Страница:
Торо занес оторванную руку над головой, словно окровавленную дубину, и погрозил ею Кристалис. Кровь забрызгала ее лицо, и она едва подавила тошноту, подступившую к горлу.
Каликст гаркнул что-то по-креольски – Кристалис не поняла, Торо или второму своему человеку, – но тонтон-макут бросился прочь из камеры, а Торо принялся бешено кружиться на одном месте. Его лицо было лицом подвергаемого пытке умалишенного, смуглая кожа потемнела еще сильнее, губы заметно посинели. Прекратив наконец свое кружение, он на нетвердых ногах шагнул к Каликсту, выкрикивая слова, которые – Кристалис чувствовала это, даже не зная языка, на каком они были произнесены, – не имели никакого смысла.
Каликст хладнокровно вытащил пистолет. Он направил его на Торо и снова заговорил. Великан продолжал надвигаться. Раздался выстрел, и пуля угодила ему в левое плечо, но он упрямо продолжал идти. Каликст выстрелил еще трижды, прежде чем разъяренный человекобык преодолел разделявшее их расстояние, и последняя пуля вошла ему точно между глаз.
Но Торо не останавливался. Он отбросил руку, которую держал над головой, словно дубину, схватил Каликста и в последней судороге неимоверной силы швырнул его в дальнюю стену камеры. Каликст закричал. Он попытался ухватиться за веревку, свисавшую с перекладины, но пролетел мимо нее. Мимо веревки, но не мимо крюка.
Крюк угодил ему в живот, разорвал диафрагму и пробил правое легкое. Из него хлынула кровь и ругательства, он раскачивался на крюке, и его тело судорожно подергивалось, ноги молотили в воздухе.
Торо пошатнулся, схватился за простреленный лоб и рухнул в жаровню, прямо на тлеющие угли. Миг спустя его рев оборвался, раздалось тошнотворное шипение, и потянуло сладковатым запахом горелого мяса.
Кристалис вывернуло. Закончив вытирать рот тыльной стороной ладони, она подняла глаза и увидела Уайльда, стоящего перед обмякшим телом Каликста, который покачивался на крюке. Джокер улыбнулся и продекламировал:
– Эй, кто-нибудь, снимите меня отсюда, – взмолился он.
Кристалис услышала ружейную пальбу где-то на подступах к крепости, но охотники бизанго опоздали. Бокор, покачивавшийся на крюке над полом подземной камеры, был уже мертв.
Всю историю, разумеется, замяли.
Хартманн попросил Кристалис держать язык за зубами, чтобы лишний раз не раздувать страх перед вирусом дикой карты, охватившим всю Америку. Он хотел, чтобы не просочились даже слухи о том, что американские тузы и джокеры вмешались во внешнюю политику. Она согласилась по двум причинам: во первых, таким образом сенатор оказывался перед ней в долгу, а во вторых, Кристалис сама старалась избегать повышенного к себе внимания. Даже Проныра не написал о произошедшем ни словечка. Хотя поначалу он упорствовал – до тех пор, пока Хартманн не пригласил его к себе для разговора с глазу на глаз, после которого Даунс появился довольный, счастливый и необыкновенно молчаливый.
Смерть Шарлеманя Каликста объяснили каким-то внезапным недугом. О дюжине мертвых тел, обнаруженных в Форт-Меркреди, нигде не упоминалось, а волну загадочных смертей и самоубийств, прокатившуюся среди правительственных чиновников в последующую неделю, связать с гибелью Каликста никому даже не пришло в голову.
Жан-Клод Дювалье, у которого внезапно оказалась на руках недовольная обнищавшая страна, требовавшая пристального внимания, был благодарен за отсутствие огласки, однако в ходе этой истории всплыл один факт, необъяснимый и пугающий. Среди найденных в крепости трупов оказалось тело дряхлого-предряхлого старика. Когда Жан-Клод увидел его, он побелел как мел и поспешно приказал похоронить его на кладбище Cimetiиre Extйrieur, ночью, без всякой церемонии, пока никто больше не узнал его и не задался вопросом: как вышло, что Франсуа Дювалье, который уже пятнадцать лет считался мертвым, до недавнего времени был жив?
Человек, который мог дать ответ на этот вопрос, уже покинул Гаити. Он находился на пути в Америку, предвкушая долгую, интересную и плодотворную погоню за новыми волнующими ощущениями.
Из дневника Ксавье Десмонда
Привкус ненависти
Каликст гаркнул что-то по-креольски – Кристалис не поняла, Торо или второму своему человеку, – но тонтон-макут бросился прочь из камеры, а Торо принялся бешено кружиться на одном месте. Его лицо было лицом подвергаемого пытке умалишенного, смуглая кожа потемнела еще сильнее, губы заметно посинели. Прекратив наконец свое кружение, он на нетвердых ногах шагнул к Каликсту, выкрикивая слова, которые – Кристалис чувствовала это, даже не зная языка, на каком они были произнесены, – не имели никакого смысла.
Каликст хладнокровно вытащил пистолет. Он направил его на Торо и снова заговорил. Великан продолжал надвигаться. Раздался выстрел, и пуля угодила ему в левое плечо, но он упрямо продолжал идти. Каликст выстрелил еще трижды, прежде чем разъяренный человекобык преодолел разделявшее их расстояние, и последняя пуля вошла ему точно между глаз.
Но Торо не останавливался. Он отбросил руку, которую держал над головой, словно дубину, схватил Каликста и в последней судороге неимоверной силы швырнул его в дальнюю стену камеры. Каликст закричал. Он попытался ухватиться за веревку, свисавшую с перекладины, но пролетел мимо нее. Мимо веревки, но не мимо крюка.
Крюк угодил ему в живот, разорвал диафрагму и пробил правое легкое. Из него хлынула кровь и ругательства, он раскачивался на крюке, и его тело судорожно подергивалось, ноги молотили в воздухе.
Торо пошатнулся, схватился за простреленный лоб и рухнул в жаровню, прямо на тлеющие угли. Миг спустя его рев оборвался, раздалось тошнотворное шипение, и потянуло сладковатым запахом горелого мяса.
Кристалис вывернуло. Закончив вытирать рот тыльной стороной ладони, она подняла глаза и увидела Уайльда, стоящего перед обмякшим телом Каликста, который покачивался на крюке. Джокер улыбнулся и продекламировал:
Проныра Даунс бессильно звякнул цепями.
Весною пляшут на лугу
Пастуґшки, пастушки,
Порою флейты им поют,
Порой поют смычки.
Но кто б из нас пустился в пляс
Под пение пеньки?[15]
– Эй, кто-нибудь, снимите меня отсюда, – взмолился он.
Кристалис услышала ружейную пальбу где-то на подступах к крепости, но охотники бизанго опоздали. Бокор, покачивавшийся на крюке над полом подземной камеры, был уже мертв.
Всю историю, разумеется, замяли.
Хартманн попросил Кристалис держать язык за зубами, чтобы лишний раз не раздувать страх перед вирусом дикой карты, охватившим всю Америку. Он хотел, чтобы не просочились даже слухи о том, что американские тузы и джокеры вмешались во внешнюю политику. Она согласилась по двум причинам: во первых, таким образом сенатор оказывался перед ней в долгу, а во вторых, Кристалис сама старалась избегать повышенного к себе внимания. Даже Проныра не написал о произошедшем ни словечка. Хотя поначалу он упорствовал – до тех пор, пока Хартманн не пригласил его к себе для разговора с глазу на глаз, после которого Даунс появился довольный, счастливый и необыкновенно молчаливый.
Смерть Шарлеманя Каликста объяснили каким-то внезапным недугом. О дюжине мертвых тел, обнаруженных в Форт-Меркреди, нигде не упоминалось, а волну загадочных смертей и самоубийств, прокатившуюся среди правительственных чиновников в последующую неделю, связать с гибелью Каликста никому даже не пришло в голову.
Жан-Клод Дювалье, у которого внезапно оказалась на руках недовольная обнищавшая страна, требовавшая пристального внимания, был благодарен за отсутствие огласки, однако в ходе этой истории всплыл один факт, необъяснимый и пугающий. Среди найденных в крепости трупов оказалось тело дряхлого-предряхлого старика. Когда Жан-Клод увидел его, он побелел как мел и поспешно приказал похоронить его на кладбище Cimetiиre Extйrieur, ночью, без всякой церемонии, пока никто больше не узнал его и не задался вопросом: как вышло, что Франсуа Дювалье, который уже пятнадцать лет считался мертвым, до недавнего времени был жив?
Человек, который мог дать ответ на этот вопрос, уже покинул Гаити. Он находился на пути в Америку, предвкушая долгую, интересную и плодотворную погоню за новыми волнующими ощущениями.
Из дневника Ксавье Десмонда
8 декабря 1986 года, Мехико
Сегодня вечером у нас очередной официальный ужин, но я отпросился, сославшись на недомогание. Несколько часов свободного времени, чтобы спокойно отдохнуть в своем номере и сделать запись в дневнике, сейчас как нельзя кстати. И мои сожаления были далеки от притворных: боюсь, напряженный график и насыщенная программа нашей поездки начинают брать свое. Меня одолевает тошнота, хотя я и постарался сделать все возможное, чтобы скрыть от окружающих свое состояние. Если Тахион что-нибудь заподозрит, то настоит на обследовании, а как только правда выплывет наружу, меня могут отправить домой.
Я не допущу этого. Мне очень хотелось увидеть все те знаменитые далекие края, о которых мы вдвоем с Мэри когда-то так мечтали, но уже становится ясно, что то, чем мы заняты, куда важнее любой увеселительной поездки.
Куба не имеет ничего общего с Майами-Бич, по крайней мере для тех, кто удосужился заглянуть за пределы Гаваны; на тростниковых полях джокеров умирает куда больше, чем кривляется на сценах кабаре. А Гаити и Доминиканская Республика оказались неизмеримо хуже, как я уже отмечал на этих страницах.
Присутствие джокера, голос, который мог бы во всеуслышание заявить о чаяниях джокеров, – вот что сейчас нам отчаянно необходимо, если мы хотим чего-то добиться. Я не могу позволить себе сойти с дистанции по медицинским причинам. Наши ряды и так уже сократились на одного человека – Дориан Уайльд предпочел не лететь в Мехико, а вернуться в Нью-Йорк. Признаюсь, его решение вызвало у меня противоречивые чувства. Когда мы отправлялись в путь, я не питал особого уважения к «королю поэтов Джокертауна», чей титул столь же сомнителен, как и мое мэрство, хотя и подкреплен вполне весомой Пулитцеровской премией. Похоже, он получает какое-то злорадное, извращенное удовольствие, размахивая своими липкими, слизкими щупальцами перед носом у людей и выставляя напоказ свое уродство в стремлении вызвать определенный отклик. Подозреваю, что это его агрессивное бравирование вызвано тем отвращением к себе, которое побуждает столь многих джокеров скрывать свои лица за масками, а кое-кого подвигло даже на попытку ампутировать изувеченные части тела. Кроме того, одевается он, с его нелепым пристрастием к жеманству и манерности в стиле короля Эдуарда, едва ли не хуже Тахиона, а привычка перебивать запах немытого тела чрезмерным употреблением одеколона делает его общество пыткой для любого, кто не лишен обоняния. Мое, увы, с возрастом совсем не притупилось.
Не достанься ему «Пулитцер», сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь мог отправиться в подобную поездку, но не многим джокерам удалось добиться столь высокого, можно даже сказать, мирового признания. Я лично не нахожу в его творчестве ничего особенно заслуживающего восхищения, а его бесконечные заумные вирши кажутся мне отвратительными.
Несмотря на все вышеизложенное, я должен признать, что в определенной степени восхищаюсь его импровизированным выступлением перед семейством Дювалье. Подозреваю, наши политики устроили ему суровую выволочку. Когда мы улетали с Гаити, Хартманн долго разговаривал с «Божественным Уайльдом» с глазу на глаз, после чего вид у Дориана был сильно подавленный.
Хотя я согласен далеко не со всеми утверждениями Уайльда, тем не менее я считаю, что у него должно быть право высказывать свое мнение. Нам его будет не хватать. Хотелось бы мне знать, отчего он уехал? Я задал ему этот вопрос и попытался убедить его остаться – ради всех его собратьев джокеров. В ответ он перечислил несколько довольно оскорбительных мест, куда я, по его мнению, мог бы засунуть свой хобот, оформив свой совет в виде едкого стишка. Занятный тип.
Теперь, в его отсутствие, мы с отцом Кальмаром, похоже, остаемся единственными истинными выразителями взглядов джокеров. Говард М. (в миру Тролль) – весьма колоритная личность: девяти футов ростом, с отливающей зеленью кожей, жесткой и прочной, словно рог. Я успел узнать его как человека исключительно порядочного и сведущего, и притом весьма разумного, но… По характеру он ведомый, а не ведущий, и есть в нем какая-то застенчивость, сдержанность, которая не дает ему высказывать свое мнение. С его огромным ростом он не затеряется ни в одной толпе, но временами мне кажется, что именно таково его самое заветное желание.
Что же до Кристалис, о ней ничего подобного сказать нельзя, эта женщина обладает своим, совершенно неповторимым обаянием. Не спорю, она пользуется уважением в общине и является одним из самых видных (ну вот, получился дурной каламбур) и влиятельных джокеров. И все же я никогда ее не любил. Возможно, отчасти виной тому мой эгоизм. Именно с появлением «Хрустального дворца» начался закат «Дома смеха». Есть и более глубоко скрытые причины. Кристалис обладает значительным влиянием в Джокертауне, но употребляет его исключительно для собственного блага. Она всегда была вызывающе аполитична, тщательно отмежевывалась от АДЛД и любых движений за права джокеров. Когда пришла пора открыто заявить о своих взглядах, решительно выступить на стороне тех, кого она поддерживала, Кристалис продемонстрировала лишь приверженность к своим мундштукам, ликерам, британскому акценту и собственной принадлежности к высшему классу.
Словом, Кристалис говорит только от имени Кристалис, а Тролль в основном молчит, следовательно, говорить от имени джокеров остается нам с отцом Кальмаром. Я с радостью исполню эту роль, но я так устал…
Я задремал и проснулся от шума – мои коллеги возвращались с ужина. Насколько я понял, все прошло лучше некуда. Превосходно. Нам сейчас очень нужны громкие успехи. Говард говорит, Хартманн произнес блестящую речь и совершенно покорил президента; Соколица, судя по рассказам, покорила всех прочих мужчин в зале. Интересно, другие женщины не ревновали? Мистраль стала очень хорошенькой, Фантазия зачаровывает всех, едва стоит ей начать танцевать, да и Радха О’Рейли тоже неотразима – черты индийско-ирландских предков, смешиваясь, придают ее облику неповторимый налет экзотики. Но Соколица затмевает их всех. И что они о ней думают?
Тузы-мужчины определенно относятся к ней одобрительно. «Упакованный борт» – маленькая деревня, и слухи здесь разлетаются очень быстро. Поговаривают, будто доктор Тахион и Джек Браун пытались подъезжать к ней, но оба получили от ворот поворот. Пожалуй, самые близкие отношения связывают Соколицу с ее оператором-натуралом, который летит вместе с остальными журналистами. Она решила сделать об этой поездке документальный фильм.
Хирам тоже находится с Соколицей в приятельских отношениях, но, хотя в их беспрестанное добродушное подтрунивание друг над другом подчас вкрадывается легкий оттенок флирта, эта дружба носит скорее платонический характер. В жизни Уорчестера всегда была и остается лишь одна истинная любовь – еда. Вот уж к чему он питает поистине пылкую страсть! Кажется, ему известны все самые отменные рестораны в каждом городе, где бы ни приземлился наш самолет. Его круглые сутки осаждают местные повара, которые правдами и неправдами пробираются в его номер со своими фирменными блюдами, умоляя уделить им хотя бы минутку, отведать хотя бы кусочек, обронить хотя бы слово одобрения. Хирам ничуть не возражает; напротив, он явно блаженствует.
На Гаити он отыскал где-то одного повара, который так ему понравился, что он не сходя с места нанял его и уговорил Хартманна сделать несколько звонков в Службу иммиграции и натурализации, чтобы добиться визы и разрешения на работу. Мы столкнулись с этим искусным кулинаром в аэропорту Порт-о Пренса – он сражался с огромным сундуком, битком набитым чугунной кухонной утварью. Хирам сделал сундук настолько легким, что его новый подчиненный (он не говорит по-английски, но Хирам утверждает, что специи – универсальный язык) смог нести его на плече. Как рассказал мне Говард, во время сегодняшнего ужина Уорчестер непременно пожелал заглянуть на кухню и узнать, как тамошний шеф-повар готовит цыпленка под соусом «моле», – и за то время, что он там находился, умудрился соорудить какой-то умопомрачительный десерт в честь наших хозяев.
По справедливости, мне следовало бы недолюбливать именно Хирама, который упивается своим положением туза, как ни один другой известный мне человек, но я просто не в состоянии испытывать антипатию к тому, кто так искренне наслаждается жизнью и дарит такое наслаждение окружающим. Кроме того, мне, как никому другому, известно о разнообразных благотворительных акциях, которые он проводит в Джокертауне, хотя он изо всех сил и старается скрыть свою к ним причастность. В окружении моих собратьев Хирам чувствует себя столь же неуютно, как и Тахион, но сердце у него такое же большое, как и все его тело.
Завтра нашей группе снова предстоит разделиться. Сенаторы Хартманн и Лайонс, конгрессмен Рабинович и Эрикссон из ВОЗ встретятся с руководителями ИРП[16], правящей партии Мексики, а Тахион в сопровождении наших медиков посетит клинику, которая объявила, что добилась необычайных успехов в лечении вируса лаетрилом. У наших тузов намечен обед с тремя мексиканскими коллегами. К моей радости, Тролля туда тоже пригласили. В определенных кругах его сверхчеловеческая сила и почти полная неуязвимость позволили причислить его к тузам. Пусть это и небольшой шаг вперед, но все-таки шаг.
Все остальные отправятся на Юкатан и Квинтану Ру на экскурсию по разрушенным городам майя и нескольким местам, где, по сообщениям, были совершены жестокие злодеяния против джокеров. До сельских районов Мексики, в отличие от столицы, Мехико, просвещение еще, похоже, не дошло. Все остальные присоединятся к нам в Чичен-Ице на следующее утро, и наш последний день в Мексике будет полностью посвящен осмотру достопримечательностей.
После этого мы отправимся в Гватемалу… возможно. В газетах только и пишут, что о тамошних волнениях – индейцы подняли восстание против правительства, – и несколько наших журналистов уже махнули туда, почуяв, что там пахнет куда большей сенсацией, чем может принести наше турне. Если положение там станет чересчур взрывоопасным, мы, скорее всего, будем вынуждены пропустить этот пункт нашей программы.
Сегодня вечером у нас очередной официальный ужин, но я отпросился, сославшись на недомогание. Несколько часов свободного времени, чтобы спокойно отдохнуть в своем номере и сделать запись в дневнике, сейчас как нельзя кстати. И мои сожаления были далеки от притворных: боюсь, напряженный график и насыщенная программа нашей поездки начинают брать свое. Меня одолевает тошнота, хотя я и постарался сделать все возможное, чтобы скрыть от окружающих свое состояние. Если Тахион что-нибудь заподозрит, то настоит на обследовании, а как только правда выплывет наружу, меня могут отправить домой.
Я не допущу этого. Мне очень хотелось увидеть все те знаменитые далекие края, о которых мы вдвоем с Мэри когда-то так мечтали, но уже становится ясно, что то, чем мы заняты, куда важнее любой увеселительной поездки.
Куба не имеет ничего общего с Майами-Бич, по крайней мере для тех, кто удосужился заглянуть за пределы Гаваны; на тростниковых полях джокеров умирает куда больше, чем кривляется на сценах кабаре. А Гаити и Доминиканская Республика оказались неизмеримо хуже, как я уже отмечал на этих страницах.
Присутствие джокера, голос, который мог бы во всеуслышание заявить о чаяниях джокеров, – вот что сейчас нам отчаянно необходимо, если мы хотим чего-то добиться. Я не могу позволить себе сойти с дистанции по медицинским причинам. Наши ряды и так уже сократились на одного человека – Дориан Уайльд предпочел не лететь в Мехико, а вернуться в Нью-Йорк. Признаюсь, его решение вызвало у меня противоречивые чувства. Когда мы отправлялись в путь, я не питал особого уважения к «королю поэтов Джокертауна», чей титул столь же сомнителен, как и мое мэрство, хотя и подкреплен вполне весомой Пулитцеровской премией. Похоже, он получает какое-то злорадное, извращенное удовольствие, размахивая своими липкими, слизкими щупальцами перед носом у людей и выставляя напоказ свое уродство в стремлении вызвать определенный отклик. Подозреваю, что это его агрессивное бравирование вызвано тем отвращением к себе, которое побуждает столь многих джокеров скрывать свои лица за масками, а кое-кого подвигло даже на попытку ампутировать изувеченные части тела. Кроме того, одевается он, с его нелепым пристрастием к жеманству и манерности в стиле короля Эдуарда, едва ли не хуже Тахиона, а привычка перебивать запах немытого тела чрезмерным употреблением одеколона делает его общество пыткой для любого, кто не лишен обоняния. Мое, увы, с возрастом совсем не притупилось.
Не достанься ему «Пулитцер», сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь мог отправиться в подобную поездку, но не многим джокерам удалось добиться столь высокого, можно даже сказать, мирового признания. Я лично не нахожу в его творчестве ничего особенно заслуживающего восхищения, а его бесконечные заумные вирши кажутся мне отвратительными.
Несмотря на все вышеизложенное, я должен признать, что в определенной степени восхищаюсь его импровизированным выступлением перед семейством Дювалье. Подозреваю, наши политики устроили ему суровую выволочку. Когда мы улетали с Гаити, Хартманн долго разговаривал с «Божественным Уайльдом» с глазу на глаз, после чего вид у Дориана был сильно подавленный.
Хотя я согласен далеко не со всеми утверждениями Уайльда, тем не менее я считаю, что у него должно быть право высказывать свое мнение. Нам его будет не хватать. Хотелось бы мне знать, отчего он уехал? Я задал ему этот вопрос и попытался убедить его остаться – ради всех его собратьев джокеров. В ответ он перечислил несколько довольно оскорбительных мест, куда я, по его мнению, мог бы засунуть свой хобот, оформив свой совет в виде едкого стишка. Занятный тип.
Теперь, в его отсутствие, мы с отцом Кальмаром, похоже, остаемся единственными истинными выразителями взглядов джокеров. Говард М. (в миру Тролль) – весьма колоритная личность: девяти футов ростом, с отливающей зеленью кожей, жесткой и прочной, словно рог. Я успел узнать его как человека исключительно порядочного и сведущего, и притом весьма разумного, но… По характеру он ведомый, а не ведущий, и есть в нем какая-то застенчивость, сдержанность, которая не дает ему высказывать свое мнение. С его огромным ростом он не затеряется ни в одной толпе, но временами мне кажется, что именно таково его самое заветное желание.
Что же до Кристалис, о ней ничего подобного сказать нельзя, эта женщина обладает своим, совершенно неповторимым обаянием. Не спорю, она пользуется уважением в общине и является одним из самых видных (ну вот, получился дурной каламбур) и влиятельных джокеров. И все же я никогда ее не любил. Возможно, отчасти виной тому мой эгоизм. Именно с появлением «Хрустального дворца» начался закат «Дома смеха». Есть и более глубоко скрытые причины. Кристалис обладает значительным влиянием в Джокертауне, но употребляет его исключительно для собственного блага. Она всегда была вызывающе аполитична, тщательно отмежевывалась от АДЛД и любых движений за права джокеров. Когда пришла пора открыто заявить о своих взглядах, решительно выступить на стороне тех, кого она поддерживала, Кристалис продемонстрировала лишь приверженность к своим мундштукам, ликерам, британскому акценту и собственной принадлежности к высшему классу.
Словом, Кристалис говорит только от имени Кристалис, а Тролль в основном молчит, следовательно, говорить от имени джокеров остается нам с отцом Кальмаром. Я с радостью исполню эту роль, но я так устал…
Я задремал и проснулся от шума – мои коллеги возвращались с ужина. Насколько я понял, все прошло лучше некуда. Превосходно. Нам сейчас очень нужны громкие успехи. Говард говорит, Хартманн произнес блестящую речь и совершенно покорил президента; Соколица, судя по рассказам, покорила всех прочих мужчин в зале. Интересно, другие женщины не ревновали? Мистраль стала очень хорошенькой, Фантазия зачаровывает всех, едва стоит ей начать танцевать, да и Радха О’Рейли тоже неотразима – черты индийско-ирландских предков, смешиваясь, придают ее облику неповторимый налет экзотики. Но Соколица затмевает их всех. И что они о ней думают?
Тузы-мужчины определенно относятся к ней одобрительно. «Упакованный борт» – маленькая деревня, и слухи здесь разлетаются очень быстро. Поговаривают, будто доктор Тахион и Джек Браун пытались подъезжать к ней, но оба получили от ворот поворот. Пожалуй, самые близкие отношения связывают Соколицу с ее оператором-натуралом, который летит вместе с остальными журналистами. Она решила сделать об этой поездке документальный фильм.
Хирам тоже находится с Соколицей в приятельских отношениях, но, хотя в их беспрестанное добродушное подтрунивание друг над другом подчас вкрадывается легкий оттенок флирта, эта дружба носит скорее платонический характер. В жизни Уорчестера всегда была и остается лишь одна истинная любовь – еда. Вот уж к чему он питает поистине пылкую страсть! Кажется, ему известны все самые отменные рестораны в каждом городе, где бы ни приземлился наш самолет. Его круглые сутки осаждают местные повара, которые правдами и неправдами пробираются в его номер со своими фирменными блюдами, умоляя уделить им хотя бы минутку, отведать хотя бы кусочек, обронить хотя бы слово одобрения. Хирам ничуть не возражает; напротив, он явно блаженствует.
На Гаити он отыскал где-то одного повара, который так ему понравился, что он не сходя с места нанял его и уговорил Хартманна сделать несколько звонков в Службу иммиграции и натурализации, чтобы добиться визы и разрешения на работу. Мы столкнулись с этим искусным кулинаром в аэропорту Порт-о Пренса – он сражался с огромным сундуком, битком набитым чугунной кухонной утварью. Хирам сделал сундук настолько легким, что его новый подчиненный (он не говорит по-английски, но Хирам утверждает, что специи – универсальный язык) смог нести его на плече. Как рассказал мне Говард, во время сегодняшнего ужина Уорчестер непременно пожелал заглянуть на кухню и узнать, как тамошний шеф-повар готовит цыпленка под соусом «моле», – и за то время, что он там находился, умудрился соорудить какой-то умопомрачительный десерт в честь наших хозяев.
По справедливости, мне следовало бы недолюбливать именно Хирама, который упивается своим положением туза, как ни один другой известный мне человек, но я просто не в состоянии испытывать антипатию к тому, кто так искренне наслаждается жизнью и дарит такое наслаждение окружающим. Кроме того, мне, как никому другому, известно о разнообразных благотворительных акциях, которые он проводит в Джокертауне, хотя он изо всех сил и старается скрыть свою к ним причастность. В окружении моих собратьев Хирам чувствует себя столь же неуютно, как и Тахион, но сердце у него такое же большое, как и все его тело.
Завтра нашей группе снова предстоит разделиться. Сенаторы Хартманн и Лайонс, конгрессмен Рабинович и Эрикссон из ВОЗ встретятся с руководителями ИРП[16], правящей партии Мексики, а Тахион в сопровождении наших медиков посетит клинику, которая объявила, что добилась необычайных успехов в лечении вируса лаетрилом. У наших тузов намечен обед с тремя мексиканскими коллегами. К моей радости, Тролля туда тоже пригласили. В определенных кругах его сверхчеловеческая сила и почти полная неуязвимость позволили причислить его к тузам. Пусть это и небольшой шаг вперед, но все-таки шаг.
Все остальные отправятся на Юкатан и Квинтану Ру на экскурсию по разрушенным городам майя и нескольким местам, где, по сообщениям, были совершены жестокие злодеяния против джокеров. До сельских районов Мексики, в отличие от столицы, Мехико, просвещение еще, похоже, не дошло. Все остальные присоединятся к нам в Чичен-Ице на следующее утро, и наш последний день в Мексике будет полностью посвящен осмотру достопримечательностей.
После этого мы отправимся в Гватемалу… возможно. В газетах только и пишут, что о тамошних волнениях – индейцы подняли восстание против правительства, – и несколько наших журналистов уже махнули туда, почуяв, что там пахнет куда большей сенсацией, чем может принести наше турне. Если положение там станет чересчур взрывоопасным, мы, скорее всего, будем вынуждены пропустить этот пункт нашей программы.
Привкус ненависти
Часть вторая
Вторник, 9 декабря 1986 года, Мексика
«Я нахожусь в Эль Темпло де лос Хагуарес – храме Ягуаров в Чичен-Ице. Жгучее юкатанское солнце освещает величественную арку в виде двух колонн, которым древние камнетесы придали сходство с исполинскими змеями: их громадные стилизованные головы обрамляют вход, переплетенные хвосты поддерживают притолоку.
Тысячу лет назад, как написано в путеводителе, жрецы майя приветствовали отсюда игроков на Эль Хуэго де Пелота, площадке для игры в мяч, расположенной двадцатью пятью футами ниже. Эта игра показалась бы знакомой любому из нас. Игроки отбивали коленями, локтями и бедрами твердый резиновый мяч, который пролетал сквозь кольца, вделанные в длинные каменные стены по сторонам узкого поля. Незатейливое действо посвящалось богу Кецалькоатлю, или Кукулькану[17], как его называли в этих краях.
После игры капитана победившей команды отводили в храм, где проигравший капитан обезглавливал своего противника обсидиановым ножом, тем самым даруя ему вечное блаженство в загробной жизни. Весьма экстравагантная награда за победу – по нашим меркам. Слишком отличающаяся от того, что привычно нам.
Я смотрю на эти древние стены: их камни до сих пор в бурых пятнах крови. Не майя – джокеров. Эпидемия дикой карты разразилась здесь поздно и жестоко. Некоторые ученые выдвинули гипотезу, что склад ума жертвы оказывает влияние на вирус; таким образом, из подростка, увлеченного динозаврами, вы получаете Малыша Динозавра. Из тучного гения кулинарии вроде Хирама Уорчестера – туза, способного управлять гравитацией. Доктор Тахион уклонился от прямого ответа на этот вопрос, поскольку гипотеза предполагает, что изуродованные джокеры каким-то образом наказали самих себя. Подобные умонастроения были бы очень на руку реакционерам вроде проповедника-фундаменталиста Лео Барнетта и фанатичным «пророкам» вроде Нура аль-Аллы.
И все же, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что на древней земле майя появилось не менее дюжины пернатых змеев, олицетворений самого Кукулькана. Так что имей люди с индейскими корнями решающий голос, возможно, даже с джокерами обращались бы хорошо, ибо майя издревле считали физические недостатки благословением богов. Но потомки майя в Мексике не у власти.
Всего лишь год назад в Чичен-Ице были убиты более пятидесяти джокеров.
Большинство (хотя и не все) из них были последователями новой религии майя и обожествляли эти руины. Они верили, что вирус ниспослан им свыше как знак возвращения былых времен, они не считали себя жертвами. Боги искалечили их тела, тем самым отличив их от других, наложив на них печать святости.
Но в силу того, что они отличались от остальных, это вызывало страх и ненависть у их соотечественников испанского и европейского происхождения. Ходили слухи о том, что джокеры совершают кровавые обряды, принося в жертву животных и даже людей. Не важно, что ни один из этих слухов не подтвердился; это никогда не бывает важно. Они были другими. И окружавшие их люди объединились, чтобы избавиться от этой пассивной угрозы.
Связанных, умоляющих о пощаде джокеров Чичен-Ицы бросили здесь. Им перерезали глотки в жестокой пародии на ритуалы майя, и хлынувшая кровь окрасила каменных змей багрянцем. Потом тела сбросили вниз, на площадку для игры в мяч. Еще одно зверство, еще одно «столкновение натуралов с джокерами». Старые предрассудки подогрели новые.
И все же то, что совершилось здесь – как это ни ужасно, – ничем не хуже всего того, что происходило и происходит сейчас с джокерами у нас. Я обращаюсь ко всем, кто читает эти строки: мы ничуть не меньше подвержены страху перед другими».
Сара выключила диктофон и положила его на голову змея. Щурясь на слепящее солнце, она различила у храма Бородатого Человека основную группу делегатов; пирамида Кукулькана отбрасывала на траву длинную тень.
– Вам свойственно сострадание, и вы, должно быть, придерживаетесь широких взглядов, не так ли?
По спине у Сары поползли мурашки. Стремительно обернувшись, она очутилась лицом к лицу с сенатором Хартманном, который внимательно ее разглядывал. Она не сразу взяла себя в руки.
– Вы напугали меня, сенатор. Где ваша свита?
Хартманн виновато улыбнулся.
– Прошу прощения, что подкрался к вам незамеченным, мисс Моргенштерн. Я не хотел вас напугать, поверьте. Что же касается остальных, я сказал Хираму, что хочу обсудить с вами одно личное дело. Он верный друг и помог мне улизнуть. – Сенатор слабо усмехнулся, как будто забавляясь над чем-то, известным только ему. Однако Билли Рэй ждет внизу; он бдительный телохранитель.
Сара нахмурилась. Взяла диктофон, спрятала его в сумочку.
– Мне не кажется, что у нас с вами есть какие-то «личные дела», сенатор. Прошу прощения…
Она направилась мимо него ко входу в храм. На мгновение ей показалось, что Хартманн собирается удержать ее, но мужчина учтиво отступил в сторону.
– Я говорил про сострадание совершенно серьезно, произнес он за мгновение до того, как Сара ступила на лестницу. – Я знаю, за что вы меня недолюбливаете. И знаю, почему вы кажетесь мне такой знакомой. Андреа была вашей сестрой.
Каждое слово было для Сары как удар кулака. Она задохнулась от боли.
– Кроме того, я верю, что вы человек порядочный, продолжал Хартманн, как будто вознамерился добить ее. – И если бы вы наконец узнали правду, вам бы стало все ясно.
Женщина издала полувскрик-полувсхлип – он вырвался у нее против воли. Коснувшись рукой шершавого холодного камня, она обернулась. Сочувствие, которое явно читалось в глазах сенатора, испугало ее.
– Оставьте меня в покое.
– В этом путешествии нам с вами никуда друг от друга не деться, мисс Моргенштерн. Глупо считать друг друга врагами, когда для этого нет никаких причин.
Голос у него был ласковый и убеждающий. Лучше бы он обвинил ее, лучше бы попытался купить ее молчание или запугать ее. Тогда она могла бы без труда поставить его на место, упиваться своей яростью. Но Хартманн замер перед ней, опустив руки, и вид у него был… печальный. Таким она его никогда не видела и даже не могла представить.
– Как… – У нее перехватило горло. – Как вы узнали об Андреа?
– После нашего разговора на приеме для прессы я попросил мою ассистентку Эми разузнать о вашем происхождении. Она выяснила, что вы родились в Цинциннати и что до замужества ваша фамилия была Уитмен. Вы жили через две улицы от меня, на Торнвью. Андреа была лет на семь-восемь вас старше, так? Вы очень похожи на нее; вернее, на ту, какой она могла бы стать. – Он сложил руки домиком перед лицом, указательными пальцами потер переносицу. – Я не очень умею лгать и выкручиваться, мисс Моргенштерн. Это мне не свойственно. Судя по вашим резким статьям, то же самое можно сказать и о вас. Мне кажется, я знаю, почему мы с вами никогда не ладили, и знаю, что это ошибка.
– То есть вы считаете, что это моя вина.
– Я никогда не нападал на вас в прессе.
– Я не пишу неправды в своих статьях. Если вы усомнились в каком-либо из приведенных мной фактов, скажите об этом мне, и я предоставлю вам подтверждения.
– Мисс Моргенштерн, – начал сенатор с ноткой раздражения в голосе. Потом вдруг неожиданно запрокинул голову и громко фыркнул. – Господи, ну вот, мы опять начали! Вообще-то я читаю ваши статьи. Я не всегда согласен с вами, но при этом не могу не признать, что все они хорошо написаны и выдают серьезную предварительную подготовку. Я даже думаю, что их автор мог бы мне понравиться, если бы только у нас с вами была возможность поговорить и получше узнать друг друга. – Его серо-голубые глаза впились в ее лицо. – Но между нами стоит призрак вашей сестры.
От этих слов у нее перехватило дыхание. Сара не могла поверить, что он произнес их – так небрежно, с невинной улыбкой – столько лет спустя.
– Ты убил ее, – выдохнула она, сама не сознавая, что слова прозвучали вслух – пока не увидела отразившееся на лице мужчины потрясение. На мгновение его залила бледность. Рот раскрылся, потом губы сомкнулись. Сенатор покачал головой.
– Неужели вы так считаете? Ее убил Роджер Пеллмен. В этом не было никаких сомнений. Этот бедный умственно отсталый мальчик… Я не знаю, как вам об этом рассказать. Он выскочил из леса в чем мать родила и выл так, как будто за ним гнались черти. Все его тело с ног до головы было покрыто кровью Андреа. Он признался, что убил ее.
Лицо Хартманна все еще было бледно. На лбу выступили капельки пота, взгляд казался отрешенным.
– Черт побери, я был там, мисс Моргенштерн. Я стоял во дворе, когда на улице показался Пеллмен. Он побежал к себе домой – на глазах у всех соседей. Мы все слышали, как закричала его мать. Потом приехали полицейские. Сначала они пошли к Пеллменам, потом вместе с Роджером отправились в лес. Я видел, как они выносили оттуда завернутое тело. Моя мама обнимала вашу матушку. Она билась в истерике. Это передалось всем нам. Мы все плакали, все ребятишки, хотя толком не понимали, что происходит. На Роджера надели наручники и увели…
Сара смятенно смотрела в его измученное лицо. Хартманн сжал кулаки.
– Как вы можете говорить, что я убил ее? – спросил он тихо. – Неужели вы не понимаете, что я был в нее влюблен, влюблен по уши со всем пылом одиннадцатилетнего мальчишки. Я никогда не мог бы причинить зло Андреа. Потом мне несколько месяцев снились кошмары. Я был в ярости, когда Роджера Пеллмена отправили в психиатрическую больницу Лонгвью. Я хотел, чтобы его повесили за то, что он сделал, я хотел собственными руками вздернуть его.
«Не может быть». Эти слова неотступно бились в ее мозгу. И все же она взглянула на Хартманна и каким-то образом поняла, что ошибалась. Сомнение притушило жгучую ненависть.
– Суккуба, – проговорила она и почувствовала, как пересохло у нее горло. Она провела языком по губам.Вы были рядом с ней, а у нее было лицо Андреа.
Хартманн судорожно вздохнул. На миг он отвернулся от нее, устремил взгляд на северный храм. Сара проследила за его глазами и увидела, что делегация с «упакованного борта» вошла внутрь. На площадке для игры в мяч было пусто и тихо.
– Я знал Суккубу, – наконец произнес сенатор, по-прежнему не глядя на нее, и она различила в его голосе дрожь. – Я познакомился с ней, когда она уже почти отошла от дел, и мы с ней встречались время от времени. Я тогда еще не был женат, а Суккуба… – Он обернулся к Саре, и она с удивлением заметила, что глаза у него влажно блестят. – Суккуба могла становиться кем угодно, понимаете? Она была идеальной любовницей на любой вкус. Она принимала такой облик, какой ты хотел.
«Я нахожусь в Эль Темпло де лос Хагуарес – храме Ягуаров в Чичен-Ице. Жгучее юкатанское солнце освещает величественную арку в виде двух колонн, которым древние камнетесы придали сходство с исполинскими змеями: их громадные стилизованные головы обрамляют вход, переплетенные хвосты поддерживают притолоку.
Тысячу лет назад, как написано в путеводителе, жрецы майя приветствовали отсюда игроков на Эль Хуэго де Пелота, площадке для игры в мяч, расположенной двадцатью пятью футами ниже. Эта игра показалась бы знакомой любому из нас. Игроки отбивали коленями, локтями и бедрами твердый резиновый мяч, который пролетал сквозь кольца, вделанные в длинные каменные стены по сторонам узкого поля. Незатейливое действо посвящалось богу Кецалькоатлю, или Кукулькану[17], как его называли в этих краях.
После игры капитана победившей команды отводили в храм, где проигравший капитан обезглавливал своего противника обсидиановым ножом, тем самым даруя ему вечное блаженство в загробной жизни. Весьма экстравагантная награда за победу – по нашим меркам. Слишком отличающаяся от того, что привычно нам.
Я смотрю на эти древние стены: их камни до сих пор в бурых пятнах крови. Не майя – джокеров. Эпидемия дикой карты разразилась здесь поздно и жестоко. Некоторые ученые выдвинули гипотезу, что склад ума жертвы оказывает влияние на вирус; таким образом, из подростка, увлеченного динозаврами, вы получаете Малыша Динозавра. Из тучного гения кулинарии вроде Хирама Уорчестера – туза, способного управлять гравитацией. Доктор Тахион уклонился от прямого ответа на этот вопрос, поскольку гипотеза предполагает, что изуродованные джокеры каким-то образом наказали самих себя. Подобные умонастроения были бы очень на руку реакционерам вроде проповедника-фундаменталиста Лео Барнетта и фанатичным «пророкам» вроде Нура аль-Аллы.
И все же, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что на древней земле майя появилось не менее дюжины пернатых змеев, олицетворений самого Кукулькана. Так что имей люди с индейскими корнями решающий голос, возможно, даже с джокерами обращались бы хорошо, ибо майя издревле считали физические недостатки благословением богов. Но потомки майя в Мексике не у власти.
Всего лишь год назад в Чичен-Ице были убиты более пятидесяти джокеров.
Большинство (хотя и не все) из них были последователями новой религии майя и обожествляли эти руины. Они верили, что вирус ниспослан им свыше как знак возвращения былых времен, они не считали себя жертвами. Боги искалечили их тела, тем самым отличив их от других, наложив на них печать святости.
Но в силу того, что они отличались от остальных, это вызывало страх и ненависть у их соотечественников испанского и европейского происхождения. Ходили слухи о том, что джокеры совершают кровавые обряды, принося в жертву животных и даже людей. Не важно, что ни один из этих слухов не подтвердился; это никогда не бывает важно. Они были другими. И окружавшие их люди объединились, чтобы избавиться от этой пассивной угрозы.
Связанных, умоляющих о пощаде джокеров Чичен-Ицы бросили здесь. Им перерезали глотки в жестокой пародии на ритуалы майя, и хлынувшая кровь окрасила каменных змей багрянцем. Потом тела сбросили вниз, на площадку для игры в мяч. Еще одно зверство, еще одно «столкновение натуралов с джокерами». Старые предрассудки подогрели новые.
И все же то, что совершилось здесь – как это ни ужасно, – ничем не хуже всего того, что происходило и происходит сейчас с джокерами у нас. Я обращаюсь ко всем, кто читает эти строки: мы ничуть не меньше подвержены страху перед другими».
Сара выключила диктофон и положила его на голову змея. Щурясь на слепящее солнце, она различила у храма Бородатого Человека основную группу делегатов; пирамида Кукулькана отбрасывала на траву длинную тень.
– Вам свойственно сострадание, и вы, должно быть, придерживаетесь широких взглядов, не так ли?
По спине у Сары поползли мурашки. Стремительно обернувшись, она очутилась лицом к лицу с сенатором Хартманном, который внимательно ее разглядывал. Она не сразу взяла себя в руки.
– Вы напугали меня, сенатор. Где ваша свита?
Хартманн виновато улыбнулся.
– Прошу прощения, что подкрался к вам незамеченным, мисс Моргенштерн. Я не хотел вас напугать, поверьте. Что же касается остальных, я сказал Хираму, что хочу обсудить с вами одно личное дело. Он верный друг и помог мне улизнуть. – Сенатор слабо усмехнулся, как будто забавляясь над чем-то, известным только ему. Однако Билли Рэй ждет внизу; он бдительный телохранитель.
Сара нахмурилась. Взяла диктофон, спрятала его в сумочку.
– Мне не кажется, что у нас с вами есть какие-то «личные дела», сенатор. Прошу прощения…
Она направилась мимо него ко входу в храм. На мгновение ей показалось, что Хартманн собирается удержать ее, но мужчина учтиво отступил в сторону.
– Я говорил про сострадание совершенно серьезно, произнес он за мгновение до того, как Сара ступила на лестницу. – Я знаю, за что вы меня недолюбливаете. И знаю, почему вы кажетесь мне такой знакомой. Андреа была вашей сестрой.
Каждое слово было для Сары как удар кулака. Она задохнулась от боли.
– Кроме того, я верю, что вы человек порядочный, продолжал Хартманн, как будто вознамерился добить ее. – И если бы вы наконец узнали правду, вам бы стало все ясно.
Женщина издала полувскрик-полувсхлип – он вырвался у нее против воли. Коснувшись рукой шершавого холодного камня, она обернулась. Сочувствие, которое явно читалось в глазах сенатора, испугало ее.
– Оставьте меня в покое.
– В этом путешествии нам с вами никуда друг от друга не деться, мисс Моргенштерн. Глупо считать друг друга врагами, когда для этого нет никаких причин.
Голос у него был ласковый и убеждающий. Лучше бы он обвинил ее, лучше бы попытался купить ее молчание или запугать ее. Тогда она могла бы без труда поставить его на место, упиваться своей яростью. Но Хартманн замер перед ней, опустив руки, и вид у него был… печальный. Таким она его никогда не видела и даже не могла представить.
– Как… – У нее перехватило горло. – Как вы узнали об Андреа?
– После нашего разговора на приеме для прессы я попросил мою ассистентку Эми разузнать о вашем происхождении. Она выяснила, что вы родились в Цинциннати и что до замужества ваша фамилия была Уитмен. Вы жили через две улицы от меня, на Торнвью. Андреа была лет на семь-восемь вас старше, так? Вы очень похожи на нее; вернее, на ту, какой она могла бы стать. – Он сложил руки домиком перед лицом, указательными пальцами потер переносицу. – Я не очень умею лгать и выкручиваться, мисс Моргенштерн. Это мне не свойственно. Судя по вашим резким статьям, то же самое можно сказать и о вас. Мне кажется, я знаю, почему мы с вами никогда не ладили, и знаю, что это ошибка.
– То есть вы считаете, что это моя вина.
– Я никогда не нападал на вас в прессе.
– Я не пишу неправды в своих статьях. Если вы усомнились в каком-либо из приведенных мной фактов, скажите об этом мне, и я предоставлю вам подтверждения.
– Мисс Моргенштерн, – начал сенатор с ноткой раздражения в голосе. Потом вдруг неожиданно запрокинул голову и громко фыркнул. – Господи, ну вот, мы опять начали! Вообще-то я читаю ваши статьи. Я не всегда согласен с вами, но при этом не могу не признать, что все они хорошо написаны и выдают серьезную предварительную подготовку. Я даже думаю, что их автор мог бы мне понравиться, если бы только у нас с вами была возможность поговорить и получше узнать друг друга. – Его серо-голубые глаза впились в ее лицо. – Но между нами стоит призрак вашей сестры.
От этих слов у нее перехватило дыхание. Сара не могла поверить, что он произнес их – так небрежно, с невинной улыбкой – столько лет спустя.
– Ты убил ее, – выдохнула она, сама не сознавая, что слова прозвучали вслух – пока не увидела отразившееся на лице мужчины потрясение. На мгновение его залила бледность. Рот раскрылся, потом губы сомкнулись. Сенатор покачал головой.
– Неужели вы так считаете? Ее убил Роджер Пеллмен. В этом не было никаких сомнений. Этот бедный умственно отсталый мальчик… Я не знаю, как вам об этом рассказать. Он выскочил из леса в чем мать родила и выл так, как будто за ним гнались черти. Все его тело с ног до головы было покрыто кровью Андреа. Он признался, что убил ее.
Лицо Хартманна все еще было бледно. На лбу выступили капельки пота, взгляд казался отрешенным.
– Черт побери, я был там, мисс Моргенштерн. Я стоял во дворе, когда на улице показался Пеллмен. Он побежал к себе домой – на глазах у всех соседей. Мы все слышали, как закричала его мать. Потом приехали полицейские. Сначала они пошли к Пеллменам, потом вместе с Роджером отправились в лес. Я видел, как они выносили оттуда завернутое тело. Моя мама обнимала вашу матушку. Она билась в истерике. Это передалось всем нам. Мы все плакали, все ребятишки, хотя толком не понимали, что происходит. На Роджера надели наручники и увели…
Сара смятенно смотрела в его измученное лицо. Хартманн сжал кулаки.
– Как вы можете говорить, что я убил ее? – спросил он тихо. – Неужели вы не понимаете, что я был в нее влюблен, влюблен по уши со всем пылом одиннадцатилетнего мальчишки. Я никогда не мог бы причинить зло Андреа. Потом мне несколько месяцев снились кошмары. Я был в ярости, когда Роджера Пеллмена отправили в психиатрическую больницу Лонгвью. Я хотел, чтобы его повесили за то, что он сделал, я хотел собственными руками вздернуть его.
«Не может быть». Эти слова неотступно бились в ее мозгу. И все же она взглянула на Хартманна и каким-то образом поняла, что ошибалась. Сомнение притушило жгучую ненависть.
– Суккуба, – проговорила она и почувствовала, как пересохло у нее горло. Она провела языком по губам.Вы были рядом с ней, а у нее было лицо Андреа.
Хартманн судорожно вздохнул. На миг он отвернулся от нее, устремил взгляд на северный храм. Сара проследила за его глазами и увидела, что делегация с «упакованного борта» вошла внутрь. На площадке для игры в мяч было пусто и тихо.
– Я знал Суккубу, – наконец произнес сенатор, по-прежнему не глядя на нее, и она различила в его голосе дрожь. – Я познакомился с ней, когда она уже почти отошла от дел, и мы с ней встречались время от времени. Я тогда еще не был женат, а Суккуба… – Он обернулся к Саре, и она с удивлением заметила, что глаза у него влажно блестят. – Суккуба могла становиться кем угодно, понимаете? Она была идеальной любовницей на любой вкус. Она принимала такой облик, какой ты хотел.