глаза, а слова "О, королева! О, королева!" он произнес не губами, а
перерезанным горлом.
Улисс, испуганный чудовищным воспоминанием бабушки, схватил Эрендиру за
руку.
- Старая убийца! - воскликнул он. Эрендира не обратила на него
внимания, потому что в этот момент начало светать. Часы пробили пять.
- Уходи, - сказала Эрендира. - Сейчас она проснется.
- Как слону дробина! - воскликнул Улисс. - Не может быть!
Эрендира пронзила его уничтожающим взглядом.
- Просто, - сказала она, - ты даже убить никого не способен.
Жестокость упрека настолько потрясла Улисса, что он тут же покинул
шатер. Эрендира, полная тайной ненависти и неудовлетворенного бешенства, не
отрываясь глядела на спящую бабушку, а снаружи поднималось солнце, и птицы
будили рассветный воздух. Тут бабушка открыла глаза и, безмятежно улыбаясь,
посмотрела на Эрендиру:
- Храпи тебя Бог, дочка.
Единственной заметной переменой был беспорядок, замешавшийся в
привычный режим: в среду бабушке захотелось надеть воскресное платье; она
решила, что Эрендира должна принимать первого клиента не раньше одиннадцати;
она попросила покрасить ей ногти в гранатовый цвет и сделать прическу, как у
епископа.
- Никогда мне так не хотелось сфотографироваться, - восклицала она.
Эрендира стала ее причесывать и вдруг увидела, что между зубьев гребня
застрял пучок волос. Перепугавшись, она показала его бабушке. Бабушка,
внимательно его рассмотрев, дернула себя за полосы, и в руках у нее осталась
целая прядь. Она бросила ее на пол, дернула снова и вырвала клок волос еще
больших размеров. Тогда, умирая со смеху, она принялась рвать на себе волосы
обеими руками, с непостижимым ликованием бросая их в воздух целыми
пригоршнями до тех пор, пока голова ее не стала гладкой, как очищенный
кокос.
От Улисса вестей не было, но две недели спустя, выйдя из шатра,
Эрендира услышала крик совы. Бабушка играла на пианино и была настолько
погружена в свою тоску, что не замечала происходящего. На голове ее
красовался парик из переливающихся перьев.
Эрендира поспешила на зов и только тут заметила бикфордов шнур, один
конец которого был подведен к пианино, а другой, уходивший в заросли
кустарника, терялся в темноте. Она примчалась в то место, где прятался
Улисс, и оба, притаившись за кустами, следили с замиранием сердца, как
голубой язычок пламени бежит по шнуру, пересекает темноту и скрывается в
шатре.
- Заткни уши, - сказал Улисс.
Они одновременно заткнули уши, но зря - взрыва не было. Ярчайшая
вспышка осветила изнутри шатер, который в полной тишине разлетелся на куски
и исчез в дымном вихре отсыревшего пороха. Когда Эрендира, в полной
уверенности, что бабушка мертва, все же решилась войти, она увидела, что,
несмотря на опаленный парик и обгоревшие лохмотья, бабушка, более чем
когда-либо полная энергии, пытается потушить огонь одеялом.
Улисс скрылся, воспользовавшись переполохом среди индейцев, сбитых с
толку противоречивыми приказами бабушки. Когда наконец пожар был потушен, а
дым рассеялся, перед ними предстала картина, напоминающая корабль,
потерпевший крушение.
- Похоже на злой умысел, - сказала бабушка. - Пианино просто так не
взрываются.
Пытаясь установить причину новой катастрофы, она начала строить всякого
рода догадки, но уклончивые ответы Эрендиры и ее бесстрашные действия в
конце концов сбили бабушку с толку. Она не обнаружила никакой
противоречивости в поведении внучки, а о существовании Улисса даже не
вспомнила. Она бодрствовала до утра, нанизывая подозрение на подозрение и
подсчитывая убытки. Спала она мало и беспокойно. На следующий день, сняв с
нес жилет с золотыми слитками, Эрендира увидела волдыри от ожогов на плечах
и сожженную до мяса грудь. "Это оттого, что я ворочалась во сне, - сказала
бабушка, в то время как Эрендира растирала ожоги яичными белками. - И кроме
того, я видела странный сон".
Она сосредоточилась, стараясь, чтобы видение предстало так же
отчетливо, как во сне.
- Это был павлин в белом гамаке, - сказала она. Эрендира удивилась, но
тут же придала своему лицу всегдашнее выражение.
- Это добрый знак, - солгала она, - Кто видит во сне павлина, будет
долго жить.
- Да услышит тебя Бог, - сказала бабушка, - ведь у нас опять все как
было. Надо начинать сначала.
Эрендира сохранила невозмутимость. Оставив бабушку, всю облепленную
белками и с вымазанным горчицей черепом, она вынесла из шатра блюдо с
компрессами. Стоя под пальмовым навесом, служившим кухней, выпуская на блюдо
белки, Эрендира встретилась глазами с Улиссом, который выглядывал из-за
очага совсем так же, как в первый раз выглядывал из-за кровати. Ничему не
удивляясь, Эрендира сказала голосом, полным усталости:
- Ты только увеличил мой долг, вот и все. Глаза Улисса затуманились
печалью. Оцепенев, он молча глядел на Эрендиру, разбивавшую яйца с
выражением такого презрения на лице, как будто его, Улисса, попросту не
существовало. Через мгновение он обвел взглядом кухонную утварь: котлы,
связки ачьоте, тарелки, мясницкий нож. Улисс выпрямился и, как всегда не
говоря ни слова, вошел под навес и взял нож.
Эрендира так и не взглянула на него, только когда Улисс выходил из
кухни, сказала очень тихо:
- Берегись, она уже предупреждена о смерти. Ей приснился павлин в белом
гамаке.
Бабушка увидела Улисса с ножом в руках и, сделав нечеловеческое усилие,
встала без помощи посоха и подняла руки.
- Парень, - вскричала она, - ты рехнулся! Улисс прыгнул на нее и нанес
неотразимый удар прямо в голую грудь. Бабушка застонала и бросилась на
Улисса, стараясь задушить его своими мощными, как у медведицы, руками.
- Сукин сын, - прорычала она. - Слишком поздно я поняла, что у тебя
лицо ангела-предателя.
Больше она ничего не успела сказать, потому что в этот миг Улисс
высвободил руку с ножом и ударил второй раз - в бок. Бабушка глухо застонала
и еще сильнее прижала к себе убийцу. Улисс безжалостно нанес третий удар, и
с силой выброшенная струя крови забрызгала ему лицо, - кровь эта была
маслянистой, блестящей и зеленой, точь-в-точь мятный мед.
Эрендира стояла у входа с блюдом в руках, наблюдая за схваткой с
преступным бесстрашием.
Рыча от боли и бешенства, огромная, как скала, бабушка намертво
вцепилась в Улисса. Ее руки, ноги и даже голый череп были залиты зеленой
кровью. Ее дыхание, как дыхание мехов, прерываемое хрипами агонии,
переполняло шатер. Улиссу снова удалось высвободить руку, и когда он вспорол
бабушке живот, выплеснувшаяся зеленая жижа залила его с головы до ног.
Бабушка, хватая ртом такой необходимый для жизни воздух, ничком рухнула на
пол. Улисс вырвался из обессилевших рук и без промедления нанес необъятному
поверженному телу последний удар.
Эрендира поставила блюдо, наклонилась к бабушке, внимательно оглядела
ее, не касаясь, и в тот момент, когда она поняла, что бабушка мертва, лицо
ее разом приобрело ту серьезность взрослого человека, которую ей не смогли
придать двадцать лет несчастий. Быстрым и рассчитанным движением она
схватила золотой жилет и вышла из шатра.
Улисс, истощенный борьбой, сидел рядом с трупом, и чем больше он
старался вытереть лицо, тем больше пятнала его живучая зеленая жидкость,
которая как будто сочилась из его собственных пальцев. И, только увидев, что
Эрендира уходит с золотым жилетом, он очнулся.
Он кричал и звал ее, но ответа не было. Он подполз к выходу из шатра и
увидел, как Эрендира бежит по берегу моря, удаляясь от города. Тогда он
сделал последнюю попытку остановить ее, крича надрывно уже не как любовник,
а как ребенок, но страшная усталость, пришедшая после того, как он в
одиночку убил женщину, сломила его. Индейцы, состоявшие при бабушке, застали
его лежавшим навзничь на берегу и плачущим от страха и одиночества.
Эрендира не слышала Улисса. Быстрее оленя бежала она навстречу ветру, и
никакой голос с этого света не мог ее остановить. Не оборачиваясь, мчалась
она сквозь обжигающие испарения селитряных луж, через тальковые кратеры,
мимо дремлющих свайных поселений, пока не кончились морские диковины и не
началась пустыня, но она все бежала, крепко держа золотой жилет, бежала
туда, где нет суховеев и нескончаемых вечеров, и больше никто и никогда о
ней не слышал, а о невзгодах ее стерлась даже самая память.
перерезанным горлом.
Улисс, испуганный чудовищным воспоминанием бабушки, схватил Эрендиру за
руку.
- Старая убийца! - воскликнул он. Эрендира не обратила на него
внимания, потому что в этот момент начало светать. Часы пробили пять.
- Уходи, - сказала Эрендира. - Сейчас она проснется.
- Как слону дробина! - воскликнул Улисс. - Не может быть!
Эрендира пронзила его уничтожающим взглядом.
- Просто, - сказала она, - ты даже убить никого не способен.
Жестокость упрека настолько потрясла Улисса, что он тут же покинул
шатер. Эрендира, полная тайной ненависти и неудовлетворенного бешенства, не
отрываясь глядела на спящую бабушку, а снаружи поднималось солнце, и птицы
будили рассветный воздух. Тут бабушка открыла глаза и, безмятежно улыбаясь,
посмотрела на Эрендиру:
- Храпи тебя Бог, дочка.
Единственной заметной переменой был беспорядок, замешавшийся в
привычный режим: в среду бабушке захотелось надеть воскресное платье; она
решила, что Эрендира должна принимать первого клиента не раньше одиннадцати;
она попросила покрасить ей ногти в гранатовый цвет и сделать прическу, как у
епископа.
- Никогда мне так не хотелось сфотографироваться, - восклицала она.
Эрендира стала ее причесывать и вдруг увидела, что между зубьев гребня
застрял пучок волос. Перепугавшись, она показала его бабушке. Бабушка,
внимательно его рассмотрев, дернула себя за полосы, и в руках у нее осталась
целая прядь. Она бросила ее на пол, дернула снова и вырвала клок волос еще
больших размеров. Тогда, умирая со смеху, она принялась рвать на себе волосы
обеими руками, с непостижимым ликованием бросая их в воздух целыми
пригоршнями до тех пор, пока голова ее не стала гладкой, как очищенный
кокос.
От Улисса вестей не было, но две недели спустя, выйдя из шатра,
Эрендира услышала крик совы. Бабушка играла на пианино и была настолько
погружена в свою тоску, что не замечала происходящего. На голове ее
красовался парик из переливающихся перьев.
Эрендира поспешила на зов и только тут заметила бикфордов шнур, один
конец которого был подведен к пианино, а другой, уходивший в заросли
кустарника, терялся в темноте. Она примчалась в то место, где прятался
Улисс, и оба, притаившись за кустами, следили с замиранием сердца, как
голубой язычок пламени бежит по шнуру, пересекает темноту и скрывается в
шатре.
- Заткни уши, - сказал Улисс.
Они одновременно заткнули уши, но зря - взрыва не было. Ярчайшая
вспышка осветила изнутри шатер, который в полной тишине разлетелся на куски
и исчез в дымном вихре отсыревшего пороха. Когда Эрендира, в полной
уверенности, что бабушка мертва, все же решилась войти, она увидела, что,
несмотря на опаленный парик и обгоревшие лохмотья, бабушка, более чем
когда-либо полная энергии, пытается потушить огонь одеялом.
Улисс скрылся, воспользовавшись переполохом среди индейцев, сбитых с
толку противоречивыми приказами бабушки. Когда наконец пожар был потушен, а
дым рассеялся, перед ними предстала картина, напоминающая корабль,
потерпевший крушение.
- Похоже на злой умысел, - сказала бабушка. - Пианино просто так не
взрываются.
Пытаясь установить причину новой катастрофы, она начала строить всякого
рода догадки, но уклончивые ответы Эрендиры и ее бесстрашные действия в
конце концов сбили бабушку с толку. Она не обнаружила никакой
противоречивости в поведении внучки, а о существовании Улисса даже не
вспомнила. Она бодрствовала до утра, нанизывая подозрение на подозрение и
подсчитывая убытки. Спала она мало и беспокойно. На следующий день, сняв с
нес жилет с золотыми слитками, Эрендира увидела волдыри от ожогов на плечах
и сожженную до мяса грудь. "Это оттого, что я ворочалась во сне, - сказала
бабушка, в то время как Эрендира растирала ожоги яичными белками. - И кроме
того, я видела странный сон".
Она сосредоточилась, стараясь, чтобы видение предстало так же
отчетливо, как во сне.
- Это был павлин в белом гамаке, - сказала она. Эрендира удивилась, но
тут же придала своему лицу всегдашнее выражение.
- Это добрый знак, - солгала она, - Кто видит во сне павлина, будет
долго жить.
- Да услышит тебя Бог, - сказала бабушка, - ведь у нас опять все как
было. Надо начинать сначала.
Эрендира сохранила невозмутимость. Оставив бабушку, всю облепленную
белками и с вымазанным горчицей черепом, она вынесла из шатра блюдо с
компрессами. Стоя под пальмовым навесом, служившим кухней, выпуская на блюдо
белки, Эрендира встретилась глазами с Улиссом, который выглядывал из-за
очага совсем так же, как в первый раз выглядывал из-за кровати. Ничему не
удивляясь, Эрендира сказала голосом, полным усталости:
- Ты только увеличил мой долг, вот и все. Глаза Улисса затуманились
печалью. Оцепенев, он молча глядел на Эрендиру, разбивавшую яйца с
выражением такого презрения на лице, как будто его, Улисса, попросту не
существовало. Через мгновение он обвел взглядом кухонную утварь: котлы,
связки ачьоте, тарелки, мясницкий нож. Улисс выпрямился и, как всегда не
говоря ни слова, вошел под навес и взял нож.
Эрендира так и не взглянула на него, только когда Улисс выходил из
кухни, сказала очень тихо:
- Берегись, она уже предупреждена о смерти. Ей приснился павлин в белом
гамаке.
Бабушка увидела Улисса с ножом в руках и, сделав нечеловеческое усилие,
встала без помощи посоха и подняла руки.
- Парень, - вскричала она, - ты рехнулся! Улисс прыгнул на нее и нанес
неотразимый удар прямо в голую грудь. Бабушка застонала и бросилась на
Улисса, стараясь задушить его своими мощными, как у медведицы, руками.
- Сукин сын, - прорычала она. - Слишком поздно я поняла, что у тебя
лицо ангела-предателя.
Больше она ничего не успела сказать, потому что в этот миг Улисс
высвободил руку с ножом и ударил второй раз - в бок. Бабушка глухо застонала
и еще сильнее прижала к себе убийцу. Улисс безжалостно нанес третий удар, и
с силой выброшенная струя крови забрызгала ему лицо, - кровь эта была
маслянистой, блестящей и зеленой, точь-в-точь мятный мед.
Эрендира стояла у входа с блюдом в руках, наблюдая за схваткой с
преступным бесстрашием.
Рыча от боли и бешенства, огромная, как скала, бабушка намертво
вцепилась в Улисса. Ее руки, ноги и даже голый череп были залиты зеленой
кровью. Ее дыхание, как дыхание мехов, прерываемое хрипами агонии,
переполняло шатер. Улиссу снова удалось высвободить руку, и когда он вспорол
бабушке живот, выплеснувшаяся зеленая жижа залила его с головы до ног.
Бабушка, хватая ртом такой необходимый для жизни воздух, ничком рухнула на
пол. Улисс вырвался из обессилевших рук и без промедления нанес необъятному
поверженному телу последний удар.
Эрендира поставила блюдо, наклонилась к бабушке, внимательно оглядела
ее, не касаясь, и в тот момент, когда она поняла, что бабушка мертва, лицо
ее разом приобрело ту серьезность взрослого человека, которую ей не смогли
придать двадцать лет несчастий. Быстрым и рассчитанным движением она
схватила золотой жилет и вышла из шатра.
Улисс, истощенный борьбой, сидел рядом с трупом, и чем больше он
старался вытереть лицо, тем больше пятнала его живучая зеленая жидкость,
которая как будто сочилась из его собственных пальцев. И, только увидев, что
Эрендира уходит с золотым жилетом, он очнулся.
Он кричал и звал ее, но ответа не было. Он подполз к выходу из шатра и
увидел, как Эрендира бежит по берегу моря, удаляясь от города. Тогда он
сделал последнюю попытку остановить ее, крича надрывно уже не как любовник,
а как ребенок, но страшная усталость, пришедшая после того, как он в
одиночку убил женщину, сломила его. Индейцы, состоявшие при бабушке, застали
его лежавшим навзничь на берегу и плачущим от страха и одиночества.
Эрендира не слышала Улисса. Быстрее оленя бежала она навстречу ветру, и
никакой голос с этого света не мог ее остановить. Не оборачиваясь, мчалась
она сквозь обжигающие испарения селитряных луж, через тальковые кратеры,
мимо дремлющих свайных поселений, пока не кончились морские диковины и не
началась пустыня, но она все бежала, крепко держа золотой жилет, бежала
туда, где нет суховеев и нескончаемых вечеров, и больше никто и никогда о
ней не слышал, а о невзгодах ее стерлась даже самая память.