Я смотрела ему в глаза. Он не отвел взгляд. Не спрятался, не испугался. Он вел себя как взрослый мужчина.
– Мамы больше нет. Она умерла. Сердечная недостаточность. Успокойся. Скоро мы поедем к ней. Она ждет тебя. Ты же не успела попрощаться.
Вовка говорил взрослые слова, мудрые и успокаивающие. Они подействовали на меня, как лекарство. Я уснула. Мне приснилась мама. В крепдешиновом платье, с осиной талией, в туфельках на тонких шпильках, в ореоле пышных волос. Она бежала мне навстречу, спешила, будто боялась опоздать. И все равно опоздала. Между нами разлилась река. Темная, мутная, грязная река времени. Берег стремительно отдалялся от меня. Я бежала по воде, но мама уже растаяла. Только крепдешиновое платье развевалось на холодном ветру. Я стояла в холодной воде и с тоской смотрела на удаляющийся берег. Ощущение сиротства входило в меня, как отдельный орган, как коленная чашечка. Теперь мне придется жить с этим органом, с этим состоянием. Я уже никогда не избавлюсь от него. Оно будет жить во мне, руководить моими поступками, желаниями, настроением. Никакая река не сможет поглотить это состояние. Человеческий орган невозможно удалить без вреда для организма. Нужно привыкнуть, сжиться с ним. Вода хлынула откуда-то сверху, затопила меня почти с головой. Я вздрогнула и проснулась. Страх ушел. Сиротство осталось. И Вовка все понял. Он погладил мою руку. В эту минуту Вовка стал для меня отцом и матерью, братом и сестрой. Он стал моей жизнью. Я заплакала. Теперь у меня было все. Но сиротство жило во мне, и оно уже никуда не денется. И Вовка никуда не денется. И мы покинем этот мир вместе. Ведь у нас была общая жизнь. Одна на всех.
* * *
Когда умерла мама, мне было шестнадцать. Оставался еще один школьный год, последний год юности. Кроме комнаты в коммунальной квартире у меня ничего не было. Мама ушла в небытие, оставив мне пенсию, в общем-то на жизнь хватало. Соседка помогла оформить документы в собесе. Мне выдали удостоверение пенсионера. Вовка заходил ко мне каждый день. Сначала он неловко топтался на пороге, затем подходил к столу и выкладывал продукты из пакетов. Он добровольно взял на себя заботу об осиротевшей девочке, будто не видел, что я давно превратилась в девушку.
Мы все незаметно выросли. Приметный своей удивительной красотой Константин часто заезжал за мной на бежевых «Жигулях». Долго сигналил внизу, а весь дом сторожил нас, высматривая из окон, когда я выбегу к нему. Особенно старалась моя соседка. В ее комнате форточка вообще никогда не закрывалась. Иногда мы с Константином прогуливались по Петровской набережной – свежий ветер, пенистые волны, суровые пушки на «Авроре». Я полюбила необычные интимные прогулки. Разумеется, я старалась, чтобы о наших свиданиях Вовка не догадывался. Не хотела причинять ему боль, не хотела, чтобы он корчился в судорогах от невыносимой муки. Константин все понимал, молчал, иногда просовывал руку под мой локоть, бормотал что-то шутливое, видимо, хотел развеселить. Уныние, поселившееся в моем сердце после смерти мамы, уже не оставляло меня ни на минуту. Я могла смеяться, шутить, дурачиться, но вместе со мной смеялось и дурачилось вечное уныние.
– Выходи за меня замуж, – сказал однажды Константин.
Я подумала, что он дурачится, и промолчала. Повернулась в сторону воды, наблюдая за свирепой игрой свинцовых бурунов. Волны барахтались, кувыркались. С Ладоги шел лед. Сверху нещадно палило солнце, а по воде медленно плыли огромные льдины, почти айсберги. Константин тоже промолчал. Он подвез меня до Большого проспекта и притормозил, не доезжая до моего дома. Я не хотела, чтобы нас увидел Вовка. Но он все знал о наших свиданиях, он будто чувствовал запах волн, аромат северного ветра, пропитавшего волосы, ощущал мои вибрирующие эмоции. Когда я возвращалась домой затемно, Вовка уже ждал меня. Лишь только заканчивались уроки, он сразу мчался ко мне, он умудрялся заскочить во время перерывов между спортивными занятиями. Благодаря его опеке у меня всегда были свежие продукты. Только цветов почему-то не было. Вовка начал дарить цветы после сорока, зато систематически. Наверное, чрезмерная забота избаловала меня, я привыкла к Вовкиным подношениям, принимая его дары, как пожизненную дань вечного раба. В моей голове уже брезжили смутные желания. Смятенные помыслы. Я любила обоих – Константина и Вовку. И не могла жить без них. Ни за что в жизни не смогла бы выбрать кого-то одного. Костя был для меня рыцарем, вожделенным мужчиной, а Вовка оставался просто мужем. Он стал моим родственником и был им всегда. И я любила его, как солнце, как чистый воздух после дождя. Константина я тоже любила. Любила, как северный обжигающий ветер, как палящий озноб.
Весь десятый класс я прожила в любовном дурмане, нервная горячка едва не погубила меня. Несколько раз я болела, превозмогая жестокую простуду – сказывались неосторожные прогулки по невским набережным. Вовка усердно менял на лбу мокрые полотенца, едко пахнущие уксусной кислотой. Когда я выздоравливала, прогулки с Константином возобновлялись. Мы уже не могли обходиться без них.
Константин учился на втором курсе филологического факультета университета, вошел в какой-то секретный кружок, кто-то снабжал его запрещенной литературой. Моя любовная горячка подпитывалась страхом и жгучим интересом. А Вовка тем временем страдал. Страдал глубоко, с надрывом, но не упрекая меня. Вовка ждал, когда горячка перегорит и выплеснется из меня. Я любила и была счастлива, но мое счастье слегка горчило, внутри меня прочно поселилось сиротство. Оно взывало к жалости, вызывало частые приступы меланхолии. Говорят, что горе со временем проходит, дескать, тлен лет оседает на нем, посыпает пеплом, трухой и песком. Но это неправда. Горе становится частью организма. Человек не может существовать в чистом виде. Он собирает в себя образы людей, встретившихся на его пути, чувства и эмоции, пережитые в течение всей жизни. Собирает в себе остатки чувств и переживаний.
Уныние не мешало мне любить и радоваться, мое сердце бурно билось, едва я наталкивалась взглядом на Вовкину фигуру, застывшую у моего парадного. И все чувства вскипали, когда я видела бежевый бок «Жигулей», радостно пыхтевших у въезда в школьный двор. Прикосновения обоих одинаково будоражили меня. И Константин, и Вовка притрагивались ко мне бережно, еле ощутимо, будто боялись поранить. Я помню их неуловимые прикосновения, будто я была хрупким драгоценным сосудом. Помню жесты, приветливые лица, блестящие от счастья глаза.
Надежда сверкала небесной звездой. И мне безумно хотелось целоваться. Все девчонки в классе горделиво хвастали своими подвигами на любовном фронте. Я уже знала, кто и как целуется, где и когда, а мне нечем было хвастать. Однажды Вовка прижался ко мне и нечаянно коснулся губами моей пылающей щеки. Я вздрогнула. Мы отпрянули друг от друга и насупились. Стало неловко, будто нас застал кто-то чужой и строгий в неподобающей ситуации. После этого случая Вовка изредка трогал мою ладонь, переплетая узкие пальцы в тугую косичку. На этом все наши прелюбодеяния благополучно заканчивались. Константин тоже не осмеливался перейти границы. Так мы существовали втроем. Любили и чувствовали. Костя чувствовал меня, как себя. Если у меня начинался насморк, Костя срочно заболевал. Вовка тоже чувствовал меня, как себя. А я чувствовала обоих. И лишь они не чувствовали друг друга, зато узнавали по запаху. Вовка всегда знал, когда я возвращалась с опасных прогулок. От меня пахло Костей. А Костя всегда знал, когда я виделась с Вовкой. У него хищно раздувались ноздри, он втягивал воздух в себя и мгновенно выпускал обратно, будто это ядовитый газ. Вот такая получалась у нас любовная геометрия. Подростковый адюльтер. И никто из нас не знал, чем все это закончится. А если бы и знал, то все равно не смог бы ничего изменить.
Прошла моя первая сиротская весна, затем протянулось лето косыми линиями дождей сквозь тоскливые поездки на Красное кладбище. В неисчислимом ряду бугорков и плит я с трудом нашла свежую могилу – без креста, без каких-либо опознавательных знаков. Денег не было даже на скромный памятник. Вовкин отец пообещал что-нибудь соорудить, но захлопотался и забыл. Напоминать было неловко, как-то неприлично. Я ездила на кладбище раз в неделю. Клала свежие цветы на земляной бугорок. Цветы выбирала самые дешевые, на дорогие не хватило бы и целой пенсии. Вовка ничего не знал о моих поездках. Я скрывала от него, видимо, он думал, что я встречаюсь с Костей. А Костя думал, что я трачу время на Вовку. Каждый думал, что хотел. А я ни о чем не думала. Ездила просить прощения у матери за то, что не успела проводить, что не призналась в любви, не узнала вовремя, кто был мой отец. Просила прощения, но, кажется, так и не получила его. Моя душа по-прежнему пребывала в унынии. Соседка однажды сказала мне, дескать, пока мать не простит тебя, всю жизнь будешь маяться.
– Долго? – спросила я.
– Что – долго? – удивилась соседка.
– Маяться, сроки кто установил? Судьи – кто? – грозно надвинулась я на нее. Мне хотелось силой стащить упертый кулак с морщинистой щеки, сдвинуть чужое тело с настоянного места под нашей дверью. Соседка испуганно всплеснула руками.
– Да кто же это может знать? Сроки Бог устанавливает. Бог – он всему судья. Он все видит, – сказала соседка и спряталась за кухонной плитой от моего гнева.
– У нас страна атеистов. А я, вообще-то, комсомолка, – как-то уж совсем неуверенно возразила я.
И ушла прочь из кухни. В комнате села за стол и, уронив голову на руки, горько заплакала. Мои слезы – чрезвычайно горькие на вкус. Проверено на опыте. Дегустация показала горькое качество продукта, наверное, в слезах присутствует скрытый яд, щелочь какая-нибудь. Пришел Вовка, вытер мои слезы, сел за пианино. Слишком долго играл. Кажется, на этом стареньком пианино играл только он. Я совсем не помню себя за инструментом. Музыка высвободила меня от нахлынувшего уныния. Той осенью Вовка играл часто, видимо, я много плакала. А потом наступила зима.
* * *
Впереди было неясное будущее, а я мечтала о славе, о карьере, о звездном пути в небо. Мне поминутно грезились заоблачные высоты, сказочные подиумы, бурные овации, ослепительный свет юпитеров. В мечтах я всегда была почему-то одна. Там отсутствовал Вовка, не было Константина. Любовная горячка и сладостные грезы сопутствовали мне на протяжении всего выпускного класса. Я научилась погружаться во внутренний мир. Ты находишься внутри себя, как в ямке. Кротовья жизнь приглянулась мне. В ней можно было укрыться. В мечтах были волшебные замки, красивые пейзажи, сапоги и плащи, королевские платья, смелые и храбрые мужчины, абсолютно не похожие на Вовку и Константина. Я и не считала их мужчинами. Оба родные, но они не были для меня мужчинами. Они стали моим организмом, и без них я уже не смогла бы существовать.
Уроки в ту зиму я совсем не учила. Про будущие экзамены старалась не думать. Весна казалась бесконечно далекой, зима – бесконечно долгой. Та нудная и нескончаемая зима тянулась медленно, шаг за шагом, с трудом передвигая часовые стрелки на циферблате. Я видела, как они в страхе отпрыгивали от очередного деления. Мне жутко хотелось передвинуть их сразу на год вперед, чтобы они прыгали и скакали, как свинцовые волны в майский ледоход. Я много тогда читала, много думала. Сейчас уже не помню, о чем. Наверное, ни о чем толковом, просто мечтала о любви, как все девчонки. Ведь я уже знала, что такое любовь, и любила. И меня любили. С самого рождения меня окружили поклонением и вниманием, видимо, я родилась для того, чтобы меня любили мужчины. Наверное, когда вокруг тебя слишком много любви, тоже плохо, тебе кажется, что избранники никуда не денутся, поэтому я много мечтала о другой, прекрасной жизни, ведь в ней будет все красиво, как в сказке. А у меня будет другое имя. Мне хотелось стать Диной Березиной, ведь стоит изменить имя, и жизнь сразу изменится. Если бы я была Диной Березиной с самого рождения, мама осталась бы жива, материнского сердца хватило бы до конца моих дней. Мы бы вместе прожили мою свадьбу и моих детей, и моих внуков. Вместе давали бы им имена – Саша, Яна, Дима… Дмитрий – самое лучшее. Я превращала мамино «нет, Дима» в «да». Я бы и сама могла стать Димой Березиным, если бы мама родила мальчика. Но я оставалась Варварой Березкиной. Я прикована к этой жизни, и металлические набойки раздражающе зацокали по асфальту. Зима неожиданно закончилась. Наступила долгожданная весна, яркая и ослепительная, пахнущая морем и черемухой. Скоро экзамены, выпускной бал. И тогда прощай, школа, да здравствует свобода, любовь, блестящее будущее.
* * *
Последнюю школьную весну я хорошо запомнила, она длилась ровно столько, сколько мне захотелось. Таких весен больше не было в моей жизни. Выпускное платье подарили Вовкины родители. Еще они купили мне туфли и пальто-плащ. Вещи были очень модными и дорогими. Я долго вертелась перед зеркалом, соседка не выдержала и просунула в дверь встрепанную голову.
– Жених подарил? – спросила она, разглядывая меня припухшими глазками.
– Родители жениха, – беспечным голосом откликнулась я, продолжая поворачиваться вокруг своей оси.
– Это они к свадьбе готовятся.
– К чьей свадьбе? – я замедлила движение.
Треугольник превратился в круг.
– К твоей. Вовкины родители – не дураки, они не станут дарить дорогие подарки просто так, – сказала соседка и звонко причмокнула от восхищения. Ей тоже понравились мои новые наряды.
А я онемела от наступившего отчаяния, сняла пальто и туфли, размотала стильный шарфик, бросила вещи на пол. Соседка не выдержала и подбросила любопытное тело на середину комнаты, подняла вещи, аккуратно сложила и рассовала в пакеты.
– Смотри, пробросаешься, девонька, – она деловито пыхтела, всовывая пальто в шуршащий пакет, – умные женщины такими женихами не бросаются.
– Так то женщины не бросаются, – заметила я. – Я же не женщина.
– А кто ты? – вытаращила круглые глазки соседка, даже про подарочные пакеты забыла.
– Девушка, – я недовольно скривилась.
Мне хотелось свободы, воли, простора, я хотела побеждать.
– Девушка – она и есть женщина. Нечего бросаться вещами и женихами. На что ты жить-то будешь? Тебе же учиться надо. Была бы жива мать, она бы тебе всыпала по первое число. Ты знай, она все видит, все знает. Мать никогда не простит тебя.
Я осторожно подтолкнула соседку к двери, дескать, ты говори, да не заговаривайся. Она еще что-то долго бормотала под дверью, заняв привычное место. Я не вернула подарки, с удовольствием щеголяла в обновках, стучала каблучками, кокетливо забрасывала шарфик за спину, стараясь не замечать восхищенных взглядов. А душа моя разрывалась от боли и одиночества. Планета манила к себе, обещая блестящие горизонты. Незаметно прошли контрольные, зачеты, семинары, наконец прозвенел последний звонок. Началась подготовка к экзаменам, занятия превратились в муку. Я уверила себя в том, что школа никогда не закончится, она станет постоянной. Вокруг меня образовалась пустота. Я заболела от одиночества. Однажды вечером пришел Вовка. Он деловито погремел кастрюлями, вскипятил чайник, чем-то накормил меня. Долго играл на пианино. Неожиданно подошел ко мне, опустился на колени, взял мои руки, поднес к губам, согревая дыханием.
– Ты переедешь к нам. Это уже решено.
Он так и сказал: «Ты переедешь к нам! Не ко мне, к нам. Ты больше не можешь жить одна». Я молча кивнула. Переехать в знакомую семью, это вам не замуж выйти. Я больше не могла жить в мрачном одиночестве. Мне было плохо одной.
* * *
Вовкины родители безумно любили своего единственного сына и согласились принять меня в семью в качестве школьной подруги. Наверное, в глубине души интеллигентные родители надеялись, что совместное проживание отрезвит влюбленную голову, когда-нибудь он разлюбит меня и все пойдет как по маслу. Но «по маслу» ничего не вышло. Вовка уступил мне свою комнату. Заставил заниматься. Каждый вечер он клал передо мной учебники, тетради, конспекты. Готовил шпаргалки, которые походили на изящные сигаретки. Мой друг был круглым отличником. Ему не нужны были подсобные средства, Вовка проявлял заботу обо мне.
Костя исчез. Наверное, он звонил мне домой, но хитрая соседка клялась и божилась, что меня никто не ищет, не звонит, не спрашивает. Экзамены я сдавала, как в тумане. Что-то списывала, что-то сама знала, а что-то мне подсказывали учителя. Они жалели сиротку. В школе уже знали, что я живу в Вовкиной семье. Наверное, этот вопрос долго согласовывали в высших инстанциях, ведь после смерти мамы за мной присматривали из органов опеки. С сиротами всегда слишком много хлопот. Экзамены прошли. Вовкины шпаргалки пригодились.
На выпускной вечер я идти не хотела. Подруг в классе у меня не было. Танцевать не любила. А школу ненавидела. И выпускной бал праздником не считала. Да и с платьем у меня ничего не вышло. Соседка обещала перешить что-нибудь из маминого, мы перерыли весь шкаф, но так ничего и не нашли, видимо, мама перед смертью ничего нового себе не покупала. Я закрыла створки шкафа и облегченно вздохнула. На нет и суда нет. Не пойду на выпускной вечер. Пусть танцуют. А я обойдусь. Буду жить в вечности. А когда вернулась после школы, на кровати лежало нарядное платье, почти что свадебное. Белое, пышное, праздничное. Не платье – мечта принцессы. Даже в сказочных грезах я не видела такого платья. Вовка заставил меня примерить. Я вертелась перед ним, кружилась, танцевала, боясь заглянуть в зеркало.
– А ты очень красивая, – изрек Вовка.
И отвернулся, пытаясь скрыть от меня странный блеск в глазах, видимо, платье проявило что-то новое в наших отношениях. Я невольно вздрогнула. Взглянула в зеркало. И обомлела. Кажется, это была не я. В зеркале находилась другая девушка. С другой планеты.
– А ты не знал этого? – спросила я.
– Никогда не думал об этом, – сказал Вовка с еле уловимой печалью в голосе.
– Я пойду на выпускной, – сказала я, стыдливо теребя подол платья.
– Варя, я хочу, чтобы ты была счастливой.
Кажется, он признавался мне в любви первый раз за семнадцать лет. Вовка делал мне предложение. Но не так, как это сделал Константин. Вовка знал подход к моему осиротевшему сердцу. Моя мама тоже хотела, чтобы я была счастливой. Она даже выбрала для меня самое счастливое имя, определив этим мой жизненный путь. Мама оказалась права. Все хотят мне счастья, а я изнываю от изматывающего одиночества.
– Вовка, мы с тобой поженимся? – спросила я.
Днем раньше, днем позже, в сущности, какая разница. Надо соглашаться на предложение. Не каждый день предлагают счастье. Да и Константин бесследно исчез. Не звонит. Не ищет.
– Разумеется, – сказал Вовка, – ты хочешь сразу после выпускного?
– Да, хочу. Хочу сразу.
Так мы решили пожениться вопреки надеждам Вовкиных родителей. Выпускной прошел скучно и серо, мои предчувствия оправдались. Столы ломились от обильной закуски, повсюду громоздились бутылки с шампанским, мальчишки сразу же напились, девчонки решили не отставать от них. Родители выпускников благоразумно ретировались. Шумная компания долго веселилась, отмечая долгожданный час наступившей свободы. А я отчаянно плакала в каком-то классе для маленьких. Сидела за низкой партой и рыдала, распрощавшись с одной тюрьмой, я добровольно сдавалась в следующую.
* * *
Свадьба прошла тихо. Вечером собрались Вовкины родственники. С моей стороны присутствовала вездесущая соседка. Она настырно пялилась на меня, разглядывая платье, пытаясь уловить мой взгляд. Но я всякий раз опускала глаза, чтобы соседка не заметила в них правды. Свидетелями были Вовкины родители. Мы еще не достигли брачного возраста. Для свадьбы нужно было получить массу разрешающих документов. Но упрямый Вовка был непреклонен. Он настоял и на свадьбе, и чтобы непременно на столах были салаты, бутылки, рюмки, бокалы. Я пыталась перебороть страх. Он застилал мысли черной пеленой, отнимал способность говорить, я представляла будущую ночь. Что мы будем делать? Что мне нужно делать? Я прикрыла глаза. Страх расползался, покалывая иголками уши, ноздри, щеки. Гости скоро разошлись. Соседка хитро усмехнулась, подмигнув на прощание заплывшим веком. Родители с печальным видом сидели за столом и молчали, они тоже не знали, что им делать. Я покачнулась, страх заставил меня приподняться.
– Может, посуду помыть? – сказала я, проглатывая окончания слов.
– Нет, нет, не нужно, сидите, сидите, – поспешно перебила меня Вовкина мать. – Не волнуйтесь.
И я приткнулась обратно. Вовка с мрачным видом рассматривал серебряную вилку, будто хотел увидеть за острыми зубьями наше непонятное будущее. Всем было страшно. Вовкин отец вздохнул, потрогал зачем-то ухо и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: «Все нормально. Ничего особенного не произошло».
– Разумеется, не произошло, – поддакнула ему свекровь.
И вновь все замолчали, посмотрев на Вовку. А он вдруг встал, взял меня за руку и увел. В темной комнате мелькали уличные блики. Проехала машина, освещая фарами предстоящий путь, в соседних окнах то зажигался, то гас свет, из-под закрытой двери тоже просачивалась узкая полоска от торшера. Потом и она погасла.
– Мы теперь муж и жена, – сказал Вовка, – у нас все должно быть общее. Кровать, мысли, чувства. Так положено. Так живут мои родители.
– Хорошо, – глухо отозвалась я, – мы тоже так будем.
Мы молча легли, каждый на свою половину кровати. В течение года мы спали, не прикасаясь друг к другу, боясь пошевелиться. А потом все произошло само собой. Мы ничего не поняли.
Сразу после школы мы пошли учиться. Пришлось пройти сквозь гонку вступительных экзаменов, прорываться через все конкурсы и состязания. И мы победили. Вовку зачислили в консерваторию. Ему зачли музыкальные конкурсы и выступления. Я поступила в институт культуры. Мы часто виделись днем. Вместе ходили обедать. Вовка заботливо кормил меня. Иногда он даже подносил к моим губам ложку с супом, вилку с котлетой. Официантки наблюдали за нами, видимо, мы здорово были похожи на старосветских помещиков. Влюбленные и счастливые, в общем-то, мы никого не замечали вокруг. Студенческие годы скользили мимо, не задевая нашу жизнь. Вовкины родители привыкли, нет, меня скорее не замечали, даже посуду не разрешали мыть. И стирать запрещали. Я ограничивалась стиркой своего личного белья. За Вовкиными вещами ухаживала его мама. На завтрак нам подавали свежую натертую морковь в сметане, ветчину, чай, обедали мы в кафе. Ужинали дома. Вполне сносное существование. О потаенной свободе я понемногу забыла. Изредка навещала свою комнату, вытирала пыль, открывала шкаф, вдыхала мамин запах. Ее давно уже не было, а запах жил, будто и не собирался растворяться в вечности. Однажды я потеряла мамину могилу. Она растворилась среди других земляных кочек. Разумеется, я знала, что в архивах кладбищенского хозяйства остался номер участка. Стоило зайти в контору, и мне нашли бы родную могилу, но я не хотела беспокоить полупьяных могильщиков. Я знала, что когда-нибудь могила отыщется. Мама простит меня и укажет к себе дорогу. Вовке я ничего не сказала. Он бы всполошился, бросился на поиски, зачем беспокоить мужа по пустякам.
Детей у нас почему-то не было, а мы даже не предохранялись. Мне все казалось, что Вовке нужны дети. А я не хотела. Мне нужно было разобраться со своими чувствами. Я ждала. А чего ждала – сама не знала. Уже потом, на другом берегу, перевалив за добрую половину жизни, я поняла наконец, что нельзя ждать чего-то неопределенного. Надо жить. В юности мне казалось, стоит сдать экзамены, и сразу начнется новая жизнь. Вот получу аттестат зрелости, и что-то свершится. А как получу диплом, со мной произойдет такое! Но ничего не свершалось. Даже не начиналось. Все только продолжалось. Все текло в одном русле, в одном направлении. Свекровь часто мне говорила, дескать, ты теперь замужняя дама, на тебя все смотрят, как на взрослую женщину, но я себя взрослой не ощущала. Как была, так и осталась Варварой Березкиной. Замужество не изменило меня. Мой внутренний мир остался прежним. Внешняя жизнь не коснулась его, не исцарапала хрупкие грани.
Однажды на Петровской набережной я встретила Константина. Он стоял на гранитных ступенях, у самой кромки воды. Костя поблек, осунулся, потерял привычный лоск, будто его опустили в кислотно-щелочной раствор, побулькали и вытащили. Бежевые «Жигули» превратились в изъезженный железный мешок.
– Варюша, я так рад тебя видеть, – обрадовался Константин. Он остался на ступенях, ждал, когда я спущусь к нему. Свинцовые волны лизали его блестящие от воды ботинки.
– Костя, где ты был? Ты исчез, я даже думала иногда, что ты умер, – зачем-то сказала я.
Я обманывала его, обманывала себя, ведь я всегда знала, что Костя не умер. Я бы сразу почувствовала, что он умер. Мое сердце подсказывало мне, что у Кости что-то нехорошо с этой жизнью, у него какие-то трудности. И я палец о палец не ударила, чтобы поинтересоваться, что случилось с ним, где он, куда исчез. Нравственная лень, глухой заскорузлый эгоизм? Наверное, ни то и ни другое. В глубине души я надеялась, что Костя сам отыщется когда-нибудь, без лишних хлопот.
– Варюша, у меня были большие неприятности, – Костя ссутулился.
Мне пришлось спуститься по каменным ступеням. Серая вода билась о гранитные плиты. Константину здорово досталось. За участие в запрещенном литературном кружке его арестовали. Других членов кружка тоже преследовали. Потом всю группу посадили в «Кресты». Оттуда Константина выслали в Вологодскую область, в глухую деревню. Костя все это время работал на швейной фабрике. Шил ватники и тапочки. Жил на вольном поселении среди местных. Почему не писал? Не хотел беспокоить. Зачем давать повод для страха. Органы не любят лишних хлопот. Переписка доставила бы массу волнений как той, так и другой стороне. Константин не задавал вопросов, он обо всем догадался. И о моем удачном замужестве в том числе. Он еще больше ссутулился. Волна заползла ему в ботинок. Костя поморщился, но остался стоять на прежнем месте. Я хотела спросить его, где он сейчас, как устроился, но передумала, закусила губу и поднялась повыше. Сверху Костя выглядел совсем маленьким, смешным и нелепым. Я вздохнула.