Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Андрей МАРТЬЯНОВ
ЗВЕЗДА ЗАПАДА
Пролог
По вечернему небу, надвигаясь на багряный закатный его край, шла от восточного горизонта тьма. Не враждебная и гибельная тьма, ибо в ночи нет дурного, пусть легенды порой говорят об ином: о выползающей из мрака нежити, о злобных силах, обретающих бытие и мощь в часы, когда солнце покидает Мидгард… Легенды не всегда истинны. Не будь ночи — не рождался бы день. Разве не рекла Одину вельва-пророчица, что свет суть порождение тьмы, а день и времена его — отпрыски ночи?
Быть может, так и есть. Лишь богам ведома истина… Вслед за солнцем уходил за ограду мира и год. Светило в своём извечном круговом пути завершило полный оборот и сызнова выходило на предначертанную в час творения дорогу. И так всегда, из года в год, все тысячелетия и эпохи, что минули со дня, когда родился Мидгард и боги вступили в его пределы. Завтра копыта Арвака и Альсвинна в который раз ударят по небесной тверди, и огненная колесница солнца устремится в первый из трёх с половиной сотен дней, что несут с собой и новую молодую весну, и золотое лето, и время сбора урожая — мудрую осень, и зиму холодную и прекрасную, как дева-валькирия. Ничто не изменится до конца времён, до последней битвы, до срока, когда суждено Фенриру-волку порвать путы, а богам — погибнуть…
Круглую безлесную долину, будто крепостным валом обнесённую со всех сторон высокими крутыми холмами, затопили густые декабрьские сумерки. Медно-красный солнечный диск скатился за небосклон, посылая прощальные лучи вершинам двух гранитных скал, выраставших из заснеженной земли посреди ровного широкого поля. В наступающем мраке огромные каменные иглы мнились лезвиями вкопанных в снег великанских мечей. И непосвященный уразумел бы, что глыбы эти чужды здешним местам: никакого другого камня — кроме разве только небольших валунов — в окрестностях не водилось. Гигантские же клыки из красного гранита одним лишь необычным видом выдавали свою чужеродность, как сказал бы обычный человек, но кто поумнее да поучёнее — разглядел, если бы присмотрелся повнимательнее, что они вовсе не принадлежат этому миру, да и никакому другому.
Они были вовне. На окоёме.
Скалы стояли совсем рядом, промеж них оставался лишь узкий, едва в четыре шага, проход, заметённый ныне снегом. К ночи поднялся ветер, который, подхватывая снежную пыль, бросал её на скалы, воздвигая у их корней высокие сугробы. Небо оставалось чистым, предвещая морозную ночь. Холодно мерцали в небесных полях звёзды. Ничто не нарушало покоя спящей долины. Луна пока не взошла, но на западе, где ещё не погасли оранжевые закатные сполохи, над взгорьем поднялась пронзительно-яркая, острая игла звезды. Как алмаз блистала она, и тусклыми казались пред этим сиянием соседние светила. Звезда начала неспешный свой путь, поднявшись ввысь над холмами. Заснеженные столетние ели тщетно пытались дотянуться до неё своими верхушками, будто хотели густыми разлапистыми ветвями преградить её лучам путь к каменным остриям в долине. Но едва показалась из-за горизонта луна, как звезда достигла наивысшей точки и вершины монолитов залил неровный мерцающий свет, словно стекающий вниз по каменным граням. На краткий миг гранит вспыхнул изнутри, сверкнула бесшумная бело-голубая вспышка, и в тёмном промежутке, где и двое людей-то едва бы разминулись, появился некто. Не человек. Огромное длинное тело, стиснутое камнем, заворочалось, заскребли по земле сильные лапы с чудовищными когтями, и это начало с натугой протискиваться сквозь щель.
Сторонний наблюдатель сказал бы, что тварь возникла прямо из воздуха, из ничего. Мгновение назад ни близ скал, ни меж ними не было ни единой живой души.
Пришедший из ниоткуда выбрался-таки из гранитного капкана, разметал снег и с наслаждением втянул ноздрями морозный воздух.
— Мидгард… — разнёсся по долине глухой хриплый голос. — Мир Изначальный, исток Трёх Миров… Я снова здесь!
Лунное сияние окрасило снег серебристо-голубым, оставив на искрящемся белом плаще лишь две длинные тёмные тени, отбрасываемые скалами. Ещё одна тень, поменьше, отодвинулась наконец от каменных утёсов и застыла посреди заснеженного поля.
— Времени мало… — произнёс тот же голос. — А надо бы успеть вернуться.
Теперь, при ярком свете луны, появившийся из ниоткуда был виден как на ладони. Дракон. Люди уже позабыли, когда встречали последний раз подобных созданий, оставив память о них разве что в сагах да песнях скальдов…
Чёрный гибкий дракон, повернув острую морду к западу, зачарованно смотрел на висящую в небе звезду. Длинный шипастый хвост подёргивался из стороны в сторону, взметая снежные буранчики, лапы были широко расставлены и напряжены, да чуть вздрагивали наполовину расправленные крылья. Из пасти вырывались клубы пара, окутывая голову и шею ящера белёсым облачком.
Дракон смотрел на звезду.
— Времени мало, — повторил он.
Встрепенувшись, дракон отвёл взгляд от серебряной точки, распахнул широченные крылья и, подняв за собой снежный вихрь, взлетел. Несколько мощных взмахов, и вот уж скрылась во тьме долина, остались позади гряды холмов, а гранитные гиганты превратились в почти неразличимые мелкие камешки… Стремительная чёрная тень скользила над дремучим лесом в прозрачном воздухе, держа к востоку, к вечно движущимся водам великого океана.
Мелькнула внизу извилистая лента незамерзающей реки, и острый глаз ящера различил вдалеке слабые огоньки — жилища, выстроенные людьми из-за моря, но смертные мало интересовали дракона. Его влекло к океану другое: неизъяснимое чувство тревоги от приближения чего-то неизвестного, не постижимого разумом. Однако он почти наверняка знал, что именно служит причиной зароненной в его сознание неуверенности — Сила. Сила, нежданно появившаяся к востоку от великого моря, там, где его волны разбивались о гранитные берега Норвегии — так именовали в Мидгарде эту страну. И ещё дракон знал, что владел Силой не изначально наделённый ею дух, но смертный, и, возможно, не один…
Дракон не ведал о предназначении народившейся за океаном мощи, но предчувствия, что странная тень явилась в этот мир неспроста, не оставляли его — ничто в Трёх Мирах не происходит без причины. Но отчего силу обрёл смертный? Какова её природа? И откуда появилась уверенность, что рождённый в землях, где давным-давно утеряны и забыты древние знания, человек способен совершить то, что ныне не под силу и ему, Чёрному Дракону Нидхёггу — одному из Великих Духов Трёх Миров? Что предначертано обладателю Силы?
Дракон не знал ответа на эти вопросы.
Ящер покружил над прибрежными островками, выбирая подходящее место, и наконец, узрев голый скалистый клочок суши, поднимавшийся из волн, спланировал вниз. Мощные задние лапы коснулись обледенелого камня, когти прочертили в нём глубокие борозды. Дракон, тяжело взмахивая крыльями, едва удержался на краю отвесного обрыва, у подножия которого взлетали ввысь и снова опадали солёные кипящие валы. Нидхёгг бросил взгляд на запад — звезда сдвинулась ещё вправо. Он хотел было отвернуться, но вдруг с куда большим вниманием всмотрелся в яркое светило, застыв будто статуя из чёрного мрамора. Из глотки его вырвалось сдавленное глухое рычание, хвост с силой хлестнул по оказавшемуся рядом валуну подобно стальному кистеню, превратив камень в груду обломков.
Как же я сразу не вспомнил об этом?! Я искал ответ в глубинах, он же оказался на поверхности. Сила, обретённая смертным! Звезда Созидателей! И наконец, приходит время, когда Врата Меж Мирами закроются, воздвигнув непреодолимую стену, что навсегда разделит Три Мира. Всё сходится! Природа новой Силы с востока — в наследии Сгинувшей земли! Теперь я понял всё! Время возрождения силы Трудхейма настало! Тот, кто вернёт Трём Мирам мощь Чаши Созидателей, здесь, в Мидгарде! Унаследовавший Силу жив, и придёт он ко мне…
Чёрный Дракон вытянул шею и всмотрелся в океан. Там, за тысячемильным водным простором, в землях людей, кипели бесконечные войны, гибли и возрождались государства, возводились столпы новой веры и ниспровергались идолы былого…
Но Нидхёггу были безразличны дела человеческие, ибо он покинул Мидгард бессчётные годы тому назад, как мнилось ему — навсегда. И вот ныне, впервые за многие столетия, он прошёл сквозь Врата, влекомый неясным, трепещущим огоньком, разгоравшимся на востоке. Искрой, чей жар проник за стены Мидгарда и достиг далёкого пристанища Чёрного Дракона в самом сердце Имирбьёрга…
— Я буду ждать! — проревел Нидхёгг, заглушая прибой. — И, клянусь корнями Иггдрасиля, дождусь! Я не знаю, где твоя судьба выходит на перекрёсток с судьбами Трёх Миров, но ты будешь нужен мне!
Дракон тяжело снялся с островка, едва не коснувшись брюхом воды, поднялся под облака и полетел сквозь ночь обратно к западу, где пылала алмазом на чёрном шёлке небес звезда, где высились над долиной Врата Меж Мирами…
Быть может, так и есть. Лишь богам ведома истина… Вслед за солнцем уходил за ограду мира и год. Светило в своём извечном круговом пути завершило полный оборот и сызнова выходило на предначертанную в час творения дорогу. И так всегда, из года в год, все тысячелетия и эпохи, что минули со дня, когда родился Мидгард и боги вступили в его пределы. Завтра копыта Арвака и Альсвинна в который раз ударят по небесной тверди, и огненная колесница солнца устремится в первый из трёх с половиной сотен дней, что несут с собой и новую молодую весну, и золотое лето, и время сбора урожая — мудрую осень, и зиму холодную и прекрасную, как дева-валькирия. Ничто не изменится до конца времён, до последней битвы, до срока, когда суждено Фенриру-волку порвать путы, а богам — погибнуть…
Круглую безлесную долину, будто крепостным валом обнесённую со всех сторон высокими крутыми холмами, затопили густые декабрьские сумерки. Медно-красный солнечный диск скатился за небосклон, посылая прощальные лучи вершинам двух гранитных скал, выраставших из заснеженной земли посреди ровного широкого поля. В наступающем мраке огромные каменные иглы мнились лезвиями вкопанных в снег великанских мечей. И непосвященный уразумел бы, что глыбы эти чужды здешним местам: никакого другого камня — кроме разве только небольших валунов — в окрестностях не водилось. Гигантские же клыки из красного гранита одним лишь необычным видом выдавали свою чужеродность, как сказал бы обычный человек, но кто поумнее да поучёнее — разглядел, если бы присмотрелся повнимательнее, что они вовсе не принадлежат этому миру, да и никакому другому.
Они были вовне. На окоёме.
Скалы стояли совсем рядом, промеж них оставался лишь узкий, едва в четыре шага, проход, заметённый ныне снегом. К ночи поднялся ветер, который, подхватывая снежную пыль, бросал её на скалы, воздвигая у их корней высокие сугробы. Небо оставалось чистым, предвещая морозную ночь. Холодно мерцали в небесных полях звёзды. Ничто не нарушало покоя спящей долины. Луна пока не взошла, но на западе, где ещё не погасли оранжевые закатные сполохи, над взгорьем поднялась пронзительно-яркая, острая игла звезды. Как алмаз блистала она, и тусклыми казались пред этим сиянием соседние светила. Звезда начала неспешный свой путь, поднявшись ввысь над холмами. Заснеженные столетние ели тщетно пытались дотянуться до неё своими верхушками, будто хотели густыми разлапистыми ветвями преградить её лучам путь к каменным остриям в долине. Но едва показалась из-за горизонта луна, как звезда достигла наивысшей точки и вершины монолитов залил неровный мерцающий свет, словно стекающий вниз по каменным граням. На краткий миг гранит вспыхнул изнутри, сверкнула бесшумная бело-голубая вспышка, и в тёмном промежутке, где и двое людей-то едва бы разминулись, появился некто. Не человек. Огромное длинное тело, стиснутое камнем, заворочалось, заскребли по земле сильные лапы с чудовищными когтями, и это начало с натугой протискиваться сквозь щель.
Сторонний наблюдатель сказал бы, что тварь возникла прямо из воздуха, из ничего. Мгновение назад ни близ скал, ни меж ними не было ни единой живой души.
Пришедший из ниоткуда выбрался-таки из гранитного капкана, разметал снег и с наслаждением втянул ноздрями морозный воздух.
— Мидгард… — разнёсся по долине глухой хриплый голос. — Мир Изначальный, исток Трёх Миров… Я снова здесь!
Лунное сияние окрасило снег серебристо-голубым, оставив на искрящемся белом плаще лишь две длинные тёмные тени, отбрасываемые скалами. Ещё одна тень, поменьше, отодвинулась наконец от каменных утёсов и застыла посреди заснеженного поля.
— Времени мало… — произнёс тот же голос. — А надо бы успеть вернуться.
Теперь, при ярком свете луны, появившийся из ниоткуда был виден как на ладони. Дракон. Люди уже позабыли, когда встречали последний раз подобных созданий, оставив память о них разве что в сагах да песнях скальдов…
Чёрный гибкий дракон, повернув острую морду к западу, зачарованно смотрел на висящую в небе звезду. Длинный шипастый хвост подёргивался из стороны в сторону, взметая снежные буранчики, лапы были широко расставлены и напряжены, да чуть вздрагивали наполовину расправленные крылья. Из пасти вырывались клубы пара, окутывая голову и шею ящера белёсым облачком.
Дракон смотрел на звезду.
— Времени мало, — повторил он.
Встрепенувшись, дракон отвёл взгляд от серебряной точки, распахнул широченные крылья и, подняв за собой снежный вихрь, взлетел. Несколько мощных взмахов, и вот уж скрылась во тьме долина, остались позади гряды холмов, а гранитные гиганты превратились в почти неразличимые мелкие камешки… Стремительная чёрная тень скользила над дремучим лесом в прозрачном воздухе, держа к востоку, к вечно движущимся водам великого океана.
Мелькнула внизу извилистая лента незамерзающей реки, и острый глаз ящера различил вдалеке слабые огоньки — жилища, выстроенные людьми из-за моря, но смертные мало интересовали дракона. Его влекло к океану другое: неизъяснимое чувство тревоги от приближения чего-то неизвестного, не постижимого разумом. Однако он почти наверняка знал, что именно служит причиной зароненной в его сознание неуверенности — Сила. Сила, нежданно появившаяся к востоку от великого моря, там, где его волны разбивались о гранитные берега Норвегии — так именовали в Мидгарде эту страну. И ещё дракон знал, что владел Силой не изначально наделённый ею дух, но смертный, и, возможно, не один…
Дракон не ведал о предназначении народившейся за океаном мощи, но предчувствия, что странная тень явилась в этот мир неспроста, не оставляли его — ничто в Трёх Мирах не происходит без причины. Но отчего силу обрёл смертный? Какова её природа? И откуда появилась уверенность, что рождённый в землях, где давным-давно утеряны и забыты древние знания, человек способен совершить то, что ныне не под силу и ему, Чёрному Дракону Нидхёггу — одному из Великих Духов Трёх Миров? Что предначертано обладателю Силы?
Дракон не знал ответа на эти вопросы.
Ящер покружил над прибрежными островками, выбирая подходящее место, и наконец, узрев голый скалистый клочок суши, поднимавшийся из волн, спланировал вниз. Мощные задние лапы коснулись обледенелого камня, когти прочертили в нём глубокие борозды. Дракон, тяжело взмахивая крыльями, едва удержался на краю отвесного обрыва, у подножия которого взлетали ввысь и снова опадали солёные кипящие валы. Нидхёгг бросил взгляд на запад — звезда сдвинулась ещё вправо. Он хотел было отвернуться, но вдруг с куда большим вниманием всмотрелся в яркое светило, застыв будто статуя из чёрного мрамора. Из глотки его вырвалось сдавленное глухое рычание, хвост с силой хлестнул по оказавшемуся рядом валуну подобно стальному кистеню, превратив камень в груду обломков.
Как же я сразу не вспомнил об этом?! Я искал ответ в глубинах, он же оказался на поверхности. Сила, обретённая смертным! Звезда Созидателей! И наконец, приходит время, когда Врата Меж Мирами закроются, воздвигнув непреодолимую стену, что навсегда разделит Три Мира. Всё сходится! Природа новой Силы с востока — в наследии Сгинувшей земли! Теперь я понял всё! Время возрождения силы Трудхейма настало! Тот, кто вернёт Трём Мирам мощь Чаши Созидателей, здесь, в Мидгарде! Унаследовавший Силу жив, и придёт он ко мне…
Чёрный Дракон вытянул шею и всмотрелся в океан. Там, за тысячемильным водным простором, в землях людей, кипели бесконечные войны, гибли и возрождались государства, возводились столпы новой веры и ниспровергались идолы былого…
Но Нидхёггу были безразличны дела человеческие, ибо он покинул Мидгард бессчётные годы тому назад, как мнилось ему — навсегда. И вот ныне, впервые за многие столетия, он прошёл сквозь Врата, влекомый неясным, трепещущим огоньком, разгоравшимся на востоке. Искрой, чей жар проник за стены Мидгарда и достиг далёкого пристанища Чёрного Дракона в самом сердце Имирбьёрга…
— Я буду ждать! — проревел Нидхёгг, заглушая прибой. — И, клянусь корнями Иггдрасиля, дождусь! Я не знаю, где твоя судьба выходит на перекрёсток с судьбами Трёх Миров, но ты будешь нужен мне!
Дракон тяжело снялся с островка, едва не коснувшись брюхом воды, поднялся под облака и полетел сквозь ночь обратно к западу, где пылала алмазом на чёрном шёлке небес звезда, где высились над долиной Врата Меж Мирами…
Часть первая
Боги Мидгарда
Уходит корабль погребальным костром
От берегов
Рефрен повторяя, волна за бортом
Поет — вечный скальд —
О грозной судьбе, что не минет
Ни нас, ни богов.
О мерном прибое, где сгинет
Гранит этих скал.
На запад ветрило спешит, вслед за днём,
Будто душа.
И падают искры горячим дождём
На чёрную зыбь.
А пламя пожара не сменит
Скользящий свой шаг
По водам, глубоким как время.
И память не смыть.
И стрелы, горящие стрелы вдогон
Наших долгов.
И мир уплывает в грядущий огонь
К концу тающих лет.
Поют его крепкие весла
В руках у богов,
И, что бы там ни было после,
В волнах наш след.
А Семенов
Глава 1
ОТЕЦ ЦЕЛЕСТИН
О том, что в Вадхейм пришёл новый, 851 год по Рождеству Христову, во всём поселении знали только трое.
Один из этих троих — отец Целестин (или, как его называли норманны, коверкая красивое латинское имя на свой варварский лад, Селесинн) пьянствовал в одиночестве, развалившись в застеленном мехами резном кресле. Само кресло было отобрано года четыре назад дружиной Торина у франков вкупе со множеством иных ценностей, оказавшихся на франкском судне. Как этот корабль занесло к берегам Норвегии — осталось тайной для отца Целестина, ибо после знакомства с мечами Ториновых удальцов ни единый из пяти десятков франков уже не мог ничего рассказать… Не защитило их и знамя империи Карла Великого. Каролингов страшилась вся Европа — даны, германцы, западные словины, но только не светловолосые варвары-норманны, коим, казалось, всё нипочём.
Ещё десять лет назад, будучи в Константинополе, отец Целестин удостоился внимания придворного летописца самого басилевса и, получив доступ к огромной дворцовой библиотеке, нашёл там список с хроник сирийца Захарии Ритора. По большей части в свитке излагались байки византийских купцов или путешественников, что описывали Захарии «заморские чудеса», но пергамент содержал и правдивые сведения о северных народах, в том числе о норманнах, наводивших ужас на весь цивилизованный мир. Монах с упоением читал захватывающие дух описания отчаянных налётов на Данию, Франкию, остров саксов… Да что там какие-то саксы! Норманны отваживались бросать вызов флоту халифата и даже Империи Византийской! Ну а после того, как на глаза попался захваченный константинопольскими пиратами (ах, простите, воинами императора…) свиток, повествующий о набеге викингов на Кордовский халифат в Иберии да разграблении Севильи («…в город вошли язычники ал-маджус, называемые ар-рус, и пленяли, и грабили, и жгли, и умертвляли…» ), отец Целестин проникся к норманнам невольным уважением. Это тебе не ожиревшие от безнаказанности тунисские разбойники, способные разве что мирные торговые корабли грабить, да и то используя преимущество числом премногое.
Не думал, не гадал тогда обычный проповедник из Рима, что вся оставшаяся его жизнь будет связана с этими… этими… ну да, конечно, варварами, язычниками, наказанием Божиим Европе, по которым сатана в аду плачет.
Отец Целестин, покряхтев, приподнялся, подвинул кресло поближе к огню, вытянул ноги и, расправив роскошное песцовое покрывало, коему позавидовал бы сам святейший Папа Римский, налил себе ещё вина и снова плюхнулся на сиденье. Дерево протестующе заскрипело, ибо не всякая лавка, стул или кресло могли выдержать громоздкие телеса святого отца. Монах хихикнул и отхлебнул терпкого мускатного напитка. Конунг Торин как-то заметил, что во всём Вадхейме (Иисусе! — «Во всём Вадхейме!» — он почитает эту деревню за центр Вселенной; эх, не бывал Торин в Риме…), так вот, во всём Вадхейме не сыскать мужчины, имеющего хоть половину толщины отца Целестина. Так пусть же он один толстеет за всех дружинников Вадхейма, вместе взятых! А потом ещё добавил, что ежели случится нужда потопить вражеский корабль — данов там каких-нибудь или саксов, — то самый верный к тому путь — сбросить им на палубу отца Целестина. Вмиг потонут. Разговор был в доме конунга, и все сидевшие за столом расхохотались. Монах же бровью не повёл, только взял с золочёного (итальянской, между прочим, работы) блюда кусок жирной оленины да челюстями заработал. Пускай себе смеются! Что бы вы без меня делали, олухи? А дородность суть свидетельство здоровья.
«Да, вот что бы они без меня делали?» — Отец Целестин поднял глаза к бревенчатому потолку, словно испрашивая у Господа милости простить его верному рабу грех гордыни. Как-никак, Торин обязан мирному монаху жизнью. И отец Целестин, вздохнув, снова вспомнил малоприятные события, положившие начало его скандинавской одиссее. Случилась эта неприятность десять лет назад, и тогда монах был уверен, что Господь жестоко покарал его за бесчисленные грехи, из коих главнейшим было чревоугодие.
Надобно заметить, что биография отца Целестина была весьма и весьма примечательна. Родился он на исходе восьмого века, в Италии. Кто были отец его и мать, так и осталось неизвестным, ибо ком грязного тряпья, в которое был закутан орущий благим матом новорождённый, был оставлен на пороге монастыря святого Элеутерия, что к северу от Рима, по старой дороге к озеру Браччано. Благодарение Деве Марии, отец Либерий, настоятель сей святой обители, приютил покинутое дитя и даже сам выкормил козьим молоком. А в монастырской хронике появилась запись: «В лето 799 по рождению Спасителя подброшенный младенец крещён во имя Отца и Сына и Святого Духа и наречён именем Целестин. С благословения отца настоятеля оный Целестин принят монастырской братией на воспитание».
Впрочем, наречённое одним из имен святых Пап дитя пока и знать не желало ни о каком «воспитании» по причине слишком уж юного возраста и только нарушало благочестивую тишину обители требовательными воплями, когда из-за какой-то там ерундовой мессы или обедни его не могли вовремя покормить.
Шли годы, ребёнок взрослел. Когда молодой воспитанник начал хоть немного соображать, отец настоятель стал претворять в жизнь свой план обучения, и, следует сказать, ученик более чем оправдал чаяния своих наставников. В те времена в Европе ещё чтили традиции чудесного византийского искусства, и вот молодой клирик уже может писать лики святых, вырезать по дереву, слагать канцоны и псалмы на греческом и латинском. Монахи научили его языкам почти всех известных народов, а отец Павел, преискуснейший в науке исцеления, разъяснил Целестину действие многих и многих трав, возвращающих жизнь и здоровье в немощное тело. Словом, к семнадцати годам сей клирик-бенедиктинец стал человеком очень и очень образованным. Строгое религиозное воспитание и полная оторванность от окружающего мира тоже сделали своё дело. Когда аббат Либерий предложил выбор: уйти в мир либо принять постриг, Целестин не медля согласился на последнее. Страшный и незнакомый, наполненный войнами, убийствами и грехами мир за стенами монастыря пугал его. Юный послушник постригся в монахи в лето 817 от Рождества Христова. Последующие шесть лет он продолжал постигать тайны искусства и целительства, а одно из вырезанных им из сосны распятий украсило даже покои святейшего Папы в Ватикане, что, впрочем, и послужило отчасти началом неисчислимых бедствий, свалившихся на молодого монаха в дальнейшем.
Случилось же вот что: миссионерский набор, проводившийся по монастырям, коснулся и обители св. Элеутерия. Отец настоятель взял да и отрекомендовал папскому легату брата Целестина как смиреннейшего и благочестивейшего из братьев, и этот самый легат (вспомнив заодно и красивое распятие во дворце Папы да имя резчика) забрал молодого монаха из обители в Рим. Оттуда отец Целестин и ещё с десяток святых отцов отправились обращать в христианство язычников и бороться с несторианскими ересями в восточные страны. Сидя возле борта идущей на юг по Средиземному морю галеры и пытаясь успокоить разбушевавшийся не хуже штормового моря желудок, монах и не предполагал, что в его жизни наступила эпоха беспрерывных странствий. Отец Целестин, без сомнения, знал, что это путешествие может закончиться тем, что черномазый язычник вспорет ему живот (тогда ещё не столь солидный), однако же надежда вновь увидеть стены родной обители помогала преодолеть мрачные мысли, — «In manus tuo, Domini!». [1]
Для того чтобы описать все приключения отца Целестина в период с 824 по 842 год, потребовалось бы несколько томов, но не об этом сейчас речь. Достаточно сказать, что за восемнадцать лет он успел побывать во всех странах Средиземноморья, в Византии, Скифии, Багдаде, Индии и Аравии. Возвращаясь из Персии, он пережил немало неприятных минут, удирая задрав рясу от страшных чернокожих троглодитов. Но видимо, ангелы-хранители никогда не оставляли монаха, и он за полгода благополучно (в одиночку!) добрался до Нила, а оттуда вниз по реке до Александрии. Долгое и тягостное путешествие, правда, сказалось в виде существенной потери в весе, ибо питаться приходилось такими тварями, на которых и смотреть-то страшно, не то что есть…
Как бы то ни было, отец Целестин из Александрии смог морем попасть в Константинополь, где быстро наверстал упущенное, разжившись некоторой суммой денег у императорского хрониста, красочно (не без художественных преувеличений — так ведь красивее!) описав тому свои удивительные приключения, добавив к ним немало из разных историй и россказней, слышанных по пути. Размеры вознаграждения за сей «труд» были таковы, что монах смог позволить себе не только сызнова приобрести округлые формы, но и постричь волосы, сбрить бороду и выстричь на макушке тонзуру, к наличию которой отец Целестин относился весьма ревностно. Ну и само собой, он купил себе новую белоснежную рясу, наконец-то сбросив те позорящие монашеский чин лохмотья, что облегали его тело доныне, внушая прочим мысли о том, что этот тип, пожалуй, смахивает на беглого раба.
За минувшие годы его рука не только не отвыкла держать перо, кисть и долото, но освоила ещё один полезный инструмент — меч, ибо отец Целестин был твёрдо убеждён в том, что многие известные святые поступили несколько опрометчиво, позволив язычникам расправиться с собой, не оказав никакого сопротивления. Ну да, конечно, язычников можно простить, «ибо не ведают они, что творят», но иногда следует поставить зарвавшегося варвара на место и с помощью добротной стали.
Раз вечером, в одном из трактиров на окраине Константинополя, монах, изряднейше выкушав доброго белого вина, привезённого с Кипра, пришёл в блаженное состояние и, насколько сие было возможно, трезво рассудил, что хватит мотаться по белу свету. На счету тысячи лиг, пройденных пешком или проплытых на кораблях, десятки обращённых в Истинную Веру дикарей, куча приключений, сделавших бы честь даже знаменитому Одиссею, о котором отец Целестин много читал ещё в юности, в монастыре святого Элеутерия…
Ах, родное аббатство! Где-то сейчас твои белые стены и чудесные кипарисы, дающие тень в жаркий полдень? У отца Целестина слезы навернулись на глаза. Где прохладная, уютная келья? Где, в конце концов, огромные подвалы с созревающим сладким вином? Монах саданул мощным кулаком по столу, да так, что обернулись сидевшие по соседству византийские купцы, чьи пальцы были унизаны бриллиантовыми кольцами. «Где, где! — пронеслась мысль. — Конечно, всё это в Италии! И надо возвращаться туда. Там мой дом, там меня наверняка ещё не забыли. Семнадцать лет для тихой жизни обители не такой уж большой срок. Может, и отец Либерий ещё жив…»
Сказано — сделано.
Проспавшись на широкой лавке в том же кабаке, отец Целестин с первыми лучами солнца кинулся в порт со всей возможною для своего мощного телосложения поспешностью. Довольно он пожил в дивном граде Константина, зарабатывая на жизнь рассказами о приключениях в богатых домах и перепиской старинных манускриптов! Всё, что ему нужно, — с собой, в мешке: запасная ряса, кусок хлеба и вяленого мяса да объёмистая фляга с вином. Да, ещё сохранённый за все эти годы серебряный крест на груди, мешочек с целебными травами и кинжал за пазухой. Что ещё нужно человеку? Только покойный чертог, ожидающий отца Целестина в родной Италии.
Всласть поторговавшись с капитаном сицилийской галеры и призвав на голову этого самого скупердяя капитана всех демонов ада с самим дьяволом во главе, отец Целестин обеспечил себе место и пропитание (свои запасы надо беречь!) до самой Италии, заплатив втрое меньше против расчётов капитана. К полудню они были далеко в море, а давно привыкший к таким путешествиям монах лежал в тенёчке под парусом и бурчал себе под нос что-то о том, что в нынешние времена очень уж вздорожали сии путешествия по сравнению с тем, что было лет десять назад, а также о том, что среди смертных грехов у капитанов судов самыми страшными являются жадность и скупость. Впрочем, отобедав, отец Целестин уже был готов отпустить эти грехи всем и каждому, не исключая самого себя.
А на следующее утро на мирное купеческое судно свалилась беда. Какой бес притащил в воды Эгейского моря проклятых викингов, доподлинно выявить не удалось, но совершенно точно, что сей бес был одним из самых злющих во всей свите Люцифера. Змееподобный дракар норманнов появился из туманной дымки на траверзе острова Лемнос, и на галере поднялась паника. Воинов на купеческом корабле было негусто, и отбить банду северных пиратов не представлялось возможным. Абордаж прошёл стремительно, мечи звенели всего несколько минут, почти все мужчины были перебиты, а отец Целестин, забившийся в самый тёмный угол трюма, возносил молитвы всему сонму святых, прося их об одном: пусть меня не найдут! Но похоже, святые заступники были заняты в этот момент другими неотложными делами, и ни один из них не снизошёл до смиренной просьбы простого монаха.
Свет загородила чья-то мощная фигура, шаги были уже совсем близко, и вот в маленький закуток, где сидел перепуганный насмерть отец Целестин, сунулась бородатая харя.
— Здравствуйте… — пискнул монах, пытаясь быть вежливым.
— Вём ер ди? [2] — прогудел густой бас.
— Я святой монах, никому не желающий зла, — лепетал бедолага, прекрасно понимая, что теперь его не спасёт даже личное заступничество Девы Марии и рассчитывать можно только на себя.
— Йей форштор дем ике. Йей ер норкшер! Кем! [3] — бесстрастно ответил незнакомец, и могучая рука выволокла отца Целестина из его норы. Пока бородатый разбойник тащил его на палубу (скрывать нечего, работёнка тяжёлая даже для такого здоровяка), монах соображал, что странное наречие ему вроде знакомо, ибо в монастыре св. Элеутерия один из святых отцов некогда побывал с миссией на севере, а по возвращении обучил молодого Целестина тамошнему языку. Память монаха любезно снабдила его достаточным количеством слов для общения.
Если бы не многолетняя закалка в опасных путешествиях и природный талант к врачеванию, то святой отец свалился бы в обморок, ибо палуба галеры была завалена мёртвыми телами, сандалии липли к обильно политым кровью доскам, а кое-где ещё стонали раненые. Большинство норвежцев, не обращая никакого внимания на весь этот кошмар, споро перетаскивали добро с купеческого судна на свой дракар.
У мачты «купца» стоял высокий человек, совсем не похожий на викинга, — темноволосый, чернобородый, с серыми большими глазами. Именно к нему, грубо подталкиваемый в спину своим новым знакомым, и был направлен отец Целестин.
— Что за бабу ты поймал, Хёмунд? — бесцеремонно вопросил чернобородый у сцапавшего монаха дружинника. Отец Целестин стоял ни жив ни мёртв.
— Спроси у него сам, Эльгар. — Дружинник смачно сплюнул за борт. — Ты приказал обыскать это корыто — я сделал. Разбирайся с ним сам. Он не сопротивлялся…
И викинг, возвращаясь к более приятным и полезным делам, нырнул в трюм, откуда тёк, казалось, нескончаемый поток тканей, посуды, амфор с вином и прочих, видимо весьма недостававших у наглых скандинавов, вещей.
Отец Целестин уже успел пару раз прочитать Pater Noster, Ave и Credo и уж подумал, что главарь разбойников заснул у мачты с открытыми глазами, но тут чернобородый удостоил его вниманием:
— Кто ты? Если ты мужчина, то почему на тебе женская одежда и почему ты такой толстый? Может быть, ты евнух? Ты служишь у конунга с востока и стережёшь его жён?
Один из этих троих — отец Целестин (или, как его называли норманны, коверкая красивое латинское имя на свой варварский лад, Селесинн) пьянствовал в одиночестве, развалившись в застеленном мехами резном кресле. Само кресло было отобрано года четыре назад дружиной Торина у франков вкупе со множеством иных ценностей, оказавшихся на франкском судне. Как этот корабль занесло к берегам Норвегии — осталось тайной для отца Целестина, ибо после знакомства с мечами Ториновых удальцов ни единый из пяти десятков франков уже не мог ничего рассказать… Не защитило их и знамя империи Карла Великого. Каролингов страшилась вся Европа — даны, германцы, западные словины, но только не светловолосые варвары-норманны, коим, казалось, всё нипочём.
Ещё десять лет назад, будучи в Константинополе, отец Целестин удостоился внимания придворного летописца самого басилевса и, получив доступ к огромной дворцовой библиотеке, нашёл там список с хроник сирийца Захарии Ритора. По большей части в свитке излагались байки византийских купцов или путешественников, что описывали Захарии «заморские чудеса», но пергамент содержал и правдивые сведения о северных народах, в том числе о норманнах, наводивших ужас на весь цивилизованный мир. Монах с упоением читал захватывающие дух описания отчаянных налётов на Данию, Франкию, остров саксов… Да что там какие-то саксы! Норманны отваживались бросать вызов флоту халифата и даже Империи Византийской! Ну а после того, как на глаза попался захваченный константинопольскими пиратами (ах, простите, воинами императора…) свиток, повествующий о набеге викингов на Кордовский халифат в Иберии да разграблении Севильи («…в город вошли язычники ал-маджус, называемые ар-рус, и пленяли, и грабили, и жгли, и умертвляли…» ), отец Целестин проникся к норманнам невольным уважением. Это тебе не ожиревшие от безнаказанности тунисские разбойники, способные разве что мирные торговые корабли грабить, да и то используя преимущество числом премногое.
Не думал, не гадал тогда обычный проповедник из Рима, что вся оставшаяся его жизнь будет связана с этими… этими… ну да, конечно, варварами, язычниками, наказанием Божиим Европе, по которым сатана в аду плачет.
Отец Целестин, покряхтев, приподнялся, подвинул кресло поближе к огню, вытянул ноги и, расправив роскошное песцовое покрывало, коему позавидовал бы сам святейший Папа Римский, налил себе ещё вина и снова плюхнулся на сиденье. Дерево протестующе заскрипело, ибо не всякая лавка, стул или кресло могли выдержать громоздкие телеса святого отца. Монах хихикнул и отхлебнул терпкого мускатного напитка. Конунг Торин как-то заметил, что во всём Вадхейме (Иисусе! — «Во всём Вадхейме!» — он почитает эту деревню за центр Вселенной; эх, не бывал Торин в Риме…), так вот, во всём Вадхейме не сыскать мужчины, имеющего хоть половину толщины отца Целестина. Так пусть же он один толстеет за всех дружинников Вадхейма, вместе взятых! А потом ещё добавил, что ежели случится нужда потопить вражеский корабль — данов там каких-нибудь или саксов, — то самый верный к тому путь — сбросить им на палубу отца Целестина. Вмиг потонут. Разговор был в доме конунга, и все сидевшие за столом расхохотались. Монах же бровью не повёл, только взял с золочёного (итальянской, между прочим, работы) блюда кусок жирной оленины да челюстями заработал. Пускай себе смеются! Что бы вы без меня делали, олухи? А дородность суть свидетельство здоровья.
«Да, вот что бы они без меня делали?» — Отец Целестин поднял глаза к бревенчатому потолку, словно испрашивая у Господа милости простить его верному рабу грех гордыни. Как-никак, Торин обязан мирному монаху жизнью. И отец Целестин, вздохнув, снова вспомнил малоприятные события, положившие начало его скандинавской одиссее. Случилась эта неприятность десять лет назад, и тогда монах был уверен, что Господь жестоко покарал его за бесчисленные грехи, из коих главнейшим было чревоугодие.
Надобно заметить, что биография отца Целестина была весьма и весьма примечательна. Родился он на исходе восьмого века, в Италии. Кто были отец его и мать, так и осталось неизвестным, ибо ком грязного тряпья, в которое был закутан орущий благим матом новорождённый, был оставлен на пороге монастыря святого Элеутерия, что к северу от Рима, по старой дороге к озеру Браччано. Благодарение Деве Марии, отец Либерий, настоятель сей святой обители, приютил покинутое дитя и даже сам выкормил козьим молоком. А в монастырской хронике появилась запись: «В лето 799 по рождению Спасителя подброшенный младенец крещён во имя Отца и Сына и Святого Духа и наречён именем Целестин. С благословения отца настоятеля оный Целестин принят монастырской братией на воспитание».
Впрочем, наречённое одним из имен святых Пап дитя пока и знать не желало ни о каком «воспитании» по причине слишком уж юного возраста и только нарушало благочестивую тишину обители требовательными воплями, когда из-за какой-то там ерундовой мессы или обедни его не могли вовремя покормить.
Шли годы, ребёнок взрослел. Когда молодой воспитанник начал хоть немного соображать, отец настоятель стал претворять в жизнь свой план обучения, и, следует сказать, ученик более чем оправдал чаяния своих наставников. В те времена в Европе ещё чтили традиции чудесного византийского искусства, и вот молодой клирик уже может писать лики святых, вырезать по дереву, слагать канцоны и псалмы на греческом и латинском. Монахи научили его языкам почти всех известных народов, а отец Павел, преискуснейший в науке исцеления, разъяснил Целестину действие многих и многих трав, возвращающих жизнь и здоровье в немощное тело. Словом, к семнадцати годам сей клирик-бенедиктинец стал человеком очень и очень образованным. Строгое религиозное воспитание и полная оторванность от окружающего мира тоже сделали своё дело. Когда аббат Либерий предложил выбор: уйти в мир либо принять постриг, Целестин не медля согласился на последнее. Страшный и незнакомый, наполненный войнами, убийствами и грехами мир за стенами монастыря пугал его. Юный послушник постригся в монахи в лето 817 от Рождества Христова. Последующие шесть лет он продолжал постигать тайны искусства и целительства, а одно из вырезанных им из сосны распятий украсило даже покои святейшего Папы в Ватикане, что, впрочем, и послужило отчасти началом неисчислимых бедствий, свалившихся на молодого монаха в дальнейшем.
Случилось же вот что: миссионерский набор, проводившийся по монастырям, коснулся и обители св. Элеутерия. Отец настоятель взял да и отрекомендовал папскому легату брата Целестина как смиреннейшего и благочестивейшего из братьев, и этот самый легат (вспомнив заодно и красивое распятие во дворце Папы да имя резчика) забрал молодого монаха из обители в Рим. Оттуда отец Целестин и ещё с десяток святых отцов отправились обращать в христианство язычников и бороться с несторианскими ересями в восточные страны. Сидя возле борта идущей на юг по Средиземному морю галеры и пытаясь успокоить разбушевавшийся не хуже штормового моря желудок, монах и не предполагал, что в его жизни наступила эпоха беспрерывных странствий. Отец Целестин, без сомнения, знал, что это путешествие может закончиться тем, что черномазый язычник вспорет ему живот (тогда ещё не столь солидный), однако же надежда вновь увидеть стены родной обители помогала преодолеть мрачные мысли, — «In manus tuo, Domini!». [1]
Для того чтобы описать все приключения отца Целестина в период с 824 по 842 год, потребовалось бы несколько томов, но не об этом сейчас речь. Достаточно сказать, что за восемнадцать лет он успел побывать во всех странах Средиземноморья, в Византии, Скифии, Багдаде, Индии и Аравии. Возвращаясь из Персии, он пережил немало неприятных минут, удирая задрав рясу от страшных чернокожих троглодитов. Но видимо, ангелы-хранители никогда не оставляли монаха, и он за полгода благополучно (в одиночку!) добрался до Нила, а оттуда вниз по реке до Александрии. Долгое и тягостное путешествие, правда, сказалось в виде существенной потери в весе, ибо питаться приходилось такими тварями, на которых и смотреть-то страшно, не то что есть…
Как бы то ни было, отец Целестин из Александрии смог морем попасть в Константинополь, где быстро наверстал упущенное, разжившись некоторой суммой денег у императорского хрониста, красочно (не без художественных преувеличений — так ведь красивее!) описав тому свои удивительные приключения, добавив к ним немало из разных историй и россказней, слышанных по пути. Размеры вознаграждения за сей «труд» были таковы, что монах смог позволить себе не только сызнова приобрести округлые формы, но и постричь волосы, сбрить бороду и выстричь на макушке тонзуру, к наличию которой отец Целестин относился весьма ревностно. Ну и само собой, он купил себе новую белоснежную рясу, наконец-то сбросив те позорящие монашеский чин лохмотья, что облегали его тело доныне, внушая прочим мысли о том, что этот тип, пожалуй, смахивает на беглого раба.
За минувшие годы его рука не только не отвыкла держать перо, кисть и долото, но освоила ещё один полезный инструмент — меч, ибо отец Целестин был твёрдо убеждён в том, что многие известные святые поступили несколько опрометчиво, позволив язычникам расправиться с собой, не оказав никакого сопротивления. Ну да, конечно, язычников можно простить, «ибо не ведают они, что творят», но иногда следует поставить зарвавшегося варвара на место и с помощью добротной стали.
Раз вечером, в одном из трактиров на окраине Константинополя, монах, изряднейше выкушав доброго белого вина, привезённого с Кипра, пришёл в блаженное состояние и, насколько сие было возможно, трезво рассудил, что хватит мотаться по белу свету. На счету тысячи лиг, пройденных пешком или проплытых на кораблях, десятки обращённых в Истинную Веру дикарей, куча приключений, сделавших бы честь даже знаменитому Одиссею, о котором отец Целестин много читал ещё в юности, в монастыре святого Элеутерия…
Ах, родное аббатство! Где-то сейчас твои белые стены и чудесные кипарисы, дающие тень в жаркий полдень? У отца Целестина слезы навернулись на глаза. Где прохладная, уютная келья? Где, в конце концов, огромные подвалы с созревающим сладким вином? Монах саданул мощным кулаком по столу, да так, что обернулись сидевшие по соседству византийские купцы, чьи пальцы были унизаны бриллиантовыми кольцами. «Где, где! — пронеслась мысль. — Конечно, всё это в Италии! И надо возвращаться туда. Там мой дом, там меня наверняка ещё не забыли. Семнадцать лет для тихой жизни обители не такой уж большой срок. Может, и отец Либерий ещё жив…»
Сказано — сделано.
Проспавшись на широкой лавке в том же кабаке, отец Целестин с первыми лучами солнца кинулся в порт со всей возможною для своего мощного телосложения поспешностью. Довольно он пожил в дивном граде Константина, зарабатывая на жизнь рассказами о приключениях в богатых домах и перепиской старинных манускриптов! Всё, что ему нужно, — с собой, в мешке: запасная ряса, кусок хлеба и вяленого мяса да объёмистая фляга с вином. Да, ещё сохранённый за все эти годы серебряный крест на груди, мешочек с целебными травами и кинжал за пазухой. Что ещё нужно человеку? Только покойный чертог, ожидающий отца Целестина в родной Италии.
Всласть поторговавшись с капитаном сицилийской галеры и призвав на голову этого самого скупердяя капитана всех демонов ада с самим дьяволом во главе, отец Целестин обеспечил себе место и пропитание (свои запасы надо беречь!) до самой Италии, заплатив втрое меньше против расчётов капитана. К полудню они были далеко в море, а давно привыкший к таким путешествиям монах лежал в тенёчке под парусом и бурчал себе под нос что-то о том, что в нынешние времена очень уж вздорожали сии путешествия по сравнению с тем, что было лет десять назад, а также о том, что среди смертных грехов у капитанов судов самыми страшными являются жадность и скупость. Впрочем, отобедав, отец Целестин уже был готов отпустить эти грехи всем и каждому, не исключая самого себя.
А на следующее утро на мирное купеческое судно свалилась беда. Какой бес притащил в воды Эгейского моря проклятых викингов, доподлинно выявить не удалось, но совершенно точно, что сей бес был одним из самых злющих во всей свите Люцифера. Змееподобный дракар норманнов появился из туманной дымки на траверзе острова Лемнос, и на галере поднялась паника. Воинов на купеческом корабле было негусто, и отбить банду северных пиратов не представлялось возможным. Абордаж прошёл стремительно, мечи звенели всего несколько минут, почти все мужчины были перебиты, а отец Целестин, забившийся в самый тёмный угол трюма, возносил молитвы всему сонму святых, прося их об одном: пусть меня не найдут! Но похоже, святые заступники были заняты в этот момент другими неотложными делами, и ни один из них не снизошёл до смиренной просьбы простого монаха.
Свет загородила чья-то мощная фигура, шаги были уже совсем близко, и вот в маленький закуток, где сидел перепуганный насмерть отец Целестин, сунулась бородатая харя.
— Здравствуйте… — пискнул монах, пытаясь быть вежливым.
— Вём ер ди? [2] — прогудел густой бас.
— Я святой монах, никому не желающий зла, — лепетал бедолага, прекрасно понимая, что теперь его не спасёт даже личное заступничество Девы Марии и рассчитывать можно только на себя.
— Йей форштор дем ике. Йей ер норкшер! Кем! [3] — бесстрастно ответил незнакомец, и могучая рука выволокла отца Целестина из его норы. Пока бородатый разбойник тащил его на палубу (скрывать нечего, работёнка тяжёлая даже для такого здоровяка), монах соображал, что странное наречие ему вроде знакомо, ибо в монастыре св. Элеутерия один из святых отцов некогда побывал с миссией на севере, а по возвращении обучил молодого Целестина тамошнему языку. Память монаха любезно снабдила его достаточным количеством слов для общения.
Если бы не многолетняя закалка в опасных путешествиях и природный талант к врачеванию, то святой отец свалился бы в обморок, ибо палуба галеры была завалена мёртвыми телами, сандалии липли к обильно политым кровью доскам, а кое-где ещё стонали раненые. Большинство норвежцев, не обращая никакого внимания на весь этот кошмар, споро перетаскивали добро с купеческого судна на свой дракар.
У мачты «купца» стоял высокий человек, совсем не похожий на викинга, — темноволосый, чернобородый, с серыми большими глазами. Именно к нему, грубо подталкиваемый в спину своим новым знакомым, и был направлен отец Целестин.
— Что за бабу ты поймал, Хёмунд? — бесцеремонно вопросил чернобородый у сцапавшего монаха дружинника. Отец Целестин стоял ни жив ни мёртв.
— Спроси у него сам, Эльгар. — Дружинник смачно сплюнул за борт. — Ты приказал обыскать это корыто — я сделал. Разбирайся с ним сам. Он не сопротивлялся…
И викинг, возвращаясь к более приятным и полезным делам, нырнул в трюм, откуда тёк, казалось, нескончаемый поток тканей, посуды, амфор с вином и прочих, видимо весьма недостававших у наглых скандинавов, вещей.
Отец Целестин уже успел пару раз прочитать Pater Noster, Ave и Credo и уж подумал, что главарь разбойников заснул у мачты с открытыми глазами, но тут чернобородый удостоил его вниманием:
— Кто ты? Если ты мужчина, то почему на тебе женская одежда и почему ты такой толстый? Может быть, ты евнух? Ты служишь у конунга с востока и стережёшь его жён?