Страница:
Фракции шли на фракции, расторгались прежние союзы и заключались сепаратные соглашения. Институт относился к категории межведомственных, и в тайфун страстей очень скоро были вовлечены Академия медицинских наук, Третье управление Минздрава, Министерство среднего машиностроения, Институт имени Сербского и почему-то Госкомкосмос. Очнулись от бдительных раздумий многочисленные «кураторы» от КГБ и МВД и тоже принялись играть.
Через месяц скандал достиг той точки кипения, когда сам Бог велит вмешаться партийным инстанциям. Салин с Решетниковым, до поры, как ленивые львы, наблюдавшие за развитием событий, выпустили когти и с рыком выскочили из засады. Раздав подзатыльники и благодарности, законсервировав одни склоки и оставив вяло тлеть другие, процедив, оценив и подшив компромат, вылитый интриганами друг на друга, Салин с Решетниковым освободили руки для главного, ради чего все, собственно, и затевалось, — вербовки перспективного клиента.
Вербовали и вербуют методом кнута и пряника. Некоторых следует запугать до гусиной кожи, вывалив на стол компромат. Других надо умело приманить, как сладким, идеей, деньгами, безнаказанностью. Если будут зарываться, кнут всегда под рукой.
С кнутом возникли проблемы. Мещерякова пригласили на беседу в Комитет партийного контроля последним. К этому времени от дела не осталось и выеденного яйца.
Утром в этом кабинете побывал прокурор, ведущий следствие по делу Мещерякова. Салин с Решетниковым внимательно изучили материалы и выслушали комментарии следователя. Причина смерти подопытного-добровольца действительно была не в ЛСД, что точно и ясно показала экспертиза.
Потерпевший Федоров, подрабатывавший в НИИ добровольцем-подопытным, весь эксперимент расслабленно лежал на кушетке, и вдруг ему приспичило вскочить на ноги. То ли привиделось что-то, то ли вдруг проснулись рефлексы сержанта ВДВ, следствие не установило. В результате резкого движения упало артериальное давление, научно говоря, произошел ортостатический коллапс, и подопытный грохнулся в обморок. Всей стокилограммовой массой мышц он рухнул на пол, по пути стукнувшись головой о столик, в результате чего временно впал в коматозное состояние. Голова потерпевшего была унизана проводами, надежно закрепленными в штепселях, из-за чего, падая, Федоров потянул за собой приборы. Грохот, искры, паника…
Все произошло так быстро и неожиданно, что поначалу все впали в ступор, а потом засуетились, мешая друг другу. Первым пришел в себя молодой врачишка, прикрепленный к группе Мещерякова. Но из всего набора экстренной терапии почему-то выбрал инъекцию камфоры в сердце. Растолкав бросившихся к Федорову лаборантов, он с размаху вогнал иглу ему в грудину. Попал точно в аорту, поставив последнюю точку в судьбе испытателя. «Врач-вредитель», — прокомментировал Решетников этот пассаж из дела. Получалось, в смерти подопытного вины Мещерякова нет.
Однако с юным эскулапом поступить по всей строгости закона возможности не было никакой. Он оказался побочным сыном членкора Академии медицинских наук, папа, отмаливая грехи, организовал его поступление в мединститут. Сын греха и позора, как с ходу окрестил его Решетников, институт окончил на одни тройки, постоянно балансируя на грани отчисления. Папа, зная цену терапевтическим талантам незаконного отпрыска, по блату устроил его в НИИ, подальше от ни в чем не повинных пациентов. Но от судьбы, как видно, не уйдешь. «Учился на врача, а задницу от головы не отличит, сучонок. — Прокурор оказался не менее циничен в определениях, чем Решетников. — Но за задницу его не возьмешь. Папа не даст. Да и не сажают у нас за неправильное лечение».
С точки зрения организации опыта все было безупречно. Придраться к Мещерякову означало утопить многих в НИИ. Программу экспериментов утвердил научный совет, Федоров получил все необходимые допуски, дозировку и схему применения препарата разрабатывал дипломированный нарколог, даже медик, черт бы его побрал, присутствовал при эксперименте. Общим мнением партийных и правоохранительных органов было закрыть дело за отсутствием состава преступления.
Но Мещеряков об этом знать не мог, что позволяло сыграть в благодетелей. Почему-то простые смертные убеждены, что дела так просто не закрываются, за это заблуждение они и платили подписками о сотрудничестве. Салин решил использовать постановление о закрытии дела как козырный туз в предстоящей вербовке: либо долгий срок, либо бессрочная «дружба».
У них имелись просторные кабинеты в официальном здании Комитета партконтроля — старинном особняке с атлантами на фронтоне, окнами выходящем на улочку, ведущую к Кремлю. За особняком, во внутреннем дворе комплекса Совмина, стояла новостройка, ничем не отличимая от соседних, даже без вывески, только номер строения над подъездом. Из особняка в новостройку вел подземный переход.
Салин с Решетниковым, конспирируясь, проводили деловые встречи с малозначимой клиентурой Организации в этой новостройке. Для таких целей там были отведены безликие маломерные кабинетики, дабы не подавлять мелких людишек видом партийной роскоши. На дверях каждого кабинета были специальные пазы, куда вставлялись таблички с фамилией и инициалами хозяина. Каждый раз разные. Постоянных хозяев кабинета не было. И фамилии на табличке ничего не значили — псевдонимы, также периодически меняемые. Только имя и отчество сохранялись подлинными, чтобы потом не путаться.
Решетников всякий раз, вгоняя в паз пластиковую пластинку, шутил: «Не забудь, Виктор Николаевич, теперь ты — Стасов». Салин привычно отшучивался: «Склерозом не страдаю, товарищ Медведев».
В кабинетике едва уместился Т-образный стол. На хозяйское место сел Салин, Решетников по левую руку, лицом к народу, как он выражался. Мещерякова усадили напротив Решетникова, лицом к окну. Таким образом, он оказался в перекрестье их взглядов и под лучом света. Положение хуже некуда: ничего не утаить, да еще головой крутить приходится, когда вопросы задают оба, но вразнобой.
Но Мещеряков не крутился, как уж на сковородке, поджариваемый живьем. Сидел расслабленно, на вопросы отвечал с достоинством, не торопясь.
Был он на вид, как и описывали недруги и сочувствующие, не от мира сего. В профиль, как его видел Салин, в Мещерякове просматривалось что-то птичье. Неприкаянное, легко уязвимое, но хищное. Сидел, нахохлившись, как ястреб на холодном ветру. Отстраненный, надменный, одинокий.
На нем был еще не потерявший первую свежесть костюм, очевидно, купленный для загранкомандировки. Уголки рубашки слегка загнулись. Галстук в тон, но гораздо старше костюма, изрядно поношенный. Волосы, исхлестанные сединой, отказывались лежать пристойными прядками, пушились неровными клочками: очевидно, готовясь к головомойке в партийной инстанции, Мещеряков утром наспех помыл голову. Брился он тоже на скорую руку, о чем говорили два тонких пореза на подбородке. Время от времени он смотрел поверх головы Решетникова в окно, и тогда его взгляд делался отсутствующим, пустым и мутным, как февральское небо.
Разглядывая Мещерякова, пока шла разминка, Салин пришел к выводу, что надо на ходу менять сценарий. Брать Мещерякова было не на чем. Клиент был отмечен ненавистной всем операм печатью невербуемости. Таким идея, чужая особенно, не нужна. И пряником не заманить, их пряник — черствая горбушка, сознательно выбранная как способ избежать жизненных соблазнов. О деньгах и связанных с ними удовольствиях даже речи быть не может. Таким не страшен кнут, они и так всегда в пути на собственную Голгофу. Какой там, к черту, кнут, когда впереди маячит вожделенный крест! Власть? Исключено. Такие презирают и толпу, и властвующих над ней. Остается только работа, которой фанатично предан. Но большая часть ее творится в его внутреннем мире, куда он никого не допустит. И работать, творить, он может только для себя и ради себя самого. Значит, только сотрудничество, только союз, понял Салин.
Решетников по сценарию играл «злого следователя», мурыжа клиента едкими вопросами. Но фактуры не хватило, да и отвечал Мещеряков обстоятельно, не юля и не снимая с себя вины. Через полчаса Решетников выдохся, исчерпав поводы для нажима. Салин развернул ручку, лежащую на столе, острием к себе. На их языке это означало «моя очередь, будь на подхвате». Заметив сигнал, Решетников удовлетворенно кивнул.
— Владлен Кузьмич, — обратился Салин к Мещерякову, — Комитет партийного контроля занялся вашим делом исключительно из-за важности тематики. Но есть мнение, что Запад втягивает нас в парапсихологические исследования, как в гонку вооружений. Если это лишь провокация, то, клюнув на нее, мы неминуемо отвлечем средства от решения куда более важных проблем, чем ясновидение и телепатия.
В душе он боялся, что Мещеряков в ответ выдаст статистику: сто пятьдесят научных групп и центров, четыре крупнейших университета и засекреченное число военных лабораторий в США с совокупным бюджетом, равным космической программе «Аполлон», штурмовали проблему парапсихологии. Вряд ли кто-то, даже США, мог позволить себе такой дОрогостоящий блеф. По всем признакам, действительно ударными темпами ковали оружие. В закрытых материалах, полученных по линии разведки, вовсю употреблялся термин «нелетальные средства ведения войны». А у нас тем временем светила психиатрии научно обеспечивали борьбу с диссидентами и лепили диагноз «шизофрения» энтузиастам вроде Мещерякова.
Мещеряков вначале затрепетал блеклыми веками, реагируя на неожиданный поворот беседы, но быстро взял себя в руки. Лицо вновь обрело выражение аскета, готового взойти на Голгофу.
— Начнем с того, что гонку с Америкой навязали нам не американцы, а Хрущев. «Догоним и перегоним Америку!» — это его же лозунг. А в чем, по каким показателям? У нас же принципиально различные системы. Никто же не устраивает состязаний нашего скрипача Рихтера с их боксером Мохаммедом Али. Потому что изначально глупо.
Салин с трудом погасил улыбку.
— Хорошо, я уточню вопрос. Насколько мы отстали в создании психотронного оружия? — спросил он.
Ожидал, что, сев на любимого конька, Мещеряков загорится и скажет больше, чем, готовясь к этой встрече, Салин прочел в аналитических материалах.
— Ни на сколько, — с саркастической усмешкой ответил Мещеряков. — Сейчас, конечно, тема — поле непаханое. Десяток групп энтузиастов я в расчет не беру. Но Россия всегда была страной колоссальных мобилизационных усилий. — Он развел руками. — Такие уж мы уродились. И эту целину поднимем, не сомневаюсь. Иными словами, если примут решение, дадут финансирование, спустят план, назначат ответственных, все будет, как с генетикой и кибернетикой. Откроем в столице пару специализированных НИИ, сотню лабораторий в провинции, завалим публикациями и диссертациями, даже курс введем в институтах. Как говорится, если партия скажет «надо», всем научным сообществом ответим «есть!». И даже отрапортуем раньше срока.
Решетников крякнул, послав ироничный взгляд Салину. Он как раз и доказывал Салину, что нет никакого смысла в патронаже над «лженаукой» и его новоявленным мессией. Доказывал, но вынужден был подчиниться коллеге, стоящему в партийной иерархии на одну ступень выше. Салин тем не менее решил гнуть свою линию дальше.
— Вы, как я знаю, побывали на международном конгрессе парапсихологов. Просветите, если не трудно, как обстоят дела в мире с этой, так сказать, лженаукой?
Мещеряков хмыкнул и саркастически скривил губы.
— Душераздирающее зрелище, доложу я вам. Вертеп маразма.
— Ой ли? — с иронией посмотрел на него Салин.
— Ничего удивительного. В ересь несогласия с общепризнанной научной парадигмой впадают из природного фрондерства, исчерпав себя в избранной научной дисциплине или когда маячит возможность удовлетворить научное любопытство за счет меценатов и спонсоров. Там таких был полный зал. Ну как вечная напасть тусовались полоумные, малообразованные энтузиасты всех возрастов. Тихо бесновались расстриги всех ортодоксальных религий, последователи мадам Блаватской, Рериха и Штайнера. Гоголем ходили солидные дяди, подсевшие на фонды Пентагона. За этим сбродом бдительно следили кураторы и вербовщики из соответствующих служб. — Мещеряков почему-то обратился к Решетникову: — Откровенно говоря, никакого отличия от наших научных сборищ я не установил. Что радует. В смысле что не отстаем от Запада.
Салин снял очки с мутно-темными стеклами (по тогдашней партийной моде оправа была мощной и тяжелой), стал задумчиво протирать уголком галстука. Он был глубоко разочарован, но умело это скрывал.
— Получается, блеф. Так следует понимать вашу иронию, Владлен Кузьмич?
— В том-то и дело, что нет! — на этот раз с энтузиазмом в голосе отозвался Мещеряков. — Блеф порождается полной научной импотентностью, как сон разума порождает химер. Отделим бред и химеры от очевидных фактов. Например, состояние раппорта при гипнозе никто из марксистско-ленинских психиатров не оспаривает. Как и его бытовое проявление, когда мать просыпается раньше, чем заплачет дитя. Было время, когда люди являлись друг другу во сне, и это не считалось экстраординарным. Просто существовал такой способ получения информации. Назывался ясновидение. В то время наш телефон был бы не меньшей диковинкой, как сейчас телепатия. Для меня ясновидение такая же реальность, как для моих оппонентов — телевизор. Телепатия — телефон, телекинез — подъемный кран, телепортация — автомобиль, левитация — самолет. Продолжать аналогию?
— Вы хотите сказать, что нам доступно лишь примитивное техническое воплощение известных феноменов психики? — Салин вспомнил строки из неопубликованной работы Мещерякова. Агентура доставила ему не гранки, а фотокопии черновиков с пометками автора.
— Естественно! Для владения феноменами, убого называемыми экстрасенсорными, надо быть индусом эпохи написания Махабхараты. То есть стопроцентным фундаментальным идеалистом. А нам, ортодоксальным материалистам, за радость изобрести телефон.
— Что же касается оружия… — подсказал ему Салин.
Огонек в глазах Мещерякова сразу же погас.
Он насупился и вновь стал похожим на побитого стылым ветром ястреба.
— Конечно же, оружие, — тихо пробормотал он. Лицо опять стало маской аскета, готового принять еще один удар судьбы. Голос сразу же сделался сухим, трескучим, как сучья в костре. — Оружие — это желание убить. В состоянии аффекта, а в нем концентрируется тяга человека к разрушению, все равно, чем убивать. Впавший в безумие убивает всем, что подвернется под руку, а если нет, то голыми руками или терзает зубами, как зверь. Лишь холодный разум изобретает нож, меч, пистолет или атомную бомбу. Возможно ли убить мыслью? При известном техническом обеспечении — да. Для меня, во всяком случае, психотронное оружие столь же реально, как для средневековой инквизиции были реальны сглаз, порча и заговор на смерть. Вы согласны со мной? — Он почему-то снова обратился к Решетникову.
Решетников насупился, но в разговор не вступил.
— И вы беретесь его создать? — как можно нейтральнее спросил Салин.
И тут же пожалел, что очки с темными стеклами все еще держал в руке. Глаза оказались незащищенными, и взгляд Мещерякова прошил их насквозь, вонзившись в самый мозг. Салину даже на миг показалось, что под черепной коробкой в теплой массе мозга копошится холодная стальная спица.
Тон Мещерякова тоже оказался под стать взгляду — ледяным и колючим.
— Я изучаю человека. Существо по определению смертное, — медленно произнес он. — Любые данные о человеке можно обратить ему во вред. Но оружие для меня — лишь побочный эффект исследований.
— Оружием убивают, вас это не тревожит? — Вопрос касался морального аспекта, чрезвычайно важного в свете дальнейшего сотрудничества. Время от времени у Организации возникала необходимость «окончательно закрыть проблему», как нейтрально выражались принимавшие решение. И очень важно, чтобы исполнитель был внутренне готов исполнить приказ, не психануть дои не сломаться после.
— Вы можете точно сказать, чем занимался Королев: конструировал баллистические носители ядерного оружия или осваивал ближайший космос? — На губах Мещерякова опять мелькнула саркастическая улыбочка. — Вот и я не могу разделить свои опыты по расширению сознания с созданием средств его уничтожения. В конце концов моя задача — воплотить в технике то, что заложено Всевышним в человеке. Не более того. Моральный аспект и кармическую ответственность пусть несет тот, кто будет применять оружие.
— Все ясно. — Салин водрузил очки на нос и расслабленно отвалился в кресле.
Клиент, как выяснилось, полностью созрел для работы. Невольно закралась мысль, что Мещеряков, если действительно обладает способностью к ясновидению, как утверждало его досье, все знал заранее и в офис Организации шел как в отдел кадров. Даже если это и так, чем черт не шутит, значит, готов принять предложение закрыть скандал и перевестись в НИИ судебной психиатрии имени Сербского, а через месяц с этого «аэродрома подскока» упорхнуть на должность главврача в психиатрическую клинику в тихом Заволжске. Там, в провинциальном дурдоме, и «подопытных кроликов» с разной степенью расширенного сознания навалом, и на смертельные исходы при экспериментах посмотрят сквозь пальцы. В конце концов, где же еще жить аскету и магу как не в дальней башне замка? Там и тихо, и, не дай бог, коль свихнется чернокнижник окончательно, подвал с цепью недалеко.
В том, что Мещеряков относится к гонимому толпой и привечаемому князьями племени алхимиков, Салин не сомневался. Он готов был потратить толику секретных фондов Организации, пусть Мещеряков накупит себе драконьих яиц, лапок летучих мышей, рук висельников и самых современных приборов, лишь бы им первым в руки попало оружие, от которого пока не придумали защиты и следов применения которого не найдешь, сколько ни ищи.
А в том, что страна катится к гражданской войне, он ни на секунду не сомневался. Давно уже закопали у Кремлевской стены дряхлого генсека, прошамкавшего по бумажке: «Хочешь мира, борись за мир». Нет, золотой век Империи кончился. Настали новые времена, и в них, как встарь, металлом звенело «para pasem, para bellum» — «хочешь мира, готовься к войне».
В кабинетике повисла та особенная, вязкая тишина, что предшествует заключению сделки. Позиции выяснены, ставки определены, осталось только посмотреть друг другу в глаза и пожать руки. Салин всегда наслаждался этими мгновениями перед агреманом [2], от которого ни одна сторона уже никогда не открестится.
Но, очевидно, в натуре Мещерякова было все портить. Паузу он использовал, чтобы сосредоточенно разглядывать Решетникова. А тот сидел и сопел, как медведь в клетке, на которого уставился осел. И по вислому уху не дать, и попросить не таращиться — не поймет.
И вдруг Мещеряков выдохнул с облегчением, будто решил какую-то важную задачку, и выдал: — Вот вы, Павел Степанович, относитесь к натурам сомневающимся. Весь разговор, я чувствовал, вы балансировали между легкой иронией и глубоким сарказмом. Между тем вы не будете отрицать, что иной раз следует хлопнуть себя по ушам, чтобы все пришло в норму. Так?
Салина удивили слова Мещерякова, но реакция друга и соратника показалась еще более странной. Лицо Решетникова залилось краской, сначала красной, потом бордовой. Он тяжко засопел, хотел что-то сказать, очевидно, резкое, но, смутившись, опустил взгляд.
— Надо было Дедалу еще тогда крылышки подрезать, зря я тебя послушал.
Салин понял, что они оба вспоминали один и тот же эпизод из многолетнего сотрудничества с Мещеряковым. Отставил пустой стаканчик и спросил:
— Дружище, а чем он тебя так разозлил? Колись уж, дело давнее.
Решетников замычал, покачивая головой, при этом пытался прожевать мясо. «Совсем как медведь, которого досадливые осы отрывают от трапезы», — с улыбкой подумал Салин.
— Да черт с ним, дело действительно давнее. — Решетников промокнул губы салфеткой. — Не застольная тема, предупреждаю.
— Не важно. — Салин демонстративно принялся за еду.
— Я пацаном еще был, лет четырнадцать, когда отец нас в Германию вызвал. Лето сорок пятого. Красота! Раскатали наши пол-Европы танками, но после родных широт все раем казалось. Главное, еды навалом. Отец в военной администрации служил. Личный «хорьх» и все такое. Однажды поехали к коменданту соседнего городка победу обмывать по которому разу. На обратном пути всех растрясло, встали проветриться и отлить. Вот так. — Он провел пальцем линию по столу. — Впереди джип с охраной, наш «хорьх», за ним полуторка с трофейным барахлом, подарок от коменданта. Мужики прямо над кюветом устроились, а мне как-то неловко стало. Перебрался через канаву и на опушке лесочка устроился. Только штаны снял, как за мной валежник хрустнул. Там за спиной пригорочек небольшой был. Оглядываюсь, а там немчонок стоит. Мой ровесник. Вылитый Ганс: белобрысый, весь в веснушках. Мне отец на заказ форму военную сшил, щегольская такая, офицерского сукна. Не форма, а костюм от Версаче. На Гансике тоже форма была, только полевая, ношеная. И тонкая маскировочная куртка поверх, штопаная-перештопаная. Глянул он на меня с презрением таким, даже губы вывернул. И вдруг кладет на плечо фаустпатрон [3]. Я даже охнуть не успел… Как бахнет над самым ухом. А потом — взрыв. Снес, шельмец, наш «хорьх» с дороги. И очередью из «шмайссера» добавил. Мужики бывалые оказались, быстро в себя пришли и давай шмалять по лесу из всех стволов. Я, как был с голым задом, кувырком за ближайший бугорок и молился, чтобы свои не зацепили. Погнались наши за тем гаденышем, а он все, как взрослый, устроил. Первые трое, что на тропу выскочили, на растяжке подорвались. Такие дела… В общем, затравили Гансика. Он огрызался до последнего патрона. А потом заорал на весь лес, я сам слышал: «Шварцкорп!.. Нихт капитулирен»! Солдаты СС не сдаются, так понимать надо. Голосок такой писклявый… И грудью на кинжал упал. Вот так.
— Однако. — Салин покачал головой.
— Потом выяснили: недалеко юнкерская школа СС была. Всех, подзатыльники раздав, наши по домам разогнали. А этот гаденыш решил в войну играть до конца и в Валгаллу попасть.
— «Лебесборн СС» [4]? — уточнил Салин.
— Они самые. — Решетников кивнул. — Пионеры-герои, твою богодушу…
Помолчали, делая вид, что сосредоточились на еде. Салин ждал, предоставляя другу право самому, если захочет, закончить рассказ.
Решетников разлил вино по стаканчикам. На этот раз до краев.
— Батя всю войну прошел без ранений, а в тот раз зацепило крепко. С полгода в госпитале провалялся. Ну а у меня от шока, что ли, запоры начались. Каждый раз как гайку, прости за натурализм, из себя выдавливал. Пока военврач знакомый не подсказал клин клином вышибать. В общем, садишься на толчок и со всей силы хлопаешь себя по ушам.
— И помогло? — удивился Салин.
— Как видишь, до сих пор жив. — Решетников грустно улыбнулся. — Только как об этом Мещеряков узнал, ума не приложу. Даже моя благоверная не знала. И что интересно: после того разговора все как рукой сняло. Не смотри так, я сам до сих пор удивляюсь.
Решетников чокнулся со стоящим на столе стаканчиком Салина.
— Выпьем, Виктор Николаевич. Теперь — за нас.
— И наши дела, — добавил Салин, поднимая стакан.
Перед тем как перейти к делам, прожевали и проглотили по куску сочного мяса, запили глотком вина.
— Дела наши плохи, Виктор Николаевич.
Решетников кивком подозвал Владислава. Тот все время сидел в сторонке безучастно, как воспитанный доберман, чутко осматривая окрестности. С готовностью вскочил и подошел к столику.
— Доложи фактуру, — бросил ему Решетников, вновь принимаясь за еду.
Голос у Владислава был безликий, лишенный эмоциональной окраски, будто не человек говорит, а автоответчик.
— Смерть Дедала произошла седьмого в одиннадцать двадцать две. Следствие вела Останкинская прокуратура. Согласно материалам дела, из-за залитой кофе конфорки на кухне скопился газ. Мещеряков получил легкое отравление, повлекшее нарушение ориентации, в результате чего, открывая окно, потерял равновесие и выпал вниз.
— Парашютист? — Салин употребил специальный термин для подобного рода несчастных случаев.
— Дверь была закрыта изнутри, — не отреагировав на вопрос, продолжил Владислав. — Следов борьбы в квартире не обнаружено. На трупе не обнаружено следов насилия. Все травмы прижизненные и получены в результате падения. Имеются свидетели падения, они утверждают, что Мещеряков вывалился из окна без посторонней помощи. Прокуратура сразу же исключила версию насильственной смерти. Самоубийство весьма сомнительно. Сожительница Мещерякова — Юлия Варавина — пыталась убедить, что Мещерякова убили, но ее слушать не стали. Прокуратура готовилась вынести постановление о закрытии уголовного дела ввиду того, считают, что смерть произошла в результате несчастного случая.
Решетников промычал что-то невнятное, поднял вилку вверх, призывая Салина к вниманию.
Через месяц скандал достиг той точки кипения, когда сам Бог велит вмешаться партийным инстанциям. Салин с Решетниковым, до поры, как ленивые львы, наблюдавшие за развитием событий, выпустили когти и с рыком выскочили из засады. Раздав подзатыльники и благодарности, законсервировав одни склоки и оставив вяло тлеть другие, процедив, оценив и подшив компромат, вылитый интриганами друг на друга, Салин с Решетниковым освободили руки для главного, ради чего все, собственно, и затевалось, — вербовки перспективного клиента.
Вербовали и вербуют методом кнута и пряника. Некоторых следует запугать до гусиной кожи, вывалив на стол компромат. Других надо умело приманить, как сладким, идеей, деньгами, безнаказанностью. Если будут зарываться, кнут всегда под рукой.
С кнутом возникли проблемы. Мещерякова пригласили на беседу в Комитет партийного контроля последним. К этому времени от дела не осталось и выеденного яйца.
Утром в этом кабинете побывал прокурор, ведущий следствие по делу Мещерякова. Салин с Решетниковым внимательно изучили материалы и выслушали комментарии следователя. Причина смерти подопытного-добровольца действительно была не в ЛСД, что точно и ясно показала экспертиза.
Потерпевший Федоров, подрабатывавший в НИИ добровольцем-подопытным, весь эксперимент расслабленно лежал на кушетке, и вдруг ему приспичило вскочить на ноги. То ли привиделось что-то, то ли вдруг проснулись рефлексы сержанта ВДВ, следствие не установило. В результате резкого движения упало артериальное давление, научно говоря, произошел ортостатический коллапс, и подопытный грохнулся в обморок. Всей стокилограммовой массой мышц он рухнул на пол, по пути стукнувшись головой о столик, в результате чего временно впал в коматозное состояние. Голова потерпевшего была унизана проводами, надежно закрепленными в штепселях, из-за чего, падая, Федоров потянул за собой приборы. Грохот, искры, паника…
Все произошло так быстро и неожиданно, что поначалу все впали в ступор, а потом засуетились, мешая друг другу. Первым пришел в себя молодой врачишка, прикрепленный к группе Мещерякова. Но из всего набора экстренной терапии почему-то выбрал инъекцию камфоры в сердце. Растолкав бросившихся к Федорову лаборантов, он с размаху вогнал иглу ему в грудину. Попал точно в аорту, поставив последнюю точку в судьбе испытателя. «Врач-вредитель», — прокомментировал Решетников этот пассаж из дела. Получалось, в смерти подопытного вины Мещерякова нет.
Однако с юным эскулапом поступить по всей строгости закона возможности не было никакой. Он оказался побочным сыном членкора Академии медицинских наук, папа, отмаливая грехи, организовал его поступление в мединститут. Сын греха и позора, как с ходу окрестил его Решетников, институт окончил на одни тройки, постоянно балансируя на грани отчисления. Папа, зная цену терапевтическим талантам незаконного отпрыска, по блату устроил его в НИИ, подальше от ни в чем не повинных пациентов. Но от судьбы, как видно, не уйдешь. «Учился на врача, а задницу от головы не отличит, сучонок. — Прокурор оказался не менее циничен в определениях, чем Решетников. — Но за задницу его не возьмешь. Папа не даст. Да и не сажают у нас за неправильное лечение».
С точки зрения организации опыта все было безупречно. Придраться к Мещерякову означало утопить многих в НИИ. Программу экспериментов утвердил научный совет, Федоров получил все необходимые допуски, дозировку и схему применения препарата разрабатывал дипломированный нарколог, даже медик, черт бы его побрал, присутствовал при эксперименте. Общим мнением партийных и правоохранительных органов было закрыть дело за отсутствием состава преступления.
Но Мещеряков об этом знать не мог, что позволяло сыграть в благодетелей. Почему-то простые смертные убеждены, что дела так просто не закрываются, за это заблуждение они и платили подписками о сотрудничестве. Салин решил использовать постановление о закрытии дела как козырный туз в предстоящей вербовке: либо долгий срок, либо бессрочная «дружба».
У них имелись просторные кабинеты в официальном здании Комитета партконтроля — старинном особняке с атлантами на фронтоне, окнами выходящем на улочку, ведущую к Кремлю. За особняком, во внутреннем дворе комплекса Совмина, стояла новостройка, ничем не отличимая от соседних, даже без вывески, только номер строения над подъездом. Из особняка в новостройку вел подземный переход.
Салин с Решетниковым, конспирируясь, проводили деловые встречи с малозначимой клиентурой Организации в этой новостройке. Для таких целей там были отведены безликие маломерные кабинетики, дабы не подавлять мелких людишек видом партийной роскоши. На дверях каждого кабинета были специальные пазы, куда вставлялись таблички с фамилией и инициалами хозяина. Каждый раз разные. Постоянных хозяев кабинета не было. И фамилии на табличке ничего не значили — псевдонимы, также периодически меняемые. Только имя и отчество сохранялись подлинными, чтобы потом не путаться.
Решетников всякий раз, вгоняя в паз пластиковую пластинку, шутил: «Не забудь, Виктор Николаевич, теперь ты — Стасов». Салин привычно отшучивался: «Склерозом не страдаю, товарищ Медведев».
В кабинетике едва уместился Т-образный стол. На хозяйское место сел Салин, Решетников по левую руку, лицом к народу, как он выражался. Мещерякова усадили напротив Решетникова, лицом к окну. Таким образом, он оказался в перекрестье их взглядов и под лучом света. Положение хуже некуда: ничего не утаить, да еще головой крутить приходится, когда вопросы задают оба, но вразнобой.
Но Мещеряков не крутился, как уж на сковородке, поджариваемый живьем. Сидел расслабленно, на вопросы отвечал с достоинством, не торопясь.
Был он на вид, как и описывали недруги и сочувствующие, не от мира сего. В профиль, как его видел Салин, в Мещерякове просматривалось что-то птичье. Неприкаянное, легко уязвимое, но хищное. Сидел, нахохлившись, как ястреб на холодном ветру. Отстраненный, надменный, одинокий.
На нем был еще не потерявший первую свежесть костюм, очевидно, купленный для загранкомандировки. Уголки рубашки слегка загнулись. Галстук в тон, но гораздо старше костюма, изрядно поношенный. Волосы, исхлестанные сединой, отказывались лежать пристойными прядками, пушились неровными клочками: очевидно, готовясь к головомойке в партийной инстанции, Мещеряков утром наспех помыл голову. Брился он тоже на скорую руку, о чем говорили два тонких пореза на подбородке. Время от времени он смотрел поверх головы Решетникова в окно, и тогда его взгляд делался отсутствующим, пустым и мутным, как февральское небо.
Разглядывая Мещерякова, пока шла разминка, Салин пришел к выводу, что надо на ходу менять сценарий. Брать Мещерякова было не на чем. Клиент был отмечен ненавистной всем операм печатью невербуемости. Таким идея, чужая особенно, не нужна. И пряником не заманить, их пряник — черствая горбушка, сознательно выбранная как способ избежать жизненных соблазнов. О деньгах и связанных с ними удовольствиях даже речи быть не может. Таким не страшен кнут, они и так всегда в пути на собственную Голгофу. Какой там, к черту, кнут, когда впереди маячит вожделенный крест! Власть? Исключено. Такие презирают и толпу, и властвующих над ней. Остается только работа, которой фанатично предан. Но большая часть ее творится в его внутреннем мире, куда он никого не допустит. И работать, творить, он может только для себя и ради себя самого. Значит, только сотрудничество, только союз, понял Салин.
Решетников по сценарию играл «злого следователя», мурыжа клиента едкими вопросами. Но фактуры не хватило, да и отвечал Мещеряков обстоятельно, не юля и не снимая с себя вины. Через полчаса Решетников выдохся, исчерпав поводы для нажима. Салин развернул ручку, лежащую на столе, острием к себе. На их языке это означало «моя очередь, будь на подхвате». Заметив сигнал, Решетников удовлетворенно кивнул.
— Владлен Кузьмич, — обратился Салин к Мещерякову, — Комитет партийного контроля занялся вашим делом исключительно из-за важности тематики. Но есть мнение, что Запад втягивает нас в парапсихологические исследования, как в гонку вооружений. Если это лишь провокация, то, клюнув на нее, мы неминуемо отвлечем средства от решения куда более важных проблем, чем ясновидение и телепатия.
В душе он боялся, что Мещеряков в ответ выдаст статистику: сто пятьдесят научных групп и центров, четыре крупнейших университета и засекреченное число военных лабораторий в США с совокупным бюджетом, равным космической программе «Аполлон», штурмовали проблему парапсихологии. Вряд ли кто-то, даже США, мог позволить себе такой дОрогостоящий блеф. По всем признакам, действительно ударными темпами ковали оружие. В закрытых материалах, полученных по линии разведки, вовсю употреблялся термин «нелетальные средства ведения войны». А у нас тем временем светила психиатрии научно обеспечивали борьбу с диссидентами и лепили диагноз «шизофрения» энтузиастам вроде Мещерякова.
Мещеряков вначале затрепетал блеклыми веками, реагируя на неожиданный поворот беседы, но быстро взял себя в руки. Лицо вновь обрело выражение аскета, готового взойти на Голгофу.
— Начнем с того, что гонку с Америкой навязали нам не американцы, а Хрущев. «Догоним и перегоним Америку!» — это его же лозунг. А в чем, по каким показателям? У нас же принципиально различные системы. Никто же не устраивает состязаний нашего скрипача Рихтера с их боксером Мохаммедом Али. Потому что изначально глупо.
Салин с трудом погасил улыбку.
— Хорошо, я уточню вопрос. Насколько мы отстали в создании психотронного оружия? — спросил он.
Ожидал, что, сев на любимого конька, Мещеряков загорится и скажет больше, чем, готовясь к этой встрече, Салин прочел в аналитических материалах.
— Ни на сколько, — с саркастической усмешкой ответил Мещеряков. — Сейчас, конечно, тема — поле непаханое. Десяток групп энтузиастов я в расчет не беру. Но Россия всегда была страной колоссальных мобилизационных усилий. — Он развел руками. — Такие уж мы уродились. И эту целину поднимем, не сомневаюсь. Иными словами, если примут решение, дадут финансирование, спустят план, назначат ответственных, все будет, как с генетикой и кибернетикой. Откроем в столице пару специализированных НИИ, сотню лабораторий в провинции, завалим публикациями и диссертациями, даже курс введем в институтах. Как говорится, если партия скажет «надо», всем научным сообществом ответим «есть!». И даже отрапортуем раньше срока.
Решетников крякнул, послав ироничный взгляд Салину. Он как раз и доказывал Салину, что нет никакого смысла в патронаже над «лженаукой» и его новоявленным мессией. Доказывал, но вынужден был подчиниться коллеге, стоящему в партийной иерархии на одну ступень выше. Салин тем не менее решил гнуть свою линию дальше.
— Вы, как я знаю, побывали на международном конгрессе парапсихологов. Просветите, если не трудно, как обстоят дела в мире с этой, так сказать, лженаукой?
Мещеряков хмыкнул и саркастически скривил губы.
— Душераздирающее зрелище, доложу я вам. Вертеп маразма.
— Ой ли? — с иронией посмотрел на него Салин.
— Ничего удивительного. В ересь несогласия с общепризнанной научной парадигмой впадают из природного фрондерства, исчерпав себя в избранной научной дисциплине или когда маячит возможность удовлетворить научное любопытство за счет меценатов и спонсоров. Там таких был полный зал. Ну как вечная напасть тусовались полоумные, малообразованные энтузиасты всех возрастов. Тихо бесновались расстриги всех ортодоксальных религий, последователи мадам Блаватской, Рериха и Штайнера. Гоголем ходили солидные дяди, подсевшие на фонды Пентагона. За этим сбродом бдительно следили кураторы и вербовщики из соответствующих служб. — Мещеряков почему-то обратился к Решетникову: — Откровенно говоря, никакого отличия от наших научных сборищ я не установил. Что радует. В смысле что не отстаем от Запада.
Салин снял очки с мутно-темными стеклами (по тогдашней партийной моде оправа была мощной и тяжелой), стал задумчиво протирать уголком галстука. Он был глубоко разочарован, но умело это скрывал.
— Получается, блеф. Так следует понимать вашу иронию, Владлен Кузьмич?
— В том-то и дело, что нет! — на этот раз с энтузиазмом в голосе отозвался Мещеряков. — Блеф порождается полной научной импотентностью, как сон разума порождает химер. Отделим бред и химеры от очевидных фактов. Например, состояние раппорта при гипнозе никто из марксистско-ленинских психиатров не оспаривает. Как и его бытовое проявление, когда мать просыпается раньше, чем заплачет дитя. Было время, когда люди являлись друг другу во сне, и это не считалось экстраординарным. Просто существовал такой способ получения информации. Назывался ясновидение. В то время наш телефон был бы не меньшей диковинкой, как сейчас телепатия. Для меня ясновидение такая же реальность, как для моих оппонентов — телевизор. Телепатия — телефон, телекинез — подъемный кран, телепортация — автомобиль, левитация — самолет. Продолжать аналогию?
— Вы хотите сказать, что нам доступно лишь примитивное техническое воплощение известных феноменов психики? — Салин вспомнил строки из неопубликованной работы Мещерякова. Агентура доставила ему не гранки, а фотокопии черновиков с пометками автора.
— Естественно! Для владения феноменами, убого называемыми экстрасенсорными, надо быть индусом эпохи написания Махабхараты. То есть стопроцентным фундаментальным идеалистом. А нам, ортодоксальным материалистам, за радость изобрести телефон.
— Что же касается оружия… — подсказал ему Салин.
Огонек в глазах Мещерякова сразу же погас.
Он насупился и вновь стал похожим на побитого стылым ветром ястреба.
— Конечно же, оружие, — тихо пробормотал он. Лицо опять стало маской аскета, готового принять еще один удар судьбы. Голос сразу же сделался сухим, трескучим, как сучья в костре. — Оружие — это желание убить. В состоянии аффекта, а в нем концентрируется тяга человека к разрушению, все равно, чем убивать. Впавший в безумие убивает всем, что подвернется под руку, а если нет, то голыми руками или терзает зубами, как зверь. Лишь холодный разум изобретает нож, меч, пистолет или атомную бомбу. Возможно ли убить мыслью? При известном техническом обеспечении — да. Для меня, во всяком случае, психотронное оружие столь же реально, как для средневековой инквизиции были реальны сглаз, порча и заговор на смерть. Вы согласны со мной? — Он почему-то снова обратился к Решетникову.
Решетников насупился, но в разговор не вступил.
— И вы беретесь его создать? — как можно нейтральнее спросил Салин.
И тут же пожалел, что очки с темными стеклами все еще держал в руке. Глаза оказались незащищенными, и взгляд Мещерякова прошил их насквозь, вонзившись в самый мозг. Салину даже на миг показалось, что под черепной коробкой в теплой массе мозга копошится холодная стальная спица.
Тон Мещерякова тоже оказался под стать взгляду — ледяным и колючим.
— Я изучаю человека. Существо по определению смертное, — медленно произнес он. — Любые данные о человеке можно обратить ему во вред. Но оружие для меня — лишь побочный эффект исследований.
— Оружием убивают, вас это не тревожит? — Вопрос касался морального аспекта, чрезвычайно важного в свете дальнейшего сотрудничества. Время от времени у Организации возникала необходимость «окончательно закрыть проблему», как нейтрально выражались принимавшие решение. И очень важно, чтобы исполнитель был внутренне готов исполнить приказ, не психануть дои не сломаться после.
— Вы можете точно сказать, чем занимался Королев: конструировал баллистические носители ядерного оружия или осваивал ближайший космос? — На губах Мещерякова опять мелькнула саркастическая улыбочка. — Вот и я не могу разделить свои опыты по расширению сознания с созданием средств его уничтожения. В конце концов моя задача — воплотить в технике то, что заложено Всевышним в человеке. Не более того. Моральный аспект и кармическую ответственность пусть несет тот, кто будет применять оружие.
— Все ясно. — Салин водрузил очки на нос и расслабленно отвалился в кресле.
Клиент, как выяснилось, полностью созрел для работы. Невольно закралась мысль, что Мещеряков, если действительно обладает способностью к ясновидению, как утверждало его досье, все знал заранее и в офис Организации шел как в отдел кадров. Даже если это и так, чем черт не шутит, значит, готов принять предложение закрыть скандал и перевестись в НИИ судебной психиатрии имени Сербского, а через месяц с этого «аэродрома подскока» упорхнуть на должность главврача в психиатрическую клинику в тихом Заволжске. Там, в провинциальном дурдоме, и «подопытных кроликов» с разной степенью расширенного сознания навалом, и на смертельные исходы при экспериментах посмотрят сквозь пальцы. В конце концов, где же еще жить аскету и магу как не в дальней башне замка? Там и тихо, и, не дай бог, коль свихнется чернокнижник окончательно, подвал с цепью недалеко.
В том, что Мещеряков относится к гонимому толпой и привечаемому князьями племени алхимиков, Салин не сомневался. Он готов был потратить толику секретных фондов Организации, пусть Мещеряков накупит себе драконьих яиц, лапок летучих мышей, рук висельников и самых современных приборов, лишь бы им первым в руки попало оружие, от которого пока не придумали защиты и следов применения которого не найдешь, сколько ни ищи.
А в том, что страна катится к гражданской войне, он ни на секунду не сомневался. Давно уже закопали у Кремлевской стены дряхлого генсека, прошамкавшего по бумажке: «Хочешь мира, борись за мир». Нет, золотой век Империи кончился. Настали новые времена, и в них, как встарь, металлом звенело «para pasem, para bellum» — «хочешь мира, готовься к войне».
В кабинетике повисла та особенная, вязкая тишина, что предшествует заключению сделки. Позиции выяснены, ставки определены, осталось только посмотреть друг другу в глаза и пожать руки. Салин всегда наслаждался этими мгновениями перед агреманом [2], от которого ни одна сторона уже никогда не открестится.
Но, очевидно, в натуре Мещерякова было все портить. Паузу он использовал, чтобы сосредоточенно разглядывать Решетникова. А тот сидел и сопел, как медведь в клетке, на которого уставился осел. И по вислому уху не дать, и попросить не таращиться — не поймет.
И вдруг Мещеряков выдохнул с облегчением, будто решил какую-то важную задачку, и выдал: — Вот вы, Павел Степанович, относитесь к натурам сомневающимся. Весь разговор, я чувствовал, вы балансировали между легкой иронией и глубоким сарказмом. Между тем вы не будете отрицать, что иной раз следует хлопнуть себя по ушам, чтобы все пришло в норму. Так?
Салина удивили слова Мещерякова, но реакция друга и соратника показалась еще более странной. Лицо Решетникова залилось краской, сначала красной, потом бордовой. Он тяжко засопел, хотел что-то сказать, очевидно, резкое, но, смутившись, опустил взгляд.
Старые львы
Решетников насадил на вилку кусок шашлыка, обмакнул в соус, отправил в рот и уже с набитым ртом пробурчал:— Надо было Дедалу еще тогда крылышки подрезать, зря я тебя послушал.
Салин понял, что они оба вспоминали один и тот же эпизод из многолетнего сотрудничества с Мещеряковым. Отставил пустой стаканчик и спросил:
— Дружище, а чем он тебя так разозлил? Колись уж, дело давнее.
Решетников замычал, покачивая головой, при этом пытался прожевать мясо. «Совсем как медведь, которого досадливые осы отрывают от трапезы», — с улыбкой подумал Салин.
— Да черт с ним, дело действительно давнее. — Решетников промокнул губы салфеткой. — Не застольная тема, предупреждаю.
— Не важно. — Салин демонстративно принялся за еду.
— Я пацаном еще был, лет четырнадцать, когда отец нас в Германию вызвал. Лето сорок пятого. Красота! Раскатали наши пол-Европы танками, но после родных широт все раем казалось. Главное, еды навалом. Отец в военной администрации служил. Личный «хорьх» и все такое. Однажды поехали к коменданту соседнего городка победу обмывать по которому разу. На обратном пути всех растрясло, встали проветриться и отлить. Вот так. — Он провел пальцем линию по столу. — Впереди джип с охраной, наш «хорьх», за ним полуторка с трофейным барахлом, подарок от коменданта. Мужики прямо над кюветом устроились, а мне как-то неловко стало. Перебрался через канаву и на опушке лесочка устроился. Только штаны снял, как за мной валежник хрустнул. Там за спиной пригорочек небольшой был. Оглядываюсь, а там немчонок стоит. Мой ровесник. Вылитый Ганс: белобрысый, весь в веснушках. Мне отец на заказ форму военную сшил, щегольская такая, офицерского сукна. Не форма, а костюм от Версаче. На Гансике тоже форма была, только полевая, ношеная. И тонкая маскировочная куртка поверх, штопаная-перештопаная. Глянул он на меня с презрением таким, даже губы вывернул. И вдруг кладет на плечо фаустпатрон [3]. Я даже охнуть не успел… Как бахнет над самым ухом. А потом — взрыв. Снес, шельмец, наш «хорьх» с дороги. И очередью из «шмайссера» добавил. Мужики бывалые оказались, быстро в себя пришли и давай шмалять по лесу из всех стволов. Я, как был с голым задом, кувырком за ближайший бугорок и молился, чтобы свои не зацепили. Погнались наши за тем гаденышем, а он все, как взрослый, устроил. Первые трое, что на тропу выскочили, на растяжке подорвались. Такие дела… В общем, затравили Гансика. Он огрызался до последнего патрона. А потом заорал на весь лес, я сам слышал: «Шварцкорп!.. Нихт капитулирен»! Солдаты СС не сдаются, так понимать надо. Голосок такой писклявый… И грудью на кинжал упал. Вот так.
— Однако. — Салин покачал головой.
— Потом выяснили: недалеко юнкерская школа СС была. Всех, подзатыльники раздав, наши по домам разогнали. А этот гаденыш решил в войну играть до конца и в Валгаллу попасть.
— «Лебесборн СС» [4]? — уточнил Салин.
— Они самые. — Решетников кивнул. — Пионеры-герои, твою богодушу…
Помолчали, делая вид, что сосредоточились на еде. Салин ждал, предоставляя другу право самому, если захочет, закончить рассказ.
Решетников разлил вино по стаканчикам. На этот раз до краев.
— Батя всю войну прошел без ранений, а в тот раз зацепило крепко. С полгода в госпитале провалялся. Ну а у меня от шока, что ли, запоры начались. Каждый раз как гайку, прости за натурализм, из себя выдавливал. Пока военврач знакомый не подсказал клин клином вышибать. В общем, садишься на толчок и со всей силы хлопаешь себя по ушам.
— И помогло? — удивился Салин.
— Как видишь, до сих пор жив. — Решетников грустно улыбнулся. — Только как об этом Мещеряков узнал, ума не приложу. Даже моя благоверная не знала. И что интересно: после того разговора все как рукой сняло. Не смотри так, я сам до сих пор удивляюсь.
Решетников чокнулся со стоящим на столе стаканчиком Салина.
— Выпьем, Виктор Николаевич. Теперь — за нас.
— И наши дела, — добавил Салин, поднимая стакан.
Перед тем как перейти к делам, прожевали и проглотили по куску сочного мяса, запили глотком вина.
— Дела наши плохи, Виктор Николаевич.
Решетников кивком подозвал Владислава. Тот все время сидел в сторонке безучастно, как воспитанный доберман, чутко осматривая окрестности. С готовностью вскочил и подошел к столику.
— Доложи фактуру, — бросил ему Решетников, вновь принимаясь за еду.
Голос у Владислава был безликий, лишенный эмоциональной окраски, будто не человек говорит, а автоответчик.
— Смерть Дедала произошла седьмого в одиннадцать двадцать две. Следствие вела Останкинская прокуратура. Согласно материалам дела, из-за залитой кофе конфорки на кухне скопился газ. Мещеряков получил легкое отравление, повлекшее нарушение ориентации, в результате чего, открывая окно, потерял равновесие и выпал вниз.
— Парашютист? — Салин употребил специальный термин для подобного рода несчастных случаев.
— Дверь была закрыта изнутри, — не отреагировав на вопрос, продолжил Владислав. — Следов борьбы в квартире не обнаружено. На трупе не обнаружено следов насилия. Все травмы прижизненные и получены в результате падения. Имеются свидетели падения, они утверждают, что Мещеряков вывалился из окна без посторонней помощи. Прокуратура сразу же исключила версию насильственной смерти. Самоубийство весьма сомнительно. Сожительница Мещерякова — Юлия Варавина — пыталась убедить, что Мещерякова убили, но ее слушать не стали. Прокуратура готовилась вынести постановление о закрытии уголовного дела ввиду того, считают, что смерть произошла в результате несчастного случая.
Решетников промычал что-то невнятное, поднял вилку вверх, призывая Салина к вниманию.