Мартынов Георгий Сергеевич. Каллисто

   Куприянов с удивлением слушал Козловского. Он не понимал, для чего он говорит эти, всем известные истины. Штерн ожесточенно теребил бороду. На лицах иностранных ученых выражалось вежливое внимание. Лемарж и Ю Син-чжоу записывали слова секретаря.
   – Нам известно, – продолжал Козловский, – что в некоторых кругах капиталистических стран прилет корабля вызвал совсем другую реакцию. Психоз войны мешает этим людям видеть научное значение этого события. Единственное, что им приходит в голову, – это усиление военной мощи СССР, которое якобы будет следствием ознакомления советских ученых с техникой Каллисто. Ничего другого они не видят и не хотят видеть.
   Нервным движением он передвинул книги на столе.
   – Я не буду долго испытывать ваше терпение. Оценка моральной стороны подобных взглядов не входит в мою задачу. Можно было бы вообще не обращать внимания на эти досужие домыслы, но, к сожалению, дело не ограничивается ими. Присущая реакционным кругам чисто звериная ненависть к прогрессу толкает их на выводы и соответствующие действия. В страхе перед мнимой опасностью со стороны СССР эти круги решились на самое мерзкое преступление, которое только можно себе представить. Можно не сомневаться, что их замыслы встретят самое решительное осуждение всех народов, всех честных людей. Короче говоря, они решили, что раз так случилось, что звездолет опустился в нашей стране, то лучше уничтожить корабль и его экипаж, но не дать СССР возможности заимствовать знания и технику другой планеты. С этой целью они направили к нам диверсантов. Мне точно известно, что они находятся здесь, в лагере.
   При этом неожиданном сообщении все невольно взглянули друг на друга.
   В лагере!.. Может быть, кто-нибудь из находящихся в палатке является этим тайным врагом!
   Один Штерн не поднял головы и еще яростнее задергал свою пышную бороду.
   Ю Син-чжоу посмотрел на Козловского, и в его узких глазах мелькнул огонек.
   – Кто? – сквозь стиснутые зубы спросил Маттисен. Его всегда добродушное лицо стало суровым.
   – Чудовищно! – прошептал Линьелль.
   – Вы спрашиваете кто? – сказал Козловский. – К сожалению, мы не знаем этого с полной достоверностью. Но ждать, пока враг обнаружит себя, нельзя. Это может слишком дорого обойтись. Два человека возбудили подозрения. Один из них – это корреспондент агенства Рейтер – Дюпон…
   При этих словах Куприянов понял, почему только Лемарж и Ю Син-чжоу были в палатке.
   – Дюпон, – продолжал секретарь, – заявил, что не знает русского языка, но он попался на том, что хорошо его знает. Это еще не доказывает, что именно он является диверсантом, но этого достаточно, чтобы ему нельзя было доверять. Сегодня он уедет из лагеря и покинет пределы СССР. Мы знаем, что такая мера вызовет шум и различные обвинения по адресу нашей страны, но поступить иначе не можем. Всякому гостеприимству есть границы. Жизнь и безопасность ученых Каллисто нам дороже!
   – Правильно! – сказал Маттисен. – А кто второй?
   – С другим дело обстоит серьезнее. Именно ради этого я пригласил вас ко мне. Как вы знаете, советское правительство не мешает любому ученому западных стран приехать сюда и лично знакомиться с каллистянами и их звездолетом. Мы не монополизируем корабль. Но, к сожалению, это гостеприимство и добрая воля СССР используются во зло. Под именем одного из известных ученых к нам проник другой человек.
   Он наклонился вперед и в упор посмотрел на О'Келли.
   – Директор Кембриджской обсерватории, – медленно сказал он, – профессор Чарльз О'Келли находится в настоящий момент на своей даче в штате Флорида, он даже не собирался ехать в СССР.
   Американец вскочил с кресла.
   – Сядьте! – повелительно сказал Козловский. – Сядьте, мистер Невинс!
   Тяжелый нажим руки. Черепанова заставил мнимого О'Келли опуститься в кресло.
   – Игра окончена, мистер Невинс, – сказал секретарь обкома. – Мы знаем кто вы такой.
   Внезапно Маттисен повернулся (он сидел рядом с О'Келли), и его рука мелькнула в воздухе. Звук сильной пощечины раздался в палатке.
   – Мерзавец! – прохрипел швед, побледнев от ярости.
   Куприянов испуганно схватил его за руки.
   – Не надо так волноваться, господин Маттисен, – улыбнувшись сказал Козловский. – Он и так получит по заслугам.
   Швед тяжело дышал. Его широкая грудь бурно вздымалась. Он весь дрожал от гнева.
   – Мерзавец! – повторил он еще раз.
   – Вы арестованы, мистер Невинс, – сказал Черепанов. – Прошу следовать за мной.
   О'Келли молча повиновался. На его щеке горело багровое пятно. Он встал, долгим, пристальным взглядом посмотрел на Маттисена и вышел.
   – Все обошлось проще, чем я думал, – сказал Козловский. – Я ожидал, что он будет упорствовать в своем обмане. Тогда пришлось бы Семену Борисовичу помочь мне разоблачить его.
   – Я хорошо знаю Чарльза О'Келли, – в виде пояснения сказал Штерн.
   – Значит, вы с самого его приезда знали, что это не он? – удивленным тоном спросил Куприянов.
   – Да, знал, – нехотя ответил астроном.
   – Все кончилось счастливо, – сказал Лемарж. – Вы разрешите послать эту корреспонденцию во Францию?
   – Конечно! – ответил Козловский. – Для этого я и пригласил вас.
   – Но вы уверены, что, кроме этого Невинса, нет других? – озабоченно спросил профессор Линьелль.
   – Нет, пока еще не уверен.
   – Разрешите вас поблагодарить, – вставая и протягивая руку, сказал Маттисен. – Безопасность корабля и его экипажа – дело чести ученых всего мира.
   – Мы тоже так думаем. – Козловский крепко пожал руку шведского ученого. – Для охраны гостей будет сделано все, что в наших силах.
   Иностранцы вышли. В палатке остались Артемьев, Куприянов, Штерн и Ляо Сен.
   – Откуда вы узнали, что его зовут Невинс? – спросил Куприянов.
   – Это было не так трудно, – ответил Козловский, – раз явилось подозрение, что он не тот, за кого выдает себя. Между прочим, этот Невинс крупный агент одной иностранной разведки. Они не пожалели его. Игра, по их мнению, стоила свеч. Значительно труднее было установить, что настоящий О'Келли не выезжал из Америки. Но, как видите…
   Куприянов покачал головой.
   – Хитро придумано, – сказал он.
   – Вы считаете, что это хитро? – Козловский удивленно посмотрел на профессора. – У меня совсем другое впечатление. Мне кажется, что это не только не хитро, но даже наивно. Они должны были понимать, что из состава экспедиции Академии наук кто-нибудь обязательно знает такого крупного ученого, как Чарльз О'Келли. Этот Невинс шел на верный провал.
   – Он очень похож на настоящего О'Келли, – заметил Штерн.
   – Похож, верно! – Козловский всем телом повернулся к старому академику. – Если, бы у них было время подготовить его как следует к роли астронома, тогда – другое дело. Можете ли вы утверждать, что не открыли бы обмана после первого же научного разговора с этим человеком?
   – Чем можно объяснить присылку к нам этого Невинса под видом О'Келли? – спросил секретарь обкома у Артемьева, когда они одни остались в палатке.
   – Тут можно предположить разное, – ответил полковник, – или они допустили недооценку нашей бдительности, что, между прочим, часто случается, или…
   Он замолчал и пристально посмотрел куда-то поверх головы собеседника, в угол палатки.
   – Или… – тихо повторил он.
   Его лицо стало каменно неподвижным.
   Не в первый раз возникала эта тревожная мысль. Она легко могла оказаться правильной. В Москве разделяли его подозрения. Но, если так, – борьба не окончена. Она только начинается!
   Артемьев не чувствовал себя одиноким. За ним незримо стояла мощная сила, всегда готовая прийти на помощь. Он был только на передовом посту, на самом трудном участке этой борьбы, борьбы сил мира и созидания с темными силами реакции и мракобесия.
   Вокруг звездолета и его экипажа завязывалась смертельная схватка.
   Артемьева не радовала первая победа; наоборот, легкость победы тревожила его. Он чувствовал за ней тонкий и хитрый замысел опытного врага.
   Борьба продолжалась.
 

«Я ПРОШУ НИКОГО НЕ ДОПУСКАТЬ»

   Профессор Аверин уже видел, что химическая наука Земли может многое получить от знакомства с химией Каллисто. Искусство синтеза органических соединений у каллистян было высоко развито. Они умели получать многие питательные вещества синтетическим путем из неорганических соединений. Это открывало перед земной наукой заманчивые пути. Но еще большее значение имело то, что великая тайна фотосинтеза1 растений не была для них тайной.
   (1 Фотосинтез растений – процесс, происходящий в листьях растений, когда углекислый газ под действием солнечного света превращается в кислород. По выражению К. А. Тимирязева, «тайна зеленого листа – одна из величайших тайн на Земле».)
   На звездолете была прекрасно оборудованная химическая лаборатория, и Аверин целыми днями пропадал в ней. С неистощимым терпением он изучал непонятные ему значки химических формул каллистян, сопоставляя их с аналогичными формулами земной химии, и, шаг за шагом, продвигался вперед.
   Синьг, который, помимо того, что был врачом, являлся одновременно и высококвалифицированным химиком, с видимым удовольствием помогал ему. Сотни опытов были проделаны обоими учеными, начиная с самых простых; благодаря тому, что они сразу же обменивались соответствующими формулами, изучение «химического языка» шло гораздо успешнее, чем разговорного. Только в редких случаях они бывали вынуждены обращаться за помощью к Широкову.
   Своеобразный «коллоквиум1» в большинстве случаев давал хорошие результаты, и оба химика с каждым днем все лучше понимали друг друга. Но все же между ними не было и не могло быть полного взаимопонимания, так как наука Каллисто настолько обогнала науку Земли, что для практического использования тех знаний, которые привезли с собой каллистяне, требовалось пройти длинный путь постепенного освоения этих знаний, путь, уже пройденный учеными Каллисто.
   (1 Коллоквиум (лат.) – беседа, имеющая целью выяснить познания учащегося.)
   Это касалось не только химии, но и всех остальных наук. Звездоплаватели привезли с собой огромное количество научных материалов, уверенные в том, что встретят возле Солнца населенную планету. Изучение этих материалов должно было потребовать нескольких лет работы. Перед экспедицией Академии наук СССР и многочисленными иностранными учеными, приехавшими в лагерь, стояла одна задача – ориентироваться, с помощью каллистян, в их научных материалах и этим создать базу для успешной работы в будущем, когда корабль Каллисто покинет Землю.
   В «иностранном лагере» собралось много ученых почти всех стран мира. Работать им всем непосредственно на корабле было невозможно. На ученом совете было принято решение, что изучение каллистянских материалов на месте будет проводиться советскими учеными, Матти-сеном и Линьеллем, которые должны были ежедневно докладывать обо всем, что узнают, ученому совету, количество членов которого достигало семидесяти человек. Ляо Сен, свободно владевший многими языками, взял на себя задачу знакомить желающих с каллистянским языком, по мере того, как сам овладевал им. Желающих набралось более тридцати человек, и китайскому лингвисту предстояла нелегкая задача.
   В обоих лагерях с раннего утра до поздней ночи кипела работа.
   Штерна и Синяева в особенности заинтересовала оптика звездолета. Системы телескопов были совсем иными, чем на Земле. Насколько можно было понять из объяснений Вьеньяня, оптика каллистян основывалась на амплитудном усилении световых волн, что было совершенно новым принципом, не известным земным оптикам.
   Внешний вид телескопов также совершенно не был похож на земные инструменты. Не было привычной трубы. Объективы соединялись проводами с каким-то очень сложным прибором, откуда, опять-таки по проводам, изображение передавалось в глазок окуляра. Увеличение этих «телескопов» было во много раз более сильным, чем у самых мощных земных.
   Занимаясь вопросами оптики, Синяев совершенно случайно наткнулся на чрезвычайно важный и интересный факт; трехцветная теория зрения1 была найдена учеными Каллисто приблизительно двести лет назад (по земному счету), то есть тогда же, когда на Земле эта теория была высказана Ломоносовым.
   (1 Трехцветная теория зрения впервые была высказана Ломоносовым в 1756 году. Заключается в том, что в сетчатой оболочке глаза имеются три вида воспринимающих аппаратов – рецепторов, каждый из которых чувствителен к одному из трех основных цветов спектра – красному, зеленому или синему.)
   Это показывало, что в некоторых отношениях наука обеих планет, находящихся так далеко друг от друга, шла одним путем и, по крайней мере в прошлом, одновременно делала свои открытия.
   Сообщение Синяева вызвало оживленную дискуссию по вопросу о том, – почему же сейчас наука Каллисто так далеко ушла вперед? Что послужило столь мощным толчком к ее развитию?
   – Мне кажется несомненным, – заявил на одном из собраний ученых академик Штерн, – что на Каллисто не только наука, но и общественное устройство было в прошлом таким же, как на Земле, или очень похожим. Наличие классов и подчинение науки классовым интересам, так же как у нас, тормозило ее развитие. Каллистяне, очевидно, изменили у себя общественный строй, создали условия для свободного творчества, свободного занятия наукой широчайших масс населения планеты. И мы видим результаты освобождения мысли от классовых оков.
   – Вы хотите сказать, что на Каллисто полный коммунизм? – ироническим тоном спросил его один из иностранных ученых.
   – Вашими устами глаголет истина, – ответил Штерн.
   Инженеры встретили на звездолете еще большие трудности, чем другие ученые. Космический корабль был сплошной технической загадкой. Главнейшей из них, несомненно, являлись двигатели и то «горючее», которое давало им силу. Смирнов и Манаенко пришли к выводу, что принцип работы был реактивным, но первоначальное предположение, что двигатели атомные, по мере знакомства вызывало все большее сомнение.
   – Если они атомные, – говорил профессор Смирнов, – то атомная техника на Каллксто ушла так далеко вперед, что стала совершенно не похожа на ту, которую мы знаем и можем себе представить.
   Манаенко и другие инженеры соглашались с этим выводом.
   В нижней части корабля (той, на которую он приземлился) находилось его «сердце» – место, где был расположен какой-то очень сложный агрегат, отдаленно напоминающий атомный реактор. Отсюда по специальным трубам (только с натяжкой их можно было назвать «трубами») неведомая «энергия» поступала в каждый из двигателей, воспламенялась и производила взрывы чудовищной силы. Следуя друг за другом со скоростью пятидесяти пяти взрывов в секунду, они создавали страшное давление, толкавшее корабль в сторону, противоположную открытому отверстию дюз.
   Пуская в ход различные двигатели, равномерно расположенные по всей поверхности звездолета, можно было двигаться по всем направлениям.
   Как уже было известно, корабль летел с ускорением, то есть с работающими двигателями, почти год при старте и столько же во время торможения. Стенки дюз должны были все это время выдерживать колоссальное давление и огромную температуру. Они были сделаны из того же металла, что и корпус корабля.
   Это был сплав, по прочности превосходивший все известные на Земле сорта брони. Смирнов и Манаенко легко убедились, что их легкомысленное намерение «отколоть кусочек» было заранее обречено на провал. Не только зубило, которым они намеревались воспользоваться, но и другой любой режущий или колющий инструмент был бессилен против этого металла, обладавшего к тому же абсолютной изотропностью1.
   (1 Изотропность – одинаковость свойств тела по любому направлению внутри его).
   Кроме твердости, в сравнении с которой даже «победит1» показался бы мягким, он отличался еще и исключительной жароупорностью. Температура плавления этого металла при нормальном давлении равнялась одиннадцати тысячам градусов, то есть более чем в три раза превосходила температуру плавления самого жароупорного материала на Земле – вольфрама.
   (1 «Победит» – сплав, не уступающий по твердости алмазу, в состав которого входит вольфрам. Изобретен на московским заводом имени В. Куйбышева.)
   По мнению Аверина, вольфрам безусловно входил составной частью в этот сплав.
   Диегонь объяснил, что твердость и упругость металла (на языке Каллисто он назывался «кьясьиньдь») такова, что только самые быстрые из метеоритов, скорость которых превышает сто километров в секунду, способны пробить стенки звездолета, а как было известно каллистянской астрономии, даже вблизи Сириуса метеориты исключительно редко достигают таких скоростей.
   Каллистяне очень охотно показывали и объясняли все, что интересовало земных ученых. Они совершенно не пытались скрыть какие-нибудь «секреты» и, как могли, помогали понять устройство двигателей и принципы их работы. Даже в помещение «атомного котла» (его называли так потому, что не нашли другого подходящего названия), являвшегося самой ответственной частью звездолета, они свободно допускали всех желающих.
   Было ли это следствием их уверенности, что агрегат нельзя испортить, или такая возможность даже не приходила им в голову, но они нисколько не боялись и с полным доверием относились к людям.
   Они не могли не понимать, что выйди из строя «сердце» их корабля – и они теряют возможность вернуться на родину. И, несмотря на это, не только не препятствовали Смирнову и Манаенко в их желании изучить работу этого «сердца», но даже часто на целые часы оставляли их одних в этом помещении.
   Эта детская доверчивость, с земной точки зрения граничащая с беспечностью, очень беспокоила полковника Артемьева, и он часто обращался к Козловскому с просьбой ограничить число лиц, посещающих корабль. Секретарь обкома разделял его беспокойство.
   До сих пор не удалось обнаружить никаких следов пребывания в лагере диверсантов, в существовании которых ни Артемьев, ни Козловский не сомневались. Агентурные сведения, сообщенные им из Москвы, не оставляли сомнения в том, что враг в лагере. Но кто был этим врагом? Этого не удалось выяснить.
   – Вы уже достаточно хорошо познакомились с этим самым «котлом», – сказал Смирнову Козловский, пытливо всматриваясь в лицо профессора. – Скажите, Александр Александрович, можно вывести его из строя?
   – Можно, – был ответ.
   Козловский нервным движением потер руки.
   – Так зачем же, скажите на милость, они разрешают вам возиться у этого «котла»?
   – Они нам верят. Конечно, рассуждая со стороны, они слишком доверчивы, порой кажутся даже наивными. Семен Борисович как-то сказал, что, по его мнению, эти люди привыкли к поведению и морали коммунистического общества. Если это так, то для них должны быть совершенно непонятны такие вещи, как диверсия.
   – Зато эти, как вы выражаетесь, «вещи» должны быть хорошо понятны вам. Я очень прошу вас, Александр Александрович, никого не допускать к «котлу».
   – Как, даже Артема Григорьевича?
   – Нет, Манаенко я не имею в виду, – ответил Козловский. – Но вот, например, Ю Син-чжоу? Почему он постоянно бывает на корабле вместе с вами? Что ему надо у «котла»?
   – То же, что и нам, Он старается изучить его. Разве вы не знаете, что Ю Син-чжоу не всегда был журналистом? По специальности он инженер.
   – Я не знал этого, – нахмурившись сказал Козловский.
   – Он сам рассказал мне свою биографию, – продолжал Смирнов, – когда я заинтересовался происхождением его технических знаний. Если вы требуете, я не буду брать его с собой.
   – Да, лучше не надо. Чем меньше людей будет иметь туда доступ, тем лучше.
 

ВЗГЛЯД НАЗАД

   Время шло своим чередом. Все больше сведений о родине звездоплавателей и о них самих становилось достоянием населения Земли, все больше и больше узнавали и каллистяне о Земле и ее жизни.
   Петр Аркадьевич Широков стал постепенно неизменным переводчиком при всех беседах. Его успехи были так велики, что он теперь занимался языком отдельно от своих товарищей, далеко опередив их. Было очевидно, что в скором времени он сможет свободно говорить с каллистянами на любую тему. Лежнев и Ляо Сен были вынуждены признать, что они, несмотря на весь свой опыт, не в состоянии угнаться за молодым медиком, обнаружившим неожиданно для самого себя, что язык Каллисто не доставляет ему почти никаких трудностей.
   – Я и сам не знаю, чем это объяснить, но слова этого языка кажутся мне очень легкими для запоминания, – говорил он Куприянову.
   Неожиданные способности Широкова были очень счастливым обстоятельством. С его помощью выяснилось много подробностей прилета космического корабля на Землю.
   Если планетная система Солнца имела только одну населенную разумными существами планету – Землю, то система Сириуса-Рельоса – имела их целых две. Кроме Каллисто, еще на одной планете были люди, правда стоявшие на низкой ступени развития, но все же люди, – разумные существа, знакомые с орудиями труда, огнем и обладавшие членораздельной речью.
   Звездолеты Каллисто только недавно побывали на этой планете, и сделанное ими открытие произвело целый переворот в мыслях каллистян. До этого они склонялись к тому, что Каллисто – исключительное явление в природе. Большинство ученых придерживались той точки зрения, что жизнь – это своего рода «болезнь» планеты, что нормальное состояние небесного тела исключает возможность жизни.
   Этот глубоко ошибочный взгляд (на Земле он тоже существовал, его сторонником был английский астроном Джине) тормозил развитие научного мировоззрения на планете, и с ним долгие века боролись лучшие умы Каллисто. Все это чрезвычайно напоминало не прекратившуюся до сих пор борьбу идеализма с материализмом на Земле.
   Открытие населенной планеты по соседству с ними заставило каллистян пересмотреть свои взгляды на сущность жизни и послужило мощным толчком к организации полета к Солнцу.
   Ригь Диегонь – инженер и крупнейший теоретик звездоплавания – еще до открытия разумного населения на соседней планете был ярым сторонником полета к Солнцу и работал над проектом звездолета, но его идея не встречала сочувствия, и только после того, как наука получила доказательство существования жизни на других мирах, он смог, наконец, осуществить свою долголетнюю мечту.
   К этому моменту он был уже стар (на Каллисто средний возраст человека был равен восьмидесяти – ста годам), но это его не остановило. Он был великим энтузиастом науки.
   Первой планетой, обнаруженной звездоплавателями в «окрестностях» Солнца, была Венера. Корабль проник под ее облачный покров и встретил там богатую растительность такого же цвета, как на Каллисто. Животной жизни на планете не оказалось.
   Это было сенсационной новостью. Астрономы Земли только подозревали существование на Венере растительной жизни, а многие из них считали, что ее нет. Фотографии пейзажей Венеры, оказавшиеся на звездолете, рассматривались Штерном и другими учеными с величайшим вниманием. Это было такое научное сокровище, значение которого трудно было переоценить.
   Убедившись, что на Венере нет разумной жизни, каллистяне стали искать другие планеты. Они скоро нашли планету Юпитер, но, учитывая ее величину и отдаленность от Солнца, решили, что на ней жизни быть не может, и поэтому не познакомились с ней ближе. Диегонь и Вьеньянь считали, что бесполезно искать разумную жизнь на большом расстоянии от Солнца, и звездолет три месяца обследовал пространство между орбитами Венеры и Земли, о существовании которой они долго не подозревали.
   Не находя никакой планеты (Марс так и остался незамеченным) каллистяне решили, что система Солнца гораздо беднее планетами, чем система Сириуса.
   С чувством глубокого разочарования они собирались отправиться в обратный путь.
   Найти Землю помогла случайность.
   Желая точно рассчитать орбиту Венеры, Вьеньянь наблюдал планету с помощью телескопа и несколько раз фотографировал. Рассматривая снимки, он обратил внимание на заметное смещение одной из ярких звезд, на фоне которых он видел Венеру. Заподозрив, что эта звезда является планетой, Вьеньянь стал изучать ее и очень скоро убедился, что не ошибся. Определив орбиту открытого им спутника Солнца, он понял: то, что они искали, найдено.
   Неизвестная планета находилась на таком расстоянии от Солнца, что на ней вполне могла оказаться жизнь, хотя бы такая, как на Венере.
   На совете экипажа корабля было решено обследовать находку. Звездолет направил свой путь к Земле.
   Подлетев к ней, каллистяне сразу поняли, что эта планета сильно отличается от Венеры, но что ее природа еще богаче, чем у ее соседки. Наличие на Земле разумного населения было установлено ими только тогда, когда звездолет приблизился на пятьсот километров к ее поверхности. Первым признаком, по которому им стало ясно, что они встретили, наконец, человеческий разум, был океанский пароход, замеченный в телескоп. Его искусственное происхождение было для них несомненно.