– Я не хотела сделать тебе больно, – сказала Бет и заплакала.
Он знал, что когда-нибудь так случится. И вот это случилось. Нельзя было больше откладывать, и нужно было сказать Лу, чтобы она не подпускала Бет, ведь та еще ничего не понимала.
Пошатываясь, Скотт встал и доковылял до кушетки. Вдруг он опять услышал перед домиком тяжелые шаги Бет, от которых дрожал пол. Дверь скрипнула – Скотт вздрогнул: всего несколько мгновений прошло после того, как девочка, увидев его и схватив рукой, чуть не раздавила.
Он откинулся на маленькие подушечки, сделанные для него Лу, и долго лежал так, глядя в темный потолок и думая о том, что теряет ребенка.
Бет родилась в четверг, утром. Роды были долгими и тяжелыми. Лу уговаривала его уехать домой, но он не согласился. Изредка он спускался вниз, к машине, и, скрючившись на заднем сиденье, несколько минут дремал.
Но большую часть времени сидел в комнате ожидания, бессмысленно листая журналы, так и не раскрыв ни разу принесенную с собой книгу. Конечно, он заранее решил быть разумным – не разыгрывать бесполезных мелодрам, не заламывать руки, не стучать нервно каблуками, измеряя шагами комнату.
Правда, последнее он вряд ли мог бы делать, даже если бы очень хотел, поскольку комната ожидания была не отдельным помещением, а нишей, сделанной в большом холле на третьем этаже больницы. И невозможно было ходить по этой нише, не наталкиваясь на бесконечно снующие больничные каталки. Так что ему приходилось сидеть, чувствуя себя так, будто он проглотил бомбу, которая вот-вот взорвется. Рядом сидел еще один будущий отец, но для того это были уже четвертые роды жены, и он явно пресытился всякими переживаниями и поэтому спокойно читал книгу «Проклятие конкистадоров». Скотт запомнил название книги. Как этот мужчина мог читать такую книгу, когда его жена корчилась и содрогалась в родовых схватках?
Скорее всего, роды у нее всегда проходили гладко. И действительно, не успел мужчина прочитать и трех глав, как в час ночи ребенок уже родился.
Спокойный отец пожал плечами, бросил взгляд на Скотта и отправился домой.
Скотт ругнул его в спину и остался один.
В семь утра Элизабет Луиза появилась на свет.
Доктор Аррон вышел из родильного зала и, поскрипывая по полу ботинками, направился к Скотту через холл. Тысячи самых разных предположений пронеслись в голове: «Лу умерла? Ребенок мертвый? Уродец? Двойня? Тройня?»
Но все оказалось не так – доктор Аррон сказал:
– Поздравляю, у вас девочка.
Его подвели к огромной прозрачной стеке, за которой медсестра держала на руках завернутого в пеленку, зевающего, разметавшего ручонки младенца с черными волосиками. Скотт незаметно смахнул слезу.
Он покачал головой и пробормотал:
– Бет, Бет.
Оказывается, и ее Скотт терял день за днем с того момента, как начал уменьшаться. Потеря жены была уже ясной и очевидной, но потеря Бет – это была новость.
Сначала отдаление было вынужденным: он заболел ужасной, никому не известной болезнью и поэтому без конца ходил по врачам, обследовался, лежал в больнице, и для дочери просто не оставалось времени.
А когда он бывал дома, переживания и страх, нелады с Лу мешали понять, как Бет уходит от него. Редко Скотт сажал ее к себе на колени и читал сказку или поздно вечером стоял у ее постели и смотрел на нее. Но чаще всего он был так погружен в свои проблемы, что ничего другого не замечал.
А потом к этому добавилась разница в росте. Он становился все ниже и ниже, и в голову закрадывалась мысль, что вместе с ростом теряется и уважение дочери. С этой мыслью было трудно бороться. Изменяя его отношения с Лу, рост не пощадил и отношений с Бет.
Обнаружилось, что отцовский авторитет таинственно связан с ростом. Отец для ребенка всегда большой, сильный и всемогущий. Ребенок смотрит просто: он уважает рост и взрослый голос. И то, что сильнее его, почти всегда вызывает в нем уважение или по крайней мере страх. Нет, до болезни Скотт никогда не пытался добиться уважения Бет при помощи страха. Все было просто: она, ростом четыре фута один дюйм, уважала его, ростом шесть футов и два дюйма.
А когда он стал ростом с нее, а потом еще ниже, когда его голос потерял свою силу и авторитетность, превратившись в тонкий, неубедительный писк, уважение Бет растаяло. И все это потому, что она ничего не могла понять.
Бог свидетель, они без конца объясняли ей это, но все было напрасно. Своей детской головкой она не могла представить уменьшающегося папу.
И поэтому, потеряв свои шесть футов и два дюйма, поменяв голос, он перестал быть в ее глазах отцом. Настоящий отец никогда не меняется, на него всегда можно положиться. А Скотт менялся. И потому она перестала воспринимать его как отца.
С каждым днем Бет уважала его все меньше. Особенно оттого, что, доведенный до нервного срыва, он все чаще впадал в беспричинную ярость.
Она ничего не могла понять и была слишком мала, чтобы, оценив все, почувствовать жалость к нему. И, глядя на него просто, по-детски, видела в нем страшного карлика, который кричит и вопит смешным голоском. Скотт перестал быть ее отцом, превратившись в причудливую вещицу.
И вот настал момент, когда он потерял ее окончательно и бесповоротно и когда дочь превратилась в угрозу для него, такую же, как кошка, и ее надо было держать подальше от него.
– Скотт, она не подумала об этом, – говорила Лу в этот вечер.
– Я знаю, – отвечал он в маленький микрофон, проходя через который его голос становился ясным и громко звучал из динамиков проигрывателя. – Она просто ничего не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не может понять, какой я хрупкий. Она подняла меня так, будто я деревянная кукла.
На следующий день все закончилось.
Стоя в усыпанном сеном хлеву, Скотт, наклонившись вперед, смотрел на лица Марии, Иосифа и волхвов, склонившихся над младенцем Иисусом. Кругом царил покой. Когда он щурил глаза, ему казалось, что на лице Марии появлялась нежная улыбка, а мудрецы в благоговении начинали отвешивать поклоны, ожившие животные переминались в стойлах, остро пахло лошадью, а из ясель доносился слабый, хрустальный голосок плачущего младенца.
Порыв холодного воздуха заставил Скотта вздрогнуть.
Посмотрев на дверь кухни, он увидел, что она приоткрылась. Ветер, ворвавшийся с улицы, разбрасывал по полу снежинки. Скотт ожидал, что Лу закроет дверь, но этого не случилось; а услышав слабый, далекий шум льющейся воды, понял, что жена принимает душ. Скотт вышел из игрушечного хлева и двинулся по шершавому ватному льду под рождественской елкой, искусственный снег захрустел под его крошечными домашними тапочками. На него опять налетел порыв ветра, и он задрожал от холода.
– Бет! – позвал Скотт, но тут же вспомнил, что она играет во дворе.
Раздраженно проворчав себе что-то под нос, он побежал по коврику к бесконечно уходящему вперед зеленому линолеуму. «Попробую сам закрыть дверь».
Едва добежав до двери, Скотт услышал за спиной хриплое урчанье и, повернувшись, увидел рядом с раковиной кошку, она только что подняла голову от блюдца с молоком, ее пушистая шерсть была мокрой и взъерошенной.
Что-то оборвалось у него внутри.
– Пошла вон, – крикнул Скотт. Кошка насторожила уши. – Пошла вон, – крикнул он громче.
Мягкое мурлыканье задрожало в ее горле, и она выставила вперед свою хищную лапу с выпущенными когтями.
– Пошла вон! – заорал он, отступая. Ледяной ветер бил его в спину, снежинки легко, как нежные руки, касались его головы и плеч.
Скользнув по полу, как по льду, кошка легко подалась вперед, приоткрыв пасть и обнажив острые, как сабли, клыки.
Вдруг вошла Бет, и неожиданный порыв ураганного ветра сквозняком пронесся по полу. Ударившись о заднюю дверь, раскрыл ее и, подхватив, выбросил Скотта на улицу. Через секунду дверь хлопнула, а он упал в сугроб.
Выбравшись из него, весь в снегу, Скотт подбежал к двери и начал колотить по ней кулаками.
– Бет! – его голос тонул в завываниях ветра. Как привидения, из темноты обрушивались тучи холодного снега. Гигантский снежный ком, свалившись с перил, разбился рядом с ним, обдав его с головы до ног леденящей пылью.
– Боже мой, – пробормотал Скотт и начал бешено колотить по двери ногами. – Бет! – простонал он. – Бет, впусти же меня! – И колотил кулаками, пока не разбил пальцы, пинал ногами, пока они не онемели, но дверь так и не открылась.
«Боже мой». Весь ужас положения волной обрушился на него. Скотт повернулся и со страхом посмотрел на заснеженный двор. Все вокруг было ослепительно белым. Земля, покрытая снегом, напоминала голубую пустыню, ветер гнал облака белой пыли по высоким дюнам. Деревья казались громадными мраморными колоннами с торчащими во все стороны, как кости скелета, ветвями. Изгородь была покрытой белыми чешуйками баррикадой, и ветер, срывая с нее комочки снега, обнажал выставленные вперед острые пики.
Скотта, как гром, оглушила мысль: если он задержится здесь, то умрет от холода. Ноги уже закоченели, руки онемели, а все тело пробирала дрожь.
Его сознание разрывалось от невозможности решить: остаться здесь и дальше пытаться проникнуть в дом или уйти с крыльца и поискать убежище от снега и ветра? Инстинкт подталкивал его к дому, шепча: «Безопасность там, за белой дощатой дверью». А рассудок говорил: «Остаться здесь – значит подвергнуть жизнь опасности». Окна погреба заперты изнутри, дверь – слишком тяжела для него. А под крыльцом будет не теплее.
Парадная дверь! Если бы ему удалось забраться на перила перед парадной дверью, то он смог бы позвонить в звонок и – попасть в дом.
Но Скотт все еще не мог решиться. Снег казался страшно глубоким. А что, если он утонет в сугробе? Или превратится в ледышку на холодном ветру?
Но он знал, что у него есть только одна возможность и решение должно быть принято незамедлительно. Не было никакой гарантии, что его отсутствие скоро обнаружится. Если он останется здесь, на заднем крыльце, то Лу, начав поиски, возможно, найдет его до того, как он окоченеет; а может быть, после…
Стиснув зубы, Скотт подошел к краю крыльца и прыгнул на первую ступеньку. Лежащий толстым слоем снег смягчил падение. Поскользнувшись, Скотт сумел удержать равновесие и пошел, волоча ноги, к краю ступеньки.
Снова прыгнул.
Ноги поехали назад, и он упал, зарывшись руками в снег по самые плечи.
Лицо обожгло холодом. Задыхаясь, Скотт резко встал и принялся брезгливо смахивать со щек и со лба снежинки, как будто они были пауками с льдинками вместо ног.
«Нельзя терять ни секунды». Осторожно ставя ноги, Скотт довольно быстро прошагал к краю ступеньки, помедлил на нем секунду, глядя вниз, и, быстро вздохнув, прыгнул.
Он заскользил, руками хватаясь за воздух. Доехав до края третьей ступеньки, на миг задержался на нем и полетел вниз.
Пролетев четыре фута, его тело вонзилось в бугорок снега, как нож в мороженое. Холодные кристаллики засыпали лицо, забились за шиворот.
Барахтаясь, Скотт приподнялся, снова упал, его ноги вязли в нагромождении льдинок. Ошеломленный, он лежал под кучей свалившегося на него снега.
Холод сковывал все его члены, и Скотт торопливо встал. «Надо двигаться».
О том, чтобы бежать, не могло быть и речи. Ноги разъезжались от налипшего на тапочки снега, и он шел медленно, пошатываясь, то и дело проваливаясь в снег. Холодный ветер раздувал волосы и хлестал ими Скотта по лицу, срывал с него одежду, обжигал сквозь нее тело студеным дыханием.
Руки и ноги окоченели.
Наконец он подошел к углу дома. Вдалеке увидел громаду «форда», брезентовый чехол которого был засыпан снегом.
Стон задрожал в горле. «Как далеко». Скотт глотнул студеного воздуха и снова ринулся вперед. «Я дойду, – говорил он себе, – я дойду».
Стремительно падая вниз, над снегом пролетел какой-то предмет.
Еще секунду назад Скотт боролся только с ветром, холодом и глубоким, по пояс, снегом. А вот сейчас, неожиданно, что-то тяжелое, налетев сзади, сбило его с ног. С лицом, засыпанным снегом и искаженным гримасой ужаса, Скотт метнулся в сторону, едва успев увернуться от черной стрелы, летевшей прямо в него.
Тяжело дыша, он выкинул вверх руку, инстинктивно защищаясь от пронесшейся над ним и взметнувшейся резко вверх птицы. Хищница, стремительно описав крут, вновь бросилась на Скотта. И прежде, чем тот успел окончательно встать, она прорезала воздух так близко от него, что в нос ударил запах мокрых перьев. Яростно молотя огромными крыльями воздух, она снова взлетела и снова обрушилась вниз – ее раскрытый клюв парой сабель несся прямо на Скотта.
Он упал на спину и, судорожно схватив пригоршней снег, бросил его в голову птицы. Воробей, а птица оказалась воробьем, взмыл вверх, яростно чирикая, и, описав крутую дугу, зашелся над ним узкими, сходящимися кругами.
Безумный от страха взгляд метнулся к дому – погреб, окно без карниза.
Птица опять бросилась вниз. Скотт, прыгнув вперед, растянулся на снегу и увидел пронесшийся над ним темный ком и мелькающие крылья. Воробей снова взмыл вверх, стремительно описал круг и опять стал падать вниз. Скотт, успев пробежать всего несколько футов, снова был сбит с ног.
Поднявшись, опять швырнул в птицу снегом, который отлетел белой пылью от темного, кровожадно раскрытого клюва.
Над головой вновь раздалось хлопанье крыльев. Скотт повернулся, с трудом сделал несколько шагов по снегу, и на него обрушились резкие удары мокрых крыльев. Отмахиваясь руками, он попал по твердому клюву, и птица снова отлетела.
Поединок, казалось, длился целую вечность.
Скачками по покрытому ледяной корочкой снегу, пока не раздастся над самой головой резкое хлопанье крыльев. Опять на колени, разворот, пригоршни снега птице в глаза, и, пока та приходит в себя, – рывками еще на несколько дюймов вперед. Пока, наконец, промерзший и промокший до костей Скотт не прижался спиной к окну погреба, швыряя в птицу снег в отчаянной надежда на то, что она оставит его и он прыгнет в погреб, который может стать его тюрьмой.
Но хищница падала, бросалась, обрушивалась на Скотта, ее крылья шуршали, как колышущиеся на ветру мокрые простыни.
Вдруг на голову Скотта обрушились удары. Это был клюв, который сдирал кожу с черепа и вбивал голову в стекло. Оглушенный нападением воробья, Скотт отчаянно пытался отмахиваться руками. В белой дымке двор поплыл перед глазами. Скотт схватил пригоршней снег, бросил и промахнулся. А крылья все били его по лицу, клюв раздирал кожу на голове.
С криком ужаса Скотт развернулся и, прыгнув в щель под окном, пополз по ней. Воробей скакал и ударами клюва загонял его все глубже и глубже.
Скотт сорвался и полетел вниз, цепляясь за стенку. Крик оборвался – удар о песок выбил из легких остатки воздуха. Он попробовал встать, но подвернутые при падении ноги не держали его.
Через десять минут Скотт услышал торопливые шаги над головой. Задняя дверь дома скрипнула, открываясь, и захлопнулась. И, пока он лежал неподвижно, с разбитым телом, Лу и Бет ходили вокруг дома и по двору, разгребая снег, выкрикивая его имя снова и снова. И даже темнота не заставила их прекратить поиски.
16
17
Он знал, что когда-нибудь так случится. И вот это случилось. Нельзя было больше откладывать, и нужно было сказать Лу, чтобы она не подпускала Бет, ведь та еще ничего не понимала.
Пошатываясь, Скотт встал и доковылял до кушетки. Вдруг он опять услышал перед домиком тяжелые шаги Бет, от которых дрожал пол. Дверь скрипнула – Скотт вздрогнул: всего несколько мгновений прошло после того, как девочка, увидев его и схватив рукой, чуть не раздавила.
Он откинулся на маленькие подушечки, сделанные для него Лу, и долго лежал так, глядя в темный потолок и думая о том, что теряет ребенка.
Бет родилась в четверг, утром. Роды были долгими и тяжелыми. Лу уговаривала его уехать домой, но он не согласился. Изредка он спускался вниз, к машине, и, скрючившись на заднем сиденье, несколько минут дремал.
Но большую часть времени сидел в комнате ожидания, бессмысленно листая журналы, так и не раскрыв ни разу принесенную с собой книгу. Конечно, он заранее решил быть разумным – не разыгрывать бесполезных мелодрам, не заламывать руки, не стучать нервно каблуками, измеряя шагами комнату.
Правда, последнее он вряд ли мог бы делать, даже если бы очень хотел, поскольку комната ожидания была не отдельным помещением, а нишей, сделанной в большом холле на третьем этаже больницы. И невозможно было ходить по этой нише, не наталкиваясь на бесконечно снующие больничные каталки. Так что ему приходилось сидеть, чувствуя себя так, будто он проглотил бомбу, которая вот-вот взорвется. Рядом сидел еще один будущий отец, но для того это были уже четвертые роды жены, и он явно пресытился всякими переживаниями и поэтому спокойно читал книгу «Проклятие конкистадоров». Скотт запомнил название книги. Как этот мужчина мог читать такую книгу, когда его жена корчилась и содрогалась в родовых схватках?
Скорее всего, роды у нее всегда проходили гладко. И действительно, не успел мужчина прочитать и трех глав, как в час ночи ребенок уже родился.
Спокойный отец пожал плечами, бросил взгляд на Скотта и отправился домой.
Скотт ругнул его в спину и остался один.
В семь утра Элизабет Луиза появилась на свет.
Доктор Аррон вышел из родильного зала и, поскрипывая по полу ботинками, направился к Скотту через холл. Тысячи самых разных предположений пронеслись в голове: «Лу умерла? Ребенок мертвый? Уродец? Двойня? Тройня?»
Но все оказалось не так – доктор Аррон сказал:
– Поздравляю, у вас девочка.
Его подвели к огромной прозрачной стеке, за которой медсестра держала на руках завернутого в пеленку, зевающего, разметавшего ручонки младенца с черными волосиками. Скотт незаметно смахнул слезу.
* * *
Он поднялся и сел на кушетке, вытянув ноги. Боль под ребрами начала отпускать, но дышать было еще трудно. Скотт ощупал грудь и бока – все кости были целы, но это была чистая случайность, потому что Бет очень сильно сдавила его. «Конечно, она сделала это, боясь его выронить, но…»Он покачал головой и пробормотал:
– Бет, Бет.
Оказывается, и ее Скотт терял день за днем с того момента, как начал уменьшаться. Потеря жены была уже ясной и очевидной, но потеря Бет – это была новость.
Сначала отдаление было вынужденным: он заболел ужасной, никому не известной болезнью и поэтому без конца ходил по врачам, обследовался, лежал в больнице, и для дочери просто не оставалось времени.
А когда он бывал дома, переживания и страх, нелады с Лу мешали понять, как Бет уходит от него. Редко Скотт сажал ее к себе на колени и читал сказку или поздно вечером стоял у ее постели и смотрел на нее. Но чаще всего он был так погружен в свои проблемы, что ничего другого не замечал.
А потом к этому добавилась разница в росте. Он становился все ниже и ниже, и в голову закрадывалась мысль, что вместе с ростом теряется и уважение дочери. С этой мыслью было трудно бороться. Изменяя его отношения с Лу, рост не пощадил и отношений с Бет.
Обнаружилось, что отцовский авторитет таинственно связан с ростом. Отец для ребенка всегда большой, сильный и всемогущий. Ребенок смотрит просто: он уважает рост и взрослый голос. И то, что сильнее его, почти всегда вызывает в нем уважение или по крайней мере страх. Нет, до болезни Скотт никогда не пытался добиться уважения Бет при помощи страха. Все было просто: она, ростом четыре фута один дюйм, уважала его, ростом шесть футов и два дюйма.
А когда он стал ростом с нее, а потом еще ниже, когда его голос потерял свою силу и авторитетность, превратившись в тонкий, неубедительный писк, уважение Бет растаяло. И все это потому, что она ничего не могла понять.
Бог свидетель, они без конца объясняли ей это, но все было напрасно. Своей детской головкой она не могла представить уменьшающегося папу.
И поэтому, потеряв свои шесть футов и два дюйма, поменяв голос, он перестал быть в ее глазах отцом. Настоящий отец никогда не меняется, на него всегда можно положиться. А Скотт менялся. И потому она перестала воспринимать его как отца.
С каждым днем Бет уважала его все меньше. Особенно оттого, что, доведенный до нервного срыва, он все чаще впадал в беспричинную ярость.
Она ничего не могла понять и была слишком мала, чтобы, оценив все, почувствовать жалость к нему. И, глядя на него просто, по-детски, видела в нем страшного карлика, который кричит и вопит смешным голоском. Скотт перестал быть ее отцом, превратившись в причудливую вещицу.
И вот настал момент, когда он потерял ее окончательно и бесповоротно и когда дочь превратилась в угрозу для него, такую же, как кошка, и ее надо было держать подальше от него.
– Скотт, она не подумала об этом, – говорила Лу в этот вечер.
– Я знаю, – отвечал он в маленький микрофон, проходя через который его голос становился ясным и громко звучал из динамиков проигрывателя. – Она просто ничего не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не понимает. Тебе надо держать ее подальше от меня. Девочка не может понять, какой я хрупкий. Она подняла меня так, будто я деревянная кукла.
На следующий день все закончилось.
Стоя в усыпанном сеном хлеву, Скотт, наклонившись вперед, смотрел на лица Марии, Иосифа и волхвов, склонившихся над младенцем Иисусом. Кругом царил покой. Когда он щурил глаза, ему казалось, что на лице Марии появлялась нежная улыбка, а мудрецы в благоговении начинали отвешивать поклоны, ожившие животные переминались в стойлах, остро пахло лошадью, а из ясель доносился слабый, хрустальный голосок плачущего младенца.
Порыв холодного воздуха заставил Скотта вздрогнуть.
Посмотрев на дверь кухни, он увидел, что она приоткрылась. Ветер, ворвавшийся с улицы, разбрасывал по полу снежинки. Скотт ожидал, что Лу закроет дверь, но этого не случилось; а услышав слабый, далекий шум льющейся воды, понял, что жена принимает душ. Скотт вышел из игрушечного хлева и двинулся по шершавому ватному льду под рождественской елкой, искусственный снег захрустел под его крошечными домашними тапочками. На него опять налетел порыв ветра, и он задрожал от холода.
– Бет! – позвал Скотт, но тут же вспомнил, что она играет во дворе.
Раздраженно проворчав себе что-то под нос, он побежал по коврику к бесконечно уходящему вперед зеленому линолеуму. «Попробую сам закрыть дверь».
Едва добежав до двери, Скотт услышал за спиной хриплое урчанье и, повернувшись, увидел рядом с раковиной кошку, она только что подняла голову от блюдца с молоком, ее пушистая шерсть была мокрой и взъерошенной.
Что-то оборвалось у него внутри.
– Пошла вон, – крикнул Скотт. Кошка насторожила уши. – Пошла вон, – крикнул он громче.
Мягкое мурлыканье задрожало в ее горле, и она выставила вперед свою хищную лапу с выпущенными когтями.
– Пошла вон! – заорал он, отступая. Ледяной ветер бил его в спину, снежинки легко, как нежные руки, касались его головы и плеч.
Скользнув по полу, как по льду, кошка легко подалась вперед, приоткрыв пасть и обнажив острые, как сабли, клыки.
Вдруг вошла Бет, и неожиданный порыв ураганного ветра сквозняком пронесся по полу. Ударившись о заднюю дверь, раскрыл ее и, подхватив, выбросил Скотта на улицу. Через секунду дверь хлопнула, а он упал в сугроб.
Выбравшись из него, весь в снегу, Скотт подбежал к двери и начал колотить по ней кулаками.
– Бет! – его голос тонул в завываниях ветра. Как привидения, из темноты обрушивались тучи холодного снега. Гигантский снежный ком, свалившись с перил, разбился рядом с ним, обдав его с головы до ног леденящей пылью.
– Боже мой, – пробормотал Скотт и начал бешено колотить по двери ногами. – Бет! – простонал он. – Бет, впусти же меня! – И колотил кулаками, пока не разбил пальцы, пинал ногами, пока они не онемели, но дверь так и не открылась.
«Боже мой». Весь ужас положения волной обрушился на него. Скотт повернулся и со страхом посмотрел на заснеженный двор. Все вокруг было ослепительно белым. Земля, покрытая снегом, напоминала голубую пустыню, ветер гнал облака белой пыли по высоким дюнам. Деревья казались громадными мраморными колоннами с торчащими во все стороны, как кости скелета, ветвями. Изгородь была покрытой белыми чешуйками баррикадой, и ветер, срывая с нее комочки снега, обнажал выставленные вперед острые пики.
Скотта, как гром, оглушила мысль: если он задержится здесь, то умрет от холода. Ноги уже закоченели, руки онемели, а все тело пробирала дрожь.
Его сознание разрывалось от невозможности решить: остаться здесь и дальше пытаться проникнуть в дом или уйти с крыльца и поискать убежище от снега и ветра? Инстинкт подталкивал его к дому, шепча: «Безопасность там, за белой дощатой дверью». А рассудок говорил: «Остаться здесь – значит подвергнуть жизнь опасности». Окна погреба заперты изнутри, дверь – слишком тяжела для него. А под крыльцом будет не теплее.
Парадная дверь! Если бы ему удалось забраться на перила перед парадной дверью, то он смог бы позвонить в звонок и – попасть в дом.
Но Скотт все еще не мог решиться. Снег казался страшно глубоким. А что, если он утонет в сугробе? Или превратится в ледышку на холодном ветру?
Но он знал, что у него есть только одна возможность и решение должно быть принято незамедлительно. Не было никакой гарантии, что его отсутствие скоро обнаружится. Если он останется здесь, на заднем крыльце, то Лу, начав поиски, возможно, найдет его до того, как он окоченеет; а может быть, после…
Стиснув зубы, Скотт подошел к краю крыльца и прыгнул на первую ступеньку. Лежащий толстым слоем снег смягчил падение. Поскользнувшись, Скотт сумел удержать равновесие и пошел, волоча ноги, к краю ступеньки.
Снова прыгнул.
Ноги поехали назад, и он упал, зарывшись руками в снег по самые плечи.
Лицо обожгло холодом. Задыхаясь, Скотт резко встал и принялся брезгливо смахивать со щек и со лба снежинки, как будто они были пауками с льдинками вместо ног.
«Нельзя терять ни секунды». Осторожно ставя ноги, Скотт довольно быстро прошагал к краю ступеньки, помедлил на нем секунду, глядя вниз, и, быстро вздохнув, прыгнул.
Он заскользил, руками хватаясь за воздух. Доехав до края третьей ступеньки, на миг задержался на нем и полетел вниз.
Пролетев четыре фута, его тело вонзилось в бугорок снега, как нож в мороженое. Холодные кристаллики засыпали лицо, забились за шиворот.
Барахтаясь, Скотт приподнялся, снова упал, его ноги вязли в нагромождении льдинок. Ошеломленный, он лежал под кучей свалившегося на него снега.
Холод сковывал все его члены, и Скотт торопливо встал. «Надо двигаться».
О том, чтобы бежать, не могло быть и речи. Ноги разъезжались от налипшего на тапочки снега, и он шел медленно, пошатываясь, то и дело проваливаясь в снег. Холодный ветер раздувал волосы и хлестал ими Скотта по лицу, срывал с него одежду, обжигал сквозь нее тело студеным дыханием.
Руки и ноги окоченели.
Наконец он подошел к углу дома. Вдалеке увидел громаду «форда», брезентовый чехол которого был засыпан снегом.
Стон задрожал в горле. «Как далеко». Скотт глотнул студеного воздуха и снова ринулся вперед. «Я дойду, – говорил он себе, – я дойду».
Стремительно падая вниз, над снегом пролетел какой-то предмет.
Еще секунду назад Скотт боролся только с ветром, холодом и глубоким, по пояс, снегом. А вот сейчас, неожиданно, что-то тяжелое, налетев сзади, сбило его с ног. С лицом, засыпанным снегом и искаженным гримасой ужаса, Скотт метнулся в сторону, едва успев увернуться от черной стрелы, летевшей прямо в него.
Тяжело дыша, он выкинул вверх руку, инстинктивно защищаясь от пронесшейся над ним и взметнувшейся резко вверх птицы. Хищница, стремительно описав крут, вновь бросилась на Скотта. И прежде, чем тот успел окончательно встать, она прорезала воздух так близко от него, что в нос ударил запах мокрых перьев. Яростно молотя огромными крыльями воздух, она снова взлетела и снова обрушилась вниз – ее раскрытый клюв парой сабель несся прямо на Скотта.
Он упал на спину и, судорожно схватив пригоршней снег, бросил его в голову птицы. Воробей, а птица оказалась воробьем, взмыл вверх, яростно чирикая, и, описав крутую дугу, зашелся над ним узкими, сходящимися кругами.
Безумный от страха взгляд метнулся к дому – погреб, окно без карниза.
Птица опять бросилась вниз. Скотт, прыгнув вперед, растянулся на снегу и увидел пронесшийся над ним темный ком и мелькающие крылья. Воробей снова взмыл вверх, стремительно описал круг и опять стал падать вниз. Скотт, успев пробежать всего несколько футов, снова был сбит с ног.
Поднявшись, опять швырнул в птицу снегом, который отлетел белой пылью от темного, кровожадно раскрытого клюва.
Над головой вновь раздалось хлопанье крыльев. Скотт повернулся, с трудом сделал несколько шагов по снегу, и на него обрушились резкие удары мокрых крыльев. Отмахиваясь руками, он попал по твердому клюву, и птица снова отлетела.
Поединок, казалось, длился целую вечность.
Скачками по покрытому ледяной корочкой снегу, пока не раздастся над самой головой резкое хлопанье крыльев. Опять на колени, разворот, пригоршни снега птице в глаза, и, пока та приходит в себя, – рывками еще на несколько дюймов вперед. Пока, наконец, промерзший и промокший до костей Скотт не прижался спиной к окну погреба, швыряя в птицу снег в отчаянной надежда на то, что она оставит его и он прыгнет в погреб, который может стать его тюрьмой.
Но хищница падала, бросалась, обрушивалась на Скотта, ее крылья шуршали, как колышущиеся на ветру мокрые простыни.
Вдруг на голову Скотта обрушились удары. Это был клюв, который сдирал кожу с черепа и вбивал голову в стекло. Оглушенный нападением воробья, Скотт отчаянно пытался отмахиваться руками. В белой дымке двор поплыл перед глазами. Скотт схватил пригоршней снег, бросил и промахнулся. А крылья все били его по лицу, клюв раздирал кожу на голове.
С криком ужаса Скотт развернулся и, прыгнув в щель под окном, пополз по ней. Воробей скакал и ударами клюва загонял его все глубже и глубже.
Скотт сорвался и полетел вниз, цепляясь за стенку. Крик оборвался – удар о песок выбил из легких остатки воздуха. Он попробовал встать, но подвернутые при падении ноги не держали его.
Через десять минут Скотт услышал торопливые шаги над головой. Задняя дверь дома скрипнула, открываясь, и захлопнулась. И, пока он лежал неподвижно, с разбитым телом, Лу и Бет ходили вокруг дома и по двору, разгребая снег, выкрикивая его имя снова и снова. И даже темнота не заставила их прекратить поиски.
16
В отдалении он услышал глухой шум водяного насоса. «Они забыли его выключить», – эта мысль, словно холодный лед сквозь трещины, тонкой вязкой струйкой разливалась по мозгу. Взгляд его казался бессмысленным, а лицо оцепенело. Насос щелкнул. На погреб упала тишина. «Они уехали, – подумал Скотт. – Дом пуст. Я один. – Его язык еще шевелился. – Один». Губы двигались, но слова рождались и умирали в горле. Скотт слабо пошевелился – острая боль пронзила спину и череп. «Один». Кулак сжался и ударил по цементу. «Один. После всего, после таких усилий – один».
Наконец он приподнялся и тут же упал, чуть не потеряв сознание от боли, взорвавшейся в голове. Скотт приподнял руку и осторожно дотронулся пальцем до болевшего места. Едва касаясь, провел по краям раны с запекшейся кровью. Погладил кончиком пальца бугор шишки, чуть надавил, от боли застонал и уронил руку. Он чувствовал животом холод шершавой цементной поверхности.
«Один».
Затем перекатился на спину и сел. Боль волнами разливалась по голове и успокаивалась не скоро. Скотт прижал ладони к вискам, пытаясь погасить отзвуки боли. Немного погодя они стихли и спустились к шее, вонзившись в нее маленькими иголками.
«Интересно, треснул ли мой череп, – думал Скотт. – Нет, если бы он треснул, я бы уже не интересовался этим».
Он открыл глаза и посмотрел, жмурясь от боли, на погреб. Никаких перемен, все оставалось на своих местах.
«А я собирался выбраться отсюда, – мелькнула горькая мысль. Скотт обернулся на дверь. – Закрыта, конечно. А может, еще и заперта. Я все еще узник». В глубоком вдохе его грудь задрожала. Он облизнул пересохшие губы.
Опять хочется пить и есть. Все оказалось бессмысленно. Слабое движение челюсти отозвалось грызущей болью в голове. Открыв рот, Скотт сидел, расслабившись, пока боль не утихла. Она снова вернулась, как только он встал. Скотт стоял, уперевшись рукой в стенку следующей ступеньки, а подвал волнами плыл перед его глазами, как будто был покрыт толщей воды.
Через какое-то время предметы обрели наконец четкие очертания.
Он сделал шаг и зашипел от боли: колено опять распухло. Взглянув на него, Скотт вспомнил, что именно эту ногу он повредил, когда свалился в погреб. Странно, но ему никогда не приходила в голову мысль, что именно потому эта нога всегда сдавала первой.
Он вспомнил, как лежал на песке, подвернув ногу, а Лу звала его, бегая по двору. Была ночь, и в погребе было темно и холодно. Ветер сквозь щель задувал в погреб конфетти из снега, и тот опускался на его лицо робкими, быстрыми прикосновениями призрачного ребенка. И, хотя Скотт откликался, Лу так и не услышала его. Ни тогда, ни потом – когда спустилась в погреб. Он не мог пошевелиться и только выкрикивал ее имя.
Он медленно подошел к краю ступеньки и посмотрел с высоты в сто футов на пол. Ужасная пропасть. Сползти по трещине в цементе или…
Приземлился на ноги. Колено взорвалось болью, и казалось, что острая, как нож, пика проколола его мозг, когда он упал на руки. На этом все кончилось. Отходя после удара, Скотт сидел на полу, зловеще улыбаясь, несмотря на боль: хорошую вещь он обнаружил вчера, сорвавшись с крюка: можно упасть, отделавшись легким ушибом. Если б он не знал этого, ему пришлось бы сползать по щели, теряя драгоценное время. Улыбка сползла с лица, печальный взгляд блуждал по полу. Время перестало быть похожим на деньги, которые можно потрогать или сохранить. Оно потеряло свою ценность.
Скотт встал и пошел, шлепая ногами по холодному цементу. «Может, опять сделать тапки из губки? – Он безразлично пожал плечами. – Это уже неважно».
Напившись в шланге, Скотт вернулся к губке. После всего пережитого голода он не чувствовал. Забравшись на губку, слабо вздохнул и лег на спину.
И лежал там безвольно, и глядел на окно над топливным баком. Солнечного света не было видно. Наверное, уже скоро ночь. «Скоро будет темно. Скоро наступит его последняя ночь».
Скотт посмотрел на спутанную паутину, затянувшую угол окна. Много разных вещей болталось на ее липких нитях: грязь, жуки, кусочки опавших листьев, даже обломок карандаша, который он когда-то бросил сюда. За все время, проведенное в погребе, он ни разу не видел того паука, который сплел эту паутину. Не видно было его и сейчас.
Тихо было в погребе. Вероятно, уезжая, они отключили масляный обогреватель. Слабые потрескивания и поскрипывания сохнущих досок не могли нарушить тишины, и слышно было его дыхание, неровное, слабое. «В это окно я когда-то видел ту девушку. Ее, кажется, звали Кэтрин», – вспомнил Скотт, но никак не мог воспроизвести в памяти ее внешность.
Именно к этому окну он пытался взобраться, упав в погреб; только оно и было доступно для него. А то, в которое он свалился, со щелью, – было слишком далеко от песка, и путь к нему лежал по отвесной стене. Другое окно, над мусорной кучей, было и вовсе недоступно. Так что оставалось только это – над топливным баком.
Но когда в нем оставалось семь дюймов, он не мог просто так забраться наверх, по коробкам и чемоданам. А когда придумал способ – стал еще меньше. Однажды Скотт даже добрался до окна, но без камня, и не смог разбить стекло. Так что пришлось спуститься ни с чем.
Он лег на бок и отвернулся от окна. Было невыносимо – видеть голубое небо, деревья и знать, что никогда не будешь там, на свободе. Уставившись на стену скалы, Скотт тяжело дышал.
Он вновь опять погрузился в болезненное самокопание. Все, что было сделано с таким трудом, – коту под хвост. Странно, погибнуть он мог уже давным-давно, но какая-то сила, всякий раз прогоняя слабость, толкала его вперед. И три месяца – вверх и вниз по ниткам, в бой с пауком, на поиски пищи. Скотт сжал зубы и посмотрел долгим взглядом на шест сачка, прислоненный к стене скалы. Взгляд двинулся вверх по длинному шесту, очень длинному шесту.
Неожиданно Скотт как лежал, так и подпрыгнул. Задыхаясь злобным урчанием, дополз до края губки и спрыгнул вниз, не обратив никакого внимания на боль в колене и голове. Бросился к стене скалы, вдруг остановился. «А как быть с водой, едой?» Да никак! Они уже не понадобятся.
Скоро, очень скоро все закончится. И Скотт снова побежал к сачку.
По дороге он все же заглянул в шланг, чтобы напиться. А когда оказался у стены, стал карабкаться по металлическому ободку сачка, его толстым веревочкам к шесту, где вскоре и оказался.
Все складывалось как нельзя лучше. Шест был таким толстым и прислонялся к стене под таким углом, что Скотт мог восходить по нему стоя, мог даже бежать по его длинному отлогому склону.
Издав радостный крик, он устремился наверх, на бегу снова погрузившись в воспоминания. Может быть, все, что с ним происходит, не случайно и есть какой-то смысл в том, что он еще не погиб? Нет, в это трудно поверить, но еще труднее закрыть на это глаза. Все счастливые совпадения, благодаря которым он еще жив, просто невероятны.
Вот, например, этот стол, оставленный его братом здесь, в удобном для него, Скотта, положении. Это только случайность. А победа над пауком, открывшая путь к свободе, – что, тоже случайность? И, что еще важнее – счастливое сочетание двух случайностей, это что же, только слепое совпадение?
Невероятно! Но процесс уменьшения, оставив ему сегодня только лишь один день жизни, проходил с поражающей точностью, которая вселяла в душу безнадежное отчаяние, – а может быть, в этом надо было увидеть что-то еще?
Но что?
Как бы там ни было, неизъяснимое чувство радости не покидало Скотта.
Оно с каждым его шагом, с каждой минутой росло: и когда позади остались два садовых кресла, и когда он, остановившись перевести дух, смотрел вниз на серую бескрайнюю равнину пола, и когда через час, добежав до края скалы, свалился от усталости как подкошенный, и даже тогда, когда лежал почти без чувств, с гулко бьющимся сердцем, царапая в отчаянии пальцами песок. «Встань! – уговаривал себя Скотт. – Вперед. Скоро стемнеет.
Выбраться надо до темноты».
Он поднялся с песка и бросился по сумеречной пустыне. Пробегая мимо бездыханного тела паука, даже не остановился взглянуть на него. Пройденный этап, он только подготовил следующий. Скотт задержался лишь на миг около ломтя хлеба. Оторвав для себя маленький кусочек, бросил его за пазуху. И снова бегом.
Уже около паутины он остановился, чтобы перевести дух. Потом вверх, по липким нитям, с силой отдирая от них руки и ноги. По дрожащей и раскачивающейся паутине, мимо дохлого таракана. Даже ртом не схватить достаточно воздуха.
А радостное возбуждение росло и росло. И неожиданно все для Скотта наполнилось смыслом, все стало закономерным. Может быть, он и выдает желаемое за действительное. Но что с того? Он верит в это.
Забравшись на верхний край паутины, Скотт переполз на рейку, пробитую вдоль стены, отчаянно быстро перебирая ногами, бросился бежать по ней, вовсе не замечая боли в колене.
Он несся по рейке что было сил – прямо по тени, за угол, не сбавляя хода, и снова прямо, целую милю. Крошечным жучком, задыхаясь, Скотт мчался по балке.
Ослепительный свет обрушился на него.
Он замер. Грудь ходила ходуном, горячее дыхание обжигало губы. Ветер свободы ласкал лицо. Зажмурившись, Скотт втянул в себя его нежно ласкающую прохладу. Свобода… Это слово заметалось в мозгу, вытесняя, выгоняя все прочие слова, пока наконец не зазвучало сильным, уверенным соло: «Свобода, свобода, свобода…»
Медленно, сдержанно, с приличествующим моменту достоинством Скотт подтянул тело на несколько дюймов вверх к квадрату открытого окна, переполз через деревянный выступ, спрыгнул вниз и на дрожащих ногах пошел к краю цементной площадки.
Он стоял на краю света.
Наевшись кусочком хлеба, припрятанным за пазухой, и напившись из миски, найденной под крыльцом, он теперь нежился в тепле и глядел на звезды.
Какая красота! Бледно-голубыми алмазами они рассыпались по черному атласу неба. Луна в эту ночь не выкатилась своим желтым глазом, и кругом царила тьма, разрываемая лишь крошечными вспышками звезд.
Чудо, что за ночь! Скотт чувствовал восторг оттого, что видит ту же картину, что и до падения в погреб и даже до начала болезни. А еще оттого, что не только он, крошечное существо, но и вся земля тонула в ночной бездне.
Как странно, что после всех пережитых ужасов, думая в эту ночь – последнюю ночь – о конце своего существования, он был совершенно спокоен.
До конца остались считанные часы, и все же радость жизни переполняла его.
Эта радость была верхом восторга. Она грела его больше, чем сухие листья.
Знать, что конец близок, и оставаться спокойным. Не в этом ли сила духа, духа несокрушимого. Ведь Скотт был один на один со своей бедой, и рядом не было никого, кто смог бы пожалеть его или оценить его мужество. Эта смелость была без оглядки на возможную похвалу.
Раньше, и Скотт знал это теперь наверняка, все было иначе. Жизнь в нем поддерживала надежда, что вообще свойственно многим людям.
Но теперь, в последние роковые часы, надежда растаяла. А он еще умел улыбаться. В момент, казалось бы, отчаяния он восторгался. Скотт знал, что сделал все, что было в его силах, и поэтому ни о чем не сожалел. В этом-то и была его безоговорочная победа, победа над самим собой.
«Я славно бился», – сказал он себе и устыдился своих слов. Но через мгновение от стыда не осталось и следа, ведь в этих словах Скотт чувствовал сладость с легким горьковатым привкусом своей победы.
На всю Вселенную он крикнул:
– Я славно бился! – И добавил чуть слышно:
– Чтоб оно все провалилось.
А потом залился смехом, который крошечным, едва ли слышным колокольчиком зазвенел над огромной черной Землей.
И было так здорово – смеяться под звездами. А потом – спокойно спать.
Наконец он приподнялся и тут же упал, чуть не потеряв сознание от боли, взорвавшейся в голове. Скотт приподнял руку и осторожно дотронулся пальцем до болевшего места. Едва касаясь, провел по краям раны с запекшейся кровью. Погладил кончиком пальца бугор шишки, чуть надавил, от боли застонал и уронил руку. Он чувствовал животом холод шершавой цементной поверхности.
«Один».
Затем перекатился на спину и сел. Боль волнами разливалась по голове и успокаивалась не скоро. Скотт прижал ладони к вискам, пытаясь погасить отзвуки боли. Немного погодя они стихли и спустились к шее, вонзившись в нее маленькими иголками.
«Интересно, треснул ли мой череп, – думал Скотт. – Нет, если бы он треснул, я бы уже не интересовался этим».
Он открыл глаза и посмотрел, жмурясь от боли, на погреб. Никаких перемен, все оставалось на своих местах.
«А я собирался выбраться отсюда, – мелькнула горькая мысль. Скотт обернулся на дверь. – Закрыта, конечно. А может, еще и заперта. Я все еще узник». В глубоком вдохе его грудь задрожала. Он облизнул пересохшие губы.
Опять хочется пить и есть. Все оказалось бессмысленно. Слабое движение челюсти отозвалось грызущей болью в голове. Открыв рот, Скотт сидел, расслабившись, пока боль не утихла. Она снова вернулась, как только он встал. Скотт стоял, уперевшись рукой в стенку следующей ступеньки, а подвал волнами плыл перед его глазами, как будто был покрыт толщей воды.
Через какое-то время предметы обрели наконец четкие очертания.
Он сделал шаг и зашипел от боли: колено опять распухло. Взглянув на него, Скотт вспомнил, что именно эту ногу он повредил, когда свалился в погреб. Странно, но ему никогда не приходила в голову мысль, что именно потому эта нога всегда сдавала первой.
Он вспомнил, как лежал на песке, подвернув ногу, а Лу звала его, бегая по двору. Была ночь, и в погребе было темно и холодно. Ветер сквозь щель задувал в погреб конфетти из снега, и тот опускался на его лицо робкими, быстрыми прикосновениями призрачного ребенка. И, хотя Скотт откликался, Лу так и не услышала его. Ни тогда, ни потом – когда спустилась в погреб. Он не мог пошевелиться и только выкрикивал ее имя.
Он медленно подошел к краю ступеньки и посмотрел с высоты в сто футов на пол. Ужасная пропасть. Сползти по трещине в цементе или…
Приземлился на ноги. Колено взорвалось болью, и казалось, что острая, как нож, пика проколола его мозг, когда он упал на руки. На этом все кончилось. Отходя после удара, Скотт сидел на полу, зловеще улыбаясь, несмотря на боль: хорошую вещь он обнаружил вчера, сорвавшись с крюка: можно упасть, отделавшись легким ушибом. Если б он не знал этого, ему пришлось бы сползать по щели, теряя драгоценное время. Улыбка сползла с лица, печальный взгляд блуждал по полу. Время перестало быть похожим на деньги, которые можно потрогать или сохранить. Оно потеряло свою ценность.
Скотт встал и пошел, шлепая ногами по холодному цементу. «Может, опять сделать тапки из губки? – Он безразлично пожал плечами. – Это уже неважно».
Напившись в шланге, Скотт вернулся к губке. После всего пережитого голода он не чувствовал. Забравшись на губку, слабо вздохнул и лег на спину.
И лежал там безвольно, и глядел на окно над топливным баком. Солнечного света не было видно. Наверное, уже скоро ночь. «Скоро будет темно. Скоро наступит его последняя ночь».
Скотт посмотрел на спутанную паутину, затянувшую угол окна. Много разных вещей болталось на ее липких нитях: грязь, жуки, кусочки опавших листьев, даже обломок карандаша, который он когда-то бросил сюда. За все время, проведенное в погребе, он ни разу не видел того паука, который сплел эту паутину. Не видно было его и сейчас.
Тихо было в погребе. Вероятно, уезжая, они отключили масляный обогреватель. Слабые потрескивания и поскрипывания сохнущих досок не могли нарушить тишины, и слышно было его дыхание, неровное, слабое. «В это окно я когда-то видел ту девушку. Ее, кажется, звали Кэтрин», – вспомнил Скотт, но никак не мог воспроизвести в памяти ее внешность.
Именно к этому окну он пытался взобраться, упав в погреб; только оно и было доступно для него. А то, в которое он свалился, со щелью, – было слишком далеко от песка, и путь к нему лежал по отвесной стене. Другое окно, над мусорной кучей, было и вовсе недоступно. Так что оставалось только это – над топливным баком.
Но когда в нем оставалось семь дюймов, он не мог просто так забраться наверх, по коробкам и чемоданам. А когда придумал способ – стал еще меньше. Однажды Скотт даже добрался до окна, но без камня, и не смог разбить стекло. Так что пришлось спуститься ни с чем.
Он лег на бок и отвернулся от окна. Было невыносимо – видеть голубое небо, деревья и знать, что никогда не будешь там, на свободе. Уставившись на стену скалы, Скотт тяжело дышал.
Он вновь опять погрузился в болезненное самокопание. Все, что было сделано с таким трудом, – коту под хвост. Странно, погибнуть он мог уже давным-давно, но какая-то сила, всякий раз прогоняя слабость, толкала его вперед. И три месяца – вверх и вниз по ниткам, в бой с пауком, на поиски пищи. Скотт сжал зубы и посмотрел долгим взглядом на шест сачка, прислоненный к стене скалы. Взгляд двинулся вверх по длинному шесту, очень длинному шесту.
Неожиданно Скотт как лежал, так и подпрыгнул. Задыхаясь злобным урчанием, дополз до края губки и спрыгнул вниз, не обратив никакого внимания на боль в колене и голове. Бросился к стене скалы, вдруг остановился. «А как быть с водой, едой?» Да никак! Они уже не понадобятся.
Скоро, очень скоро все закончится. И Скотт снова побежал к сачку.
По дороге он все же заглянул в шланг, чтобы напиться. А когда оказался у стены, стал карабкаться по металлическому ободку сачка, его толстым веревочкам к шесту, где вскоре и оказался.
Все складывалось как нельзя лучше. Шест был таким толстым и прислонялся к стене под таким углом, что Скотт мог восходить по нему стоя, мог даже бежать по его длинному отлогому склону.
Издав радостный крик, он устремился наверх, на бегу снова погрузившись в воспоминания. Может быть, все, что с ним происходит, не случайно и есть какой-то смысл в том, что он еще не погиб? Нет, в это трудно поверить, но еще труднее закрыть на это глаза. Все счастливые совпадения, благодаря которым он еще жив, просто невероятны.
Вот, например, этот стол, оставленный его братом здесь, в удобном для него, Скотта, положении. Это только случайность. А победа над пауком, открывшая путь к свободе, – что, тоже случайность? И, что еще важнее – счастливое сочетание двух случайностей, это что же, только слепое совпадение?
Невероятно! Но процесс уменьшения, оставив ему сегодня только лишь один день жизни, проходил с поражающей точностью, которая вселяла в душу безнадежное отчаяние, – а может быть, в этом надо было увидеть что-то еще?
Но что?
Как бы там ни было, неизъяснимое чувство радости не покидало Скотта.
Оно с каждым его шагом, с каждой минутой росло: и когда позади остались два садовых кресла, и когда он, остановившись перевести дух, смотрел вниз на серую бескрайнюю равнину пола, и когда через час, добежав до края скалы, свалился от усталости как подкошенный, и даже тогда, когда лежал почти без чувств, с гулко бьющимся сердцем, царапая в отчаянии пальцами песок. «Встань! – уговаривал себя Скотт. – Вперед. Скоро стемнеет.
Выбраться надо до темноты».
Он поднялся с песка и бросился по сумеречной пустыне. Пробегая мимо бездыханного тела паука, даже не остановился взглянуть на него. Пройденный этап, он только подготовил следующий. Скотт задержался лишь на миг около ломтя хлеба. Оторвав для себя маленький кусочек, бросил его за пазуху. И снова бегом.
Уже около паутины он остановился, чтобы перевести дух. Потом вверх, по липким нитям, с силой отдирая от них руки и ноги. По дрожащей и раскачивающейся паутине, мимо дохлого таракана. Даже ртом не схватить достаточно воздуха.
А радостное возбуждение росло и росло. И неожиданно все для Скотта наполнилось смыслом, все стало закономерным. Может быть, он и выдает желаемое за действительное. Но что с того? Он верит в это.
Забравшись на верхний край паутины, Скотт переполз на рейку, пробитую вдоль стены, отчаянно быстро перебирая ногами, бросился бежать по ней, вовсе не замечая боли в колене.
Он несся по рейке что было сил – прямо по тени, за угол, не сбавляя хода, и снова прямо, целую милю. Крошечным жучком, задыхаясь, Скотт мчался по балке.
Ослепительный свет обрушился на него.
Он замер. Грудь ходила ходуном, горячее дыхание обжигало губы. Ветер свободы ласкал лицо. Зажмурившись, Скотт втянул в себя его нежно ласкающую прохладу. Свобода… Это слово заметалось в мозгу, вытесняя, выгоняя все прочие слова, пока наконец не зазвучало сильным, уверенным соло: «Свобода, свобода, свобода…»
Медленно, сдержанно, с приличествующим моменту достоинством Скотт подтянул тело на несколько дюймов вверх к квадрату открытого окна, переполз через деревянный выступ, спрыгнул вниз и на дрожащих ногах пошел к краю цементной площадки.
Он стоял на краю света.
* * *
Скотт лежал в теплой, мягкой постели из сухих хрустящих листьев.Наевшись кусочком хлеба, припрятанным за пазухой, и напившись из миски, найденной под крыльцом, он теперь нежился в тепле и глядел на звезды.
Какая красота! Бледно-голубыми алмазами они рассыпались по черному атласу неба. Луна в эту ночь не выкатилась своим желтым глазом, и кругом царила тьма, разрываемая лишь крошечными вспышками звезд.
Чудо, что за ночь! Скотт чувствовал восторг оттого, что видит ту же картину, что и до падения в погреб и даже до начала болезни. А еще оттого, что не только он, крошечное существо, но и вся земля тонула в ночной бездне.
Как странно, что после всех пережитых ужасов, думая в эту ночь – последнюю ночь – о конце своего существования, он был совершенно спокоен.
До конца остались считанные часы, и все же радость жизни переполняла его.
Эта радость была верхом восторга. Она грела его больше, чем сухие листья.
Знать, что конец близок, и оставаться спокойным. Не в этом ли сила духа, духа несокрушимого. Ведь Скотт был один на один со своей бедой, и рядом не было никого, кто смог бы пожалеть его или оценить его мужество. Эта смелость была без оглядки на возможную похвалу.
Раньше, и Скотт знал это теперь наверняка, все было иначе. Жизнь в нем поддерживала надежда, что вообще свойственно многим людям.
Но теперь, в последние роковые часы, надежда растаяла. А он еще умел улыбаться. В момент, казалось бы, отчаяния он восторгался. Скотт знал, что сделал все, что было в его силах, и поэтому ни о чем не сожалел. В этом-то и была его безоговорочная победа, победа над самим собой.
«Я славно бился», – сказал он себе и устыдился своих слов. Но через мгновение от стыда не осталось и следа, ведь в этих словах Скотт чувствовал сладость с легким горьковатым привкусом своей победы.
На всю Вселенную он крикнул:
– Я славно бился! – И добавил чуть слышно:
– Чтоб оно все провалилось.
А потом залился смехом, который крошечным, едва ли слышным колокольчиком зазвенел над огромной черной Землей.
И было так здорово – смеяться под звездами. А потом – спокойно спать.
17
Настало утро, для сонного рассудка ничем не примечательное. Веки задрожали. Скотт открыл глаза и какой-то миг еще безразлично взирал на мир. Но вдруг все вспомнил, и сердце, казалось, перестало биться.
Испуганно вскрикнув, он резко сел и стал недоверчиво озираться.
Отдаваясь ударами в висках, в голове гремел вопрос: «Где я? Где я?»
Скотт посмотрел вверх и увидел над собой вместо неба голубой полог, мятый, жеваный, весь в огромных дырах, через которые вниз столбами падал свет.
Глаза от изумления расширились. Скотту казалось, что он проснулся в огромной, бесконечной пещере. Посмотрев направо, он увидел невдалеке от себя выход, торопливо встал и только тогда обнаружил, что совершенно гол.
«Где же губка?»
Скотт снова поднял глаза на изрезанный трещинами, весь в складках голубой свод, длиной в сотни ярдов. Это была его курточка из губки.
Он тяжело сел и стал осматривать себя. «Тело все то же. – Потрогал себя. – Да, все то же. Но на сколько же я уменьшился за одну ночь?»
Вспомнив, что, засыпая, лежал на постели из листьев, посмотрел вниз. Он сидел на пестром, темно-желтом бескрайнем ковре, изрезанном широкими тропами, которые уходили от главной дороги куда-то вдаль.
В изумлении Скотт затряс головой.
Он, получается, меньше, чем ничто?
Вдруг его осенило: вчера ночью он смотрел на внешнюю Вселенную, но должна ведь быть и внутренняя, а может быть, и не одна.
Скотт снова встал. Почему ему никогда не приходила в голову мысль о микроскопических и еще более мелких мирах? Об их существовании он знал уже давно, но вот приложить это к себе не мог, потому что думал о Вселенной и всем сущем в ней с точки зрения убогих представлений человека об измерениях. Ведь это человек измеряет мир дюймами, и природа его этому не учила; это для человека ноль дюймов означает ничто, ноль – ничто.
Но в природе нет состояния нуля: все в ней существует, проходя бесконечные циклы развития. Теперь это казалось так просто: он никогда не исчезнет, потому что во Вселенной все существует вечно.
Скотт сначала даже испугался: настолько непривычно было думать о том, что он будет бесконечно двигаться из одного измерения в другое. Но потом к нему пришла успокоительная мысль – может быть, разум, как и природа, существует в бесконечном множестве измерений и миров.
Возможно, он найдет братьев по разуму.
Неожиданно Скотт бросился к свету. Выбежав из-под полога, он замер в немом благоговении: новый мир встретил его зеленым раздольем трав, сверкающими горами, деревьями, уходящими в небо, которое переливалось на солнце тысячью лазоревых оттенков.
Это был чудный мир.
И предстояло еще многое сделать, многое передумать. Разум полнился сотней вопросов и идей, и опять появилась надежда. И надо было найти пищу, воду, одежду, убежище и, что еще важнее, – разумную жизнь. Как знать, может, в этом мире тоже была разумная жизнь.
И, предвкушая массу удивительных открытий, Скотт Кэри побежал в свой новый мир.
Испуганно вскрикнув, он резко сел и стал недоверчиво озираться.
Отдаваясь ударами в висках, в голове гремел вопрос: «Где я? Где я?»
Скотт посмотрел вверх и увидел над собой вместо неба голубой полог, мятый, жеваный, весь в огромных дырах, через которые вниз столбами падал свет.
Глаза от изумления расширились. Скотту казалось, что он проснулся в огромной, бесконечной пещере. Посмотрев направо, он увидел невдалеке от себя выход, торопливо встал и только тогда обнаружил, что совершенно гол.
«Где же губка?»
Скотт снова поднял глаза на изрезанный трещинами, весь в складках голубой свод, длиной в сотни ярдов. Это была его курточка из губки.
Он тяжело сел и стал осматривать себя. «Тело все то же. – Потрогал себя. – Да, все то же. Но на сколько же я уменьшился за одну ночь?»
Вспомнив, что, засыпая, лежал на постели из листьев, посмотрел вниз. Он сидел на пестром, темно-желтом бескрайнем ковре, изрезанном широкими тропами, которые уходили от главной дороги куда-то вдаль.
В изумлении Скотт затряс головой.
Он, получается, меньше, чем ничто?
Вдруг его осенило: вчера ночью он смотрел на внешнюю Вселенную, но должна ведь быть и внутренняя, а может быть, и не одна.
Скотт снова встал. Почему ему никогда не приходила в голову мысль о микроскопических и еще более мелких мирах? Об их существовании он знал уже давно, но вот приложить это к себе не мог, потому что думал о Вселенной и всем сущем в ней с точки зрения убогих представлений человека об измерениях. Ведь это человек измеряет мир дюймами, и природа его этому не учила; это для человека ноль дюймов означает ничто, ноль – ничто.
Но в природе нет состояния нуля: все в ней существует, проходя бесконечные циклы развития. Теперь это казалось так просто: он никогда не исчезнет, потому что во Вселенной все существует вечно.
Скотт сначала даже испугался: настолько непривычно было думать о том, что он будет бесконечно двигаться из одного измерения в другое. Но потом к нему пришла успокоительная мысль – может быть, разум, как и природа, существует в бесконечном множестве измерений и миров.
Возможно, он найдет братьев по разуму.
Неожиданно Скотт бросился к свету. Выбежав из-под полога, он замер в немом благоговении: новый мир встретил его зеленым раздольем трав, сверкающими горами, деревьями, уходящими в небо, которое переливалось на солнце тысячью лазоревых оттенков.
Это был чудный мир.
И предстояло еще многое сделать, многое передумать. Разум полнился сотней вопросов и идей, и опять появилась надежда. И надо было найти пищу, воду, одежду, убежище и, что еще важнее, – разумную жизнь. Как знать, может, в этом мире тоже была разумная жизнь.
И, предвкушая массу удивительных открытий, Скотт Кэри побежал в свой новый мир.