Марш Найо. Убийство под аккомпанемент

Найо Марш
Убийство под аккомпанемент

   Бет, которая о том просила и теперь получает с любовь

Действующие лица

   Лорд Пастерн-и-Бэготт
   Леди Пастерн-и-Бэготт
   Фелиситэ де Суз – ее дочь
   Достопочтенный^[1] Эдвард Мэнкс – двоюродный кузен лорда Пастерна
   Карлайл Уэйн – племянница лорда Пастерна Мисс Хендерсон – компаньонка-секретарша леди Пастерн
 
   Слуги в особняке на Дьюкс-Гейт:
   Спенс
   Мисс Паркер
   Мэри
   Миртл
   Гортанз
   Уильям Дюпон
 
   Оркестр «Морри Морено и его Мальчики»:
   Морри Морено
   Хэппи Харт – пианист
   Сидни Скелтон – барабанщик
   Карлос Ривера – аккордеонист
   Цезарь Бонн – управляющий ночным клубом в «Метрономе»
   Дэвид Хэн – его секретарь
   Найджел Батгейт – журналист «Ивнинг кроникл»
   Доктор Оллингтон
   Миссис Родерик Аллейн
 
   Уголовно-следственный отдел Нового Скотленд-Ярда:
   Старший инспектор Аллейн
   Инспектор Фокс Доктор Кертис
   Сержант Бейли – дактилоскопист
   Сержант Томпсон – фотограф
   Сержанты Гибсон, Маркс, Скотт, Уотсон и Солис
 
   Прочие полицейские, официанты, оркестранты и т. д.

Глава 1
Письма

   От леди Пастерн-и-Бэготт племяннице
   ее мужа мисс Карлайл Уэйн
   3, Дьюкс-Гейт
   Итон-плейс
   Лондон, ЮЗ1
   «Дражайшая Карлайл!
   Мне было сообщено – в лишенной логики манере, характерной для высказываний твоего дяди, – о твоем возвращении в Англию. Добро пожаловать домой. Возможно, тебе будет интересно узнать, что я воссоединилась с твоим дядей. Побудила меня целесообразность. Твой дядя намеревается передать поместье Глоучмер государству и потому вернулся на Дьюкс-Гейт, где, как ты, вероятно, слышала, я живу вот уже пять лет. В послевоенные годы мне пришлось жить под его крышей с членами одной эзотерической центральноевропейской секты. Твой дядя даровал им – как выразились бы в колониях – право проживания, надеясь, без сомнения, вынудить меня вернуться на Кромвель-роуд или под кров моей сестры Дезирэ, с которой мы ссорились всю жизнь.
   Прочие иммигранты-насельники были возвращены в соответствующие страны, но секта осталась. О характере ее можно составить достаточное представление по тому, что они умудрились перенести в бальный зал несколько валунов, что их церемонии начинались в полночь и проводились с антифонными криками, что положения их веры как будто воспрещали пользоваться водой и мылом, равно как и остригать волосы. Полгода назад они отбыли в Центральную Европу (я никогда не осведомлялась, куда именно), и я осталась полноправной хозяйкой особняка. Приказав его вымыть и выскоблить, я приготовилась к безмятежной жизни, но вообрази мое разочарование! Безмятежность оказалась невыносимой. Сдается, я приспособилась к гвалту и столпотворению по ночам. Я привыкла встречать на лестнице личности, более всего подходящие на роль грязных мелких пророков. Я уже не могла выносить тишину и ненавязчивое присутствие слуг. Коротко говоря, мне стало одиноко. А в одиночестве размышляешь над собственными ошибками. И я задумалась о твоем дяде. Неужели непостижимое способно наскучить? Сомневаюсь. Когда я вышла замуж за твоего дядю (ты, думаю, помнишь, что он тогда был атташе вашего посольства в Париже и частым гостем в доме моих родителей), я уже была вдовой, а потому не jeune fille^[2]. Я не требовала рая на земле, но в равной мере не предвидела абсурдных нелепиц. Предполагается, что по прошествии некоторого времени от супруга уже не ожидаешь невозможного. Если он держится осмотрительно, остаешься в неведении. И тем лучше. Можешь примириться. Но твой дядя незнаком с тактом или с осмотрительностью. Напротив, будь налицо интимные связи, о которых я, думается, намекнула, мне немедленно стало бы о них известно. Однако вместо второй или третьей demi monde^[3] мне пришлось иметь дело с – в порядке очередности – Цитаделями Армии спасения, приютами для индийских йогов, шабашами для изучения ритуалов вуду, короче – с тысячью и одной пустой и смехотворной навязчивой идеей. С ужасающей виртуозностью твой дядя обращался от учения христодельфийцев к практикованию нудизма. Его выходки, учитывая его почтенный возраст, становились все более возмутительными. Удовольствуйся он тем, что сам разыгрывает шута на потеху толпе, и оставь меня сокрушаться за него, я, вероятно, сумела бы смириться. Но нет, он потребовал моего участия.
   Возьмем хотя бы историю с нудизмом. Вообрази, мне, урожденной де Футо, было предложено прогуляться в костюме Евы за лавровыми изгородями посреди Кентской пустоши. В таких обстоятельствах и после такого афронта я оставила твоего дядю в первый раз. Впоследствии и через разные промежутки времени я несколько раз возвращалась, но опять и опять меня отталкивали все новые маразматические причуды. Умолчу о его характере, о его страсти закатывать сцены, скажу лишь о его мелких, но угнетающих чудачествах. Последние, увы, стали достоянием гласности.
   Тем не менее, моя дорогая Карлайл, как я уже писала, мы снова вместе в Дьюкс-Гейт. Я решила, что тишина стала невыносимой и что мне придется искать квартиру. И едва я приняла такое решение, доставили письмо от твоего дяди. Теперь он как будто заинтересовался музыкой и затесался в оркестр, в котором выступает на ударных инструментах. Он пожелал использовать большой бальный зал для репетиций, коротко говоря, он предлагал воссоединиться со мной в Дьюкс-Гейт. Я привязана к этому дому. Где твой дядя, там и шум, а шум стал для меня необходимостью. Я снизошла до согласия.
   Также у меня поселилась Фелиситэ. С сожалением пишу, что она глубоко меня тревожит. Если бы твой дядя хотя бы в какой-то мере сознавал свой долг отчима, он, возможно, оказал бы какое-то влияние. Он же, напротив, игнорирует происходящее или относится снисходительно к привязанности, столь нежелательной, что я, мать, не могу заставить себя писать о ней более подробно. Могу только уповать, дражайшая Карлайл, что ты найдешь время навестить нас. Фелиситэ всегда уважала твои суждения. Серьезнейше надеюсь, что ты приедешь к нам в первый уик-энд следующего месяца. Твой дядя, полагаю, намерен сам тебе написать. Присоединяюсь к его просьбе. Какой отрадой будет снова увидеть тебя, моя милая Карлайл! Мне не терпится поговорить с тобой.
   Твоя любящая тетя
   Сесиль де Футо леди Пастерн-и-Бэготт».

   От лорда Пастерн-и-Бэготт
   его племяннице мисс Карлайл Уэйн
   3, Дьюкс-Гейт
   Итон-плейс
   Лондон, ЮЗ1
   «Дорогая Лайл!
   Слышал, что ты вернулась. Твоя тетя сказала, что просила тебя навестить нас. Приезжай третьего, и мы побалуем тебя музычкой.
   Твоя тетя снова живет со мной.
   Твой любящий дядя
   ДЖОРДЖ».

   Выдержка из «Руки помощи», рубрики НФД в «Гармонии»
   «Дорогой НФД!
   Мне восемнадцать, и я неофициально обручена. Мой жених безумно ревнив, и его поведение
   представляется более чем странным и внушает страшную тревогу. Подробности прилагаю в отдельном конверте, поскольку он все-таки может это прочесть, и тогда такое начнется…
   Прилагаю также пять шиллингов за особое ответное письмо «Разговор по душам». Пожалуйста, помоги.
   ТУТС».

   «Несчастное Дитя!
   Позволь помочь тебе, если сумею. Помни, я говорю как мужчина, что, возможно, к лучшему, поскольку только мужской ум способен понять то странное самоистязание, что омрачает любовь к тебе твоего жениха и причиняет тебе столько горя. Поверь, есть только один путь. Ты должна проявить терпение. Ты должна доказать свою любовь открытой искренностью. Не уставай заверять его, что его подозрения беспочвенны. Оставайся безмятежной. Продолжай любить его. Испробуй толику подтрунивания, но если это не принесет плодов, перестань поддразнивать. Никогда не давай ему понять, что ты раздражена. Есть натуры столь тонкие и чувствительные, что обращаться с ними следует как с цветами. Им требуется солнце. За ними нужно ухаживать. Иначе их духовный рост прервется. Твой «Разговор по душам» придет к тебе завтра».
 
   Примечание к колонке НФД: НФД напишет вам особое личное письмо, по получении почтовым переводом суммы в пять шиллингов на «Разговор по душам», «Гармония», 5, Мейтерфэмильес-лейн, ВЦ2.

   От мисс Карлайл Уэйн мисс Фелиситэ де Суз
   Фрайерс-Пардон
   Бэнем
   Букс
 
   «Дорогая Фэ!
   Я получила довольно странное письмо от тети Силь, которая хочет, чтобы я приехала третьего. Что ты затеяла?
   С любовью
   Лайл».

   От достопочтенного Эдварда Мэнкса
   мисс Карлайл Уэйн
   Харроу-Флэтс
   Слоун-сквер
   Лондон, ЮЗ1
 
   «Дорогая Лайл!
   Кузина Сесиль сказала, ты приглашена в Дьюкс-Гейт на уик-энд, в субботу, третьего. Я заеду за тобой в Бэнем. Ты знаешь, что она хочет женить меня на Фелиситэ? Сам я не слишком этого жажду и, по счастью, Фелиситэ тоже. Она по уши влюблена в одного сомнительного типа, который играет на аккордеоне в оркестре дяди Джорджа. Надо думать, на горизонте полномасштабный скандал а cause^[4], как сказала бы кузина Сесиль, оркестра и в особенности сомнительного типа, которого зовут Карлос как-то там. В нашей семье на полпути не останавливаются. Зачем ты уехала в чужие края? Я приеду около пяти в субботу.
   С любовью
   Нед».
 
   В рубрике светской хроники «Монограм»
   «По слухам, выступление лорда Пастерн-и-Бэготта, ярого сторонника буги-вуги, вскоре можно будет услышать в некоем ресторане «неподалеку от Пиккадилли». Лорд Пастерн-и-Бэготт, который, разумеется, женат на мадам де Суз (урожденной де Футо), с огромным пылом играет на барабанной установке. Он почтит своим участием оркестр, прославившийся такими известными исполнителями, как Карлос Ривера, и выступающий под руководством не кого иного, как непревзойденного Морри Морено, оба из «Метронома». Кстати, на днях очаровательную мисс Фелиситэ (Фэ) де Суз, дочь леди Пастерн-и-Бэготт от первого брака, видели за завтраком a deux^[5] в «Тармаке» с достопочтенным Эдвардом Мэнксом, который приходится ей двоюродным кузеном со стороны отчима».

   От Карлоса Риверы мисс Фелиситэ де Суз
   102, Бедфорд-Мэншнс
   Остерли-сквер
   Лондон, ЮЗ1
 
   «Слушай, Чаровница!
   Ты не можешь так со мной поступать. Я не английский достопочтенный То или лорд Се, чтобы сидеть смирно, пока моя женщина выставляет меня дураком. Нет уж. Со мной все или ничего. Я отпрыск древнего рода. Я не пускаю на мою территорию чужих, и я устал. Я очень и очень устал ждать. Больше я ждать не буду. Ты немедленно объявишь о нашей помолвке, или… финито! Понятно? Адье.
   Карлос да Ривера».

   Телеграмма от мисс Фелиситэ де Суз мисс Карлайл Уэйн
 
   «Дорогая всего святого приезжай слишком сложно и странно честное слово приезжай истинный cri de coeur^[6] уйма любви дорогая Фэ».

   Телеграмма от мисс Карлайл Уэйн леди Пастерн-и-Бэготт
 
   «Большое спасибо рада буду приехать шести субботу 3-го Карлайл».

Глава 2
Действующие лица собираются

I

   Ровно в одиннадцать часов утра НФД вошел через черный ход в редакцию «Гармонии», расположенную по адресу Мейтерфэмильес-лейн, 5, ВЦ2, и, миновав коридор, поспешно юркнул в собственный отдельный кабинет. На двери белыми буквами значилось «НЕ ВХОДИТЬ, НФД». Он развязал шарф, которым тщательно укрывал рот и нос от тумана, и вместе с фетровой шляпой и пальто повесил его на крючок позади стола. Затем, надев очки с зелеными стеклами, задвинул на двери засов, отчего снаружи табличка на двери сменилась на «ЗАНЯТО».
   Газ в камине горел жарко, и от жестяного блюдца с водой, поставленного перед ним, чтобы увлажнять воздух, вился пар. Снаружи окно было залеплено туманом – словно бы желтый полог опустился с той стороны стекла. Шаги прохожих казались совсем близкими, но невнятными, слышались приглушенный кашель и сдавленные голоса, какие и можно ожидать с узкой улочки туманным утром. НФД потер руки и, напевая себе под нос бравурную мелодию, уселся за стол и включил лампу под зеленым абажуром.
   «Уютно», – с удовольствием подумал он. Свет играл в зеленых очках на столе – их он заменил на очки для чтения.
   – Один, два, застегни сапожок, – пропел НФД пронзительным фальцетом и подтянул к себе проволочную корзинку с нераспечатанными письмами. – Три, четыре, постучи в калитку, – смешно пустил он петуха и вскрыл верхнее.
   На стол выпала квитанция о почтовом переводе на пять шиллингов.

   «Дорогой НФД!
   Мне кажется, я просто должна написать Вам и поблагодарить за отпадный «Разговор по душам», а он, должна признать, потряс меня до глубины души. Вы не могли бы с большим правом называть себя Наставником, Философом и Другом, правда, не могли бы. Я столько думала о том, что Вы мне написали, и меня мучит страшное любопытство, а какой же Вы в жизни. То есть если Вас увидеть и послушать. Думаю, голос у Вас довольно низкий («Вот идиотка», – пробормотал НФД), и уверена, вы высокого роста. Хотелось бы мне…»

   Он нетерпеливо пробежал следующие две страницы и задержался на заключительной части: «Я дико пыталась следовать Вашему совету, но мой молодой человек это что– то! Не могу не думать, как меня подбодрил бы разговор с вами. То есть не «по душам» разговор, а с глазу на глаз. Но полагаю, это безнадежно запрещено, поэтому сойдет и еще на пятерку «Разговора по душам». С той же размашистостью, с какой бежали по страницам слова, НФД один за другим бросал листки во вторую плетеную корзинку. Ну вот, слава Богу, и конец.

   «Полагаю, он дико приревновал бы, если бы узнал, что я Вам так запросто написала, но я чувствовала, что просто должна.
   С благодарностью Ваша
   Тутс».

   Подтянув к себе блокнот, НФД с мгновение доброжелательно и рассеянно взирал на залепленное туманом окно, а после взялся за работу. Писал он бегло, вздыхая и бормоча себе под нос.
   «Разумеется, я счастлив, – начал он, – что сумел помочь…» Фразы привычно бегло текли из-под его карандаша. «Относитесь к НФД как к дружелюбному призраку… пишите еще, если пожелаете… более обычного заинтересован… всяческой удачи и мое благословение…» Закончив, он приколол почтовую квитанцию к верхнему листу и все вместе переправил в третью корзинку, обозначенную «Разговор по душам».
   Следующее письмо было написано твердой рукой на хорошей писчей бумаге. Разглядывая его, НФД склонил голову набок и даже присвистнул сквозь зубы.

   «Пишущей Вам исполнилось пятьдесят лет, и недавно она согласилась воссоединиться с мужем, который на год ее старше. Он эксцентричен до умопомешательства, но, разумеется, не подлежит медицинскому освидетельствованию. В настоящее время назревает семейный кризис, в котором он отказывается встать на единственный возможный путь, совместимый с его долгом отчима. Одним словом, моя дочь подумывает о браке, со всех точек зрения, помимо безрассудной влюбленности, катастрофическом. Если требуются дальнейшие подробности, я готова их предоставить, но, думаю, прилагаемые вырезки из газет за шестнадцатилетний период говорят сами за себя. Я не желаю публикации этого сообщения, но прилагаю почтовый перевод на пять шиллингов, которым, насколько я поняла, оплачивается письмо с личным советом.
   Остаюсь и т. д.
   Сесиль де Футо Пастерн-и-Бэготт».

   Решительно отбросив письмо, НФД перешел к пачке газетных вырезок. «НА ПЭРА АНГЛИИ ПОДАН ИСК ЗА ПОХИЩЕНИЕ ПАДЧЕРИЦЫ», – прочел он. «ПЭР ПРАКТИКУЕТ НУДИЗМ». «СЦЕНА В ЗАЛЕ СУДА МЕЙФЭР». «ОПЯТЬ ЛОРД ПАСТЕРН». «ЛЕДИ ПАСТЕРН-И-БЭГОТТ ПОДАЕТ НА РАЗВОД». «ПЭР ПРОПОВЕДУЕТ СВОБОДНУЮ ЛЮБОВЬ». «ПОРИЦАНИЕ СУДЬИ». «ЛОРД ПАСТЕРН ПОДАЛСЯ В ЙОГИ». «ПЭР БУГИ-ВУГИ». «БЕСКОНЕЧНОЕ РАЗНООБРАЗИЕ».
   НФД проглядел колонки под этими заголовками и, раздраженно фыркнув, начал писать воистину быстро. Он все еще был занят этим, когда, глянув на слепое окно, увидел, как из тумана, словно в полупроявленном негативе, выступают очертания чьего-то плеча. За ним последовал белый овал лица, чья-то ладонь распласталась по стеклу, а после сжалась, чтобы дважды стукнуть. Отперев дверь, НФД вернулся за свой стол. Минуту спустя в коридоре раздались шаги кашляющего от прогулки в тумане посетителя.
   – Entrez!^[7] – крикнул НФД раздраженно, и посетитель вошел в комнату.
   – Простите, что вам докучаю, – сказал он. – Я решил, что сегодня утром вы будете на месте. Дело в ежемесячной подписке в пользу фонда помощи. Нужна ваша подпись на чеке.
   Развернувшись вместе с креслом, НФД молча протянул ему письмо леди Пастерн. Взяв листок, посетитель присвистнул, прочел и расхохотался.
   – Вот это да! – вырвалось у него. – Вот это да, право слово!
   – И еще вырезки из газет, – сказал НФД, протягивая стопку.
   – Она, верно, в жутком состоянии! Но чтобы до такого дошло!
   – Будь я проклят, но не понимаю, о чем вы.
   – Простите. Конечно, никаких причин нет, но… Вы ответили?
   – Колко.
   – Можно взглянуть?
   – Бога ради. Вот. Дайте мне чек.
   Посетитель наклонился над столом, одновременно читая ответное письмо и нашаривая в нагрудном кармане бумажник. Он нашел чек и, не отрывая взгляда от страниц, положил его на стол. Только раз он поднял глаза и уже собрался было заговорить, но НФД был поглощен чеком, поэтому просто дочитал до конца.
   – Сильно, – только и сказал он.
   – Вот чек, – отозвался НФД.
   – Спасибо.
   Подпись на чеке была выведена мелкими, жирными и невероятно аккуратными буквами: «Н.Ф. Друг».
   – Вам никогда не надоедает? – спросил вдруг гость, указывая на проволочную корзинку.
   – Уйма интересного. Уйма разнообразия.
   – Однажды вы можете заработать себе на голову чертовские неприятности. Это письмо, к примеру…
   – Ха, чепуха, – бодро ответил НФД.

II

   – Слушайте, – сказал Морри Морено, оглядывая свой оркестр. – Слушайте, мальчики, я знаю, играет он жутко, но ведь раз от раза все лучше. И будет вам, что с того, что он жутко играет? Сколько раз я вам говорил, важно-то вот что: он Джордж Сеттиньер, маркиз Пастерн-и-Бэготт, а для газет и шумихи – так просто гвоздь сезона. Да у газет и прочих снобов он так нарасхват, что все прочие воротилы из кожи вон лезут, кто первым поставит ему выпивку.
   – И что с того? – сердито вопросил барабанщик.
   – «Что с того»?! Сам себя спроси что. Слушай, Сид, ты в «Мальчиках» остаешься во-первых, во-вторых и до самого конца. Я плачу тебе по полной, как если бы ты играл по полной.
   – Не в том дело, – возразил барабанщик. – А в том, что я буду выглядеть глупо, когда сойду посреди программы на гала-представлении. Я! Прямо тебе говорю, мне это не нравится.
   – Ну послушай, Сид, послушай, мой мальчик. Ты ведь в афише, верно? Что я для тебя сделаю? Я же дам тебе собственный сольный номер. Я же вызову тебя к себе, к рампе, чтобы у тебя был звездный час, так ведь? Такого я ни для кого, мой мальчик, не устраивал. Это хорошо, так ведь? А когда перед тобой твой звездный час, стоит ли волноваться, что какому-то старикану захотелось выкладываться в твоем углу? Ну и что, что субботним вечером, так ведь всего полчасика.
   – Напоминаю, – вмешался мистер Карлос Ривера, – что ты говоришь о джентльмене, который скоро станет моим тестем.
   – Ладненько, ладненько, не кипятись, Карлос, не кипятись, мой мальчик! Вот так, вот так, – лопотал мистер Морено, сверкая своей прославленной улыбкой. – У нас все тип-топ. Все обсуждаемо, Карлос. Да ведь я и сам сказал, что раз от разу он играет все лучше. Он хорошо выступит. Конечно, куда ему до Сида, такое и подумать смешно. Но хорошо выступит.
   – Как скажешь, – буркнул пианист. – Но что там про его собственный номер?
   Мистер Морено развел руками.
   – Ну да, мальчики, ну да, вот как дельце обстоит. У лорда Пастерна появилась мыслишка. Маленькая такая мыслишка по поводу композиции, которую он сочинил.
   – «Крутой малый, крутой ствол»? – бросил пианист и тенором пропел лейтмотив. – Тоже мне номер! – добавил он без выражения.
   – Ну же, полегче, Хэппи, не заводись. Пустячок, который сочинил его светлость, станет настоящим хитом, когда мы его раскрутим.
   – Как скажешь.
   – Вот именно. Я сделал оркестровку, и довольно броскую. Теперь слушайте. Его мыслишка, если ее верно подать, ух какая. В своем роде. Похоже, лорд Пастерн забрал себе в голову, что с этой своей музыкальной штучкой далеко пойдет. Сами понимаете. Малость крути за барабанами, малость крути с тарелками и круто разряди шестизарядный.
   – Го-о-споди помилуй!!! – лениво протянул барабанщик.
   – Идея в том, что ты, Карлос, выходишь к самой рампе и наяриваешь как бешеный. Воздух жжешь. За грань зашкаливаешь.
   Мистер Ривера провел ладонью по волосам.
   – Прекрасно. А потом?
   – Идея лорда Пастерна в том, что ты звезда, ты публику заводишь, так на аккордеоне наяриваешь, чтобы чертям стало жарко, а на самом пике еще один прожектор высвечивает его. Он же сидит себе за барабанами в ковбойской шляпе, потом вдруг вскакивает, кричит «иппи-и-диии» и разряжает в тебя пистолет, а ты понарошку падаешь…
   – Я тебе не акробат…
   – Так или иначе, ты падаешь, а его светлость тогда задает жару, а потом мы переключаемся на марш «Похороны селедки» и свингуем во весь дух. Когда закончим, вы, мальчики, или кое-кто из официантов унесете Карлоса, но прежде я положу ему на грудь смешной такой веночек. Ну, – произнес, помолчав, мистер Морено. – Я не говорю, что идея чумовая, но может сработать. Это из рук вон, и потому вроде как неплохо.
   – Ты говоришь, – спросил барабанщик, – что мы заканчиваем похоронным маршем? Я не ослышался?
   – Сыгранным в манере Морри Морено, Сид, не забывай.
   – Именно так он и сказал, мальчики, – вставил пианист. – Мы откланиваемся выносом трупа и приглушенной барабанной дробью. Заходите в «Метроном» на похоронный вечерок.
   – Я решительно против, – возвестил вдруг мистер Ривера. Он грациозно встал. Костюм у него был голубиносерый, в довольно широкую розовую полоску, с подложными плечами невероятного размера. Общую картину дополняли бронзовый загар, волосы, которые, зачесанные ото лба и с ушей, лежали тугими набриолиненными барашками, безупречные зубы, крошечные усики и большие глаза навыкате. – Сама идея мне нравится, – продолжал он. – Она меня привлекает. Чуток жутковато, чуток странновато, но в целом что-то есть. Однако предлагаю маленькое изменение. Было бы гораздо лучше, если бы по завершении соло лорда Пастерна я выхватил пушку и застрелил его. Тогда его вынесут, а я всем покажу, что такое аккордеон. Так будет намного лучше.
   – Послушай, Карлос…
   – Повторяю, гораздо лучше.
   Пианист подчеркнуто рассмеялся, и остальные хмыкнули.
   – Предложи это лорду Пастерну, – посоветовал барабанщик. – Он же твой, черт побери, будущий тесть. Предложи, и посмотрим, что получится.
   – Думаю, нам лучше сделать, как он говорит, Карлос, – сказал мистер Морено. – Правда лучше.
   Мужчины стояли почти нос к носу. Выражение сердечности на лице мистера Морено было настолько привычным, что словно бы давно к нему приросло. Он вполне сошел бы за ловко сработанную куклу чревовещателя с бледным резиновым лицом, которое постоянно и непроизвольно складывалось в плутоватую гримасу. Невыразительные глазки с большими блеклыми радужками и огромными зрачками казались нарисованными. Куда бы он ни шел, когда бы ни открывал рот, его губы раздвигались, открывая зубы. Две глубокие бороздки прочертили пухлые щеки, кожа в уголках глаз собиралась складочками. Так час за часом он улыбался парам, которые медленно кружили мимо его пюпитра, улыбался и кланялся, и размахивал дирижерской палочкой, и снова раскачивался и улыбался. От таких усилий он обильно потел и иногда протирал лицо снежно-белым платком. А позади него каждый вечер его «Мальчики», облаченные в мягкие рубашки и подбитые ватином смокинги со стальными пуговицами-шипами и серебристыми клепками, напрягали мышцы и надували легкие, повинуясь нервическому подергиванию прославленной миниатюрной дирижерской палочки из черного дерева с хромированным кончиком, подаренной Морри одной титулованной дамой. «Мальчики Морри» вообще обильно использовали в «Метрономе» хром. Им поблескивали их инструменты, они носили наручные часы на хромовых браслетах, название оркестра сияло хромовыми буквами на рояле, выкрашенном алюминиевой краской, чтобы походило на хром. Над головами у «Мальчиков» гигантский метроном, подсвеченный разноцветными лампочками, мерно раскачивал свою огроменную стрелку с хромовым наконечником. «Хай-ди-хо-ди-о, – постанывал мистер Морено. – Гумп-глумп, джидди-идди, ходи-о-до». За это и за то, как он улыбался и раскланивался и управлялся со своим оркестром, правление «Метронома» платило ему сто фунтов в неделю, а уже из этой суммы он платил своим «Мальчикам». Его и «Мальчиков» – в расширенном составе – приглашали на благотворительные балы и иногда на частные танцевальные вечеринки. «Отличная вышла вечеринка, – говорили тогда, – был и Морри Морено, и все такое!» В своем пруду он был крупной рыбой.
   И «Мальчики» у него были не мелкая рыбешка, все как один профессионалы. Он подбирал их, не жалея трудов, а критерием служило умение поднимать омерзительный и исключительно сложный гвалт, известный как «Манера Морри Морено». Они выбирались за сексуальную привлекательность и выносливость. Морри говорил: «Чем больше нравишься, тем больше должен выдавать на-гора». Кое-каких музыкантов он мог бы заменить без больших проблем: второго и третьего саксофониста, например, а еще малого за контрабасом, но пианист Хэппи Харт, барабанщик Сид Скелтон и аккордеонист Карлос Ривера были, как выражался Морри, «сливки, пальчики оближешь». И Морри снедала постоянная тревога, что вдруг, еще до того, как публика пресытится Сидом или Карлосом, один из них или все разом могут озлиться или еще чего и уйти от него в «Короли свинга», к «Парням Перси» или к «Бони Фэннегену и его весельчакам». А потому со своими «сливками» он всегда обходился осторожно.