- И вот, братец ты мой, значит, он пришел в деревню и проведал об этих самых делах, и почал же он ее, значит, колотить... И-и как!..
Из жаломейки доносились голоса гардемарина и прапорщика Морица, игравших в пикет:
- Кварт от дамы...
- Не годится - кварт мажор!
- Три туза...
- Не годится - четырнадцать десяток!
- Чтоб тебя подстрелили!.. Постоянно игру отобьет...
Из кибитки саперов слышался звон бутылок - Михаил Дмитриевич прислал своим "кротам", как он их называет, несколько коробок консервов и пару бутылок вина подкрепить свои силы...
Наконец все успокоилось... Вот откуда-то очень издалека донесся звук горна - протяжное "Слушайте все!"
Это казачий или драгунский объезд подает сигнал своим, чтобы в темноте не быть принятым за неприятеля... У текинцев же долго не умолкает шум в крепости, долго слышатся крики, иногда даже можно ясно различить плачущие и причитающие голоса женщин... Много сегодня погибло храбрых джигитов, и кровь их вопиет о мести; и вот седобородые муллы проповедуют собравшимся около них мрачным, закопченным пороховым дымом старшинам, что Магомет должен помочь своим правоверным сынам, что "белых рубах" немного, что зарядов им не может еще хватить надолго, что они истомлены осадой; припоминают поражение, какое им было нанесено полтора года назад под этими же стенами; снова воскрешается надежда в груди вольных детей пустыни, и они деятельно начинают чистить свои винтовки, переснаряжать стреляные гильзы берданок, точить свои кривые шашки или распределять порох между исстрелявшими... Много раздается в ночной тиши проклятий "уруссу", много молений возносится Аллаху о помощи, а в землянках, где спрятаны жены и дети, много слез льется об убитых и израненных близких...
* * *
7 января был серенький, довольно теплый день...
Как всегда, пощелкивали выстрелы, гудели орудия... Особенного ничего не предвиделось, разве дежуривший в траншее с ротою офицер, которому было скучно и холодно, начинал сам по себе "предвидеть", что штурм должен быть назначен-таки скоро, так как просто невтерпеж становится...
Славно спалось гардемарину после обеда... Закрывшись с головой буркой, свернувшись калачиком, покоился он в нижнем этаже левой башни, и гром беспрерывных выстрелов берданки его приятеля прапорщика Морица, "практиковавшегося" по текинцам из бойницы этой же башни, ничуть не мешал его розовым сновидениям... Он бы, пожалуй, проспал до вечера, если бы вдруг Мориц не подскочил к нему еще с дымящейся от последнего выстрела винтовкой и, стащив бесцеремонно бурку, не начал бы толкать его под бока. Со стороны гардемарина послышалось ворчанье...
- Да вставай-же, черт тебя подери, текинцы белый флаг выкинули! Сдаются, должно быть!
- Ну и пускай себе, спать хочу, - пробормотал доблестный сын флота.
- Да пойми же ты, текинцы вышли из крепости, они около наших траншей... Да вставай же!
Моряк приподнялся, зевнул во всю пасть, протер глаза и все-таки, видимо, не пришел совсем в себя.
Мориц приподнял его под мышки и встряхнул раза два.
- Оставь, я проснулся... В чем дело?
- А вот посмотри, - и прапорщик подвел его к бойнице, из которой он минут десять назад стрелял.
Должно быть, то, что увидел гардемарин, было действительно интересно, так как он мгновенно выскочил из башни, даже оставив там свою бурку, которую он берег всегда пуще зеницы своего ока.
Вся крепостная стена была усеяна текинцами, даже не усеяна, а битком набита... Старые, молодые, большие и малые, женщины с детьми на руках толпились на стене. Вся эта публика была одета в самые разнообразные халаты, поражавшие своею пестротою. Многие спускались в ров и выходили из него на пространстве между траншеями и стенами".
Гардемарин обратился к одному из нескольких офицеров, взобравшихся на бруствер Ширванского редута, с вопросом: что значит эта картина?
- Перемирие для уборки тел, - ответил тот.
Общее внимание наших было привлечено каким-то видным красивым текинцем пожилых лет, ходившим с копьем в руках по стене и что-то кричавшим народу, глазевшему на "белых рубах".
Обратились к солдатику-татарину за переводом.
- Это он, ваше благородие, говорит своим, что, ежели, говорит, кто из вас только выпалит теперь по русским, так тут, говорит, ему сейчас и смерть будет... Запрещает, значит, стрелять!..
Подполковник Гомудский, главный переводчик штаба, вышел из траншеи и вступил в беседу с двумя старшинами... Все уселись на равном расстоянии как от рва, так и от траншеи на корточки и начали разговаривать...
Текинцы подбирали мертвых и уносили их в ров. Подбирали иных небрежно... Как сейчас, помню одного здорового молодца, который схватил труп за обе ноги, просунул их себе под мышки и, медленно ступая, поволок тело, бившееся о неровности головой...
Многие трупы текинцы оставляли неубранными; когда кто-то из переводчиков спросил, отчего они их не подбирают, то получил в ответ, что это собаки, которых они не хотят погребать. Впоследствии мы узнали, что трупы эти принадлежали к числу жителей одного аула, которые, не желая выносить всех тяжестей осады и потеряв большое число убитыми на неудачной для текинцев вылазке 4 января, оставили Геок-Тепе и ушли в Мерв.
Какое-то странное чувство овладело при виде этих людей, которые несколько минут тому назад стреляли по нас и в свою очередь не могли высунуть носа из-за стены, не рискуя получить дюжину пуль, и которые теперь прогуливались, подходили к нам на несколько шагов, разговаривали с солдатами-татарами и нашими джигитами-туркменами как ни в чем не бывало...
Правда, были между ними и субъекты, смотревшие на нас очень враждебно.
Два каких-то молодых текинца, одетые в шелковые халаты, бережно проносили тело старика с совершенно седой длинной бородой; тело это лежало у самого нашего бруствера, так что текинцы не могли его взять сами, вследствие условия перемирия не подходить к брустверу ближе пятнадцати шагов; два солдатика выскочили за бруствер, подняли старика и отнесли тело на определенное расстояние. Сейчас же подскочили два вышеупомянутых текинца, бережно подняли тело и понесли мимо наших траншей.
Проходя мимо группы офицеров, рассматривавших их, один кинул такой вызывающий, надменный и вместе с тем полный ненависти и злобы взгляд на нас, что всякому одновременно пришла в голову мысль о неудобстве попасться ему в лапы...
Вдруг текинцы на стене пришли в движение, большая часть их устремила взоры на северо-восточный угол - там, выйдя за бруствер, стоял Михаил Дмитриевич Скобелев со своим штабом. У многих екнуло и сжалось сердце... Вероломство восточных народов слишком известно и вошло даже в поговорку... А вдруг? Но на стене все было покойно; неприятель только рассматривал "ак-пашу". Впрочем, текинцы понимали, что один выстрел с их стороны - и все зрители, толпившиеся на стене, будут сметены картечью...
Из лагеря было наведено 22 орудия шрапнелью на всякий случай. Войска в траншеях были тоже готовы!
Я, впрочем, не хочу отнять у текинцев их вполне рыцарской чести, проявившейся во время этого перемирия.
Уборка тел кончилась. Наш переводчик, полковник Гомудский, разговаривавший со старшинами, медленно возвращался к своим траншеям; он еще не дошел до бруствера, а флаг был уже спущен. Все текинцы спрятались за стену, так что сами не подвергались опасности. Кто-то из них крикнул ему:
- Скорее уходи и прячься, будем стрелять! И только тогда, когда он исчез за бруствером, грянул с угла фальконетный выстрел, бывший сигналом общего залпа, окутавшего всю стену пеленой дыма и наполнившего воздух свистом, шипением и жужжанием разнокалиберных пуль...
Снова началась перестрелка, снова живые люди стали обращаться в трупы до будущей уборки...
- Так вы говорите, что генерал был очень не доволен на гардемарина, что он не взорвал мину? - спрашивал лейтенант Ш-н кого-то из офицеров в траншее.
- Страшно не доволен! И рвет и мечет; говорит, что надо было броситься в штыки, не разбирая числа людей неприятеля, работавших в это время во рву.
- Да ведь с гардемарином было всего десятка два людей!
- Генерал не обращает на это внимания; ему не дает покоя мысль, что брешь до сих пор не готова и что, пожалуй, артиллерия не будет в состоянии пробить ее...
- Да вон идет и генерал, - и офицер рысью побежал к своей роте, чтобы встретить Михаила Дмитриевича на своем месте.
Лейтенант пошел навстречу генералу, здоровавшемуся с частями, расположенными в траншее.
- А, здравствуйте, моряк! - обратился Михаил Дмитриевич к лейтенанту, приложившемуся под козырек. - Вы ведь переведены сюда из правофланговой? продолжал генерал, не останавливаясь, обращаясь к идущему рядом с ним лейтенанту.
- Точно так, ваше превосходительство, только что прибыл с двумя картечницами.
- А ведь ваш гардемарин осрамился вчера. Слышали?
- Слышал, ваше превосходительство; много было народу во рву, вот он...
- Пустяки! И он и Богославский прямо струсили! Я ведь так надеялся на этот взрыв пироксилином. Вы возьметесь взорвать? - быстро повернулся Скобелев к лейтенанту.
- Возьмусь и считаю это великой честью для себя, - ответил Ш-н, и краска удовольствия бросилась ему в лицо при мысли об удачном исполнении этого безрассудно отважного предприятия.
- Так пойдемте, я вам покажу хорошее и безопасное место, откуда можно будет осмотреть стену и выбрать подходящий пункт для взрыва, - и генерал ускорил шаги...
День был очень ясный, солнце заливало своими лучами всю степь... Текинцы пользовались хорошей погодой, и стрельба шла ожесточенная... Из траншей дружно отвечали...
Генерал шел медленно, не сводя глаз с длинной линии белой стены, на которой вспыхивали тут и там дымки... Вот он вышел в соединительную параллель между Великокняжеской и Охотничьей Калами. В одном месте бруствер был осыпавшимся, так что проходящие были видны до плеч. Текинцы не преминули пустить несколько пуль, провизжавших около головы генерала в расстоянии фута, а может быть, и меньше.
- Хорошо пристрелялись, - заметил он и вошел в Охотничью Калу, пройдя которую, не останавливаясь, вышел в Ширванский редут и подошел к минному колодцу, из которого как раз вылезал вымазанный в глине саперный унтер-офицер.
- Кончаете, братцы? - обратился к нему генерал.
- Почитай, что все кончили; завтра и заряжать можно будет, ваше превосходительство, - ответил бравый сапер.
- Ну, помогай вам Бог!.. Весь исход дела в этом минном взрыве, обратился Михаил Дмитриевич к начальнику штаба. - Он должен произвести страшную панику.
Генерал подошел к самому брустверу, отстранил одного из стрелков и начал смотреть в промежуток между мешками, рядом с ним поместился и лейтенант Ш-н.
- Вот видите эту большую трещину? Вправо от угла? Вот здесь можно, по-моему, заложить мину, и результат должен быть хорош; главное - надо закопать ее поглубже.
- Было бы хорошо подвесить ее, - заметил лейтенант.
- Ну, эти технические подробности я представляю на ваше усмотрение; мне главное необходимо, чтобы взрыв был - это облегчит артиллеристам пробитие бреши... Я не могу примириться с мыслью, что взрыв мог быть уже совершенным в эту ночь... Так вы, моряк, взорвете! Я надеюсь на вас!
- Сделаю все, что смогу, ваше превосходительство!
- Спуститесь в ров во что бы то ни стало! Если он будет занят неприятелем - выбейте его оттуда штыками. Возьмите с собой роту, две, три!.. Сколько вам надо, вам дадут, но только исполните это предприятие оно очень важно...
Несколько пуль щелкнулось в мешок очень близко от отверстия, в которое смотрел генерал... Одна ударилась в верх бруствера и обсыпала присутствующих землей...
- Ваше превосходительство, - обратился к генералу полковник Козелков, начальник левого фланга, - уйдите отсюда! Текинцы пристрелялись так, что очень часто попадают в бойницу, ведь до стены семьдесят шагов с небольшим!
- Вечно вы, полковник, боитесь за меня, - с неудовольствием ответил генерал и снова начал рассматривать стену, вспышки выстрелов на которой продолжали перебегать так же часто.
- Да как же не бояться за вас, когда вы рискуете своею жизнью, как простой рядовой... Уйдите, ваше превосходительство!
- Да оставьте меня в покое! - рассердился генерал.
- Так вы идите сегодня же ночью! - снова обратился генерал к лейтенанту, смотревшему прямо через бруствер и представлявшему таким образом прекрасную мишень для неприятеля, открывшего сильный огонь.
- Точно так, думаю отправиться после полуночи.
- Ваше превосходительство! Если вас убьют, кто же поведет нас на штурм, - не унимался Козелков.
- Ну хорошо, сейчас уйду! До свидания, моряк! Приходите через час ко мне, выпьем кофе и поговорим еще о взрыве!.. - И генерал направился на левый фланг.
Лейтенант Ш-н остался на месте и еще несколько времени смотрел на стену, запоминая местность и делая в голове разные расчеты.
- Что это вы тут поделываете? - обратился к нему подошедший капитан инженеров Васильев.
Моряк в кратких словах рассказал ему о предприятии, предполагавшемся быть произведенным в эту ночь.
- Так пойдемте со мной, может, мне удастся вам сделать полезные указания... Мне помнится, я видел тут место, подходящее для взрыва, а главное - ползти легко, идет канава близко от неприятельского рва...
Оба офицера пошли по траншее, весело болтая о разной разности.
- Вот отсюда можно рассмотреть удобно; видите вы эту канаву, идущую наискосок к траверзу? Доползти до нее, затем по ней, а там и ров близехонько...
- Мне надо взорвать поближе к углу, - возразил лейтенант.
- Так вы можете пройти неприятельским рвом; еще сегодня ночью в ров забиралось четверо охотников и пролежали там часа два! Однако до свидания, тороплюсь в лагерь к полковнику Рутковскому, - и Васильев рысцой направился к левому флангу.
Моряк порешил, что осмотр удовлетворителен.
- Надо взглянуть на свою батарею, - подумал он и повернулся, чтобы идти в Великокняжескую Калу; сделав несколько шагов, он вспомнил, что надо еще раз взглянуть на место предполагаемого взрыва, чтобы определить приблизительное расстояние этого пункта от угла.
Лейтенант остановился около бруствера и, высунувшись по грудь, начал рассматривать интересовавшее его место... Только что он повернулся, чтобы продолжать свой путь, как сильный удар в левую руку, сопровождаемый жгучей болью и мгновенным онемением предплечья, заставил его перевернуться вокруг самого себя...
Он почувствовал, как что-то горячее потекло по руке... Захотелось поднять руку - плечо поднялось, а рука ниже плеча вершка на три перегнулась со страшной болью, от которой в глазах потемнело...
"Кость раздроблена!" - мелькнуло у него в голове, и почему-то вспомнился чей-то пустой, болтавшийся рукав сюртука...
Подхватив раненую руку правой, лейтенант быстрыми шагами пошел к перевязочному пункту, находящемуся в Великокняжеской Кале...
Кровь каплями текла по пальцам, приклеивая рубашку к телу... Ломота увеличивалась... Каждый шаг отдавался во всей руке тупой болью...
"Ну вот и Красный Крест", - обрадовался моряк.
- Доктор, я ранен, - обратился он к какому-то медику, сидевшему на бурке.
Тот немедленно вскочил, подбежали санитары, фельдшера.
Лейтенанту помогли снять пальто с правого плеча, начали стаскивать с левой руки, и она в перебитом месте перегнулась... Моряк охнул... Стащили рукав...
- Да вы и в грудь ранены? - с беспокойством спросил доктор, увидав отверстие с правой стороны груди в сюртуке.
- Не чувствую, - ответил Ш-н.
Начали раздевать. Оказалось, что пуля вошла с правой стороны, пробила пальто, три фуфайки, скользнула по груди, не задев ее, и, раздробив левую руку, вылетела.
Сделали перевязку, и через несколько минут лейтенант, лежа на носилках, сдавал батарею мичману Голикову, велев перенести себя в ту часть Великокняжеской Калы, где была главная квартира этого офицера. Сдав батарею, лейтенант приказал выпустить двести пуль по крепости из картечницы в отместку за свою рану, и его понесли в лагерь, где уже были в госпитале два раненых моряка - капитан-лейтенант Зубов и подполковник Яблочков.
У бравого лейтенанта во всю дорогу не выходила из головы мысль, что он теперь поставлен в невозможность делать взрыв, и эта мысль вызывала у него слезы на глаза, заставляя даже забывать боль в раздробленной руке...
* * *
Темно... Грязно... Ветер налетает порывами, свистит в ушах у солдатиков, врывается под шинели, оледеняет бедняков и мешает им вглядываться во мглу, откуда нет-нет и сверкнет огонек выстрела и зажужжит пуля под аккомпанемент завывания ветра... Небо покрыто тучами, по временам сеющими мелким дождем...
Скверно в это время в траншеях... Укрыться некуда... Глина размякла, прилипает к ногам... С каждым шагом ожидаешь полететь, до того скользко... Руки, держащие винтовку, окоченели от холода железа ствола и мокроты... Вода льется за шиворот, и чувствуешь, как сорочка понемногу прилипает к телу... Долго стоять на одном месте нельзя - ноги начинают вязнуть... А в голове роятся мысли одна другой безотраднее... Невыносимое чувство неизвестности давит всей своей тяжестью... Долго ли будет все это тянуться? Как кончится? Что ожидает меня в недалеком будущем? Копошатся вопросы в голове - вопросы, остающиеся без ответа... Чтобы развеяться немного, начинаешь пристально вглядываться в темноту, прислушиваться, считать число вспыхивающих на неприятельской стене выстрелов... Надоедает наконец и это... Воспоминания о прежнем нахлынут в голову... Вся жизнь начинает проходить перед глазами, как в стереоскопе... Все, что было наиболее выдающееся, является панорамой, как бы только вчера это миновало... Но вместе с тем все это как будто в полусне, как будто в представлениях волшебного фонаря видишь самого себя... Наконец является благодетельная дремота! Как хорошо переселиться в мир сновидений хоть на несколько минут!.. Все окружающее так нехорошо, так тягостно!.. Минута забытия, минута радужных снов придаст снова силы переживать все это наяву... Но спать нельзя... Не потому, что чувство сознания долга мешает спать, нет, а потому, что внутреннее состояние человека мешает ему забыться хоть кратковременным, тяжелым сном...
А вдруг вылазка?.. Может быть, в эту самую минуту, когда дремота смыкает глаза, неприятель ползет и через минуту ринется на нас с диким криком, рубя все направо и налево?..
Снова всматриваешься в густой мрак до боли в глазах... Снова бред сонного человека начинает мешаться с действительностью... Картины детства, беззаботного веселья перемешиваются с картинами боя, и звук выстрела выводит вас из этого полулетаргического состояния... Прикосновение рукой к мокрой, липкой глине напоминает вам, что вы в траншеях вблизи от неприятеля, и образы минувшего и пережитого исчезают из вашего мозга остается действительность, тяжелая, но имеющая все-таки свою прелесть...
В чем же эта прелесть? Удивится, наверное, читатель, на которого предыдущее описание, вероятно, не произвело впечатления чего бы то ни было прелестного.
Прелесть в том, что эта обстановка заставляет вас чувствовать, что вы живете, а не прозябаете; вы сознаете, что, какой бы маленький человечек вы ни были в общественной иерархии, тут вы становитесь большим, так как вы в этот момент собираетесь и готовы отдать жизнь - то есть принести величайшую жертву на алтарь общественного благосостояния...
В вас подымается энергия, какой обыкновенно может быть и не бывает, а вместе с тем является и чувство внутренней гордости при мысли, что сейчас, может быть, сцепившись грудь с грудью с врагом, вы покажете свою удаль, свою непоколебимость...
Не знаю, будут ли понятны читателю эти чувства, особливо если строки эти попадутся на глаза какому-нибудь буржуа, сидящему в хорошо натопленной комнате, когда самовар поет на столе, в то время как на улице воет и свистит ветер и дождь хлещет и барабанит в окна... Пожалуй, читатель тогда потянется в кресле, прихлебнет глоток чайку и, пустивши кольцо табачного дыма, скажет про вашего покорнейшего слугу: "Идеалист! Пылкая голова или же напускает на себя оригинальность".
Со своей точки зрения вы, может быть, будете правы, читатель! Не все люди созданы по одному масштабу, иному величайшее наслаждение пользоваться комфортом, жить понемножку, полегоньку, принадлежать к золотой середине мирного буржуа, находить наслаждение в игре определенных шести роберов винта и затем также покойно и мирно сойти с арены жизни, как и действовал на ней!
Другому нужна лихорадочная деятельность, нужны сильные ощущения, ежеминутно напоминающие ему, что он действительно живет, нужна борьба, которая могла бы поглощать избыток его сил; "золотая середина" этому человеку кажется болотом. Или выдвинуться вперед с целью приложить свои способности, которые в "золотой середине" сгниют, или сложить свою голову, не переваривающую будничной жизни...
Большинство обладателей таких темпераментов не бывают цезарями, а обращаются в горсточку земли, потерянную где-нибудь на поверхности земного шара без всякого следа, без памятника, какие воздвигают себе буржуа с целью увековечения имени субъекта, бывшего "добрым" и безобидным только потому, что не хватало способностей быть злым!
Прожить 30-40 лет на свете, пройти школу отчаянной борьбы, чувствовать, что живешь всеми нервами своего организма, всеми фибрами - и затем сгореть, оставив огненный след своего существования - вот завидная, желательная, идеальная судьба человека, по моему понятию!
А так как жизнь в походе исполняет некоторую, правда незначительную, часть программы желательного для автора этих строк существования, то поэтому и не должно быть удивительного восхищения той обстановкой, которая людям с другим характером не покажется привлекательной.
Возвращаюсь к моему описанию.
Ночь на 12 января 1881 года принадлежала к числу ночей, картину которых я только что нарисовал.
В передовой траншее левого фланга часов в одиннадцать вечера замечалось особенное суетливое движение. В разных местах собирались группы офицеров, оживленно разговаривавших, проходили саперы с фашинами, собирались апшеронцы, которым делался расчет; инженерный капитан Васильев бегал взад и вперед, иногда перепрыгивал через бруствер, исчезал в темноте, откуда слышался его шепот, заглушаемый ударами лопат в землю, плеском воды и шумом бросаемых фашин.
- Николаев! Где Николаев? - слышался чей-то голос.
- Здесь, ваше б-дие!
- Не забудь запалы!
- Никак нет! В кармане у меня, ваше б-дие!
- То-то же! Да двух людей поздоровее назначить нести динамит!
- Назначил уже... Скоро и пойдем уж, ваше б-дие?
- Будьте готовы... Вот как только кончат саперы мостик, и двинемся с Богом!
Вся эта суета, все разговоры, приказания и совещания касались предприятия, сильно всех волновавшего и интересовавшего, - взрыва нашими охотниками стены с целью проделывания бреши.
Поручик 1-го железнодорожного батальона Остолопов и гардемарин М-р вызвались пролезть в неприятельский ров, заложить под стену три пуда динамита и три пуда пироксилина и взорвать эти мины; в прикрытие охотников на случай вылазки неприятеля была дана целая рота Апшеронского полка; всем предприятием командовал флигель-адъютант, войсковой старшина граф Орлов-Денисов.
От передовой траншеи до неприятельского рва было около трехсот шагов, охотникам предстояло перейти ручей, протекавший по этому месту и дойти до так называемой подковки, то есть полукруглой траншеи, лежавшей шагах в пятидесяти от неприятельского рва и соединенной с ним узенькой и маленькой канавкой, постепенно углублявшейся и спускавшейся на дно рва.
В этой подковке должна остаться гальваническая батарейка для взрыва пироксилиновой мины и часть команды. Остальным надо было спуститься в ров, выкопать углубление под стеной, которая начиналась прямо со дна рва, эскарпа не было, заложить в это углубление мину, на случай недействительности или порчи батареи зажечь фитиль Бикфорда и выскочить изо рва.
Промежуток между местами заложения пироксилиновой и динамитной мины должен был быть шагов 12-15.
Прикрытие минеров - апшеронцы - должны были во время работы частью лежать на краю рва, частью залечь в ров по обеим сторонам работающих и в случае нападения драться до последнего, давая выиграть время до окончания работ...
- Скоро ли кончат эти саперы со своим мостом? - с нетерпением обращается граф Орлов к гардемарину, который занят стягиванием своей персоны поясным ремнем поверх полушубка и ощупыванием, на должном ли месте револьвер, чтобы не мешал ползти.
- Да, пора бы и кончить!.. Мокро, холодно... Я думаю, будет трудненько ползти по глине, которая совсем размякла...
- Зато вам будет легче работать под стеной... Удары ломом и киркой по мокрой земле не будут так слышны, - возразил на сетования гардемарина граф Орлов.
- Лишь бы не было текинского секрета в подкове, раз она занята неприятелем, придется начать целое дело...
- А вам сколько надо времени для работы?
- Не менее получаса, чтобы основательно закопать мину.
- Я думаю, что если текинцы не заметят нашего подползания, то работу услышат... Вопрос только, сделают ли вылазку или ограничатся одной стрельбой...
- Сейчас саперы окончат мост, ваше сиятельство, - сказал подошедший поручик Остолопов.
- Вы совсем готовы?
- Совсем.
- Начальник штаба идет сюда, - послышалось из мрака... Граф Орлов пошел в ту сторону, откуда слышалось приближение нескольких человек, между собой разговаривавших.
- Если можете, выдвигайте понемногу людей из траншеи, дайте только минерам выйти вперед, - послышался голос начальника штаба полковника Гродекова. - С Богом, ребята, будьте молодцами и помните, что в случае насядут на вас текинцы, вас выручат, не бросят!..
Из жаломейки доносились голоса гардемарина и прапорщика Морица, игравших в пикет:
- Кварт от дамы...
- Не годится - кварт мажор!
- Три туза...
- Не годится - четырнадцать десяток!
- Чтоб тебя подстрелили!.. Постоянно игру отобьет...
Из кибитки саперов слышался звон бутылок - Михаил Дмитриевич прислал своим "кротам", как он их называет, несколько коробок консервов и пару бутылок вина подкрепить свои силы...
Наконец все успокоилось... Вот откуда-то очень издалека донесся звук горна - протяжное "Слушайте все!"
Это казачий или драгунский объезд подает сигнал своим, чтобы в темноте не быть принятым за неприятеля... У текинцев же долго не умолкает шум в крепости, долго слышатся крики, иногда даже можно ясно различить плачущие и причитающие голоса женщин... Много сегодня погибло храбрых джигитов, и кровь их вопиет о мести; и вот седобородые муллы проповедуют собравшимся около них мрачным, закопченным пороховым дымом старшинам, что Магомет должен помочь своим правоверным сынам, что "белых рубах" немного, что зарядов им не может еще хватить надолго, что они истомлены осадой; припоминают поражение, какое им было нанесено полтора года назад под этими же стенами; снова воскрешается надежда в груди вольных детей пустыни, и они деятельно начинают чистить свои винтовки, переснаряжать стреляные гильзы берданок, точить свои кривые шашки или распределять порох между исстрелявшими... Много раздается в ночной тиши проклятий "уруссу", много молений возносится Аллаху о помощи, а в землянках, где спрятаны жены и дети, много слез льется об убитых и израненных близких...
* * *
7 января был серенький, довольно теплый день...
Как всегда, пощелкивали выстрелы, гудели орудия... Особенного ничего не предвиделось, разве дежуривший в траншее с ротою офицер, которому было скучно и холодно, начинал сам по себе "предвидеть", что штурм должен быть назначен-таки скоро, так как просто невтерпеж становится...
Славно спалось гардемарину после обеда... Закрывшись с головой буркой, свернувшись калачиком, покоился он в нижнем этаже левой башни, и гром беспрерывных выстрелов берданки его приятеля прапорщика Морица, "практиковавшегося" по текинцам из бойницы этой же башни, ничуть не мешал его розовым сновидениям... Он бы, пожалуй, проспал до вечера, если бы вдруг Мориц не подскочил к нему еще с дымящейся от последнего выстрела винтовкой и, стащив бесцеремонно бурку, не начал бы толкать его под бока. Со стороны гардемарина послышалось ворчанье...
- Да вставай-же, черт тебя подери, текинцы белый флаг выкинули! Сдаются, должно быть!
- Ну и пускай себе, спать хочу, - пробормотал доблестный сын флота.
- Да пойми же ты, текинцы вышли из крепости, они около наших траншей... Да вставай же!
Моряк приподнялся, зевнул во всю пасть, протер глаза и все-таки, видимо, не пришел совсем в себя.
Мориц приподнял его под мышки и встряхнул раза два.
- Оставь, я проснулся... В чем дело?
- А вот посмотри, - и прапорщик подвел его к бойнице, из которой он минут десять назад стрелял.
Должно быть, то, что увидел гардемарин, было действительно интересно, так как он мгновенно выскочил из башни, даже оставив там свою бурку, которую он берег всегда пуще зеницы своего ока.
Вся крепостная стена была усеяна текинцами, даже не усеяна, а битком набита... Старые, молодые, большие и малые, женщины с детьми на руках толпились на стене. Вся эта публика была одета в самые разнообразные халаты, поражавшие своею пестротою. Многие спускались в ров и выходили из него на пространстве между траншеями и стенами".
Гардемарин обратился к одному из нескольких офицеров, взобравшихся на бруствер Ширванского редута, с вопросом: что значит эта картина?
- Перемирие для уборки тел, - ответил тот.
Общее внимание наших было привлечено каким-то видным красивым текинцем пожилых лет, ходившим с копьем в руках по стене и что-то кричавшим народу, глазевшему на "белых рубах".
Обратились к солдатику-татарину за переводом.
- Это он, ваше благородие, говорит своим, что, ежели, говорит, кто из вас только выпалит теперь по русским, так тут, говорит, ему сейчас и смерть будет... Запрещает, значит, стрелять!..
Подполковник Гомудский, главный переводчик штаба, вышел из траншеи и вступил в беседу с двумя старшинами... Все уселись на равном расстоянии как от рва, так и от траншеи на корточки и начали разговаривать...
Текинцы подбирали мертвых и уносили их в ров. Подбирали иных небрежно... Как сейчас, помню одного здорового молодца, который схватил труп за обе ноги, просунул их себе под мышки и, медленно ступая, поволок тело, бившееся о неровности головой...
Многие трупы текинцы оставляли неубранными; когда кто-то из переводчиков спросил, отчего они их не подбирают, то получил в ответ, что это собаки, которых они не хотят погребать. Впоследствии мы узнали, что трупы эти принадлежали к числу жителей одного аула, которые, не желая выносить всех тяжестей осады и потеряв большое число убитыми на неудачной для текинцев вылазке 4 января, оставили Геок-Тепе и ушли в Мерв.
Какое-то странное чувство овладело при виде этих людей, которые несколько минут тому назад стреляли по нас и в свою очередь не могли высунуть носа из-за стены, не рискуя получить дюжину пуль, и которые теперь прогуливались, подходили к нам на несколько шагов, разговаривали с солдатами-татарами и нашими джигитами-туркменами как ни в чем не бывало...
Правда, были между ними и субъекты, смотревшие на нас очень враждебно.
Два каких-то молодых текинца, одетые в шелковые халаты, бережно проносили тело старика с совершенно седой длинной бородой; тело это лежало у самого нашего бруствера, так что текинцы не могли его взять сами, вследствие условия перемирия не подходить к брустверу ближе пятнадцати шагов; два солдатика выскочили за бруствер, подняли старика и отнесли тело на определенное расстояние. Сейчас же подскочили два вышеупомянутых текинца, бережно подняли тело и понесли мимо наших траншей.
Проходя мимо группы офицеров, рассматривавших их, один кинул такой вызывающий, надменный и вместе с тем полный ненависти и злобы взгляд на нас, что всякому одновременно пришла в голову мысль о неудобстве попасться ему в лапы...
Вдруг текинцы на стене пришли в движение, большая часть их устремила взоры на северо-восточный угол - там, выйдя за бруствер, стоял Михаил Дмитриевич Скобелев со своим штабом. У многих екнуло и сжалось сердце... Вероломство восточных народов слишком известно и вошло даже в поговорку... А вдруг? Но на стене все было покойно; неприятель только рассматривал "ак-пашу". Впрочем, текинцы понимали, что один выстрел с их стороны - и все зрители, толпившиеся на стене, будут сметены картечью...
Из лагеря было наведено 22 орудия шрапнелью на всякий случай. Войска в траншеях были тоже готовы!
Я, впрочем, не хочу отнять у текинцев их вполне рыцарской чести, проявившейся во время этого перемирия.
Уборка тел кончилась. Наш переводчик, полковник Гомудский, разговаривавший со старшинами, медленно возвращался к своим траншеям; он еще не дошел до бруствера, а флаг был уже спущен. Все текинцы спрятались за стену, так что сами не подвергались опасности. Кто-то из них крикнул ему:
- Скорее уходи и прячься, будем стрелять! И только тогда, когда он исчез за бруствером, грянул с угла фальконетный выстрел, бывший сигналом общего залпа, окутавшего всю стену пеленой дыма и наполнившего воздух свистом, шипением и жужжанием разнокалиберных пуль...
Снова началась перестрелка, снова живые люди стали обращаться в трупы до будущей уборки...
- Так вы говорите, что генерал был очень не доволен на гардемарина, что он не взорвал мину? - спрашивал лейтенант Ш-н кого-то из офицеров в траншее.
- Страшно не доволен! И рвет и мечет; говорит, что надо было броситься в штыки, не разбирая числа людей неприятеля, работавших в это время во рву.
- Да ведь с гардемарином было всего десятка два людей!
- Генерал не обращает на это внимания; ему не дает покоя мысль, что брешь до сих пор не готова и что, пожалуй, артиллерия не будет в состоянии пробить ее...
- Да вон идет и генерал, - и офицер рысью побежал к своей роте, чтобы встретить Михаила Дмитриевича на своем месте.
Лейтенант пошел навстречу генералу, здоровавшемуся с частями, расположенными в траншее.
- А, здравствуйте, моряк! - обратился Михаил Дмитриевич к лейтенанту, приложившемуся под козырек. - Вы ведь переведены сюда из правофланговой? продолжал генерал, не останавливаясь, обращаясь к идущему рядом с ним лейтенанту.
- Точно так, ваше превосходительство, только что прибыл с двумя картечницами.
- А ведь ваш гардемарин осрамился вчера. Слышали?
- Слышал, ваше превосходительство; много было народу во рву, вот он...
- Пустяки! И он и Богославский прямо струсили! Я ведь так надеялся на этот взрыв пироксилином. Вы возьметесь взорвать? - быстро повернулся Скобелев к лейтенанту.
- Возьмусь и считаю это великой честью для себя, - ответил Ш-н, и краска удовольствия бросилась ему в лицо при мысли об удачном исполнении этого безрассудно отважного предприятия.
- Так пойдемте, я вам покажу хорошее и безопасное место, откуда можно будет осмотреть стену и выбрать подходящий пункт для взрыва, - и генерал ускорил шаги...
День был очень ясный, солнце заливало своими лучами всю степь... Текинцы пользовались хорошей погодой, и стрельба шла ожесточенная... Из траншей дружно отвечали...
Генерал шел медленно, не сводя глаз с длинной линии белой стены, на которой вспыхивали тут и там дымки... Вот он вышел в соединительную параллель между Великокняжеской и Охотничьей Калами. В одном месте бруствер был осыпавшимся, так что проходящие были видны до плеч. Текинцы не преминули пустить несколько пуль, провизжавших около головы генерала в расстоянии фута, а может быть, и меньше.
- Хорошо пристрелялись, - заметил он и вошел в Охотничью Калу, пройдя которую, не останавливаясь, вышел в Ширванский редут и подошел к минному колодцу, из которого как раз вылезал вымазанный в глине саперный унтер-офицер.
- Кончаете, братцы? - обратился к нему генерал.
- Почитай, что все кончили; завтра и заряжать можно будет, ваше превосходительство, - ответил бравый сапер.
- Ну, помогай вам Бог!.. Весь исход дела в этом минном взрыве, обратился Михаил Дмитриевич к начальнику штаба. - Он должен произвести страшную панику.
Генерал подошел к самому брустверу, отстранил одного из стрелков и начал смотреть в промежуток между мешками, рядом с ним поместился и лейтенант Ш-н.
- Вот видите эту большую трещину? Вправо от угла? Вот здесь можно, по-моему, заложить мину, и результат должен быть хорош; главное - надо закопать ее поглубже.
- Было бы хорошо подвесить ее, - заметил лейтенант.
- Ну, эти технические подробности я представляю на ваше усмотрение; мне главное необходимо, чтобы взрыв был - это облегчит артиллеристам пробитие бреши... Я не могу примириться с мыслью, что взрыв мог быть уже совершенным в эту ночь... Так вы, моряк, взорвете! Я надеюсь на вас!
- Сделаю все, что смогу, ваше превосходительство!
- Спуститесь в ров во что бы то ни стало! Если он будет занят неприятелем - выбейте его оттуда штыками. Возьмите с собой роту, две, три!.. Сколько вам надо, вам дадут, но только исполните это предприятие оно очень важно...
Несколько пуль щелкнулось в мешок очень близко от отверстия, в которое смотрел генерал... Одна ударилась в верх бруствера и обсыпала присутствующих землей...
- Ваше превосходительство, - обратился к генералу полковник Козелков, начальник левого фланга, - уйдите отсюда! Текинцы пристрелялись так, что очень часто попадают в бойницу, ведь до стены семьдесят шагов с небольшим!
- Вечно вы, полковник, боитесь за меня, - с неудовольствием ответил генерал и снова начал рассматривать стену, вспышки выстрелов на которой продолжали перебегать так же часто.
- Да как же не бояться за вас, когда вы рискуете своею жизнью, как простой рядовой... Уйдите, ваше превосходительство!
- Да оставьте меня в покое! - рассердился генерал.
- Так вы идите сегодня же ночью! - снова обратился генерал к лейтенанту, смотревшему прямо через бруствер и представлявшему таким образом прекрасную мишень для неприятеля, открывшего сильный огонь.
- Точно так, думаю отправиться после полуночи.
- Ваше превосходительство! Если вас убьют, кто же поведет нас на штурм, - не унимался Козелков.
- Ну хорошо, сейчас уйду! До свидания, моряк! Приходите через час ко мне, выпьем кофе и поговорим еще о взрыве!.. - И генерал направился на левый фланг.
Лейтенант Ш-н остался на месте и еще несколько времени смотрел на стену, запоминая местность и делая в голове разные расчеты.
- Что это вы тут поделываете? - обратился к нему подошедший капитан инженеров Васильев.
Моряк в кратких словах рассказал ему о предприятии, предполагавшемся быть произведенным в эту ночь.
- Так пойдемте со мной, может, мне удастся вам сделать полезные указания... Мне помнится, я видел тут место, подходящее для взрыва, а главное - ползти легко, идет канава близко от неприятельского рва...
Оба офицера пошли по траншее, весело болтая о разной разности.
- Вот отсюда можно рассмотреть удобно; видите вы эту канаву, идущую наискосок к траверзу? Доползти до нее, затем по ней, а там и ров близехонько...
- Мне надо взорвать поближе к углу, - возразил лейтенант.
- Так вы можете пройти неприятельским рвом; еще сегодня ночью в ров забиралось четверо охотников и пролежали там часа два! Однако до свидания, тороплюсь в лагерь к полковнику Рутковскому, - и Васильев рысцой направился к левому флангу.
Моряк порешил, что осмотр удовлетворителен.
- Надо взглянуть на свою батарею, - подумал он и повернулся, чтобы идти в Великокняжескую Калу; сделав несколько шагов, он вспомнил, что надо еще раз взглянуть на место предполагаемого взрыва, чтобы определить приблизительное расстояние этого пункта от угла.
Лейтенант остановился около бруствера и, высунувшись по грудь, начал рассматривать интересовавшее его место... Только что он повернулся, чтобы продолжать свой путь, как сильный удар в левую руку, сопровождаемый жгучей болью и мгновенным онемением предплечья, заставил его перевернуться вокруг самого себя...
Он почувствовал, как что-то горячее потекло по руке... Захотелось поднять руку - плечо поднялось, а рука ниже плеча вершка на три перегнулась со страшной болью, от которой в глазах потемнело...
"Кость раздроблена!" - мелькнуло у него в голове, и почему-то вспомнился чей-то пустой, болтавшийся рукав сюртука...
Подхватив раненую руку правой, лейтенант быстрыми шагами пошел к перевязочному пункту, находящемуся в Великокняжеской Кале...
Кровь каплями текла по пальцам, приклеивая рубашку к телу... Ломота увеличивалась... Каждый шаг отдавался во всей руке тупой болью...
"Ну вот и Красный Крест", - обрадовался моряк.
- Доктор, я ранен, - обратился он к какому-то медику, сидевшему на бурке.
Тот немедленно вскочил, подбежали санитары, фельдшера.
Лейтенанту помогли снять пальто с правого плеча, начали стаскивать с левой руки, и она в перебитом месте перегнулась... Моряк охнул... Стащили рукав...
- Да вы и в грудь ранены? - с беспокойством спросил доктор, увидав отверстие с правой стороны груди в сюртуке.
- Не чувствую, - ответил Ш-н.
Начали раздевать. Оказалось, что пуля вошла с правой стороны, пробила пальто, три фуфайки, скользнула по груди, не задев ее, и, раздробив левую руку, вылетела.
Сделали перевязку, и через несколько минут лейтенант, лежа на носилках, сдавал батарею мичману Голикову, велев перенести себя в ту часть Великокняжеской Калы, где была главная квартира этого офицера. Сдав батарею, лейтенант приказал выпустить двести пуль по крепости из картечницы в отместку за свою рану, и его понесли в лагерь, где уже были в госпитале два раненых моряка - капитан-лейтенант Зубов и подполковник Яблочков.
У бравого лейтенанта во всю дорогу не выходила из головы мысль, что он теперь поставлен в невозможность делать взрыв, и эта мысль вызывала у него слезы на глаза, заставляя даже забывать боль в раздробленной руке...
* * *
Темно... Грязно... Ветер налетает порывами, свистит в ушах у солдатиков, врывается под шинели, оледеняет бедняков и мешает им вглядываться во мглу, откуда нет-нет и сверкнет огонек выстрела и зажужжит пуля под аккомпанемент завывания ветра... Небо покрыто тучами, по временам сеющими мелким дождем...
Скверно в это время в траншеях... Укрыться некуда... Глина размякла, прилипает к ногам... С каждым шагом ожидаешь полететь, до того скользко... Руки, держащие винтовку, окоченели от холода железа ствола и мокроты... Вода льется за шиворот, и чувствуешь, как сорочка понемногу прилипает к телу... Долго стоять на одном месте нельзя - ноги начинают вязнуть... А в голове роятся мысли одна другой безотраднее... Невыносимое чувство неизвестности давит всей своей тяжестью... Долго ли будет все это тянуться? Как кончится? Что ожидает меня в недалеком будущем? Копошатся вопросы в голове - вопросы, остающиеся без ответа... Чтобы развеяться немного, начинаешь пристально вглядываться в темноту, прислушиваться, считать число вспыхивающих на неприятельской стене выстрелов... Надоедает наконец и это... Воспоминания о прежнем нахлынут в голову... Вся жизнь начинает проходить перед глазами, как в стереоскопе... Все, что было наиболее выдающееся, является панорамой, как бы только вчера это миновало... Но вместе с тем все это как будто в полусне, как будто в представлениях волшебного фонаря видишь самого себя... Наконец является благодетельная дремота! Как хорошо переселиться в мир сновидений хоть на несколько минут!.. Все окружающее так нехорошо, так тягостно!.. Минута забытия, минута радужных снов придаст снова силы переживать все это наяву... Но спать нельзя... Не потому, что чувство сознания долга мешает спать, нет, а потому, что внутреннее состояние человека мешает ему забыться хоть кратковременным, тяжелым сном...
А вдруг вылазка?.. Может быть, в эту самую минуту, когда дремота смыкает глаза, неприятель ползет и через минуту ринется на нас с диким криком, рубя все направо и налево?..
Снова всматриваешься в густой мрак до боли в глазах... Снова бред сонного человека начинает мешаться с действительностью... Картины детства, беззаботного веселья перемешиваются с картинами боя, и звук выстрела выводит вас из этого полулетаргического состояния... Прикосновение рукой к мокрой, липкой глине напоминает вам, что вы в траншеях вблизи от неприятеля, и образы минувшего и пережитого исчезают из вашего мозга остается действительность, тяжелая, но имеющая все-таки свою прелесть...
В чем же эта прелесть? Удивится, наверное, читатель, на которого предыдущее описание, вероятно, не произвело впечатления чего бы то ни было прелестного.
Прелесть в том, что эта обстановка заставляет вас чувствовать, что вы живете, а не прозябаете; вы сознаете, что, какой бы маленький человечек вы ни были в общественной иерархии, тут вы становитесь большим, так как вы в этот момент собираетесь и готовы отдать жизнь - то есть принести величайшую жертву на алтарь общественного благосостояния...
В вас подымается энергия, какой обыкновенно может быть и не бывает, а вместе с тем является и чувство внутренней гордости при мысли, что сейчас, может быть, сцепившись грудь с грудью с врагом, вы покажете свою удаль, свою непоколебимость...
Не знаю, будут ли понятны читателю эти чувства, особливо если строки эти попадутся на глаза какому-нибудь буржуа, сидящему в хорошо натопленной комнате, когда самовар поет на столе, в то время как на улице воет и свистит ветер и дождь хлещет и барабанит в окна... Пожалуй, читатель тогда потянется в кресле, прихлебнет глоток чайку и, пустивши кольцо табачного дыма, скажет про вашего покорнейшего слугу: "Идеалист! Пылкая голова или же напускает на себя оригинальность".
Со своей точки зрения вы, может быть, будете правы, читатель! Не все люди созданы по одному масштабу, иному величайшее наслаждение пользоваться комфортом, жить понемножку, полегоньку, принадлежать к золотой середине мирного буржуа, находить наслаждение в игре определенных шести роберов винта и затем также покойно и мирно сойти с арены жизни, как и действовал на ней!
Другому нужна лихорадочная деятельность, нужны сильные ощущения, ежеминутно напоминающие ему, что он действительно живет, нужна борьба, которая могла бы поглощать избыток его сил; "золотая середина" этому человеку кажется болотом. Или выдвинуться вперед с целью приложить свои способности, которые в "золотой середине" сгниют, или сложить свою голову, не переваривающую будничной жизни...
Большинство обладателей таких темпераментов не бывают цезарями, а обращаются в горсточку земли, потерянную где-нибудь на поверхности земного шара без всякого следа, без памятника, какие воздвигают себе буржуа с целью увековечения имени субъекта, бывшего "добрым" и безобидным только потому, что не хватало способностей быть злым!
Прожить 30-40 лет на свете, пройти школу отчаянной борьбы, чувствовать, что живешь всеми нервами своего организма, всеми фибрами - и затем сгореть, оставив огненный след своего существования - вот завидная, желательная, идеальная судьба человека, по моему понятию!
А так как жизнь в походе исполняет некоторую, правда незначительную, часть программы желательного для автора этих строк существования, то поэтому и не должно быть удивительного восхищения той обстановкой, которая людям с другим характером не покажется привлекательной.
Возвращаюсь к моему описанию.
Ночь на 12 января 1881 года принадлежала к числу ночей, картину которых я только что нарисовал.
В передовой траншее левого фланга часов в одиннадцать вечера замечалось особенное суетливое движение. В разных местах собирались группы офицеров, оживленно разговаривавших, проходили саперы с фашинами, собирались апшеронцы, которым делался расчет; инженерный капитан Васильев бегал взад и вперед, иногда перепрыгивал через бруствер, исчезал в темноте, откуда слышался его шепот, заглушаемый ударами лопат в землю, плеском воды и шумом бросаемых фашин.
- Николаев! Где Николаев? - слышался чей-то голос.
- Здесь, ваше б-дие!
- Не забудь запалы!
- Никак нет! В кармане у меня, ваше б-дие!
- То-то же! Да двух людей поздоровее назначить нести динамит!
- Назначил уже... Скоро и пойдем уж, ваше б-дие?
- Будьте готовы... Вот как только кончат саперы мостик, и двинемся с Богом!
Вся эта суета, все разговоры, приказания и совещания касались предприятия, сильно всех волновавшего и интересовавшего, - взрыва нашими охотниками стены с целью проделывания бреши.
Поручик 1-го железнодорожного батальона Остолопов и гардемарин М-р вызвались пролезть в неприятельский ров, заложить под стену три пуда динамита и три пуда пироксилина и взорвать эти мины; в прикрытие охотников на случай вылазки неприятеля была дана целая рота Апшеронского полка; всем предприятием командовал флигель-адъютант, войсковой старшина граф Орлов-Денисов.
От передовой траншеи до неприятельского рва было около трехсот шагов, охотникам предстояло перейти ручей, протекавший по этому месту и дойти до так называемой подковки, то есть полукруглой траншеи, лежавшей шагах в пятидесяти от неприятельского рва и соединенной с ним узенькой и маленькой канавкой, постепенно углублявшейся и спускавшейся на дно рва.
В этой подковке должна остаться гальваническая батарейка для взрыва пироксилиновой мины и часть команды. Остальным надо было спуститься в ров, выкопать углубление под стеной, которая начиналась прямо со дна рва, эскарпа не было, заложить в это углубление мину, на случай недействительности или порчи батареи зажечь фитиль Бикфорда и выскочить изо рва.
Промежуток между местами заложения пироксилиновой и динамитной мины должен был быть шагов 12-15.
Прикрытие минеров - апшеронцы - должны были во время работы частью лежать на краю рва, частью залечь в ров по обеим сторонам работающих и в случае нападения драться до последнего, давая выиграть время до окончания работ...
- Скоро ли кончат эти саперы со своим мостом? - с нетерпением обращается граф Орлов к гардемарину, который занят стягиванием своей персоны поясным ремнем поверх полушубка и ощупыванием, на должном ли месте револьвер, чтобы не мешал ползти.
- Да, пора бы и кончить!.. Мокро, холодно... Я думаю, будет трудненько ползти по глине, которая совсем размякла...
- Зато вам будет легче работать под стеной... Удары ломом и киркой по мокрой земле не будут так слышны, - возразил на сетования гардемарина граф Орлов.
- Лишь бы не было текинского секрета в подкове, раз она занята неприятелем, придется начать целое дело...
- А вам сколько надо времени для работы?
- Не менее получаса, чтобы основательно закопать мину.
- Я думаю, что если текинцы не заметят нашего подползания, то работу услышат... Вопрос только, сделают ли вылазку или ограничатся одной стрельбой...
- Сейчас саперы окончат мост, ваше сиятельство, - сказал подошедший поручик Остолопов.
- Вы совсем готовы?
- Совсем.
- Начальник штаба идет сюда, - послышалось из мрака... Граф Орлов пошел в ту сторону, откуда слышалось приближение нескольких человек, между собой разговаривавших.
- Если можете, выдвигайте понемногу людей из траншеи, дайте только минерам выйти вперед, - послышался голос начальника штаба полковника Гродекова. - С Богом, ребята, будьте молодцами и помните, что в случае насядут на вас текинцы, вас выручат, не бросят!..