обнаженным по пустынным комнатам старого дома, причудливо освещенного лунным
светом. Большинство лошадей, сдохших накануне, были сожжены вдали от дома,
но запах разложения был невыносим. После тяжелого дневного перехода всей
этой недели солдаты уже не пели песен, а у него не хватило духу наказать
часовых, которые заснули от голода. И вдруг в глубине открытой галереи,
которая выходила на широкую голубую долину, он увидел Королеву Марию Луису:
она сидела на возвышении, сложенном из кирпичей, поставленных ребром.
Красавица-мулатка в расцвете юности, с божественным профилем, укутанная с
ног до головы в шаль, затканную цветами, курила сигару. Мария Луиса
испугалась и, вытянув руку, осенила его крестом.
- Во имя Бога или дьявола, - сказала она, - что ты хочешь?
- Тебя, - сказал он.
Он улыбнулся, и она увидела, как сверкнули его зубы в свете луны. Он
крепко обнял ее, так что она не могла пошевелиться, и стал осыпать нежными
поцелуями ее лоб, глаза, щеки, шею, пока она не стала послушной. Тогда он
сбросил с нее шаль, и у него перехватило дух. Она была обнаженной, как и он,
потому что бабушка, которая спала с ней в комнате, забирала у нее одежду,
чтобы она не вставала ночью курить, и не знала, что на рассвете она
заворачивается в шаль и все равно выходит покурить. Генерал перенес ее в
гамак, продолжая сладко целовать, и она отдалась ему не потому, что в ней
проснулось желание или любовь, а из страха. Она была девственницей. Когда
сердце ее снова застучало ровно, она сказала:
- Я - рабыня, сеньор.
- Уже нет, - ответил он. - Любовь сделала тебя свободной.
Утром он выкупил ее у хозяина асьенды за сто песо из своих небогатых
запасов и отпустил на свободу без всяких условий. Перед тем как уйти, он не
устоял перед искушением предложить ей выбор. Он был в патио вместе с
несколькими офицерами, оседлавшими всю имеющуюся домашнюю скотину, пригодную
для верховой езды, - лучше сказать, с людьми, пережившими собственную
смерть. Остальная часть войска собралась проститься с ними и перейти под
командование дивизионного генерала Хосе Антонио Паэса, который прибыл
накануне.
Генерал выступил с кратким прощальным обращением, в котором несколько
смягчил драматизм ситуации, и уже собирался отправиться в путь, как вдруг
увидел Королеву Марию Луису в недавно обретенном состоянии свободной и
хорошо устроенной женщины. Она только что приняла ванну и была прекрасна,
сверкая под небом Льяно крахмальной белизной нижних юбок, отделанных
кружевами, и скромной блузкой рабыни. Он проникновенно спросил ее:
- Ты остаешься или пойдешь с нами? Она ответила ему с чарующей улыбкой:
- Я остаюсь, сеньор.
Ответ был встречен единодушным хохотом. Тогда хозяин дома, испанец, с
первого часа борьбы за независимость его сторонник и друг, улыбаясь,
встряхнул кожаный кошелек с сотней песо и подбросил его. Генерал поймал его
на лету.
- Сохраните их для дела, ваше превосходительство, - сказал ему хозяин.
- В любом случае, девушка на свободе.
Генерал Хосе Антонио Паэс, чья внешность фавна удивительно подходила к
его разноцветным лохмотьям, весело рассмеялся.
- Вот видите, генерал, - сказал он. - Стоит стать Освободителем, и
тотчас случится что-либо подобное.
Он согласился с Паэсом и попрощался со всеми широким жестом руки. С
Королевой Марией Луисой он простился с достоинством проигравшего и никогда
после этого ничего не слышал о ней. Все это вспомнил Хосе Паласиос, никогда
до этого не вспоминавший о той ночи полнолуния, пока генерал не сказал ему:
все было как тогда, только не было, к несчастью, божественного появления
Королевы Марии Луисы. И тогда и сейчас была ночь поражения.
В пять утра, когда Хосе Паласиос принес ему утреннее питье, то увидел:
генерал лежит с открытыми глазами. Вдруг он приподнялся так резко, что едва
не упал, и сильно закашлялся. Он сидел в гамаке и кашлял, обхватив голову
руками, пока не прошел приступ. Потом стал пить обжигающе горячее зелье, и
настроение у него поднималось с каждым глотком.
- Всю ночь мне снился Кассандр, - сказал он. Так он называл гранадского
генерала Франсиско де Паула Сантандера, своего большого друга в давние годы
и противника во все остальные времена, начальника генерального штаба своей
армии с начала войны и представителя президента в Колумбии во время
тяжелейших кампаний по освобождению Кито и Перу и основанию Боливии. Скорее
в силу исторической необходимости, чем по призванию, он был толковым и
храбрым воином, до странного склонным к жестокости, но его гражданские
добродетели и блестящее академическое образование способствовали его славе.
Без сомнения, это был второй человек в борьбе за независимость и первый в
установлении законодательства в республике, человек, который навсегда
остался верен букве закона и традициям.
Однажды, после многочисленных попыток объявить о своей отставке,
генерал сказал Сантандеру, что уходит спокойным за свое представительство,
ибо "я оставляю страну вам, потому что вы - второй я, и, может быть,
лучший". Ни одному человеку, в силу ли фактов или благодаря собственному
уму, он так не доверял. Он пожаловал ему титул: Человек Закона. Однако тот,
кто заслужил все это, вот уже два года как был выслан в Париж за участие,
ничем не подтвержденное, в одном из заговоров с целью убить генерала.
Вот как это было. В 1828 году, 25 сентября, в среду, около полуночи,
двенадцать гражданских и двадцать шесть военных ворвались в Дом
правительства в Санта-Фе, убили двух собак из тех, что охраняли президента,
ранили нескольких часовых, тяжело ранили ударом сабли в предплечье капитана
Андреса Ибарру, убили шотландского полковника Вильяма Фергюссона, члена
Британского легиона и адъютанта президента, о котором последний говорил, что
он храбр, словно Цезарь, и поднялись по лестнице с криками: "Да здравствует
свобода, и смерть тирану".
Мятежники приговорили его к смерти за чрезвычайную склонность к
диктаторству, которую генерал продемонстрировал три месяца назад,
воспрепятствовав победе сторонников Сантандера на Учредительном собрании в
Оканье - Сантандер, который был в течение семи лет вице-президентом
республики, был низложен. Сантандер сообщил об этом своему другу одной
фразой, типично в его стиле: "Я имел удовольствие быть погребенным под
обломками конституции 1821 года". Ему было тогда тридцать шесть лет. Он был
назначен полноправным представителем страны в Вашингтоне, но несколько раз
откладывал отъезд, возможно, рассчитывая на то, что заговор удастся.
Генерал и Мануэла Саенс едва успели помириться и пробыть вместе лишь
одну ночь. Конец недели они провели в селении Соача, в двух с половиной
лигах от того места, и вернулись в понедельник в разных колясках после
любовных разногласий, более глубоких, чем обычно, ибо он был глух к
предупреждениям о том, что его хотят убить, о чем говорили все и во что не
верил только он один. Она не отвечала на его многочисленные послания,
которые он отправлял из дворца Сан Карлос, напротив ее дома, до того самого
вечера, до девяти часов, когда она, получив три особенно настойчивые
записки, надела поверх домашних туфель непромокаемые башмаки, закуталась в
шаль и пошла под дождем через улицу. Она обнаружила его плавающим лицом
кверху в благоухающих водах ванны, без Хосе Паласиоса, и не приняла его за
мертвеца потому лишь, что много раз видела, как он предается размышлениям в
этом приятном состоянии. Он узнал ее по шагам и заговорил, не открывая глаз.
- Назревает бунт, - сказал он.
Ее ирония не могла скрыть раздражение.
- В добрый час, - ответила она. - Они еще успеют до десяти, ведь вы так
внимательны к предупреждениям.
- Я верю только в предзнаменования, - сказал он.
Подобная игра была уже позволительна, поскольку начальник его
генерального штаба, открывший заговорщикам ночной пароль, чтобы они могли
беспрепятственно пройти во дворец, дал ему слово, что заговор провалится.
Так что он вышел из ванной в веселом расположении духа.
- Не тревожься, - сказал он, - этим сволочам подрежут крылышки.
Они начали резвиться в постели, он обнаженный, она полураздетая, когда
услышали первые крики, первые выстрелы и грохот пушек, стрелявших по казарме
преданных ему частей. Мануэла быстро помогла ему одеться, надела на его ноги
непромокаемые башмаки, в которых пришла сама, потому что единственную пару
сапог генерал отдал чистить, и помогла ему спуститься через балкон с саблей
и пистолетом, правда, без всякого прикрытия от дождя. Не успел он оказаться
на улице, как взял на прицел чью-то тень, которая приближалась к нему:
"Стой! Кто идет?" То был его вестовой, который возвращался в дом,
встревоженный новостью, что его хозяина убили. Решив разделить с генералом
его участь до конца, он прятался вместе с ним в зарослях близ моста Кармен
через ручей Святого Августина, до тех пор пока не зазвучали залпы пушек
верных ему войск.
Мануэла Саенс, которая при подобных обстоятельствах всегда проявляла
хитрость и смелость, вышла навстречу атакующим, ворвавшимся в спальню. Они
спросили ее о президенте, и она ответила, что он в зале заседаний Ее
светом. Большинство лошадей, сдохших накануне, были сожжены вдали от дома,
но запах разложения был невыносим. После тяжелого дневного перехода всей
этой недели солдаты уже не пели песен, а у него не хватило духу наказать
часовых, которые заснули от голода. И вдруг в глубине открытой галереи,
которая выходила на широкую голубую долину, он увидел Королеву Марию Луису:
она сидела на возвышении, сложенном из кирпичей, поставленных ребром.
Красавица-мулатка в расцвете юности, с божественным профилем, укутанная с
ног до головы в шаль, затканную цветами, курила сигару. Мария Луиса
испугалась и, вытянув руку, осенила его крестом.
- Во имя Бога или дьявола, - сказала она, - что ты хочешь?
- Тебя, - сказал он.
Он улыбнулся, и она увидела, как сверкнули его зубы в свете луны. Он
крепко обнял ее, так что она не могла пошевелиться, и стал осыпать нежными
поцелуями ее лоб, глаза, щеки, шею, пока она не стала послушной. Тогда он
сбросил с нее шаль, и у него перехватило дух. Она была обнаженной, как и он,
потому что бабушка, которая спала с ней в комнате, забирала у нее одежду,
чтобы она не вставала ночью курить, и не знала, что на рассвете она
заворачивается в шаль и все равно выходит покурить. Генерал перенес ее в
гамак, продолжая сладко целовать, и она отдалась ему не потому, что в ней
проснулось желание или любовь, а из страха. Она была девственницей. Когда
сердце ее снова застучало ровно, она сказала:
- Я - рабыня, сеньор.
- Уже нет, - ответил он. - Любовь сделала тебя свободной.
Утром он выкупил ее у хозяина асьенды за сто песо из своих небогатых
запасов и отпустил на свободу без всяких условий. Перед тем как уйти, он не
устоял перед искушением предложить ей выбор. Он был в патио вместе с
несколькими офицерами, оседлавшими всю имеющуюся домашнюю скотину, пригодную
для верховой езды, - лучше сказать, с людьми, пережившими собственную
смерть. Остальная часть войска собралась проститься с ними и перейти под
командование дивизионного генерала Хосе Антонио Паэса, который прибыл
накануне.
Генерал выступил с кратким прощальным обращением, в котором несколько
смягчил драматизм ситуации, и уже собирался отправиться в путь, как вдруг
увидел Королеву Марию Луису в недавно обретенном состоянии свободной и
хорошо устроенной женщины. Она только что приняла ванну и была прекрасна,
сверкая под небом Льяно крахмальной белизной нижних юбок, отделанных
кружевами, и скромной блузкой рабыни. Он проникновенно спросил ее:
- Ты остаешься или пойдешь с нами? Она ответила ему с чарующей улыбкой:
- Я остаюсь, сеньор.
Ответ был встречен единодушным хохотом. Тогда хозяин дома, испанец, с
первого часа борьбы за независимость его сторонник и друг, улыбаясь,
встряхнул кожаный кошелек с сотней песо и подбросил его. Генерал поймал его
на лету.
- Сохраните их для дела, ваше превосходительство, - сказал ему хозяин.
- В любом случае, девушка на свободе.
Генерал Хосе Антонио Паэс, чья внешность фавна удивительно подходила к
его разноцветным лохмотьям, весело рассмеялся.
- Вот видите, генерал, - сказал он. - Стоит стать Освободителем, и
тотчас случится что-либо подобное.
Он согласился с Паэсом и попрощался со всеми широким жестом руки. С
Королевой Марией Луисой он простился с достоинством проигравшего и никогда
после этого ничего не слышал о ней. Все это вспомнил Хосе Паласиос, никогда
до этого не вспоминавший о той ночи полнолуния, пока генерал не сказал ему:
все было как тогда, только не было, к несчастью, божественного появления
Королевы Марии Луисы. И тогда и сейчас была ночь поражения.
В пять утра, когда Хосе Паласиос принес ему утреннее питье, то увидел:
генерал лежит с открытыми глазами. Вдруг он приподнялся так резко, что едва
не упал, и сильно закашлялся. Он сидел в гамаке и кашлял, обхватив голову
руками, пока не прошел приступ. Потом стал пить обжигающе горячее зелье, и
настроение у него поднималось с каждым глотком.
- Всю ночь мне снился Кассандр, - сказал он. Так он называл гранадского
генерала Франсиско де Паула Сантандера, своего большого друга в давние годы
и противника во все остальные времена, начальника генерального штаба своей
армии с начала войны и представителя президента в Колумбии во время
тяжелейших кампаний по освобождению Кито и Перу и основанию Боливии. Скорее
в силу исторической необходимости, чем по призванию, он был толковым и
храбрым воином, до странного склонным к жестокости, но его гражданские
добродетели и блестящее академическое образование способствовали его славе.
Без сомнения, это был второй человек в борьбе за независимость и первый в
установлении законодательства в республике, человек, который навсегда
остался верен букве закона и традициям.
Однажды, после многочисленных попыток объявить о своей отставке,
генерал сказал Сантандеру, что уходит спокойным за свое представительство,
ибо "я оставляю страну вам, потому что вы - второй я, и, может быть,
лучший". Ни одному человеку, в силу ли фактов или благодаря собственному
уму, он так не доверял. Он пожаловал ему титул: Человек Закона. Однако тот,
кто заслужил все это, вот уже два года как был выслан в Париж за участие,
ничем не подтвержденное, в одном из заговоров с целью убить генерала.
Вот как это было. В 1828 году, 25 сентября, в среду, около полуночи,
двенадцать гражданских и двадцать шесть военных ворвались в Дом
правительства в Санта-Фе, убили двух собак из тех, что охраняли президента,
ранили нескольких часовых, тяжело ранили ударом сабли в предплечье капитана
Андреса Ибарру, убили шотландского полковника Вильяма Фергюссона, члена
Британского легиона и адъютанта президента, о котором последний говорил, что
он храбр, словно Цезарь, и поднялись по лестнице с криками: "Да здравствует
свобода, и смерть тирану".
Мятежники приговорили его к смерти за чрезвычайную склонность к
диктаторству, которую генерал продемонстрировал три месяца назад,
воспрепятствовав победе сторонников Сантандера на Учредительном собрании в
Оканье - Сантандер, который был в течение семи лет вице-президентом
республики, был низложен. Сантандер сообщил об этом своему другу одной
фразой, типично в его стиле: "Я имел удовольствие быть погребенным под
обломками конституции 1821 года". Ему было тогда тридцать шесть лет. Он был
назначен полноправным представителем страны в Вашингтоне, но несколько раз
откладывал отъезд, возможно, рассчитывая на то, что заговор удастся.
Генерал и Мануэла Саенс едва успели помириться и пробыть вместе лишь
одну ночь. Конец недели они провели в селении Соача, в двух с половиной
лигах от того места, и вернулись в понедельник в разных колясках после
любовных разногласий, более глубоких, чем обычно, ибо он был глух к
предупреждениям о том, что его хотят убить, о чем говорили все и во что не
верил только он один. Она не отвечала на его многочисленные послания,
которые он отправлял из дворца Сан Карлос, напротив ее дома, до того самого
вечера, до девяти часов, когда она, получив три особенно настойчивые
записки, надела поверх домашних туфель непромокаемые башмаки, закуталась в
шаль и пошла под дождем через улицу. Она обнаружила его плавающим лицом
кверху в благоухающих водах ванны, без Хосе Паласиоса, и не приняла его за
мертвеца потому лишь, что много раз видела, как он предается размышлениям в
этом приятном состоянии. Он узнал ее по шагам и заговорил, не открывая глаз.
- Назревает бунт, - сказал он.
Ее ирония не могла скрыть раздражение.
- В добрый час, - ответила она. - Они еще успеют до десяти, ведь вы так
внимательны к предупреждениям.
- Я верю только в предзнаменования, - сказал он.
Подобная игра была уже позволительна, поскольку начальник его
генерального штаба, открывший заговорщикам ночной пароль, чтобы они могли
беспрепятственно пройти во дворец, дал ему слово, что заговор провалится.
Так что он вышел из ванной в веселом расположении духа.
- Не тревожься, - сказал он, - этим сволочам подрежут крылышки.
Они начали резвиться в постели, он обнаженный, она полураздетая, когда
услышали первые крики, первые выстрелы и грохот пушек, стрелявших по казарме
преданных ему частей. Мануэла быстро помогла ему одеться, надела на его ноги
непромокаемые башмаки, в которых пришла сама, потому что единственную пару
сапог генерал отдал чистить, и помогла ему спуститься через балкон с саблей
и пистолетом, правда, без всякого прикрытия от дождя. Не успел он оказаться
на улице, как взял на прицел чью-то тень, которая приближалась к нему:
"Стой! Кто идет?" То был его вестовой, который возвращался в дом,
встревоженный новостью, что его хозяина убили. Решив разделить с генералом
его участь до конца, он прятался вместе с ним в зарослях близ моста Кармен
через ручей Святого Августина, до тех пор пока не зазвучали залпы пушек
верных ему войск.
Мануэла Саенс, которая при подобных обстоятельствах всегда проявляла
хитрость и смелость, вышла навстречу атакующим, ворвавшимся в спальню. Они
спросили ее о президенте, и она ответила, что он в зале заседаний Ее
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента