Страница:
Думаю, здесь также поможет параллель с психотерапией. Мы многому можем научиться у людей, чьи исследования и размышления относятся к этой сфере. В частности, мы должны обратиться к занимающей их проблеме идентичности, реального Я, роли психотерапии и воспитания, проблемы помощи людям в их продвижении к идентичности. С другой стороны, мы имеем модель некоего реального Я (по крайней мере некоторых его характеристик – конституциональных, темпераментальных, «инстинктоидных»), обусловленных в определенной степени биологически. Мы образуем биологический вид, отличающийся от других видов. Если это так, если вы принимаете это вместо модели tabula rasa, рассматривающей личность как глину, которой может быть произвольно придана любая заданная форма, – то вы должны также принять модель психотерапии как раскрытия, высвобождения, а не лепки и формирования. Базовые модели образования и воспитания, порождаемые этими двумя различными концепциями природы человека, будут различаться.
Но не является ли креативность частью общечеловеческого наследия? Очень часто она оказывается потерянной, скрытой, искаженной или подавленной, и возникает задача раскрытия того, с чем, в принципе, рождаются все дети. Я полагаю, мы затрагиваем здесь очень глубокую и очень общую философскую проблему.
В заключение хотелось бы коснуться одного вопроса, относящегося к категории S, а не G. Я хотел бы спросить: когда мы не желаем креативности? Иногда она может быть страшной помехой, опасной вещью. Я убедился в этом, когда «творческая» лаборантка привела однажды в негодность данные, которые я собирал более года. Она поступила «по-творчески» и переделала весь массив данных, даже не сообщив мне об этом. Данные были приведены в негодность, результаты годичной работы – испорчены, утрачены. Как правило, мы хотим, чтобы поезда приходили вовремя, и обычно предпочитаем, чтобы зубные врачи не действовали творчески. Один мой друг, пару лет назад перенесший операцию, вспоминает, что испытывал тревогу и страх, пока не встретился со своим хирургом. К счастью, тот оказался исключительно точным и аккуратным человеком с тонкими усиками, где каждый волосок был на своем месте, – человеком правильным, сдержанным и трезвым. У моего друга вырвался вздох облегчения: это был не «творческий» человек. Это был человек, склонный делать нормальные, рутинные, скучные операции, без каких-либо фокусов, новаций или экспериментов, без какой-нибудь новой техники швов или чего-либо в этом роде. Не только в обществе с его разделением труда от нас требуется, чтобы мы были способны исполнять приказы, осуществлять программы, чтобы мы были предсказуемы. Кроме этого, для каждого из нас важно (не только как для лиц, занимающихся творческой деятельностью, но и как для исследователей креативности) расстаться с тенденцией обожествления одной стороны творческого процесса – энтузиазма, инсайта, озарения, момента среди ночи, когда к вам приходит вдохновение, – и недооценки, скажем, двух лет тяжелого, в поте лица, труда, необходимого, чтобы извлечь что-то полезное из яркой идеи.
В действительности на яркие идеи уходит малая доля нашего времени. Его основная часть тратится на тяжелую работу. Складывается впечатление, что наши студенты не знают этого. Может быть, здесь в чем-то и моя вина, потому что мои студенты часто идентифицируют себя со мной, а я писал о пиковых переживаниях, вдохновении и т. п. И вот студентам кажется, что это единственный способ жизни. Жизнь без ежедневных или ежечасных пиковых переживаний для них не жизнь, и они не могут заниматься скучной работой.
Бывает, студент говорит мне: «Нет, я не хочу этого делать, потому что это не доставляет мне удовольствия». Тогда у меня кровь приливает к лицу, и я гневно приказываю ему сделать то, что требуется, под угрозой отказа от дальнейшей работы с ним. Он тогда считает, что я изменяю своим собственным принципам. Я думаю, что мы, ученые, занимающиеся проблемами творчества, чтобы формировать более взвешенное представление о креативности, должны нести ответственность за впечатление, производимое нами на других людей. А это впечатление, похоже, таково, будто креативность якобы сводится к озарениям. Тот факт, что по-настоящему творческие люди – хорошие труженики, часто упускают из виду.
6. Эмоциональные помехи творчеству
Но не является ли креативность частью общечеловеческого наследия? Очень часто она оказывается потерянной, скрытой, искаженной или подавленной, и возникает задача раскрытия того, с чем, в принципе, рождаются все дети. Я полагаю, мы затрагиваем здесь очень глубокую и очень общую философскую проблему.
В заключение хотелось бы коснуться одного вопроса, относящегося к категории S, а не G. Я хотел бы спросить: когда мы не желаем креативности? Иногда она может быть страшной помехой, опасной вещью. Я убедился в этом, когда «творческая» лаборантка привела однажды в негодность данные, которые я собирал более года. Она поступила «по-творчески» и переделала весь массив данных, даже не сообщив мне об этом. Данные были приведены в негодность, результаты годичной работы – испорчены, утрачены. Как правило, мы хотим, чтобы поезда приходили вовремя, и обычно предпочитаем, чтобы зубные врачи не действовали творчески. Один мой друг, пару лет назад перенесший операцию, вспоминает, что испытывал тревогу и страх, пока не встретился со своим хирургом. К счастью, тот оказался исключительно точным и аккуратным человеком с тонкими усиками, где каждый волосок был на своем месте, – человеком правильным, сдержанным и трезвым. У моего друга вырвался вздох облегчения: это был не «творческий» человек. Это был человек, склонный делать нормальные, рутинные, скучные операции, без каких-либо фокусов, новаций или экспериментов, без какой-нибудь новой техники швов или чего-либо в этом роде. Не только в обществе с его разделением труда от нас требуется, чтобы мы были способны исполнять приказы, осуществлять программы, чтобы мы были предсказуемы. Кроме этого, для каждого из нас важно (не только как для лиц, занимающихся творческой деятельностью, но и как для исследователей креативности) расстаться с тенденцией обожествления одной стороны творческого процесса – энтузиазма, инсайта, озарения, момента среди ночи, когда к вам приходит вдохновение, – и недооценки, скажем, двух лет тяжелого, в поте лица, труда, необходимого, чтобы извлечь что-то полезное из яркой идеи.
В действительности на яркие идеи уходит малая доля нашего времени. Его основная часть тратится на тяжелую работу. Складывается впечатление, что наши студенты не знают этого. Может быть, здесь в чем-то и моя вина, потому что мои студенты часто идентифицируют себя со мной, а я писал о пиковых переживаниях, вдохновении и т. п. И вот студентам кажется, что это единственный способ жизни. Жизнь без ежедневных или ежечасных пиковых переживаний для них не жизнь, и они не могут заниматься скучной работой.
Бывает, студент говорит мне: «Нет, я не хочу этого делать, потому что это не доставляет мне удовольствия». Тогда у меня кровь приливает к лицу, и я гневно приказываю ему сделать то, что требуется, под угрозой отказа от дальнейшей работы с ним. Он тогда считает, что я изменяю своим собственным принципам. Я думаю, что мы, ученые, занимающиеся проблемами творчества, чтобы формировать более взвешенное представление о креативности, должны нести ответственность за впечатление, производимое нами на других людей. А это впечатление, похоже, таково, будто креативность якобы сводится к озарениям. Тот факт, что по-настоящему творческие люди – хорошие труженики, часто упускают из виду.
6. Эмоциональные помехи творчеству
Когда я начинал исследования по проблеме творчества, это была сугубо академическая и «профессорская» проблема. Но в последнюю пару лет ко мне, к моему изумлению, начали обращаться представители неизвестных мне крупных предприятий или организаций вроде «Инженеров армии США», чья работа мне совсем незнакома, и я, как и многие мои коллеги, в связи с этим испытывал некоторую неловкость. Я не уверен, что проведенная мною работа, выводы, к которым я пришел, и то, что мы вроде бы знаем сегодня о творчестве, – что все это в его нынешней форме применимо в крупных организациях. То, что можно предложить, – это, по существу, парадоксы, проблемы и загадки, и в данный момент я не знаю, как они могут быть решены.
Полагаю, что проблема менеджмента творческих кадров фантастически трудна и важна, и я совсем не знаю, что нам делать с этой проблемой, потому что по существу в своих работах говорю об «одиноком волке». Творческие люди, с которыми я работал, чувствуют себя подавленными в организации, склонны бояться ее и предпочитают трудиться сами где-нибудь в углу или на чердаке. Проблема места «одинокого волка» в большой организации – это, боюсь, проблема организации, а не моя.
Это немного походит на попытку примирить революционера со стабильным обществом. В самом деле, люди, которых я изучал, по существу, революционеры в том смысле, что они поворачиваются спиной к уже существующему, не будучи удовлетворены им. Здесь пролегает новая граница, и, думаю, мне остается просто играть в исследователя, клинициста и психолога, выбросив из головы то, чему я научился и что должен был предлагать людям в надежде, что они смогут как-то этим воспользоваться.
Здесь надо копать очень, очень глубоко. Это новая психологическая граница. Попытаюсь как бы заранее подытожить то, о чем собираюсь сказать. Главный вывод, к которому привела наша работа за последние лет десять, состоит в следующем: источники той креативности, которая нас на самом деле интересует, то есть генерирования по-настоящему новых идей, кроются в глубинах человеческой природы. Для ее описания у нас нет даже достаточно подходящих слов. Если угодно, можно вести разговор во фрейдистских терминах и говорить о бессознательном. Или отдать предпочтение терминам другой психологической школы и говорить о «реальном Я». Но в любом случае речь идет о более глубоком Я. Оно глубже в операциональном смысле, с точки зрения психолога или психотерапевта, которые до него докапываются. Эта глубина сродни глубине залегания руды, к которой нужно пробиваться через поверхностные слои грунта.
Большинство людей не знают об этих глубинах, но есть и другая сторона этого незнания: мы не только не знаем об этом, но и боимся узнать, то есть сопротивляемся знанию об этом. Вот что я пытаюсь прояснить. Речь идет о первичной креативности в отличие от вторичной. Первичная креативность проистекает из бессознательного, являющегося источником новых открытий, реальной новизны идей, отклоняющихся от того, что уже существует. От первичной креативности отличается то, что я называю вторичной креативностью. Этот вид продуктивности продемонстрирован в нескольких недавних исследованиях Энн Роу. Она обнаружила его в нескольких группах хорошо известных людей – способных, плодовитых, успешно работающих и пользующихся признанием. Например, в одном из исследований Э. Роу изучила всех биологов, отмеченных в издании «American Men of Science» («Люди американской науки»). В другом исследовании ей удалось получить данные обо всех палеонтологах страны. В результате был выявлен любопытный парадокс: в определенной степени многие хорошие ученые принадлежат к людям, которых психопатолог или психотерапевт мог бы назвать ригидными, скованными, людям, боящимся своего бессознательного в том смысле, о котором я говорил. Теперь вы можете прийти к тому же любопытному выводу, что и я: к мысли о двух типах науки, о двух типах технологии. Если угодно, науку можно определить как метод, благодаря которому нетворческие люди могут творить и совершать открытия, работая вместе с массой других людей, «стоя на плечах предшественников», будучи аккуратными, внимательными и т. п. Именно это я называю вторичной креативностью и вторичной наукой.
Вместе с тем я полагаю, что можно выделить первичную креативность, проистекающую из бессознательного; я обнаружил ее у особо творческих людей, отобранных для тщательного изучения. Весьма вероятно, что такая первичная креативность – это наследие, имеющееся у каждого человека, общее и универсальное достояние. Она определенно обнаруживается у всех здоровых детей, хотя большинство людей, вырастая, теряют ее. Этот вид креативности универсален также в том смысле, что, если вести психотерапевтические раскопки, то есть докапываться до бессознательных слоев личности, вы там ее обнаружите. Я приведу только один пример, который всем, вероятно, знаком по собственному опыту. Вы знаете, что в наших сновидениях мы можем быть гораздо более творческими людьми, чем когда бодрствуем, можем быть умнее, остроумнее, смелее, оригинальнее и т. д. и т. п. Когда снимается контроль, устраняются тормоза и защиты, мы обычно обнаруживаем больше креативности, чем это представляется невооруженному глазу. Недавно я обошел своих друзей-психоаналитиков, пытаясь узнать об их опыте высвобождения креативности. Общий вывод психоаналитиков (а я уверен, что он был бы таким же и у всех других психотерапевтов) таков: от общей психотерапии можно, как правило, ожидать высвобождения креативности, не проявлявшейся до ее начала. Очень трудно доказать это, но именно таково их общее впечатление. Если угодно, назовите это мнением экспертов. Таково впечатление людей, занимающихся, например, помощью тем, кто хотел бы писать, но внутренне заторможен. Психотерапия может помочь им освободиться, избавиться от тормозов и начать писать. Вообще опыт говорит о том, что психотерапия, спускаясь к глубинным, обычно подавляемым слоям психики, высвобождает наше общее наследие – нечто, что все мы имели, но затем потеряли.
Есть одна форма невроза (сама по себе понятная), которая может многому научить нас применительно к обсуждаемой проблеме. Пожалуй, я впервые говорю об этом. Речь идет о компульсивно-обсессивном неврозе.
Страдающие им люди ригидны и скованны, мало способны к игре. Они стараются контролировать свои эмоции и потому могут выглядеть холодными, «замороженными». Они напряжены и сжаты. В крайних проявлениях это болезнь, которой должны заниматься психиатры и психотерапевты. В нормальном же состоянии интересующие нас люди обычно обнаруживают высокий уровень дисциплинированности, опрятности, пунктуальности, систематичности, самоконтроля. Из них получаются, например, отличные бухгалтеры. С психодинамической точки зрения этих людей можно описать как «сильно расщепленных» – сильнее, чем большинство населения. Имеется в виду расщепление на то, что они осознают, знают о себе, и то, что скрыто от них самих, что не осознано или вытеснено. По мере того как мы узнаем больше о таких людях и при этом узнаем кое-что об основаниях вытеснения, о котором идет речь, мы обнаруживаем также, что такие основания, пусть в меньшей степени, существуют у всех нас. Это одна из тех ситуаций, где экстремальный случай позволяет нам узнать нечто о более обычных и более нормальных случаях.
Люди с компульсивно-обсессивным неврозом вынуждены быть такими, каковы они есть. У них нет альтернативы. У них нет выбора. Единственный путь, каким такой человек может достичь безопасности, порядка, отсутствия тревоги, – это путь дисциплинированности, предсказуемости, контроля, мастерства. Желаемые цели достижимы для него именно таким образом. Все «новое» представляет угрозу для такого человека, но ничто происходящее с ним не является новым, если он может найти ему место в своем прошлом опыте, если он способен «заморозить текущий мир», то есть поверить, что ничто не меняется. Если он может продвигаться в будущее на основе «испытанных» законов, правил, навыков, способов приспособления, которые он выработал в прошлом и стремится использовать в будущем, – то он чувствует себя в безопасности и не испытывает тревоги.
Почему он вынужден вести себя так? Чего он боится? С психодинамической точки зрения, ответ – в самом общем виде – состоит в том, что он боится своих эмоций, своих глубочайших инстинктивных побуждений, своего глубочайшего Я, которое он отчаянно подавляет. Он вынужден! Иначе он чувствует, что может сойти с ума. Эта драма страха и защиты находится внутри человека, но он склонен обобщать ее, проецировать вовне на весь мир и затем воспринимать весь мир соответствующим образом. В действительности он сражается с опасностями, находящимся внутри него, и как только видит во внешнем мире что-либо, напоминающее ему эти опасности, то вступает в борьбу. Он борется против собственных импульсов к беспорядку, становясь сверхпунктуальным. Он чувствует угрозу со стороны беспорядка в мире, потому что этот беспорядок напоминает ему об угрозе бунта, исходящей изнутри, со стороны подавленных слоев его психики. Все, что создает опасность для его самоконтроля, все, что усиливает опасные скрытые импульсы или ослабляет защиты, пугает такого человека, несет для него угрозу.
Этот процесс сопряжен со многими потерями. Конечно, человек может достичь некоего равновесия и жить своей жизнью, избегая ее разрушения. Он может держать события под контролем. На контроль затрачиваются отчаянные усилия, значительная часть имеющейся у человека энергии, и он утомляется просто от того, что контролирует себя, справляется с собой и защищается от опасных компонентов своего бессознательного – или же от своего бессознательного реального Я, которое научился считать опасным. Он вынужден изгонять все бессознательное. Это напоминает предание о древнем тиране, разыскивавшем оскорбившего его человека. Тиран знал, что этот человек перебрался в определенный город, и потому приказал убить в этом городе всех мужчин, чтобы быть уверенным, что обидчик не избежал наказания. Человек, страдающий компульсивно-обсессивным неврозом, действует подобным же образом. Он убивает и изгоняет все бессознательное, чтобы быть уверенным, что опасные компоненты последнего устранены.
Речь идет о том, что из бессознательного, из глубинного Я, из тех частей нашего естества, которых мы боимся и потому стараемся держать под контролем, – из всего этого берет начало способность играть, наслаждаться, фантазировать, смеяться, бездельничать, непосредственно вести себя и, что для нас важнее всего, креативность. Она является видом интеллектуальной игры, позволяет быть собой, фантазировать, быть свободным, по-своему «сходить с ума» (ведь всякая по-настоящему новая идея вначале выглядит безумной). Человек с компульсивно-обсессивным неврозом отказывается от своей первичной креативности, от возможности быть артистичным, от своей поэзии, своего воображения. Он заглушает свою здоровую ребячливость. Это касается также того, что мы называем хорошим приспособлением и что было очень метко описано как способность впрячься в правильную упряжку; речь идет о том, чтобы вписываться в мир, быть реалистичным, здравомыслящим, зрелым, брать на себя ответственность. Боюсь, что определенные аспекты такого хорошего приспособления заставляют человека поворачиваться спиной к тому, что этому приспособлению угрожает. Иначе говоря, прилагаются усилия к согласованию с миром, со здравым смыслом, с физическими, биологическими и социальными реалиями, причем обычно за это приходится платить отказом от части нашего глубинного Я. Это не столь драматично, как в вышеописанном случае компульсивно-обсессивного невроза. Тем не менее становится все яснее, что так называемое нормальное взрослое приспособление заставляет человека поворачиваться спиной к тому, что может ему угрожать. А «угрожают» нам мягкость, фантазия, эмоциональность, ребячливость. Одна вещь, о которой я пока не упоминал, но к которой проявлял интерес в своей недавней работе с творческими (а также нетворческими) людьми, состоит в страхе, испытываемом мужчиной перед всем, что он мог бы назвать «женским», «женственным» (и что мы готовы сразу обозначить как «гомосексуальное»). В грубой среде под «женским» понимается практически все творческое; воображение, фантазия, цвет, поэзия, музыка, нежность, грусть, романтика. И это все изгоняется как опасное для имеющегося у человека образа его мужского достоинства. Все обозначаемое как «слабое» так или иначе подавляется в рамках нормального мужского взрослого приспособления. Но мы убедились, что многое из того, что называют «слабым», вовсе таковым не является.
Я думаю, здесь может быть полезно рассмотрение бессознательных процессов, которые психоаналитики называют «первичными» и «вторичными» процессами. Трудно, конечно, вносить порядок в хаос и рационально упорядочивать иррациональное, но приходится. Нижеследующие рассуждения повторяют то, о чем мне уже приходилось писать.
Интересующие нас первичные процессы, эти бессознательные процессы познания, то есть восприятия мира и мышления, весьма отличаются от законов здравого смысла и хорошей логики, от процессов, которые психоаналитик называет «вторичными» и в которых мы логичны, благоразумны и реалистичны. Когда вторичные процессы отделяются стеной от первичных, то страдают и те, и другие. Предельный случай, когда имеет место полное отделение логики, здравого смысла и рациональности от глубинных слоев личности, мы наблюдаем у человека с компульсивно-обсессивным неврозом, человека навязчиво-рационального, который вообще не может жить в мире эмоций. Он не знает, влюблен он или нет (ведь любовь нелогична), он не может даже позволить себе часто смеяться (ведь смех не является чем-то логичным, рациональным и благоразумным). Когда первичные и вторичные процессы разделены, когда личность расщеплена, вы получаете нездоровую рациональность и нездоровые первичные процессы. Вторичные процессы, изолированные от первичных, оказываются во многом обусловлены страхами и фрустрацией, во многом предстают как система защит, подавлений и контроля, примирения и хитрых тайных компромиссов с фрустрирующим и опасным физическим и социальным миром, который является единственным источником удовлетворения потребностей и заставляет очень дорого платить за это. Такое нездоровое сознание, или эго, или Я осознает только то и живет только тем, что воспринимает в качестве законов природы и общества. Это означает своего рода слепоту. Человек с компульсивно-обсессивным неврозом не только лишается многих радостей жизни, но и становится слепым ко многому в самом себе, в других людях и даже в природе. Он оказывается слеп ко многому в природе даже будучи ученым. Правда, такие люди могут успешно делать дела, но мы как психологи прежде всего должны спросить: какой ценой? Ведь такой человек несчастлив. И, во-вторых, услышав, что делаются дела, мы спрашиваем: какие дела? Стоит ли их делать?
С наиболее показательным из виденных мною случаев компульсивно-обсессивного невроза мне пришлось столкнуться в лице одного из моих старых профессоров. Это был очень бережливый человек. Он сохранял все прочитанные в свое время газеты, связав их по неделям. Насколько я помню, газеты за каждую неделю перевязывались красной тесемочкой, а затем все связки месяца складывались вместе и перевязывались желтой тесемочкой. Жена профессора говорила мне, что у него расписано меню завтраков на каждый день. В понедельник полагался апельсиновый сок, во вторник – овсяная каша, в среду – чернослив, и не дай бог, если жена предложит чернослив в понедельник. Профессор хранил использованные бритвенные лезвия, аккуратно упаковывая их и следя за наличием этикеток. И в лаборатории, помнится, он с первого же дня все снабжал этикетками (что такие люди часто делают). Он все привел в порядок и повсюду наклеил этикетки. Я помню, как он в течение нескольких часов пытался пристроить этикетку к маленькому зонду, где для нее вообще не было места. А однажды я поднял крышку пианино в его лаборатории и увидел там наклейку с надписью «Пианино». Такого рода человек всегда обеспокоен и очень несчастен. Что же касается того, что он делает, то я возвращаюсь к поднятому выше вопросу. Эти люди делают дело, но что это за дело? Обладает ли оно ценностью? Иногда обладает, а иногда – нет. К сожалению, многие из наших ученых принадлежат к этому типу. Получается так, что в научной работе занудливый характер может быть очень полезен. Такой человек может, например, на протяжении двенадцати лет корпеть над рассечением ядра одноклеточного организма, проявляя терпение, настойчивость, упрямство и стремление к познанию. Обществу такие люди часто могут быть полезны.
Первичные процессы, изолированные от сознания, наполненные страхами, – это болезнь. Но они не обязателъ-но должны быть болезненными. Из глубины мы воспринимаем мир через призму желаний, страхов и удовлетворения. Вероятно, полезно будет подумать о том, как маленький ребенок смотрит на мир, на себя и на других людей. В его логике нет отрицаний, нет противоречий, нет расщепленных идентичностей, нет противоположностей, нет взаимного исключения. Аристотелева логика не существует для первичных процессов. Они независимы от контроля, табу, дисциплины, торможений, отсрочек, планирования, подсчетов, возможности или невозможности. Над ними не властны время и пространство, последовательность, причинность, порядок или законы физического мира. Они протекают в мире, совершенно ином. Когда первичный процесс оказывается перед необходимостью уйти от осознания чего-либо, чтобы сделать ситуацию менее угрожающей, он может соединить несколько объектов в один (как это происходит в сновидениях); может перенести эмоции с их истинных объектов на другие, более безобидные; может затемнять ситуацию посредством символизации; может быть всемогущим, вездесущим, всеведущим. (Снова вспомним о сновидениях. Все, о чем я говорю, применимо к ним.) Ему незачем заботиться о действиях, так как он может достичь требуемого состояния без действий, просто с помощью фантазии. Для большинства людей этот процесс является довербальным, очень конкретным, близким к непосредственному переживанию и обычно – визуально-наглядным. Он вне ценностей, вне морали, вне этики, вне культуры. Он предшествует добру и злу. Ныне у большинства цивилизованных людей именно в силу расщепления вторичных и первичных процессов последние обычно выступают как ребяческие, незрелые, безумные, опасные, угрожающие. Как вы помните, я привел пример человека, полностью подавившего первичные процессы, полностью изолировавшего бессознательное. Характер болезни этого человека я описал выше.
Человек, у которого вторичные процессы контроля, рассудка, упорядочения, логики полностью разрушены – болен шизофренией.
Думаю, видно, к чему я веду. Здоровая личность, и особенно здоровая творческая личность, каким-то образом осуществляет слияние и синтез первичных и вторичных процессов, сознательного и бессознательного, глубинного Я и сознательного Я и делает это изящно и эффективно. Определенно можно утверждать, что такой синтез возможен, хотя и не очень распространен. Безусловно, можно содействовать этому процессу с помощью психотерапии; глубокая и продолжительная психотерапия может быть особенно полезна. При описываемом слиянии первичные и вторичные процессы, принимая участие друг в друге, меняют свой характер. Теперь бессознательное не страшно. Такой человек может жить со своим бессознательным или, можно сказать, со своей ребячливостью, фантазией, воображением, исполнением своих желаний, со своей женственностью, поэтичностью, своим сумасшествием. По меткому выражению одного психоаналитика, такой человек способен на «регрессию, находящуюся на службе Эго». Это произвольная регрессия. Креативность такого человека находится в его распоряжении, доступна ему, и этим он представляет для нас интерес.
Полагаю, что проблема менеджмента творческих кадров фантастически трудна и важна, и я совсем не знаю, что нам делать с этой проблемой, потому что по существу в своих работах говорю об «одиноком волке». Творческие люди, с которыми я работал, чувствуют себя подавленными в организации, склонны бояться ее и предпочитают трудиться сами где-нибудь в углу или на чердаке. Проблема места «одинокого волка» в большой организации – это, боюсь, проблема организации, а не моя.
Это немного походит на попытку примирить революционера со стабильным обществом. В самом деле, люди, которых я изучал, по существу, революционеры в том смысле, что они поворачиваются спиной к уже существующему, не будучи удовлетворены им. Здесь пролегает новая граница, и, думаю, мне остается просто играть в исследователя, клинициста и психолога, выбросив из головы то, чему я научился и что должен был предлагать людям в надежде, что они смогут как-то этим воспользоваться.
Здесь надо копать очень, очень глубоко. Это новая психологическая граница. Попытаюсь как бы заранее подытожить то, о чем собираюсь сказать. Главный вывод, к которому привела наша работа за последние лет десять, состоит в следующем: источники той креативности, которая нас на самом деле интересует, то есть генерирования по-настоящему новых идей, кроются в глубинах человеческой природы. Для ее описания у нас нет даже достаточно подходящих слов. Если угодно, можно вести разговор во фрейдистских терминах и говорить о бессознательном. Или отдать предпочтение терминам другой психологической школы и говорить о «реальном Я». Но в любом случае речь идет о более глубоком Я. Оно глубже в операциональном смысле, с точки зрения психолога или психотерапевта, которые до него докапываются. Эта глубина сродни глубине залегания руды, к которой нужно пробиваться через поверхностные слои грунта.
Большинство людей не знают об этих глубинах, но есть и другая сторона этого незнания: мы не только не знаем об этом, но и боимся узнать, то есть сопротивляемся знанию об этом. Вот что я пытаюсь прояснить. Речь идет о первичной креативности в отличие от вторичной. Первичная креативность проистекает из бессознательного, являющегося источником новых открытий, реальной новизны идей, отклоняющихся от того, что уже существует. От первичной креативности отличается то, что я называю вторичной креативностью. Этот вид продуктивности продемонстрирован в нескольких недавних исследованиях Энн Роу. Она обнаружила его в нескольких группах хорошо известных людей – способных, плодовитых, успешно работающих и пользующихся признанием. Например, в одном из исследований Э. Роу изучила всех биологов, отмеченных в издании «American Men of Science» («Люди американской науки»). В другом исследовании ей удалось получить данные обо всех палеонтологах страны. В результате был выявлен любопытный парадокс: в определенной степени многие хорошие ученые принадлежат к людям, которых психопатолог или психотерапевт мог бы назвать ригидными, скованными, людям, боящимся своего бессознательного в том смысле, о котором я говорил. Теперь вы можете прийти к тому же любопытному выводу, что и я: к мысли о двух типах науки, о двух типах технологии. Если угодно, науку можно определить как метод, благодаря которому нетворческие люди могут творить и совершать открытия, работая вместе с массой других людей, «стоя на плечах предшественников», будучи аккуратными, внимательными и т. п. Именно это я называю вторичной креативностью и вторичной наукой.
Вместе с тем я полагаю, что можно выделить первичную креативность, проистекающую из бессознательного; я обнаружил ее у особо творческих людей, отобранных для тщательного изучения. Весьма вероятно, что такая первичная креативность – это наследие, имеющееся у каждого человека, общее и универсальное достояние. Она определенно обнаруживается у всех здоровых детей, хотя большинство людей, вырастая, теряют ее. Этот вид креативности универсален также в том смысле, что, если вести психотерапевтические раскопки, то есть докапываться до бессознательных слоев личности, вы там ее обнаружите. Я приведу только один пример, который всем, вероятно, знаком по собственному опыту. Вы знаете, что в наших сновидениях мы можем быть гораздо более творческими людьми, чем когда бодрствуем, можем быть умнее, остроумнее, смелее, оригинальнее и т. д. и т. п. Когда снимается контроль, устраняются тормоза и защиты, мы обычно обнаруживаем больше креативности, чем это представляется невооруженному глазу. Недавно я обошел своих друзей-психоаналитиков, пытаясь узнать об их опыте высвобождения креативности. Общий вывод психоаналитиков (а я уверен, что он был бы таким же и у всех других психотерапевтов) таков: от общей психотерапии можно, как правило, ожидать высвобождения креативности, не проявлявшейся до ее начала. Очень трудно доказать это, но именно таково их общее впечатление. Если угодно, назовите это мнением экспертов. Таково впечатление людей, занимающихся, например, помощью тем, кто хотел бы писать, но внутренне заторможен. Психотерапия может помочь им освободиться, избавиться от тормозов и начать писать. Вообще опыт говорит о том, что психотерапия, спускаясь к глубинным, обычно подавляемым слоям психики, высвобождает наше общее наследие – нечто, что все мы имели, но затем потеряли.
Есть одна форма невроза (сама по себе понятная), которая может многому научить нас применительно к обсуждаемой проблеме. Пожалуй, я впервые говорю об этом. Речь идет о компульсивно-обсессивном неврозе.
Страдающие им люди ригидны и скованны, мало способны к игре. Они стараются контролировать свои эмоции и потому могут выглядеть холодными, «замороженными». Они напряжены и сжаты. В крайних проявлениях это болезнь, которой должны заниматься психиатры и психотерапевты. В нормальном же состоянии интересующие нас люди обычно обнаруживают высокий уровень дисциплинированности, опрятности, пунктуальности, систематичности, самоконтроля. Из них получаются, например, отличные бухгалтеры. С психодинамической точки зрения этих людей можно описать как «сильно расщепленных» – сильнее, чем большинство населения. Имеется в виду расщепление на то, что они осознают, знают о себе, и то, что скрыто от них самих, что не осознано или вытеснено. По мере того как мы узнаем больше о таких людях и при этом узнаем кое-что об основаниях вытеснения, о котором идет речь, мы обнаруживаем также, что такие основания, пусть в меньшей степени, существуют у всех нас. Это одна из тех ситуаций, где экстремальный случай позволяет нам узнать нечто о более обычных и более нормальных случаях.
Люди с компульсивно-обсессивным неврозом вынуждены быть такими, каковы они есть. У них нет альтернативы. У них нет выбора. Единственный путь, каким такой человек может достичь безопасности, порядка, отсутствия тревоги, – это путь дисциплинированности, предсказуемости, контроля, мастерства. Желаемые цели достижимы для него именно таким образом. Все «новое» представляет угрозу для такого человека, но ничто происходящее с ним не является новым, если он может найти ему место в своем прошлом опыте, если он способен «заморозить текущий мир», то есть поверить, что ничто не меняется. Если он может продвигаться в будущее на основе «испытанных» законов, правил, навыков, способов приспособления, которые он выработал в прошлом и стремится использовать в будущем, – то он чувствует себя в безопасности и не испытывает тревоги.
Почему он вынужден вести себя так? Чего он боится? С психодинамической точки зрения, ответ – в самом общем виде – состоит в том, что он боится своих эмоций, своих глубочайших инстинктивных побуждений, своего глубочайшего Я, которое он отчаянно подавляет. Он вынужден! Иначе он чувствует, что может сойти с ума. Эта драма страха и защиты находится внутри человека, но он склонен обобщать ее, проецировать вовне на весь мир и затем воспринимать весь мир соответствующим образом. В действительности он сражается с опасностями, находящимся внутри него, и как только видит во внешнем мире что-либо, напоминающее ему эти опасности, то вступает в борьбу. Он борется против собственных импульсов к беспорядку, становясь сверхпунктуальным. Он чувствует угрозу со стороны беспорядка в мире, потому что этот беспорядок напоминает ему об угрозе бунта, исходящей изнутри, со стороны подавленных слоев его психики. Все, что создает опасность для его самоконтроля, все, что усиливает опасные скрытые импульсы или ослабляет защиты, пугает такого человека, несет для него угрозу.
Этот процесс сопряжен со многими потерями. Конечно, человек может достичь некоего равновесия и жить своей жизнью, избегая ее разрушения. Он может держать события под контролем. На контроль затрачиваются отчаянные усилия, значительная часть имеющейся у человека энергии, и он утомляется просто от того, что контролирует себя, справляется с собой и защищается от опасных компонентов своего бессознательного – или же от своего бессознательного реального Я, которое научился считать опасным. Он вынужден изгонять все бессознательное. Это напоминает предание о древнем тиране, разыскивавшем оскорбившего его человека. Тиран знал, что этот человек перебрался в определенный город, и потому приказал убить в этом городе всех мужчин, чтобы быть уверенным, что обидчик не избежал наказания. Человек, страдающий компульсивно-обсессивным неврозом, действует подобным же образом. Он убивает и изгоняет все бессознательное, чтобы быть уверенным, что опасные компоненты последнего устранены.
Речь идет о том, что из бессознательного, из глубинного Я, из тех частей нашего естества, которых мы боимся и потому стараемся держать под контролем, – из всего этого берет начало способность играть, наслаждаться, фантазировать, смеяться, бездельничать, непосредственно вести себя и, что для нас важнее всего, креативность. Она является видом интеллектуальной игры, позволяет быть собой, фантазировать, быть свободным, по-своему «сходить с ума» (ведь всякая по-настоящему новая идея вначале выглядит безумной). Человек с компульсивно-обсессивным неврозом отказывается от своей первичной креативности, от возможности быть артистичным, от своей поэзии, своего воображения. Он заглушает свою здоровую ребячливость. Это касается также того, что мы называем хорошим приспособлением и что было очень метко описано как способность впрячься в правильную упряжку; речь идет о том, чтобы вписываться в мир, быть реалистичным, здравомыслящим, зрелым, брать на себя ответственность. Боюсь, что определенные аспекты такого хорошего приспособления заставляют человека поворачиваться спиной к тому, что этому приспособлению угрожает. Иначе говоря, прилагаются усилия к согласованию с миром, со здравым смыслом, с физическими, биологическими и социальными реалиями, причем обычно за это приходится платить отказом от части нашего глубинного Я. Это не столь драматично, как в вышеописанном случае компульсивно-обсессивного невроза. Тем не менее становится все яснее, что так называемое нормальное взрослое приспособление заставляет человека поворачиваться спиной к тому, что может ему угрожать. А «угрожают» нам мягкость, фантазия, эмоциональность, ребячливость. Одна вещь, о которой я пока не упоминал, но к которой проявлял интерес в своей недавней работе с творческими (а также нетворческими) людьми, состоит в страхе, испытываемом мужчиной перед всем, что он мог бы назвать «женским», «женственным» (и что мы готовы сразу обозначить как «гомосексуальное»). В грубой среде под «женским» понимается практически все творческое; воображение, фантазия, цвет, поэзия, музыка, нежность, грусть, романтика. И это все изгоняется как опасное для имеющегося у человека образа его мужского достоинства. Все обозначаемое как «слабое» так или иначе подавляется в рамках нормального мужского взрослого приспособления. Но мы убедились, что многое из того, что называют «слабым», вовсе таковым не является.
Я думаю, здесь может быть полезно рассмотрение бессознательных процессов, которые психоаналитики называют «первичными» и «вторичными» процессами. Трудно, конечно, вносить порядок в хаос и рационально упорядочивать иррациональное, но приходится. Нижеследующие рассуждения повторяют то, о чем мне уже приходилось писать.
Интересующие нас первичные процессы, эти бессознательные процессы познания, то есть восприятия мира и мышления, весьма отличаются от законов здравого смысла и хорошей логики, от процессов, которые психоаналитик называет «вторичными» и в которых мы логичны, благоразумны и реалистичны. Когда вторичные процессы отделяются стеной от первичных, то страдают и те, и другие. Предельный случай, когда имеет место полное отделение логики, здравого смысла и рациональности от глубинных слоев личности, мы наблюдаем у человека с компульсивно-обсессивным неврозом, человека навязчиво-рационального, который вообще не может жить в мире эмоций. Он не знает, влюблен он или нет (ведь любовь нелогична), он не может даже позволить себе часто смеяться (ведь смех не является чем-то логичным, рациональным и благоразумным). Когда первичные и вторичные процессы разделены, когда личность расщеплена, вы получаете нездоровую рациональность и нездоровые первичные процессы. Вторичные процессы, изолированные от первичных, оказываются во многом обусловлены страхами и фрустрацией, во многом предстают как система защит, подавлений и контроля, примирения и хитрых тайных компромиссов с фрустрирующим и опасным физическим и социальным миром, который является единственным источником удовлетворения потребностей и заставляет очень дорого платить за это. Такое нездоровое сознание, или эго, или Я осознает только то и живет только тем, что воспринимает в качестве законов природы и общества. Это означает своего рода слепоту. Человек с компульсивно-обсессивным неврозом не только лишается многих радостей жизни, но и становится слепым ко многому в самом себе, в других людях и даже в природе. Он оказывается слеп ко многому в природе даже будучи ученым. Правда, такие люди могут успешно делать дела, но мы как психологи прежде всего должны спросить: какой ценой? Ведь такой человек несчастлив. И, во-вторых, услышав, что делаются дела, мы спрашиваем: какие дела? Стоит ли их делать?
С наиболее показательным из виденных мною случаев компульсивно-обсессивного невроза мне пришлось столкнуться в лице одного из моих старых профессоров. Это был очень бережливый человек. Он сохранял все прочитанные в свое время газеты, связав их по неделям. Насколько я помню, газеты за каждую неделю перевязывались красной тесемочкой, а затем все связки месяца складывались вместе и перевязывались желтой тесемочкой. Жена профессора говорила мне, что у него расписано меню завтраков на каждый день. В понедельник полагался апельсиновый сок, во вторник – овсяная каша, в среду – чернослив, и не дай бог, если жена предложит чернослив в понедельник. Профессор хранил использованные бритвенные лезвия, аккуратно упаковывая их и следя за наличием этикеток. И в лаборатории, помнится, он с первого же дня все снабжал этикетками (что такие люди часто делают). Он все привел в порядок и повсюду наклеил этикетки. Я помню, как он в течение нескольких часов пытался пристроить этикетку к маленькому зонду, где для нее вообще не было места. А однажды я поднял крышку пианино в его лаборатории и увидел там наклейку с надписью «Пианино». Такого рода человек всегда обеспокоен и очень несчастен. Что же касается того, что он делает, то я возвращаюсь к поднятому выше вопросу. Эти люди делают дело, но что это за дело? Обладает ли оно ценностью? Иногда обладает, а иногда – нет. К сожалению, многие из наших ученых принадлежат к этому типу. Получается так, что в научной работе занудливый характер может быть очень полезен. Такой человек может, например, на протяжении двенадцати лет корпеть над рассечением ядра одноклеточного организма, проявляя терпение, настойчивость, упрямство и стремление к познанию. Обществу такие люди часто могут быть полезны.
Первичные процессы, изолированные от сознания, наполненные страхами, – это болезнь. Но они не обязателъ-но должны быть болезненными. Из глубины мы воспринимаем мир через призму желаний, страхов и удовлетворения. Вероятно, полезно будет подумать о том, как маленький ребенок смотрит на мир, на себя и на других людей. В его логике нет отрицаний, нет противоречий, нет расщепленных идентичностей, нет противоположностей, нет взаимного исключения. Аристотелева логика не существует для первичных процессов. Они независимы от контроля, табу, дисциплины, торможений, отсрочек, планирования, подсчетов, возможности или невозможности. Над ними не властны время и пространство, последовательность, причинность, порядок или законы физического мира. Они протекают в мире, совершенно ином. Когда первичный процесс оказывается перед необходимостью уйти от осознания чего-либо, чтобы сделать ситуацию менее угрожающей, он может соединить несколько объектов в один (как это происходит в сновидениях); может перенести эмоции с их истинных объектов на другие, более безобидные; может затемнять ситуацию посредством символизации; может быть всемогущим, вездесущим, всеведущим. (Снова вспомним о сновидениях. Все, о чем я говорю, применимо к ним.) Ему незачем заботиться о действиях, так как он может достичь требуемого состояния без действий, просто с помощью фантазии. Для большинства людей этот процесс является довербальным, очень конкретным, близким к непосредственному переживанию и обычно – визуально-наглядным. Он вне ценностей, вне морали, вне этики, вне культуры. Он предшествует добру и злу. Ныне у большинства цивилизованных людей именно в силу расщепления вторичных и первичных процессов последние обычно выступают как ребяческие, незрелые, безумные, опасные, угрожающие. Как вы помните, я привел пример человека, полностью подавившего первичные процессы, полностью изолировавшего бессознательное. Характер болезни этого человека я описал выше.
Человек, у которого вторичные процессы контроля, рассудка, упорядочения, логики полностью разрушены – болен шизофренией.
Думаю, видно, к чему я веду. Здоровая личность, и особенно здоровая творческая личность, каким-то образом осуществляет слияние и синтез первичных и вторичных процессов, сознательного и бессознательного, глубинного Я и сознательного Я и делает это изящно и эффективно. Определенно можно утверждать, что такой синтез возможен, хотя и не очень распространен. Безусловно, можно содействовать этому процессу с помощью психотерапии; глубокая и продолжительная психотерапия может быть особенно полезна. При описываемом слиянии первичные и вторичные процессы, принимая участие друг в друге, меняют свой характер. Теперь бессознательное не страшно. Такой человек может жить со своим бессознательным или, можно сказать, со своей ребячливостью, фантазией, воображением, исполнением своих желаний, со своей женственностью, поэтичностью, своим сумасшествием. По меткому выражению одного психоаналитика, такой человек способен на «регрессию, находящуюся на службе Эго». Это произвольная регрессия. Креативность такого человека находится в его распоряжении, доступна ему, и этим он представляет для нас интерес.