Страница:
Риторическое восклицание ответа не требовало. Д'Ибелен молча кивнул, соглашаясь с сюзереном, и вернулся к прерванному занятию: выяснению, какой из четырех сортов сладкого шербета со льдом ему больше по вкусу. Сам Монферрат, хоть и прожил на Востоке больше десятилетия, шербета почему-то терпеть не мог.
– Итак, на чем мы остановились? – Конраду не сиделось на месте. Выбравшись из кресла, он описал круг по небольшому залу и остановился подле высокого окна, выполненного в арабской манере и перечеркнутого тонкой позолоченной решеткой. За окном виднелось хмурое море с нависшими над ним свинцовыми облаками, часть окрестного квартала и маленький кусочек гаваней. Какой-то корабль, борясь со встречным ветром, пытался обогнуть мыс. – Ах да, госпожа Анна. Опять и снова – многострадальная госпожа Анна из Византии.
Амори молча отставил початый бокал в сторону и сделал движение, будто намереваясь встать. Монферрат раздраженно махнул на него рукой – сиди, мол, не на торжественном приеме. Барон флегматично кивнул, соглашаясь, и принялся излагать ровным голосом, словно читая с листа заранее заготовленный доклад:
– Как известно вашей светлости, за два минувших года я создал в Константинополе обширную сеть осведомителей, в той или иной степени причастных к тайнам Палатия. Мои лазутчики исправно следили и следят за умонастроениями среди придворной знати базилевса Андроника, о действиях самого престарелого кесаря и его семейственного окружения…
Конрад Монферратский слушал не перебивая, хотя и слегка скривившись. Главу конфидентов маркграфа порой заносило, и его речи становились ужасно заумны.
– Сообщения складываются в весьма неприглядную картину, подтверждающую мое прежнее мнение. Можете считать меня твердолобым упрямцем, мессир Конрад, ко я обязан повторить уже не раз сказанное. Мы переоценили возможности и способности мадам Анны. Она нам не подходит. У мадам слабый характер, она нерешительна и чересчур замкнута. У нее нет ни друзей, ни союзников, ни хотя бы кучки сочувствующих придворных. Для греков она была и осталась чужестранкой. Европейцы про нее давно позабыли. Даже ее венценосный брат, его величество Филипп-Август, не интересуется судьбой младшей сестрицы. Она не француженка и не византийка. Пустое место с хорошеньким личиком.
– Ты же знаешь, ей выпала тяжкая участь… – попытался найти достойное оправдание для своей креатуры Монферрат.
– Я назову вам с десяток благородных дам из разных краев Европы, чья участь была еще тяжелее, – вежливо, но непреклонно перебил сюзерена д'Ибелен. – Однако они не прозябают в безвестности и не стали подстилками для коронованных старцев. Конечно, со стен Тира не разглядишь в подробностях, что делают и о чем думают в константинопольском Палатии. Когда мы доберемся до столицы базилевсов, я еще раз все тщательно проверю… но чутье редко меня подводило. Уверен, в решающий миг Анна либо струсит, либо выдаст нас своему супругу, либо просто откажется что-либо предпринимать. Запрется на десяток замков и будет сидеть безвылазно, пока иод ней костер не разведут.
– Отчего ты столь недолюбливаешь бедную женщину? – подпустил ехидства в голос Конрад. Амори равнодушно пожал плечами:
– Я всего лишь здраво оцениваю шансы. Положившись на Анну, мы потерпим поражение. Будет много шума, много понапрасну пролитой крови – и никакого прока. И даже если нам повезет… Вдовица на троне – лакомая и слабая добыча. Мне придется держать в Константинополе не менее полусотни преданных людей, чтобы они направляли, а также денно и нощно берегли вашу ненаглядную Анну Либо мы спешно выдаем ее замуж – за нашего ставленника, разумеется. Для чего нам уйма лишних хлопот? Куда проще сразу отправить безутешную даму в далекий киликийский монастырь. Коли через годик-другой она скончается – что ж, на все воля Господня.
– Положим. Но кем ее заменить? – нынешний спор был не нов, д'Ибелен и Монферрат уже не раз подступались к щекотливому вопросу. Пока маркграф Монферратский стоял на своем, но капля, как известно, камень точит. К тому же дотошный д'Ибелен всякий раз подбрасывал новые аргументы. – Братцем моей миледи Лизетт? Сдается мне, Исаак Ангел на троне будет еще хуже предшественника. Он врет и предает столь же непринужденно, как дышит. Сперва радостно согласится на наши условия, а потом оставит нас в дураках. Эммануилом? У него никогда не хватит духу выступить против чрезмерно зажившегося отца. Комнин-младший мечтает прослыть эдаким Цинциннатусом, философствующим в процветающем имении, в окружении почтительно внимающей родни и восхищенных друзей. Ты, помнится, еще в начале этого года пытался найти с ним общий язык – и не преуспел?
– Времена, ваша светлость, меняются, – мессир Амори позволил себе короткую ухмылку. – Перед отъездом я переговорил с состоятельными купцами, прибывшими недавно из Константинополя – три генуэзца, несколько крещеных евреев и даже один мавр. Говорил со шкиперами, с прибывающими в Святую Землю паладинами – осторожно, чтобы не вызвать подозрений. Конечно, они знают немного, ко в целом картина складывается нерадостная. Похоже, базилевс охвачен манией подозрительности. Ему всюду мерещатся заговорщики, в каждом он подозревает наемного убийцу. Ликторы в красных плащах хватают людей по малейшему подозрению. В Константинополе дня не проходит, чтобы кого-то из знати не обвинили в злодейском умысле. Неудивительно, что даже благодушный Эммануил задергался рыбкой на крючке. Ему кажется, царственный папенька в чем-то подозревает и его. Вы не хуже меня знаете, к чему приводят эдакие подозрения. Эммануил отправил ко мне посланца…
– Даже так? Ты мне об этом не говорил, – нахмурился Конрад.
– Сперва я должен был удостовериться, что это не очередные византийские происки, – невозмутимо парировал д'Ибелен. – Если угодно, я велю принести письмо. Оно выгладит совершенно невинным, с парой-тройкой воспоминаний о вашем бурном прошлом в качестве кесаря византийской армии да сетований на несовершенство людское. Текст послания не имеет ровно никакого значения. Важно само обстоятельство, что Эммануил решился обратиться к нам за поддержкой. По прибытии в Константинополь я намерен уделить внимание именно ему, а не чахнущей в позолоченных застенках Анне.
– И все же, все же… – Монферрат в задумчивости выбил пальцами дробь по мраморному подоконнику, но высказать свои сомнения не успел.
Дверная створка приоткрылась. В проем осторожно просунулась голова дворцового управителя, с сильным греческим акцентом известившая:
– Господину угодно принять посетителя? Пришел некий Даниил… Даниэль… Малльгрим, – управляющий запнулся, выговаривая трудную франкскую фамилию. – Уверяет, у него срочное дело к господину. Какое – не говорит. Прикажете прогнать?
– Какой еще Даниэль? – вопросил сам у себя Конрад, а спустя мгновение совершенно некуртуазно хлопнул себя по лбу. Наблюдавший за сюзереном Амори озадаченно поднял бровь. – Старею, что ли? Или память отшибло? Зови, немедленно зови! Ибелен, Дании объявился!
– Принесла нелегкая, – еле слышно пробормотал Амори д'Ибелен.
Высокие створки черного дерева с инкрустацией черепаховой костью распахнулись настежь. В залу широким шагом вошел рослый, крепкого сложения человек. Конфидент отнюдь не торопился предстать пред ликом работодателя – ибо ничто в его облике не напоминало о недавних тяготах долгого морского пути. Прибыв в Тир, гость явно уделил немало времени заботам о собственной внешности, посетив и заведение цирюльника, и общественные бани, и лавки готовой одежды.
– Мессир Конрад, – почтительный, соответствующий всем канонам этикета поклон в сторону тирского правителя. – Мессир барон… – чуть менее глубокий поклон в сторону д'Ибелена.
Мишель де Фармер и его былой оруженосец, а нынче просто верный соратник Гунтер фон Райхерт напрочь отказались бы признавать в визитере Тирского дворца своего случайного знакомца, шотландского наемника Дугала из клана Мак-Лаудов. Сэр Гай Гисборн после долгих раздумий осторожно согласился бы, что Даниэль и Мак-Лауд имеют в облике эдакую смутно уловимую схожесть. Два этих человека могли сойти за отдаленных родственников – если забыть о совершеннейшей разнице в манере вести себя, одеваться, произносить слова. В речи де Маллегрима отчетливо слышался звонкий акцент коренного уроженца графства Бургундского, и выглядел он, как подобает достойному представителю благородного сословия.
Страховидная клеймора, черно-желтый плед, подранные вещи с чужого плеча, вечно взлохмаченная грива, пара тонких косиц – все, что некогда составляло неповторимый, надолго запоминающийся образ «Дугала Мак-Лауда», бесследно пропало. Разве что взгляд орехово-карих глаз остался прежним – цепким, чуть настороженным. Д'Ибелен хмыкнул про себя, прикинув, в какую сумму обошлась Дугалу новехонькая черно-зеленая бархатная роскошь. Вот уж истинная погибель всем встреченным дамам и девицам.
По мысли барона д'Ибелена, Даниэлю де Маллегриму, былому конфиденту Римской курии, ныне рассорившемуся с былыми работодателями и перешедшему под руку тирского маркграфа, совершенно нечего было здесь делать. Ему надлежало спешно прибыть в Константинополь – и доставить туда же весьма важные документы, угодившие к нему в руки. Однако шотландец вечно поступал по-своему: то из врожденного духа противоречия, то оправдываясь обстоятельствами. Маркграф полагался на пройдошливого скотта, как на самого себя. Амори кельта недолюбливал, полагая того совершенно незнакомым с понятием дисциплины. Никто не спорит, толковый лазутчик должен быть сметливым и сообразительным, но когда подчиненный начинает злоупотреблять этими качествами…
– Гость в дом – счастье в дом! – с наигранной торжественностью провозгласил арабское приветствие Конрад. – Вот уж кого не ждали! Ты… привез? Где оставил? На постоялом дворе? На корабле?
– Войти не успеешь – сразу о делах. Хоть бы освежиться позволили с дороги, – буркнул гость. Ловким движением он прихватил со стола ополовиненный кубок д'Ибелена и залпом опрокинул в себя пинту ледяного шербета. Амори критически заломил бровь, но смолчал.
– О… да… – радости в голосе маркграфа поубавилось. – В самом деле. Ты ведь проделал долгий и опасный путь… Как тебе понравилось Средиземное море?
– Я заблевал его от Сицилии до Кипра, – мрачно сообщил пришелец, присаживаясь на скамью напротив д'Ибелена. – Ненавижу море. К тому же на корабле везли паршивых вонючих лошадей. И вокруг них металась уйма вонючих крикливых арабов.
Он потянулся налить себе еще шербета, однако д'Ибелен поспешно забрал кубок. Наградой ему стал неприязненный взгляд конфидента.
– Лошади, значит… – с сомнением протянул Конрад. – Ну да, понимаю… Так все же, ты привез то, что обещал в письме?
– Нет, – отрезал Даниэль. И замолчал, уставившись на владетеля Тира с некоторым вызовом.
От подобной наглости маркграф Монферратский на мгновение опешил. Затем лицо его просветлело.
– Дании, Дании! Неужели ты полагаешь, что я мог тебя обмануть?! Вот, любуйся. – На свет явился свиток из белой козловой кожи, обвитый красным шелковым шнуром с печатью золотого воска. Конрад ди Монферрато извлек его из сундука в углу залы и развернул перед носом верного соратника, укоризненно покачивая головой. – Верховья реки Черво, городок Биелла и две соседствующие с ним деревушки. Не скажу, чтобы очень богатые места, зато какие там леса, какая охота!.. Лучшее дарю, от сердца, можно сказать, отрываю! Упомянутые земли переходят под руку предъявителя сего… не знал, на какое из твоих многочисленных прозвищ делать запись, так что оставил пустое место… с момента подписания высокими договаривающимися сторонами сего соглашения о даровании ленного владения и предъявлении оного документа бальи в городской управе Биеллы. От души надеюсь, ты не вздумаешь чрезмерно угнетать мирных вилланов. Или, следуя вашей народной традиции, учинять бунты против законного сюзерена.
На лице Даниэля Маллегрима появилось тоскливое выражение. Он смотрел на свиток глазами голодной собаки, унюхавшей поблизости мясо.
– Теперь же, будь добр, – в третий раз, как заклинание, произнес маркграф, – скажи, куда отправить людей за лоншановым архивом. Кстати, сколько там сундуков? Три? Пять? Больше?..
– Мессир Конрад, – вкрадчиво протянул гость, – дайте мне свиток… просто разрешите подержать. И я сразу расскажу вам про архив. Позвольте?
Д'Ибелен сдавленно хрюкнул.
Улыбка медленно сползла с лица Конрада Монферратского. Он спрятал драгоценный пергамент за спину.
– Ты мне и так все расскажешь, – неприятным скрипучим голосом сказал он. – Погоди. У тебя что, и впрямь его нет?! Но ты же сообщал из Пуату, якобы?..
– Погорячился, – неохотно признал Дугал, изучая узоры наборного паркета у себя под ногами. – Да, когда я отправлял из Пуату то письмецо, был у меня ваш ненаглядный архив. Пять сундуков. Черных, с бронзовыми уголками, набиты телячьими шкурками под самую крышку. Но потом, как бы так выразиться… превратности дороги… византийские лазутчики, лангедокские волкодлаки, английские рыцари… В общем, был да теперь нету. Уплыло ваше сокровище.
– Куда? – рявкнул Конрад. – К Андронику? А может, к Саладину?
– Ну, понимаете ли… – замялся конфидент. – В дороге я малость перестарался, строя из себя верного слугу мадам Элинор. Моим спутником был благородный, но чересчур прямодушный сэр из свитских принца Джона. Я из шкуры вон лез, чтобы убедить его, мол, я самолично правая рука старой королевы. Только сей отважный паладин оказался излишне подозрителен. В Марселе он выждал подходящий миг и удрал вместе с сундуками, отважно вырвав архив из моих грязных лап. Думаю, в гавани он сел на первый попутный корабль, отходящий на Тринакрию…
– …И теперь в Мессине миледи Элеонора тихо ликует, – завершил фразу молчавший до того барон Амори.
– Ну и пусть мадам порадуется на старости лет, – язвительно хмыкнул чуть приободрившийся Дугал. – Она ведь ваша верная сторонница, так? Союзники должны доверять друг другу. Или там, в архиве, отыщется что-нибудь занимательное про тайные делишки вашей милости?
– Заткнись! – прикрикнул на кельта Монферрат. Досада, разочарование, желание стереть неудачливого лазутчика в порошок – все это поднималось горячей приливной волной, угрожая вот-вот выплеснуться наружу. Мессир Конрад чуть слышно скрипнул зубами. Уже несколько месяцев он почитал драгоценный архив Лоншана своим. Строил планы, рассчитывал, каких новых союзников сможет привлечь на свою сторону, от каких соперников избавиться.
И вот – все пошло прахом!
Из-за кого, спрашивается? Из-за человека, которому он доверял, которого считал едва ли не одним из ближайших соратников! Проклятие, ну как Дании мог допустить такой вопиющий промах? Ведь с предыдущими поручениями шотландец справился безукоризненно! Теперь бумаги в руках хитроумной Элеоноры, и та не преминет при удобном случае пустить их в ход. Один Господь ведает, что творится на уме у старой аквитанской лисицы! Да уж, с такими союзничками и врагов не понадобится!
Должно быть, маркграф не сумел полностью справиться с выражением своего лица. Дугал виновато заерзал на скамье, а д'Ибелен желчно предположил:
– Существовал ли он вообще, сей злокозненный похититель?
Конфидент хмуро покосился на Амори.
– Знаю, у вашей милости ремесло такое – всех подозревать. Только я мессира Конрада никогда прежде не обманывал и впредь не собираюсь. Все было именно так, как я говорю, – отрезал он. – Везение не бесконечно, сами знаете. И потом, ежели б я в самом деле перепродал архив… Неужто я явился бы сюда, потчевать вас небылицами?
– Причем изо всех сил настаивал бы на своей безупречной честности, твердя, что стал жертвой обстоятельств. Ты хоть предполагаешь, сколько умников до тебя пыталось служить двум господам одновременно? Где они теперь, что с ними сталось? – Д'Ибелен многозначительно взглянул на сюзерена: – По моему твердому убеждению, мессир Конрад, приспело время продолжить сию познавательную беседу в более уединенном месте. Краткое изложение правдивого рассказа нашего неосмотрительного друга я представлю вам к завтрашнему утру. Я как раз недавно взял на службу одного сирийского умельца. Раньше он служил при багдадском дворе. Уверяет, якобы знает способ развязать язык самому закоснелому молчуну. Вот и выпал прекрасный случай проверить нашего мастера в деле.
– Мессир Конрад! – с отчаянием в голосе, то ли наигранным, то ли настоящим, воззвал Дугал.
Украдкой он бросил быстрый взгляд на окна, убедившись, что для лихого бегства они ну никак не подходят – узкие, стрельчатые да еще и забранные решеткой. Оружие у скотта, как и у прочих посетителей маркграфа, отобрали при входе во дворец, но если разжиться тяжелой скамьей… Впрочем, шотландец искренне уповал на то, что дело разрешится миром. Конрад Монферратский был, пожалуй, лучшим из его работодателей. Маркграф всегда проявлял себя разумным и расчетливым человеком. Он поймет сложные обстоятельства, в которых оказался верный конфидент, и согласится с тем, что Дугал не виноват. Он сделал все, что мог. Не его вина, что честнейший и простодушный Гай учинил компаньону такую подлость.
– Чем мне доказать, что я не лгу? Ведь я мог исчезнуть тихонько с полученным за архив золотишком, и дело с концом. Но я сижу здесь, в вашем дворце. Оправдываюсь, хотя ровным счетом ни в чем не виноват!
– Та-ак, так! – нехорошо оживился д'Ибелен. – Значит, золотишко-то все-таки получил? Мало показалось, а?
– Проклятье! Я в том смысле, что если быполучил…
– Ах, беда! – издевательски ахнул барон. – Не иначе, обманул тебя эпарх – он с добычей, ты с носом?! Я всегда говорил, не связывайся с византийцами, плохому научат…
– Да какие, к дьяволу!..
– Прекратите, вы оба, – усилием воли Монферрат наконец справился с нахлынувшим раздражением. Ничего не поделаешь, в жизни бывают не только победы, но и горькие поражения. – Амори, ты решил перещеголять в коварстве дознавателей базилевса Андроника? Поздравляю, мессир, вы уверенно продвигаетесь к избранной цели. Даниэль, ты не оправдал возложенных на тебя надежд и связанных с тобой планов. Потому – не обессудь. Ты по-прежнему у меня на службе.
– А!.. – издал скорбное восклицание Дугал, когда пергамент с текстом ленного договора воткнулся в раззявленную до ушей пасть бронзовой лягушки-жаровни. – Ваша милость! За что караете?..
– За дело, – отрезал Конрад. – Важное, но проваленное. Господин барон, отныне сей неудачливый лазутчик становится вашей личной собственностью. Прихватишь его с собой в Константинополь, Амори.
– Да я ведь только что приехал! Далась мне ваша Византия! – попытался возмутиться Дугал, но, укрощенный единственным косым взглядом маркграфа, прикусил язык.
– Возьмешь его с собой, – с нажимом повторил Монферрат. – Пусть сапоги тебе по утрам чистит, что ли, или поклажу носит…
– Как будет угодно вашей светлости, – коротко хмыкнул Амори и небрежным взмахом руки указал Дугалу на дверь. – Обождите в коридоре, милейший. И не забудьте покрепче закрыть за собой дверь.
Человек, именовавший себя Даниэлем де Маллегримом, отчетливо скрипнул зубами, но подчинился, выйдя из комнаты.
С высоты чаячьего полета обширная гавань Золотого Рога предстает в своем истинном обличье – изрезанного большими и малыми бухтами берега Мраморного моря, водное пространство между коими рассечено далеко уходящим в море Палатийским мысом. К дальним западным областям гавани примыкает квартал Раковин, за века насквозь провонявший запахом гниющих и разлагающихся моллюсков-виссонов.
Небольшие округлые ракушки пурпурниц, добытые ныряльщиками у малоазиатского побережья, привозят сюда тысячами и тысячами. Усилиями и старанием красильщиков из сотни безжалостно взломанных и сгнивших раковин будет добыто несколько капель драгоценнейшего темно-фиолетового пурпура, идущего на создание знаменитейшего в мире византийского шелка. Того, из которого ткутся одеяния правителей в Византии, Италии, Греции, Святой Земле и даже варварской Европе.
Пурпур – ткань, один локоть которой порой стоит больше, чем участок плодородной земли с виноградником. Создают его ткачи-серикарии и красильщики, чьи руки за годы работы приобретают не смываемый ничем густо-лиловый оттенок. Квартал, по которому незнакомый с традициями Константинополя и непривычный человек не сможет пройти, чтобы его хоть разок да не стошнило. Миллионы жужжащих мух, плодящихся на разложенных под солнцем и медленно разлагающихся раковинах. Сохнущие под бдительным присмотром на морском ветру отрезы драгоценной ткани.
К покосившимся причалам вдоль квартала Раковин не приходят большие суда из иных стран, везущие редкостные товары и посольства ко двору базилевсов. Здесь бросают якоря тысячи маленьких рыбацких плоскодонок, неприметные корабли, доставляющие очередной груз пурпурниц, быстроходные суденышки, что появляются исключительно под вечер и редко задерживаются на ночь. Западная Бухта, она же гавань Святой Агафьи – рыбный садок столицы и постоянный источник беспокойства для сыщиков эпарха. Здесь свои порядки, свое наречие, свои законы. Обитатели Западной стороны нечасто появляются в самом городе – их улов распродает целая свора посредников, денно и нощно околачивающихся на пристанях. Место совершения сделок, здешний маленький Палатий и Дворец Юстиции в одном лице – таверна «Дырявые сети», что как раз напротив Птичьего причала.
Именно там старший мастер, он же хозяин крохотной мастерской по изготовлению лодок-хеландионов опрокинул поднесенный стакан, обмывая продажу своего очередного детища.
Вообще-то почтенный Фока Дгур, лодочных дел мастер, придерживался убеждения, что конец осени – не самое подходящее время для приобретения суденышка. Спрос на лодки настанет ближе к концу зимы и наступлению весны, когда многочисленные рыбацкие артели потянутся на взморье. Конечно, ставриду и кефаль на Мраморном море ловят круглый год, но зимой серебристые стаи уходят все дальше и дальше от берега. Рыбаки, кроме самых отчаянных или безденежных, сидят по домам или тавернам, проедая и пропивая летние доходы, чиня сети и предаваясь воспоминаниям о минувшем лете.
В сарае, где Дгур и его подручные превращали груды еловых и сосновых досок в очередную плоскодонку, вместительную, с широкой кормой и узким носом, тоже царило временное затишье. Большинство лодок продано, оставшиеся сложены в штабеля и накрыты просмоленным холстом до следующей весны.
Неожиданный покупатель не выглядел бедствующим или дошедшим до последней черты. Он просто заглянул в распахнутую дверь, окликнул хозяина и поинтересовался, найдется ли лодка для продажи. На греческом он изъяснялся не слишком чисто, но внятно и разборчиво. Чем немало удивил кирие Дгура – ибо его посетитель оказался франком. Долговязым, лохматым детинушкой, державшим себя так, будто весь мир принадлежит только ему.
Хеландион он купил после долгого и отчаянного торга, доставив тем почтенному Фоке несказанное удовольствие – ведь половина удачной продажи кроется именно в рьяной перебранке из-за лишнего медного фолла. Покупку вытащили из сарая, доволокли до причалов и спустили на воду, по обычаю выплеснув на днище кружку вина. Затем, также следуя традиции, продавец и покупатель отправились в «Дырявые сети». Не удержав свое любопытство на привязи, Фока пожелал выяснить, кому именно он продал свое детище.
Ответ был краток: франка звали Бьярни, он служил десятником у Конрада Монферратского, а когда тот два года назад рассорился с базилевсом и подался в Тир, смылся. Несмотря на устрашающий вид, Бьярни предпочитал мирную, а не военную жизнь. Ему совершенно не хотелось резаться с сарацинами во имя спасения Святой Земли.
После третьего кувшина Дгур призадумался: не сдать ли собутыльника властям. Все-таки дезертир, бежал от своего господина. И еще неизвестно, откуда у него столько денег. Но, глянув повнимательнее на обманчиво простодушную физиономию франка, почтенный Фока рассудил, что будет разумнее промолчать. Кто знает, вдруг у варвара сыщутся друзья, которые не сочтут за грех плеснуть ночью на стены лодочного сарая Дгуров масла и поднести факел? Да и выгода невелика – за проданную лодку он получил пятьсот фоллов, за донос выручит в лучшем случае кератий. Мелкой монетой.
Остаток дня франк крутился вокруг своего приобретения. Залезал внутрь, дергал канаты, скреб ногтем медные уключины для весел, пересаживался со скамьи на скамью, лазал в маленький сундучок под кормовой скамейкой. Покупка явно пришлась ему по душе. Только под вечер, старательно привязав хеландион по соседству с тремя другими такими же, он, чуть пошатываясь, удалился.
Добросовестность иноземца не ведала границ. На следующее утро он потащился в Рыбацкую управу, внеся скучающему письмоводителю установленный налог на владение лодкой и мзду за право осуществлять ловлю рыбы в пределах гавани Золотого Рога и Пролива. В учетную книгу держателей малых судов его вписали как Бьярни сына Виглафа, свободного уроженца города Бергена, отныне – одного из почтенного сообщества константинопольских рыбарей.
– Итак, на чем мы остановились? – Конраду не сиделось на месте. Выбравшись из кресла, он описал круг по небольшому залу и остановился подле высокого окна, выполненного в арабской манере и перечеркнутого тонкой позолоченной решеткой. За окном виднелось хмурое море с нависшими над ним свинцовыми облаками, часть окрестного квартала и маленький кусочек гаваней. Какой-то корабль, борясь со встречным ветром, пытался обогнуть мыс. – Ах да, госпожа Анна. Опять и снова – многострадальная госпожа Анна из Византии.
Амори молча отставил початый бокал в сторону и сделал движение, будто намереваясь встать. Монферрат раздраженно махнул на него рукой – сиди, мол, не на торжественном приеме. Барон флегматично кивнул, соглашаясь, и принялся излагать ровным голосом, словно читая с листа заранее заготовленный доклад:
– Как известно вашей светлости, за два минувших года я создал в Константинополе обширную сеть осведомителей, в той или иной степени причастных к тайнам Палатия. Мои лазутчики исправно следили и следят за умонастроениями среди придворной знати базилевса Андроника, о действиях самого престарелого кесаря и его семейственного окружения…
Конрад Монферратский слушал не перебивая, хотя и слегка скривившись. Главу конфидентов маркграфа порой заносило, и его речи становились ужасно заумны.
– Сообщения складываются в весьма неприглядную картину, подтверждающую мое прежнее мнение. Можете считать меня твердолобым упрямцем, мессир Конрад, ко я обязан повторить уже не раз сказанное. Мы переоценили возможности и способности мадам Анны. Она нам не подходит. У мадам слабый характер, она нерешительна и чересчур замкнута. У нее нет ни друзей, ни союзников, ни хотя бы кучки сочувствующих придворных. Для греков она была и осталась чужестранкой. Европейцы про нее давно позабыли. Даже ее венценосный брат, его величество Филипп-Август, не интересуется судьбой младшей сестрицы. Она не француженка и не византийка. Пустое место с хорошеньким личиком.
– Ты же знаешь, ей выпала тяжкая участь… – попытался найти достойное оправдание для своей креатуры Монферрат.
– Я назову вам с десяток благородных дам из разных краев Европы, чья участь была еще тяжелее, – вежливо, но непреклонно перебил сюзерена д'Ибелен. – Однако они не прозябают в безвестности и не стали подстилками для коронованных старцев. Конечно, со стен Тира не разглядишь в подробностях, что делают и о чем думают в константинопольском Палатии. Когда мы доберемся до столицы базилевсов, я еще раз все тщательно проверю… но чутье редко меня подводило. Уверен, в решающий миг Анна либо струсит, либо выдаст нас своему супругу, либо просто откажется что-либо предпринимать. Запрется на десяток замков и будет сидеть безвылазно, пока иод ней костер не разведут.
– Отчего ты столь недолюбливаешь бедную женщину? – подпустил ехидства в голос Конрад. Амори равнодушно пожал плечами:
– Я всего лишь здраво оцениваю шансы. Положившись на Анну, мы потерпим поражение. Будет много шума, много понапрасну пролитой крови – и никакого прока. И даже если нам повезет… Вдовица на троне – лакомая и слабая добыча. Мне придется держать в Константинополе не менее полусотни преданных людей, чтобы они направляли, а также денно и нощно берегли вашу ненаглядную Анну Либо мы спешно выдаем ее замуж – за нашего ставленника, разумеется. Для чего нам уйма лишних хлопот? Куда проще сразу отправить безутешную даму в далекий киликийский монастырь. Коли через годик-другой она скончается – что ж, на все воля Господня.
– Положим. Но кем ее заменить? – нынешний спор был не нов, д'Ибелен и Монферрат уже не раз подступались к щекотливому вопросу. Пока маркграф Монферратский стоял на своем, но капля, как известно, камень точит. К тому же дотошный д'Ибелен всякий раз подбрасывал новые аргументы. – Братцем моей миледи Лизетт? Сдается мне, Исаак Ангел на троне будет еще хуже предшественника. Он врет и предает столь же непринужденно, как дышит. Сперва радостно согласится на наши условия, а потом оставит нас в дураках. Эммануилом? У него никогда не хватит духу выступить против чрезмерно зажившегося отца. Комнин-младший мечтает прослыть эдаким Цинциннатусом, философствующим в процветающем имении, в окружении почтительно внимающей родни и восхищенных друзей. Ты, помнится, еще в начале этого года пытался найти с ним общий язык – и не преуспел?
– Времена, ваша светлость, меняются, – мессир Амори позволил себе короткую ухмылку. – Перед отъездом я переговорил с состоятельными купцами, прибывшими недавно из Константинополя – три генуэзца, несколько крещеных евреев и даже один мавр. Говорил со шкиперами, с прибывающими в Святую Землю паладинами – осторожно, чтобы не вызвать подозрений. Конечно, они знают немного, ко в целом картина складывается нерадостная. Похоже, базилевс охвачен манией подозрительности. Ему всюду мерещатся заговорщики, в каждом он подозревает наемного убийцу. Ликторы в красных плащах хватают людей по малейшему подозрению. В Константинополе дня не проходит, чтобы кого-то из знати не обвинили в злодейском умысле. Неудивительно, что даже благодушный Эммануил задергался рыбкой на крючке. Ему кажется, царственный папенька в чем-то подозревает и его. Вы не хуже меня знаете, к чему приводят эдакие подозрения. Эммануил отправил ко мне посланца…
– Даже так? Ты мне об этом не говорил, – нахмурился Конрад.
– Сперва я должен был удостовериться, что это не очередные византийские происки, – невозмутимо парировал д'Ибелен. – Если угодно, я велю принести письмо. Оно выгладит совершенно невинным, с парой-тройкой воспоминаний о вашем бурном прошлом в качестве кесаря византийской армии да сетований на несовершенство людское. Текст послания не имеет ровно никакого значения. Важно само обстоятельство, что Эммануил решился обратиться к нам за поддержкой. По прибытии в Константинополь я намерен уделить внимание именно ему, а не чахнущей в позолоченных застенках Анне.
– И все же, все же… – Монферрат в задумчивости выбил пальцами дробь по мраморному подоконнику, но высказать свои сомнения не успел.
Дверная створка приоткрылась. В проем осторожно просунулась голова дворцового управителя, с сильным греческим акцентом известившая:
– Господину угодно принять посетителя? Пришел некий Даниил… Даниэль… Малльгрим, – управляющий запнулся, выговаривая трудную франкскую фамилию. – Уверяет, у него срочное дело к господину. Какое – не говорит. Прикажете прогнать?
– Какой еще Даниэль? – вопросил сам у себя Конрад, а спустя мгновение совершенно некуртуазно хлопнул себя по лбу. Наблюдавший за сюзереном Амори озадаченно поднял бровь. – Старею, что ли? Или память отшибло? Зови, немедленно зови! Ибелен, Дании объявился!
– Принесла нелегкая, – еле слышно пробормотал Амори д'Ибелен.
Высокие створки черного дерева с инкрустацией черепаховой костью распахнулись настежь. В залу широким шагом вошел рослый, крепкого сложения человек. Конфидент отнюдь не торопился предстать пред ликом работодателя – ибо ничто в его облике не напоминало о недавних тяготах долгого морского пути. Прибыв в Тир, гость явно уделил немало времени заботам о собственной внешности, посетив и заведение цирюльника, и общественные бани, и лавки готовой одежды.
– Мессир Конрад, – почтительный, соответствующий всем канонам этикета поклон в сторону тирского правителя. – Мессир барон… – чуть менее глубокий поклон в сторону д'Ибелена.
* * *
Мишель де Фармер и его былой оруженосец, а нынче просто верный соратник Гунтер фон Райхерт напрочь отказались бы признавать в визитере Тирского дворца своего случайного знакомца, шотландского наемника Дугала из клана Мак-Лаудов. Сэр Гай Гисборн после долгих раздумий осторожно согласился бы, что Даниэль и Мак-Лауд имеют в облике эдакую смутно уловимую схожесть. Два этих человека могли сойти за отдаленных родственников – если забыть о совершеннейшей разнице в манере вести себя, одеваться, произносить слова. В речи де Маллегрима отчетливо слышался звонкий акцент коренного уроженца графства Бургундского, и выглядел он, как подобает достойному представителю благородного сословия.
Страховидная клеймора, черно-желтый плед, подранные вещи с чужого плеча, вечно взлохмаченная грива, пара тонких косиц – все, что некогда составляло неповторимый, надолго запоминающийся образ «Дугала Мак-Лауда», бесследно пропало. Разве что взгляд орехово-карих глаз остался прежним – цепким, чуть настороженным. Д'Ибелен хмыкнул про себя, прикинув, в какую сумму обошлась Дугалу новехонькая черно-зеленая бархатная роскошь. Вот уж истинная погибель всем встреченным дамам и девицам.
По мысли барона д'Ибелена, Даниэлю де Маллегриму, былому конфиденту Римской курии, ныне рассорившемуся с былыми работодателями и перешедшему под руку тирского маркграфа, совершенно нечего было здесь делать. Ему надлежало спешно прибыть в Константинополь – и доставить туда же весьма важные документы, угодившие к нему в руки. Однако шотландец вечно поступал по-своему: то из врожденного духа противоречия, то оправдываясь обстоятельствами. Маркграф полагался на пройдошливого скотта, как на самого себя. Амори кельта недолюбливал, полагая того совершенно незнакомым с понятием дисциплины. Никто не спорит, толковый лазутчик должен быть сметливым и сообразительным, но когда подчиненный начинает злоупотреблять этими качествами…
– Гость в дом – счастье в дом! – с наигранной торжественностью провозгласил арабское приветствие Конрад. – Вот уж кого не ждали! Ты… привез? Где оставил? На постоялом дворе? На корабле?
– Войти не успеешь – сразу о делах. Хоть бы освежиться позволили с дороги, – буркнул гость. Ловким движением он прихватил со стола ополовиненный кубок д'Ибелена и залпом опрокинул в себя пинту ледяного шербета. Амори критически заломил бровь, но смолчал.
– О… да… – радости в голосе маркграфа поубавилось. – В самом деле. Ты ведь проделал долгий и опасный путь… Как тебе понравилось Средиземное море?
– Я заблевал его от Сицилии до Кипра, – мрачно сообщил пришелец, присаживаясь на скамью напротив д'Ибелена. – Ненавижу море. К тому же на корабле везли паршивых вонючих лошадей. И вокруг них металась уйма вонючих крикливых арабов.
Он потянулся налить себе еще шербета, однако д'Ибелен поспешно забрал кубок. Наградой ему стал неприязненный взгляд конфидента.
– Лошади, значит… – с сомнением протянул Конрад. – Ну да, понимаю… Так все же, ты привез то, что обещал в письме?
– Нет, – отрезал Даниэль. И замолчал, уставившись на владетеля Тира с некоторым вызовом.
От подобной наглости маркграф Монферратский на мгновение опешил. Затем лицо его просветлело.
– Дании, Дании! Неужели ты полагаешь, что я мог тебя обмануть?! Вот, любуйся. – На свет явился свиток из белой козловой кожи, обвитый красным шелковым шнуром с печатью золотого воска. Конрад ди Монферрато извлек его из сундука в углу залы и развернул перед носом верного соратника, укоризненно покачивая головой. – Верховья реки Черво, городок Биелла и две соседствующие с ним деревушки. Не скажу, чтобы очень богатые места, зато какие там леса, какая охота!.. Лучшее дарю, от сердца, можно сказать, отрываю! Упомянутые земли переходят под руку предъявителя сего… не знал, на какое из твоих многочисленных прозвищ делать запись, так что оставил пустое место… с момента подписания высокими договаривающимися сторонами сего соглашения о даровании ленного владения и предъявлении оного документа бальи в городской управе Биеллы. От души надеюсь, ты не вздумаешь чрезмерно угнетать мирных вилланов. Или, следуя вашей народной традиции, учинять бунты против законного сюзерена.
На лице Даниэля Маллегрима появилось тоскливое выражение. Он смотрел на свиток глазами голодной собаки, унюхавшей поблизости мясо.
– Теперь же, будь добр, – в третий раз, как заклинание, произнес маркграф, – скажи, куда отправить людей за лоншановым архивом. Кстати, сколько там сундуков? Три? Пять? Больше?..
– Мессир Конрад, – вкрадчиво протянул гость, – дайте мне свиток… просто разрешите подержать. И я сразу расскажу вам про архив. Позвольте?
Д'Ибелен сдавленно хрюкнул.
Улыбка медленно сползла с лица Конрада Монферратского. Он спрятал драгоценный пергамент за спину.
– Ты мне и так все расскажешь, – неприятным скрипучим голосом сказал он. – Погоди. У тебя что, и впрямь его нет?! Но ты же сообщал из Пуату, якобы?..
– Погорячился, – неохотно признал Дугал, изучая узоры наборного паркета у себя под ногами. – Да, когда я отправлял из Пуату то письмецо, был у меня ваш ненаглядный архив. Пять сундуков. Черных, с бронзовыми уголками, набиты телячьими шкурками под самую крышку. Но потом, как бы так выразиться… превратности дороги… византийские лазутчики, лангедокские волкодлаки, английские рыцари… В общем, был да теперь нету. Уплыло ваше сокровище.
– Куда? – рявкнул Конрад. – К Андронику? А может, к Саладину?
– Ну, понимаете ли… – замялся конфидент. – В дороге я малость перестарался, строя из себя верного слугу мадам Элинор. Моим спутником был благородный, но чересчур прямодушный сэр из свитских принца Джона. Я из шкуры вон лез, чтобы убедить его, мол, я самолично правая рука старой королевы. Только сей отважный паладин оказался излишне подозрителен. В Марселе он выждал подходящий миг и удрал вместе с сундуками, отважно вырвав архив из моих грязных лап. Думаю, в гавани он сел на первый попутный корабль, отходящий на Тринакрию…
– …И теперь в Мессине миледи Элеонора тихо ликует, – завершил фразу молчавший до того барон Амори.
– Ну и пусть мадам порадуется на старости лет, – язвительно хмыкнул чуть приободрившийся Дугал. – Она ведь ваша верная сторонница, так? Союзники должны доверять друг другу. Или там, в архиве, отыщется что-нибудь занимательное про тайные делишки вашей милости?
– Заткнись! – прикрикнул на кельта Монферрат. Досада, разочарование, желание стереть неудачливого лазутчика в порошок – все это поднималось горячей приливной волной, угрожая вот-вот выплеснуться наружу. Мессир Конрад чуть слышно скрипнул зубами. Уже несколько месяцев он почитал драгоценный архив Лоншана своим. Строил планы, рассчитывал, каких новых союзников сможет привлечь на свою сторону, от каких соперников избавиться.
И вот – все пошло прахом!
Из-за кого, спрашивается? Из-за человека, которому он доверял, которого считал едва ли не одним из ближайших соратников! Проклятие, ну как Дании мог допустить такой вопиющий промах? Ведь с предыдущими поручениями шотландец справился безукоризненно! Теперь бумаги в руках хитроумной Элеоноры, и та не преминет при удобном случае пустить их в ход. Один Господь ведает, что творится на уме у старой аквитанской лисицы! Да уж, с такими союзничками и врагов не понадобится!
Должно быть, маркграф не сумел полностью справиться с выражением своего лица. Дугал виновато заерзал на скамье, а д'Ибелен желчно предположил:
– Существовал ли он вообще, сей злокозненный похититель?
Конфидент хмуро покосился на Амори.
– Знаю, у вашей милости ремесло такое – всех подозревать. Только я мессира Конрада никогда прежде не обманывал и впредь не собираюсь. Все было именно так, как я говорю, – отрезал он. – Везение не бесконечно, сами знаете. И потом, ежели б я в самом деле перепродал архив… Неужто я явился бы сюда, потчевать вас небылицами?
– Причем изо всех сил настаивал бы на своей безупречной честности, твердя, что стал жертвой обстоятельств. Ты хоть предполагаешь, сколько умников до тебя пыталось служить двум господам одновременно? Где они теперь, что с ними сталось? – Д'Ибелен многозначительно взглянул на сюзерена: – По моему твердому убеждению, мессир Конрад, приспело время продолжить сию познавательную беседу в более уединенном месте. Краткое изложение правдивого рассказа нашего неосмотрительного друга я представлю вам к завтрашнему утру. Я как раз недавно взял на службу одного сирийского умельца. Раньше он служил при багдадском дворе. Уверяет, якобы знает способ развязать язык самому закоснелому молчуну. Вот и выпал прекрасный случай проверить нашего мастера в деле.
– Мессир Конрад! – с отчаянием в голосе, то ли наигранным, то ли настоящим, воззвал Дугал.
Украдкой он бросил быстрый взгляд на окна, убедившись, что для лихого бегства они ну никак не подходят – узкие, стрельчатые да еще и забранные решеткой. Оружие у скотта, как и у прочих посетителей маркграфа, отобрали при входе во дворец, но если разжиться тяжелой скамьей… Впрочем, шотландец искренне уповал на то, что дело разрешится миром. Конрад Монферратский был, пожалуй, лучшим из его работодателей. Маркграф всегда проявлял себя разумным и расчетливым человеком. Он поймет сложные обстоятельства, в которых оказался верный конфидент, и согласится с тем, что Дугал не виноват. Он сделал все, что мог. Не его вина, что честнейший и простодушный Гай учинил компаньону такую подлость.
– Чем мне доказать, что я не лгу? Ведь я мог исчезнуть тихонько с полученным за архив золотишком, и дело с концом. Но я сижу здесь, в вашем дворце. Оправдываюсь, хотя ровным счетом ни в чем не виноват!
– Та-ак, так! – нехорошо оживился д'Ибелен. – Значит, золотишко-то все-таки получил? Мало показалось, а?
– Проклятье! Я в том смысле, что если быполучил…
– Ах, беда! – издевательски ахнул барон. – Не иначе, обманул тебя эпарх – он с добычей, ты с носом?! Я всегда говорил, не связывайся с византийцами, плохому научат…
– Да какие, к дьяволу!..
– Прекратите, вы оба, – усилием воли Монферрат наконец справился с нахлынувшим раздражением. Ничего не поделаешь, в жизни бывают не только победы, но и горькие поражения. – Амори, ты решил перещеголять в коварстве дознавателей базилевса Андроника? Поздравляю, мессир, вы уверенно продвигаетесь к избранной цели. Даниэль, ты не оправдал возложенных на тебя надежд и связанных с тобой планов. Потому – не обессудь. Ты по-прежнему у меня на службе.
– А!.. – издал скорбное восклицание Дугал, когда пергамент с текстом ленного договора воткнулся в раззявленную до ушей пасть бронзовой лягушки-жаровни. – Ваша милость! За что караете?..
– За дело, – отрезал Конрад. – Важное, но проваленное. Господин барон, отныне сей неудачливый лазутчик становится вашей личной собственностью. Прихватишь его с собой в Константинополь, Амори.
– Да я ведь только что приехал! Далась мне ваша Византия! – попытался возмутиться Дугал, но, укрощенный единственным косым взглядом маркграфа, прикусил язык.
– Возьмешь его с собой, – с нажимом повторил Монферрат. – Пусть сапоги тебе по утрам чистит, что ли, или поклажу носит…
– Как будет угодно вашей светлости, – коротко хмыкнул Амори и небрежным взмахом руки указал Дугалу на дверь. – Обождите в коридоре, милейший. И не забудьте покрепче закрыть за собой дверь.
Человек, именовавший себя Даниэлем де Маллегримом, отчетливо скрипнул зубами, но подчинился, выйдя из комнаты.
Середина ноября – начало декабря.
Константинополь
С высоты чаячьего полета обширная гавань Золотого Рога предстает в своем истинном обличье – изрезанного большими и малыми бухтами берега Мраморного моря, водное пространство между коими рассечено далеко уходящим в море Палатийским мысом. К дальним западным областям гавани примыкает квартал Раковин, за века насквозь провонявший запахом гниющих и разлагающихся моллюсков-виссонов.
Небольшие округлые ракушки пурпурниц, добытые ныряльщиками у малоазиатского побережья, привозят сюда тысячами и тысячами. Усилиями и старанием красильщиков из сотни безжалостно взломанных и сгнивших раковин будет добыто несколько капель драгоценнейшего темно-фиолетового пурпура, идущего на создание знаменитейшего в мире византийского шелка. Того, из которого ткутся одеяния правителей в Византии, Италии, Греции, Святой Земле и даже варварской Европе.
Пурпур – ткань, один локоть которой порой стоит больше, чем участок плодородной земли с виноградником. Создают его ткачи-серикарии и красильщики, чьи руки за годы работы приобретают не смываемый ничем густо-лиловый оттенок. Квартал, по которому незнакомый с традициями Константинополя и непривычный человек не сможет пройти, чтобы его хоть разок да не стошнило. Миллионы жужжащих мух, плодящихся на разложенных под солнцем и медленно разлагающихся раковинах. Сохнущие под бдительным присмотром на морском ветру отрезы драгоценной ткани.
К покосившимся причалам вдоль квартала Раковин не приходят большие суда из иных стран, везущие редкостные товары и посольства ко двору базилевсов. Здесь бросают якоря тысячи маленьких рыбацких плоскодонок, неприметные корабли, доставляющие очередной груз пурпурниц, быстроходные суденышки, что появляются исключительно под вечер и редко задерживаются на ночь. Западная Бухта, она же гавань Святой Агафьи – рыбный садок столицы и постоянный источник беспокойства для сыщиков эпарха. Здесь свои порядки, свое наречие, свои законы. Обитатели Западной стороны нечасто появляются в самом городе – их улов распродает целая свора посредников, денно и нощно околачивающихся на пристанях. Место совершения сделок, здешний маленький Палатий и Дворец Юстиции в одном лице – таверна «Дырявые сети», что как раз напротив Птичьего причала.
Именно там старший мастер, он же хозяин крохотной мастерской по изготовлению лодок-хеландионов опрокинул поднесенный стакан, обмывая продажу своего очередного детища.
Вообще-то почтенный Фока Дгур, лодочных дел мастер, придерживался убеждения, что конец осени – не самое подходящее время для приобретения суденышка. Спрос на лодки настанет ближе к концу зимы и наступлению весны, когда многочисленные рыбацкие артели потянутся на взморье. Конечно, ставриду и кефаль на Мраморном море ловят круглый год, но зимой серебристые стаи уходят все дальше и дальше от берега. Рыбаки, кроме самых отчаянных или безденежных, сидят по домам или тавернам, проедая и пропивая летние доходы, чиня сети и предаваясь воспоминаниям о минувшем лете.
В сарае, где Дгур и его подручные превращали груды еловых и сосновых досок в очередную плоскодонку, вместительную, с широкой кормой и узким носом, тоже царило временное затишье. Большинство лодок продано, оставшиеся сложены в штабеля и накрыты просмоленным холстом до следующей весны.
Неожиданный покупатель не выглядел бедствующим или дошедшим до последней черты. Он просто заглянул в распахнутую дверь, окликнул хозяина и поинтересовался, найдется ли лодка для продажи. На греческом он изъяснялся не слишком чисто, но внятно и разборчиво. Чем немало удивил кирие Дгура – ибо его посетитель оказался франком. Долговязым, лохматым детинушкой, державшим себя так, будто весь мир принадлежит только ему.
Хеландион он купил после долгого и отчаянного торга, доставив тем почтенному Фоке несказанное удовольствие – ведь половина удачной продажи кроется именно в рьяной перебранке из-за лишнего медного фолла. Покупку вытащили из сарая, доволокли до причалов и спустили на воду, по обычаю выплеснув на днище кружку вина. Затем, также следуя традиции, продавец и покупатель отправились в «Дырявые сети». Не удержав свое любопытство на привязи, Фока пожелал выяснить, кому именно он продал свое детище.
Ответ был краток: франка звали Бьярни, он служил десятником у Конрада Монферратского, а когда тот два года назад рассорился с базилевсом и подался в Тир, смылся. Несмотря на устрашающий вид, Бьярни предпочитал мирную, а не военную жизнь. Ему совершенно не хотелось резаться с сарацинами во имя спасения Святой Земли.
После третьего кувшина Дгур призадумался: не сдать ли собутыльника властям. Все-таки дезертир, бежал от своего господина. И еще неизвестно, откуда у него столько денег. Но, глянув повнимательнее на обманчиво простодушную физиономию франка, почтенный Фока рассудил, что будет разумнее промолчать. Кто знает, вдруг у варвара сыщутся друзья, которые не сочтут за грех плеснуть ночью на стены лодочного сарая Дгуров масла и поднести факел? Да и выгода невелика – за проданную лодку он получил пятьсот фоллов, за донос выручит в лучшем случае кератий. Мелкой монетой.
Остаток дня франк крутился вокруг своего приобретения. Залезал внутрь, дергал канаты, скреб ногтем медные уключины для весел, пересаживался со скамьи на скамью, лазал в маленький сундучок под кормовой скамейкой. Покупка явно пришлась ему по душе. Только под вечер, старательно привязав хеландион по соседству с тремя другими такими же, он, чуть пошатываясь, удалился.
Добросовестность иноземца не ведала границ. На следующее утро он потащился в Рыбацкую управу, внеся скучающему письмоводителю установленный налог на владение лодкой и мзду за право осуществлять ловлю рыбы в пределах гавани Золотого Рога и Пролива. В учетную книгу держателей малых судов его вписали как Бьярни сына Виглафа, свободного уроженца города Бергена, отныне – одного из почтенного сообщества константинопольских рыбарей.