Мартьянов Сергей. Листок чинары

   Клевакин пробежал половину пути, как вдруг внезапная мысль поразила его: "Восьмая розетка... Это же рядом с чинарой! Как я сразу не мог сообразить? Это там, где свернул с тропы Пушкарь. Это же следы Пушкаря!.. Да, да, Пушкаря!.. Ну, братцы, слава богу. Не нарушитель, можно не торопиться".
   Он остановился и перевел дух, но тут же спохватился: "Хорошо. Пушкарь... А какого же черта я не сказал Удалову об этом сразу? Там же объявят тревогу!.."
   Он снова побежал, торопясь предотвратить грозную команду "В ружье!", но через секунду сообразил: "Уже поздно. И вернуться на вышку, позвонить на заставу - тоже поздно".
   Устало переступая ногами, Клевакин подошел к Удалову и Пахомову. Светя фонарем, они рассматривали на контрольной полосе следы.
   - На заставу сообщили? - спросил он на всякий случай.
   - А то тебя дожидались!.. - хмуро ответил сержант.
   Следы пересекали полосу до противоположной бровки и немного поодаль возвращались обратно к тропе. Совсем еще свежие, от больших сапог. Такой размер носил только Пушкарь. Ну, конечно же, это его следы!
   - И ты никого не видел? - недоверчиво спросил Удалов.
   Клевакин не отозвался.
   - Не видел, спрашиваю? - повторил сержант.
   - Не видел, - выдавил из себя Клевакин.
   У него созрела мысль, от которой он злорадно усмехнулся.
   - Чудно, граждане, - заметил сержант. - Такой знаменитый наблюдатель - и вдруг никого не видел. Чудно...
   Он не любил Клевакина и сейчас не скрывал этого. А невзлюбил еще с того памятного новогоднего вечера, когда на заставе выступала солдатская самодеятельность. Удалов писал стихи и должен был прочитать одно из стихотворений. Программу вел, как всегда, Клевакин, и вот, когда очередь дошла до сержанта, он представил его так:
   - А сейчас выступит сержант Удалов. Как вы знаете, он не только командует "направо - кругом", но и сочиняет стихи...
   По казарме прошел смешок. Выждав тишины, Клевакин продолжал в том же духе:
   - Да, сочиняет стихи. Главным образом, о своем родимом колхозе, о доярках и свинарках, о телках и поросятах. Пра-шу!
   Ребята разразились смехом. Удалов вышел красный как рак, и долго не мог вспомнить первые строчки.
   Все это было давно, но об этом не забыл Удалов.
   Прибежали тревожные. Отдышавшись, Симаков коротко расспросил, как было дело, и Клевакин уже совсем уверенно доложил, что никого с вышки не видел. И хотя это было позорно - не заметить в какой-нибудь сотне метров от себя человека, - он признался в этом позоре. Стоически выдержав изумленный взгляд лейтенанта, он повторил еще тверже:
   - Никого не видел, товарищ лейтенант!
   О, какой гнев обрушат на Пушкаря эти ребята, когда узнают всю правду!
   А лейтенант начал действовать. Удалова, Пахомова и еще одного пограничника он послал на прочесывание ближайших кустов, сам же с инструктором розыскной собаки ринулся по следу через контрольную полосу к границе. Овчарка уверенно прошла до чинары, покрутилась вокруг нее и повернула обратно. Через густые высокие травы, через вспаханную полосу. Потом начались поиски около тропы, в кустах, на склоне горы.
   Началось повторное изучение следа, ползанье на коленях, перезванивание с капитаном. Овчарка, как и следовало ожидать, тянула по тропе к заставе, но инструктор удерживал ее и заставлял искать в кустах и высоких травах.
   Лейтенант чертыхался, солдаты взмокли от пота, а результатов не было никаких. "И не будет! - злорадствовал Клевакин. - Ха, вот вам и Пушкарь, хороший парень с хорошим открытым лицом... Вот он сидит сейчас спокойненько в дежурной комнате и соображает: "Так, следы возле чинары... Значит, тревога из-за меня. Но я буду молчать. Зачем получать нахлобучку? Пусть бегают, ищут, а я посижу. Вот только бы Клевакин меня не продал. Ведь он, наверное, видел, как я подходил к чинаре. Ну, ничего, как-нибудь отверчусь. А если не видел тем хуже для него. Такой знаменитый наблюдатель - и вдруг проворонил. И тогда ему всыплют". Вот какой ваш Пушкарь, вот как он думает. Но он ошибается. Наш капитан не такой, чтобы не распутать все до конца. А я буду молчать. И пусть Пушкарю всыплют. Ведь это черт знает что - лазить по контрольной полосе когда вздумается!.."
   Так размышлял Клевакин, хладнокровно наблюдая, как его товарищи ползают по колючим кустам.
   7
   Но обо всем этом мы узнали потом, а сейчас ждали в дежурной комнате. Прошло полтора часа после объявления тревоги.
   И тут впервые прозвучало слово "чинара".
   - Так... а дальше чинары следы не идут? - переспросил Баринов в трубку. - Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?
   В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.
   - Товарищ капитан, так это же мои следы! - крикнул он, вскакивая с пола.
   - Как ваши?
   - Это я подходил к чинаре.
   Если тишину можно называть мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.
   - Зачем подходили? - спросил капитан, бледнея.
   - Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.
   Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!
   - Какой листочек? На какую память?
   - Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он, - Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листок и протянул капитану. - Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел... Тревога помешала, - и он беспомощно обвел руками вокруг.
   Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы: что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.
   Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.
   - Вы понимаете, что вы наделали? - спросил он тихо, когда мы умолкли, сообразив, что смеяться все-таки не над чем. - Вы отдаете себе отчет в том, что совершили?
   Что мог ответить Пушкарь? Он стоял понурив голову, не поднимая своих смущенных глаз выше начищенных сапог капитана.
   - Почему вы сразу не признались в этом? Ведь вы же слышали, что следы в районе восьмой розетки?
   - Я не догадался, что это возле чинары, - вымолвил негромко Пушкарь.
   - Он ведь новенький! - поддержал его кто-то из нас.
   - Разве что новенький, - обронил капитан. - А то бы... - он протяжно выдохнул воздух, повертел в руках злополучный листок, сунул его зачем-то в стол и приказал дежурному дать сигнал отбоя.
   В открытое окно было видно, как в черное небо взвилась белая ракета.
   Бедный Пушкарь, он растерянно стоял посреди комнаты и не смотрел на нас. Но, странное дело, мы не испытывали к нему ни презренья, ни злости. На душе у нас даже стало как-то светлее и легче. И все мы уже хотели, чтобы капитан не кричал на него и разобрался как следует.
   Капитан допрашивал Пушкаря с пристрастием. Он, конечно, понимал побуждение солдатской души, но нельзя же так!.. А еще в "Огонек" сфотографировали. Черт знает что! Корреспондент уже уехал, и теперь придется звонить в отряд и просить, чтобы приехал снова и сфотографировал Клевакина.
   Тут капитан вдруг запнулся, и кто-то из нас отгадал его мысль.
   - Постойте, а разве Клевакин не видел с вышки, как Пушкарь подходил к чинаре?
   "Действительно, разве Клевакин не видел?" - И сколь ни тяжело было нашему капитану подозревать Клевакина, он тоже спросил Пушкаря об этом.
   - Не знаю, - ответил Пушкарь.
   - А если подумать? - настаивал Баринов.
   - Не знаю, - повторил Пушкарь.
   И мы понимали его. Чего он не знает, того не знает. Зачем наводить на человека напраслину? Кроме того, он и подумать не мог, что Клевакин способен на такую пакость. Одно дело - завидовать из-за фотографии, насмешничать, а другое - поднять тревогу. Нет, он не допускает такой мысли.
   Это еще больше заставило капитана поверить в виновность Клевакина. О нас и говорить нечего.
   А с границы уже возвращались наряды. Вернулся лейтенант Симаков со своей группой, вернулись все остальные. На них было жалко смотреть. Шестая тревога за неделю!
   Клевакин был немедленно вызван в канцелярию и пробыл там до тех пор, пока мы не почистили оружие. О чем они разговаривали с капитаном, мы могли лишь догадываться. Вышел оттуда Клевакин бледный как смерть, а капитан велел выстроить весь личный состав.
   И мы узнали всю правду.
   - Рядовому Пушкарю за романтику трое суток ареста, - объявил капитан. - А насчет вас, ефрейтор Клевакин, - он сурово посмотрел в его сторону, насчет вас пусть решат ваши товарищи.
   Мы расходились молча. Никто не смотрел на Клевакина, никто не подходил к нему. Что решать? Все было ясно.
   И все же Вася Брякин, тот самый Вася Брякин, который выбежал по тревоге без одной портянки, не выдержал и взмолился:
   - Ребята, дайте я ему морду набью!
   - Не положено, - угрюмо обронил сержант Удалов.
   - Разве ж только, что не положено... - вздохнул Вася и философски добавил: - Вот поди разберись, кто хороший человек, а кто вредный.
   Через неделю Клевакин сам стал просить нас:
   - Ну, ребята, ну, набейте мне морду. Только скажите хоть слово.
   Но теперь нам самим уже не хотелось связываться с ним.
   Жизнь на заставе шла своим чередом.