Матвеева Анна. Голев и Кастро (Приключения гастарбайтера)

Матвеева Анна
Голев и Кастро (Приключения гастарбайтера)

   Анна Матвеева
   Голев и Кастро. Приключения гастарбайтера
   Повесть
   1
   В жизни Голева Николая Александровича все было нормально до прошлого года. То есть, конечно, имелись некоторые сложности, и тонкости, и нюансы, но в целом-то жизнь была нормальной. Обычной. И даже неплохой.
   До прошлого года Голев проживал в городе-герое Севастополе, который любил за красоту и проведенное в нем детство: море, белые инкерманские камни, солнечные брызги, платановые листья, летняя толпа Приморского бульвара. Еще Голев любил Ближний пляж в Балаклаве, белую черешню, любил думать, как повезло ему родиться в солнечном Крыму, он любил даже войлочные шляпы, какие покупали себе приезжие, в то время как бело-булочная плоть этих приезжих выдавала их еще до того, как они надевали шляпы. Приезжие обильно восторгались морскими возможностями - сутки пролеживали на пляжах "Омега", "Песочный" и "Солнечный", и даже в те дни, когда волны выбрасывали на берег густые волосы водорослей, приезжие не покидали "уплоченного" места на пляже, а жарились под солнцем до красных волдырей.
   Интересно, что предназначенная Коле Голеву жена тоже была из этих самых приезжих; маленькую Таньку привозили из Свердловска каждое лето и оставляли на месяц у местной тетки. Так что чисто теоретически Голев мог встретиться с Танькой уже в детстве - он потом нашел черно-белую фотографию, где нахмуренная Танька в панамке на разлохмаченных косицах позирует надоедливому южному фотографу. У крошечных Танькиных ног громоздится недостроенный песочный торт, а за спиной сверкает море.
   Взрослая Танька часто в шутку говорила при Голеве, что вышла она за него замуж по расчету. Только по причине моря. Дескать, хотелось жить в хорошем климате, вот и согласилась. Собеседники удивленно вздергивали головы, а Голев улыбался, соглашался, подыгрывал - он-то знал правду. Вот как все у них было на самом деле.
   Он нашел Таньку на Очаковском рынке. Мать отправила его за черешней, а там, прямо у прилавка, рыдала белокожая девчонка с повсеместными веснушками. Рыдала самозабвенно, детски, с соплями и почти на грани приличий.
   - Ты чего ревешь? - строго спросил шестнадцатилетний Голев.
   - Кошелек украли, - она вытирала глаза шляпой, - а там все мои деньги, и тетя мне теперь голову откусит, и-и-и!
   - Пошли со мной, - сказал Голев, сам собою восхищаясь. Они купили черешни, а потом предстали пред изумленные очи голевской мамы Юли. Мама Юля, впрочем, сориентировалась быстро.
   - Танечка, да? Так вот, Танечка, все равно нужно будет рассказать тете правду. Хочешь, я позвоню ей?
   - И-и-и! - снова припустила Танька, обрызгав слезами расслабившегося на ее руках кота Савелия. - Вы что, вы не знаете, какой это человек! Она меня замучает нотациями!
   Мама Юля еще немного поуговаривала Таньку, но потом отступилась. Налила борща в тарелку, и Танька между всхлипами с удовольствием черпала полные ложки красной густой жижи. Младшая сестра Голева, Катя, смотрела на гостью подозрительно, а потом и вовсе ушла в другую комнату, забрав с собою упиравшегося всеми четырьмя лапами кота.
   По окончании обеда выяснилось, что мама Юля очень даже хорошо знает, какой человек Танькина тетя. Потому что Танькина тетя Луэлла Ивановна Приходько была завучем в школе. А мама Юля работала там директором, и единственным сотрудником, с которым у нее не находилось взаимопонимания, как раз и была Луэлла Ивановна.
   - Тетя, - рассказывала Танька, машинально поедая черешневые ягоды и ловко выплевывая косточки в блюдце, - она двоюродная сестра папы. Они все раньше жили в Свердловске, но потом у тети появился крымский поклонник. На каком-то курорте познакомились, и он сделал предложение. Сейчас трудно поверить, но в молодости тетя была очень красивой.
   Мама Юля хмыкнула, вспомнив однотонное лицо Луэллы Ивановны, мышиного цвета косичку и еще какие-то неприятные подробности, а Танька продолжала печальную, судя по всему, историю, причем рассказывала она с явным наслаждением:
   - Ну вот, тетя приехала в Севастополь, поселилась у него в квартире, на Большой, между прочим, Морской. Ждали дня регистрации, а пока приехали в гости все наши, свердловские, - мой папа, еще неженатый, его родители и мама тети Луэллы, в общем, полсамолета родственников. Жили они все в шикарной гостинице, жених заказал номера. И вот, в самый день свадьбы, после регистрации, его забрали. Был суд, а потом его посадили в тюрьму! Оказалось, что жених одесский вор, неоднократно объявленный во всесоюзный розыск. Когда он вышел, он был такой весь старый, мятый, уголовный - а Луэлле-то всего тридцать пять, и она закончила институт, преподавала в вечерней школе... В общем, им не пожилось. Муж все время кричал на нее блатными словами, водил каких-то странных людей домой, еще к ним еженедельно приходил участковый с проверкой, в общем, Луэлла подала на развод. Их развели. После суда бывший муж сказал, что все знает, это именно Луэлла "заложила" его в милиции пятнадцать лет назад, и теперь он ее убьет. Неизвестно, как это случилось, но на другое утро его нашли на жэдэ вокзале в кровавой рубахе и с пробитым черепом.
   Танька драматически замолчала.
   - Не думаю, Танечка, что тетя Луэлла также отреагирует на потерю кошелька, - заметила язвительная мама Юля, впрочем, она вовремя поймала осуждающий взгляд сына и замолчала. Танька будто бы не заметила остробритвенного выпада и продолжала:
   - Меня сюда каждое лето присылают. У тети нет своих детей, и она педагогически реализуется на мне. Хотя я вообще-то не ребенок - пятнадцать лет! - закончила общительная Танька и вздохнула.
   - Ладно, Таня, давай я позвоню Луэлле Ивановне, а потом Коля тебя проводит...
   - Да вы что! Тетя меня убьет, если увидит с мальчиком. Сначала я должна закончить школу, поступить в институт и встать на ноги. Как будто сейчас я хожу на руках! Мальчики - потом. Спасибо вам за борщ и черешню, я пойду.
   Танька быстро напялила свою глупую шляпу и выскочила за дверь. Голев помчался следом, перепрыгивая через три ступеньки.
   - Погоди, Танька, пожалуйста, постой!
   Танька повернула к нему все еще зареванную мордочку.
   - Здесь она все равно не даст нам видеться. Я тебе напишу мой адрес в Свердловске. И телефон.
   Сестра Катя смотрела за ними в форточку, а потом пошла с доносом к маме Юле.
   Вот так, благодаря уличному воришке, стянувшему Танькин кошелек, в первую очередь, и Луэлле Ивановне Приходько - во вторую, Голев и познакомился со своей женой. Хотя до собственно женитьбы было еще далеко: Голев окончил школу, сходил в армию - правда, слово "сходил" плохо передает впечатления от погоды в минус шестьдесят на анадырском аэродроме.
   Танька писала чуть ли не каждый день - подробно описывала свою учебу в пединституте и традиционно обещала ждать. Они не виделись уже три года, но ему все равно хотелось, чтобы Танька была с ним - блондинка-конопушка на коричневой любительской карточке вместе с ним переживала казарменный быт, постоянный голод, недосып и даже наличие прапорщика Мосластых. Почему-то все прапорщики были украинского происхождения.
   Как быстро все это забылось...
   Мама Юля очень удивилась, когда Голев собрался в Свердловск сразу же после дембеля.
   - Тебе что, холода полюбились? - ревниво спросила она и зачем-то указала на окно, за которым дрожали на весеннем ветру молодые платаны.
   Голев ехал поездом, через сухопутный Симферополь. Почти трое суток, грязь, вонища, приставучая проводница, которая всю дорогу заманивала его к себе в купе, и если бы не была она так уж откровенно неопрятна, кто знает...
   Танька встречала на вокзале - на ней были серый плащ и беретка. Губы накрашены перламутровой помадой. Увидев его, ахнула:
   - Какой ты стал... внушительный! Монументальный!
   Она никогда не боялась громких слов.
   В Свердловске шел холодный дождь. Голев мучительно старался найти что-нибудь хорошее в городе своей любимой, но не мог - серо-коричневая, шинельного цвета, грязь, унылые, как документальные фильмы, дома, и вода из-под крана пахла несвежим бельем.
   Танькин папа, Михал Степанович, с виду простой, как картошка, принял "зятя" радостно, немного потом помрачнев оттого, что Голев не стал с ним "культурно отдыхать". Зато мать умилялась и всплакивала вполне традиционно, хотя никаких решающих фраз Голев пока что не произнес.
   Танька гордилась, подталкивала Голева локтем, прижималась к нему веснушчатой щекой. Через день он сделал предложение. Танька прыгала до потолка, как в детстве с новой куклой, но попросила отсрочки - ей осталось два года учиться. Голев вернулся в Крым, поступил на рабфак в Симферополе.
   Опять начались письменные отношения - звонить было дорого, а Силиконовую долину пока еще даже не сдали в аренду, так что до Интернета оставалось несколько лет. Голев писал подробные старательные письма, а Танькины становились все короче и легкомысленнее, так что он начал волноваться.
   - Смотри, чтоб не сбежала Конопушка твоя, - заметила как-то мама Юля.
   Летом Танька приехала и повела Голева знакомиться с тетей Луэллой. Мать предупреждала, что знакомство будет не из самых приятных в его жизни, но, как ни странно, жених очень понравился Луэлле Ивановне, и она сказала:
   - Что ж, Таня, когда вы поженитесь, я разменяю квартиру и подарю вам на свадьбу комнату.
   Квартира на Большой Морской оказалась роскошная - третий этаж, телефон, высокие потолки, лепнина, огромный балкон... Не то что голевская конурка в Остряках.
   - Моя мама - Юлия Борисовна, она с вами работает, - вякнул Голев на прощание.
   - Я в курсе, детка, - кисло улыбнулась Луэлла Ивановна, - но это не играет никакой роли! Мухи - отдельно, котлеты - отдельно.
   - Интересно, кого она считает котлетой - меня или маму? - спросил Голев у Таньки по дороге в Балаклаву. Танька хохотала.
   Осенью выяснилось, что свадьбу придется ускорить - недоучившаяся невеста оказалась на третьем месяце.
   Луэлла сдержала обещание и вручила юной семье ключи от собственной комнаты в "двушке" на улице Руднева. Вторая комната, незначительно меньшей площади, была закрыта на громадный замок - хозяин, как объяснила Луэлла, уехал на три года в Алжир. Так что им никто не мешал.
   Голев делил жизнь между беременной женой, ночным приработком и вечерним изучением океанологии, которая чем дальше, тем больше казалась ему абсолютно вымученной наукой. Хотя его дипломная работа под гордым названием "Современный взгляд на гидротермодинамику Мирового океана" вызвал как уважительные кивки оппонентов, так и гордую улыбку научного руководителя.
   Танька родила в день первого экзамена летней сессии - мальчика назвали Севой.
   - Потому что Сева-сто-поль, - вымученно шутила Танька, показывая красненького младенца в окно. Голев не мог ничего сказать от смущения, а с двух сторон от него радостно всхлипывали две бабушки - Юля и Луэлла.
   Прежде чем Голев начал привыкать к тому, что у него теперь есть сын Сева, Танька родила еще и дочку Полю, так что каждой бабушке было чем заняться. Луэлла даже стала закадычной приятельницей мамы Юли, в школе все изумлялись. Маме Юле ближе была девочка Поля, а Луэлле - мальчик Сева. Голев удивлялся, отчего не навещают их Михал Степаныч с Танькиной мамой, но жена объяснила, что тетка умудрилась испортить отношения со всеми родственниками, кроме нее, Таньки.
   В общем, все шло нормально - как у всех. Танька в редких паузах между кормлениями и укачиваниями умудрилась закончить институт, правда заочно, и теперь работала училкой у мамы Юли с Луэллой под крылами. Голев трудился в серо-синем здании НИИ океанологии и первым стоял в очереди на отдельную квартиру. Сева и Поля - беленькие, конопатые, но черноглазые, в Голева, научились плавать в два и три года соответственно. Сестра Катя вышла замуж за нищего, но крайне талантливого молодого поэта, у которого борода росла до самых глаз, потому что заводилась из лени, а не по каким-нибудь эстетическим соображениям.
   И тут началось...
   Совершенно неожиданно и быстро поменялся глава государства. Потом из магазинов исчезли все товары, после чего появились - и было их гораздо больше, чем прежде, вот только стоили они запредельно дорого. Называлось все это шоковая терапия. Телевизор изменился вместе с окружающей жизнью: куда-то девались прежние передачи, которые Голев не то чтобы любил, но смотрел без отвращения, а вот эти, новые, он с трудом воспринимал. Впрочем, он вообще был нелюбитель подглядывать в телевизионное окошко за чужой жизнью... Ему вполне хватало своей, ведь за очень короткое время на маленькую семью Голева просыпалось столько изменений и нововведений, что вообще трудно себе представить, как же она все-таки сохранилась, эта семья.
   Институт, где работал Голев, становился меньше день ото дня. Собственно, института уже почти и не было - только кабинет директора Колобуева и маленький отдел Голева, занимавший три сквозные комнаты на втором этаже. За каждой дверью теперь клубилась своя жизнь - буквы ТОО, ИП и СП намекали на статус и предлагали соваться в эту самую дверь исключительно по делу, а не просто так.
   Школу мамы Юли вскорости превратили в гимназию и поставили своего директора - Кобылицыну Зою Петровну, которая прежде работала администратором кафе "Солнечное". Мама Юля не могла смириться с этим антипедагогическим решением и ушла на пенсию. Ночами рыдала, все время хваталась проверять несуществующие тетрадки. Чуткая Танька вовремя подкинула ей Полю, и бабушка немного успокоилась - надо было рисовать в альбомах, лепить из пластилина, воспитывать, обихаживать... (Однажды мама Юля во время телефонного разговора с бывшим инспектором роно громко спросила Полю: "Какать хочешь?" - чем сильно смутила инспектора.) Луэлла продержалась дольше - у нее был сильный характер. Но Солнечная Кобылица и ее обскакала: Луэллу торжественно спровадили на пенсию через год после мамы Юли. Танька обеспечила и эту бабушку: Севка обожал Луэллу и проводил с ней все дни напролет, тем более что за садик теперь надо было платить, а Таньке хотелось работать. Ее сожрать Кобылицыной было слабо Танька заматерела в семейной жизни и права свои знала хорошо.
   Голев не узнавал и родной город: он в одно мгновение стал жалким и грязным, даже море будто бы потускнело, и колонны Графской пристани выглядели облезлыми, и даже платаны не так защищали дома своими кронами; впрочем, может, Голев просто повзрослел?..
   Тут еще выяснилось, что и страна теперь у него другая - Украина. Правда, Крым все-таки держался, и Севастополь, несмотря ни на что, оставался русским городом. В гимназии попытались было перейти на украинску мову, но из этого ничего не получилось. Зато Кобылицыной наконец-то удалось уволить Таньку - под предлогом "незнания родного языка". На ее место взяли какую-то жутко опытную учительницу, по сравнению с которой Танькины юные знания меркли и гасли...
   Родители жены остались за границей: теперь уже не в Свердловске, а в Екатеринбурге, и поехать к ним было неподъемно дорого.
   Финальным аккордом симфонии разрушения стало для Голева закрытие НИИ океанологии. Навсегда. Директор, правда, спешно зарегистрировал СП, лихтенштейнско-украинское предприятие сходного профиля, но Голева к себе не позвал - прятал глаза, ссылался на трудности нового начинания. Голев не навязывался.
   Выход придумала Луэлла. Она, как обычно, даже не предлагала его к обсуждению, просто совершила необходимые действия и потом огорошила всех фактом. Луэлла сдала свою однокомнатную квартиру на Ушаках и въехала к Голеву с Танькой. Сбила замок с двери таинственного соседа, который так и не возвращался из Алжира - может, его убили исламские террористы?.. Поставила посреди комнаты, оказавшейся пустой, как поляна, раскладушку и взяла в крепкие ручки домашнее хозяйство. Деньги за сданную квартиру платили регулярно правда, жили там, как изящно обозначила Луэлла, не очень русские люди.
   Спустя пару лет не очень русские люди ловко переоформили на себя Луэллину квартиру, поменяли замки на дверях, а когда хозяйка приходила и пыталась сказать хоть слово, они тут же переходили на свой булькающий язык и переставали, совершенно переставали понимать великий и могучий (или хотя бы украинску мову). Луэлла боролась, судилась, консультировалась, но судьи любезно показывали ей правдоподобно подделанную подпись под документом и фальшивую расписку, согласно которой Л. И. Приходько продала однокомнатную квартиру в г. Севастополе Х. Ц. Мундзонову.
   Тут еще вернулся алжирец - все одно к одному, одно к одному, причитала мама Юля, которой пришлось взять Луэллу к себе. Тот, кто планировал строительство родового голевского гнезда в Остряках, увлекался, по всей видимости, энтомологией, потому что в двух комнатах, плавно втекавших одна в другую, с комфортом могли жить только комары и мухи. Танька даже отказывалась верить, что мама Юля всю жизнь проработала директором школы, имея такую позорную жилплощадь. Вот в этом-то обиталище, походившем формой на восьмерку, если бы не крошечное отвихрение кухни и не запятая туалета, проживали теперь сестра Катя с поэтом (который почему-то никак не мог напечататься даже в обычной газете) и свежеродившимся ребенком от поэта, нареченным по предложению папаши Адельбертом, мама Юля и Луэлла, окончательно превратившиеся из бывших врагинь в накрепко спаянных нуждой и общими внуками бабушек. Они даже внешне стали похожими: раньше высокая Луэлла теперь ссохлась до роста мамы Юли, обе они были с бело-голубыми волосами и даже пальто зимнее имели одно на двоих.
   - Единственное, чего я не могу принять, Коленька, - жаловалась мама Юля в очередной свой визит, - это Луэллино курение. Ну, в самом деле, она курит папиросы без фильтра, а я потом не могу уснуть. И Адельбертику вредно. Правда, поэт тоже курит, да и Катька смолит втихушку...
   Луэлла скорее перестала бы есть, чем курить, потому маме Юле пришлось свыкнуться.
   Алжирец довольно шустро начал продавать свою комнату и в первую очередь, естественно, обратился с предложением к Голеву. Голев вначале рассмеялся последние дни он работал грузчиком в овощном отделе и денег еле хватало на прокорм и детские колготки, но Танька отреагировала на это весьма серьезно.
   - Надо искать деньги. Мы же не можем всю жизнь вот так, с этим Синим Бородой? А если кто-нибудь другой сюда въедет? Еще какой-нибудь Мундзонов?..
   Голев сказал, что Танька размышляет верно, вот только он совершенно не представляет, где взять такую сумму - ведь огромная комната в неплохой квартире стоит непосильно для него, Голева.
   - Ты мужчина, - тихонько сказала Танька. - Ты и должен думать. Найди деньги. Ограбь кого-нибудь.
   Сама она в тот же вечер написала отцу, теперь уже в Екатеринбург, хотя заранее знала, какой будет ответ, - и ее опасения вскоре вернулись в конверте, на котором был нарисован цветок раффлезии. Эрудированная Танька зачем-то вспомнила, что раффлезия - это самый крупный цветок в мире, обладающий трупным запахом. Михал Степаныч писал, что живут они с матерью плохо, и одна надежда у них была на Таньку. Коли вышла она замуж, так сама теперь пусть и выживает.
   "Если бы ты видела, доча, как мы бедствуем, - писал отец, и Танька зажмуривалась и представляла себе их квартиру, опоганенную нищетой. - Мать сократили и пенсия у ней совсем маленькая, сказать стыдно. Еще тут ее подговорили вложиться в МММ, и все сбережения долгих лет у нас пропали. Я все еще работаю на заводе, но платят нам раз в три месяца и половину. Мы вначале ехать к тебе хотели, но теперь мать плачет и говорит, что лучше б ты не уезжала, раз Николай тебя и семью не может прокормить. Хотя я его лично понимаю - время теперь такое, но лучше б он выбрал себе настоящую рабочую специальность, какая нужна всегда".
   Если бы видел Михал Степанович своего зятя, сгибающегося почти пополам под темно-серыми, пахнущими могилой ящиками...
   Танька поплакала над письмом, но быстро перестала, потому что Поля смотрела на нее куксиво и тоже собиралась пустить всегда близкую слезу.
   - Хоть бы мне помереть, - мечтательно говорила Луэлла, глядя в далекие морские просторы, - и вам стало бы покойнее...
   - Успокойся, тетя, - нервно выговаривала Танька, ведя за одну ручку Севу, а за другую - Полю. Дети постоянно сбегали к воде - что делать, приморская порода. Сухопутной Таньке было трудно привыкнуть к такому легкомысленному общению с непредсказуемой водной стихией. - Твоя смерть ничем нам не поможет, наоборот. Так что не болтай ерунды.
   Луэлла всхлипнула и вытерла глаз газовым шарфиком. К старости характер у нее приобрел редкостную сентиментальность.
   - Юлия измучилась вконец. Это ведь не жизнь, Танечка, не жизнь. Она тех полностью содержит - куда деваться, дочь. И вам ведь этих, -тетка кивнула на белоголовых, как хризантемы, детишек, все-таки сбежавших от матери к ласковому морю, - подымать надо. На какие, я спрашиваю, шиши?
   Танька угрюмо молчала. Ей самой было бы интересно знать ответ, но переадресовать тетин вопрос можно было только Голеву, который в последнее время работал подряд в три смены, а домой приходил зеленый и злой. Сева вчера с обидой рассказал, что над ним смеялся Сережа Данилюк, потому что он, Сева, ни разу не пробовал "Сникерс". Танька подняла глаза кверху и начала беззвучно ругаться. Потом плюнула в песок и пошла вынимать из моря Севу и Полю. Газовый шарфик Луэллы полоскал ветер, как будто все это была не современная жизнь, а фильм о жизни французских модернистов в каком-нибудь Канне или Антибе...
   Голев узнал новости последним по счету в семье. Никто специально не таился, просто у него опять было три смены в овощном.
   Сначала в коридор выбежала Поля с коробочкой иностранного сока в руке. Потом в глаза бросился смятый сине-коричневый фантик "Сникерса", лежавший на вершине мусора в ведре. Бабушки, пришедшие в гости, выразительно молчали. Когда Голев уже окончательно убедился, что дома нечто происходит, Танька повернула к нему раскрасневшееся лицо, и он впервые заметил, что у нее больше нет конопушек - зато появились морщинки.
   Последний месяц Танька работала не меньше Голева - устроилась убирать подъезды в краснокирпичном доме, который построили на соседней улице. "Как быстро они научились строить!" - ворчала Луэлла. Еще какая-то подруга-училка присоветовала Таньке продавать демократичную косметику "Сабина" - надо было ходить по фирмам и устраивать презентации. С каждого проданного бутылька или там коробочки Таньке платили тысячу.
   И вот однажды она пришла в какую-то фирму, где из женщин была только одна секретарша, да и у той губы были в явном "Ланкоме". Танька побрела было прочь, как вдруг из кабинета вышел директор фирмы - Денис Алексеевич Гуливатый (Голев вздрогнул и на всю жизнь запомнил это имя) и спросил, что угодно Таньке. Она машинально показала ему стремный набор "Сабина", и Гуливатый пригласил Таньку в кабинет.
   Танька рассказывала всё Голеву честно и не утаивала никаких спорных подробностей. Так вот, Гуливатый поинтересовался Танькиным образованием и сказал, что ему нужен еще один секретарь-референт. В общем, она нашла работу, и ей даже выплатили аванс, который уже, правда, преобразовался в "Сникерсы", соки, мясо в морозилке, колготки Поле и рубашку Севе, а также блок сигарет для Голева. Голев сказал "спасибо", и хотя ему хотелось поломать эти сигареты болгарские, "Вега", которые он больше всего любил, - переломать их по одной или смять прямо в пачках, он пошел на балкон и долго-долго курил.
   Танька работала с утра до ночи, потому что Гуливатый уволил прежнюю секретаршу - все-таки он несколько лукавил, когда рассказывал о вакансии. Иногда он даже вызывал Таньку работать по субботам. Голев не спрашивал, чем они там занимаются и, вообще, какие обязанности у Таньки, какой профиль у фирмы - впрочем, Танька почему-то считала своим долгом громко отчитываться каждый вечер о том, как прошел день. Дети все время были с бабушками. Голев молчал.
   Съехал алжирец, освободив комнату Луэлле. Обиженная Танька, на чьи заработки теперь жила целая семья, заметила, что это босс дал ей ссуду на покупку комнаты и теперь они заживут как люди. Танька хорошела на глазах, у нее появилась новая блузка, туфли и даже американские духи "Бьютифул". Вряд ли экономная Танька стала бы сама покупать себе духи. "Подарили на фирме", сказала она Голеву, хотя он ее давно уже ни о чем не спрашивал.
   Из грузчиков Голев уволился только после того, как бывший одноклассник Витя Круглянко, встретив его на улице, упрекнул за скверный вид и дал красивую визитку с выдавленными золотыми буквами - на украинском и английском. Там значилось, что Виктор Круглянко работает заместителем директора фирмы "Надежда".
   - Это в честь дирехторовой жинки, - смеялся совсем не постаревший со школьных лет Круглянко. - У него жинка с Ленинхрада, Надька. Вот в ее честь и назвали.
   Витя не стал дожидаться, пока скромный, излишне "интеллихентный" Голев позвонит по рабочему телефону, а пришел сам назавтра вечером. Во время перекура на балконе Круглянко небрежно спросил Голева, не хочет ли он поработать на благо отдельно взятого человека, директора фирмы "Надежда" Полуяхтенко? Голев спросил, что надо делать, а Круглянко загадочно улыбнулся и позвал завтра в десять "на собеседование".
   Отдельно взятый Полуяхтенко явился в половине одиннадцатого. Такую внешность, какая была у него, Голев давно уже мысленно подарил Денису Алексеевичу Гуливатому. Полуяхтенко был упитанным, почти толстым джентльменом западенского разлива, маленькие нелюбезные глазки смотрели всегда в сторону, будто Полуяхтенко чего-то стыдился, но не желал это признавать, тесный, но дорогой пиджачок, видимо, жал под мышками, и еще Полуяхтенку всегда сопровождал мощный, как из насоса, запах туалетной воды "Эгоист", в ровных пропорциях смешанной с полуяхтенским потом.