в затылочную, где и обосновалась, как подсказывал богатый опыт, до конца дня. Жара под безоблачным небом быстро набирала силу, и к тому времени, когда он добрался до пункта назначения, рубашка уже промокла насквозь и прилепилась к спине.
Адам изначально приготовился к тому, что решение дастся трудно и ему еще долго придется убеждать себя и бороться с сомнениями. Однако все произошло совершенно естественно, когда он даже не закончил обход сада.
Что-то в этом месте было не так, и именно в этом таилась непонятная привлекательность сада, его притягательная сила. Тайна не кричала в уши, не заявляла о себе во весь голос, не требовала немедленных ответов – ее зов звучал тревожащим шепотом где-то в затылке.
В документах указывалось, что Флора умерла в 1548 году, через год после завершения строительства виллы Доччи, но почему же ее муж ждал почти тридцать лет – почти до собственной кончины, – чтобы заложить сад в память о супруге? Кроме того, в самом саду бросались в глаза кое-какие аномалии, элементы не то чтобы диссонирующие, но несколько не соответствующие общему настроению и тону. Зачем, например, понадобилось возводить ту триумфальную арку с выгравированным в итальянской форме именем Флоры? Само это венчающее насыпь сооружение выглядело нелепо и помпезно, как какая-то реклама. Ни одна другая деталь сада не заявляла открыто о своей цели. Скорее, все здесь скрывало ее, прятало за символами, метафорами и аллегориями.
Адам изначально приготовился к тому, что решение дастся трудно и ему еще долго придется убеждать себя и бороться с сомнениями. Однако все произошло совершенно естественно, когда он даже не закончил обход сада.
Что-то в этом месте было не так, и именно в этом таилась непонятная привлекательность сада, его притягательная сила. Тайна не кричала в уши, не заявляла о себе во весь голос, не требовала немедленных ответов – ее зов звучал тревожащим шепотом где-то в затылке.
В документах указывалось, что Флора умерла в 1548 году, через год после завершения строительства виллы Доччи, но почему же ее муж ждал почти тридцать лет – почти до собственной кончины, – чтобы заложить сад в память о супруге? Кроме того, в самом саду бросались в глаза кое-какие аномалии, элементы не то чтобы диссонирующие, но несколько не соответствующие общему настроению и тону. Зачем, например, понадобилось возводить ту триумфальную арку с выгравированным в итальянской форме именем Флоры? Само это венчающее насыпь сооружение выглядело нелепо и помпезно, как какая-то реклама. Ни одна другая деталь сада не заявляла открыто о своей цели. Скорее, все здесь скрывало ее, прятало за символами, метафорами и аллегориями.