Страница:
калекой или нет, будет он жить или умрет. Я думаю, что он будет жить, но все
в руце божьей.
Эти слова утешили мою мать, но на отца они произвели совсем иное
впечатление. Он заметил, что доктор Кроуфорд сам признал, что никогда не
имел дела с детским параличом.
- Раз они начинают толковать, что "все в руце божьей", - значит, пиши
пропало, - сказал он.
В конце концов доктору Кроуфорду все же пришлось решать, как быть с
моими сведенными ногами. Взволнованный и неуверенный, он тихо выбивал дробь
своими короткими пальцами по мраморной крышке умывальника у моей постели и
молча смотрел на меня. Мать стояла рядом с ним в напряженной, неподвижной
позе, как обвиняемый, ожидающий приговора.
- Так вот, миссис Маршалл, насчет его ног. М-м-м... - да... Боюсь, что
остается только одно средство. К счастью, он храбрый мальчик. Нам надо
выпрямить его ноги. Это можно сделать только силой. Мы должны их насильно
выпрямить. Вопрос - как это сделать? Лучше всего, по-моему, каждое утро
класть его на стол и вам всей тяжестью наваливаться на его колени и давить
на них, пока они не выпрямятся. Ноги надо вплотную прижать к столу. И делать
это, скажем, три раза. Да, думаю, трех раз достаточно. А в первый день,
скажем, два раза.
- Это будет очень больно? - спросила мать.
- Боюсь, что да. - Кроуфорд помедлил и добавил: - Вам понадобится все
ваше мужество.
Каждое утро, когда мать укладывала меня на спину на кухонный стол, я
смотрел на висевшую над камином картину, изображавшую испуганных лошадей.
Это была гравюра: две лошади, черная и белая, в ужасе жались друг к другу, а
в нескольких футах от их раздувавшихся ноздрей сверкали зигзаги молнии,
вырывающейся из темного хаоса бури и дождя.
Парная к ней гравюра, висевшая на противоположной стене, изображала
этих же лошадей в тот момент, когда они в бешеном испуге уносились вдаль:
гривы их развевались, а ноги были растянуты, как у игрушечной
лошадки-качалки.
Отец, принимавший все картины всерьез, нередко подолгу вглядывался в
этих лошадей, прикрыв один глаз, чтобы лучше сосредоточиться и правильно
оценить все их стати.
Однажды он сказал мне:
- Они арабской породы, это верно, но нечистых кровей. У кобылы нагнет.
Взгляни-ка на ее бабки.
Мне не нравилось, что он находит у этих лошадей недостатки. Для меня
они были чем-то очень важным. Каждое утро я вместе с ними уносился от
нестерпимой боли.
Страх, обуревавший их и меня, сливался воедино и тесно связывал нас.
как товарищей по несчастью.
Мать моя упиралась обеими руками в мои приподнятые колени и, крепко
зажмурив глаза, чтобы удержать слезы, всей тяжестью наваливалась на мои
ноги, пригибая их книзу, пока они, распрямившись, не ложились на стол. Когда
ноги выпрямлялись под тяжестью ее тела, пальцы на них растопыривались и
затем скрючивались наподобие птичьих когтей. А когда сухожилия начинали
тянуться и вытягиваться, я громко кричал, широко раскрыв глаза и уставившись
на обезумевших от ужаса лошадей над камином. И в то время как мучительные
судороги сводили мои пальцы, я кричал лошадям:
- О лошади, лошади, лошади... О лошади, лошади!..
Больница находилась в городке милях в двадцати от нашего дома. Отец
отвез меня туда в крепко сколоченной двуколке, с длинными оглоблями, которой
он пользовался, приучая лошадей к упряжи. Он очень гордился этим экипажем.
Оглобли и колеса были сделаны из орехового дерева, а на задней стороне
сиденья он нарисовал вставшую на дыбы лошадь. Нельзя сказать, чтобы
изображение получилось очень удачным, и отец в свое оправдание приводил
такое объяснение:
- Видите ли, лошадь еще не привыкла вставать на дыбы. Она делает это в
первый раз и поэтому потеряла равновесие.
Отец запряг в двуколку одну из лошадей, которых он объезжал, и еще одну
привязал к оглобле. Он держал коренника за голову, пока мать, посадив меня
на дно двуколки, забиралась в нее сама. Усевшись, мать подняла меня и
устроила рядом с собой. Отец продолжал что-то говорить лошади и гладил ее по
потной шее:
- Стой, милая, стой смирно, тебе говорю.
Выходки необъезженных лошадей не пугали мою мать. Упрямые кони вставали
на дыбы, падали на колени или рвались в сторону, задыхаясь от усилий
сбросить упряжь, а мать смотрела на это с самым невозмутимым видом. Она
сидела на высоком сиденье, приспосабливаясь к любому толчку; крепко держась
одной рукой за никелированный поручень, она слегка нагибалась вперед, когда
лошади с силой пятились, и откидываясь на спинку сиденья, когда они дергали
двуколку вперед, но ни на минуту не отпускала меня.
- Нам хорошо, - говорила она, обвив меня рукой.
Отец ослабил удила и приблизился к подножке, пропуская вожжи сквозь
кулак; он не сводил глаз с головы пристяжной. Поставив ногу на круглую
железную подножку и схватившись за край сиденья, он помедлил минуту,
продолжая кричать беспокойным, возбужденным лошадям: "Смирно, смирно!" - и
неожиданным рывком вскочил на козлы в то время, как лошади попятились. Он
ослабил вожжи, и лошади понеслись. Двухлетка, привязанная к оглобле
недоуздком, рвалась в сторону, вытягивая шею; в этой неуклюжей позе она
скакала рядом с коренником. Мы промчались через ворота, разбрасывая камни,
под скрежет буксовавших, окованных железом колес.
Отец хвастал, что ни разу во время своих стремительных выездов он не
задел столбов ворот, хотя щербины, пересекавшие их на уровне ступиц,
говорили об ином. Мать, перегнувшись через крыло, чтобы увидеть, какое
расстояние отделяет ступицу колеса от столба, каждый раз повторяла одни и те
же слова:
- В один прекрасный день ты обязательно заденешь столб.
Когда мы свернули с грязной дороги, которая вела к воротам нашего дома,
на вымощенное щебнем шоссе, отец придержал лошадей.
- Потише, потише! - крикнул он и добавил, обращаясь к моей матери: -
Эта поездка поубавит им прыти. Серый - от Аббата, это сразу видно: его
жеребята всегда с норовом.
Теплые лучи солнца и стук колес действовали на меня усыпляюще; заросли,
выгоны, ручьи проносились мимо нас, окутываемые на мгновение пеленой пыли,
поднятой копытами наших лошадей, но я ничего не видел. Я лежал, прислонив
голову к плечу матери, и спал в таком положении, пока через три часа она не
разбудила меня.
Под колесами нашего экипажа хрустел гравий больничного двора; я сел и
стал смотреть на белое здание с узкими окнами и странным запахом.
Через открытую дверь я видел темный паркет и тумбочку, на которой
стояла ваза с цветами. Но все здание было окутано странной тишиной, и она
испугала меня.
В комнате, куда меня внес отец, у стены стоял мягкий диван, а в углу
был письменный стол. За ним сидела сестра, которая начала задавать отцу
множество вопросов. Его ответы она записывала в книгу, а он следил за ней,
словно за норовистой лошадью, которая злобно прижимает уши.
Когда она вышла из комнаты, захватив с собой книгу, отец сказал матери:
- Стоит мне только попасть в такое местечко, и меня так и подмывает
послать их всех к черту. Тут задают слишком много вопросов, обнажают у
человека все чувства, словно обдирают корову. И уже сам веришь, что зря их
беспокоишь н что вообще их обманываешь. Не знаю даже, как объяснить...
Через несколько минут сестра вернулась вместе с санитаром, который унес
меня после того, как мать обещала зайти ко мне, когда я буду уже в постели.
Санитар был в коричневом халате. У него было красное, морщинистое лицо,
и он смотрел на меня так, словно я не мальчик, а какая-то трудная задача,
которую надо решить.
Он отнес меня в ванную комнату и опустил в ванну с теплой водой. Затем
он сел на стул и принялся скручивать папиросу. Закурив, он спросил:
- Когда ты в последний раз мылся?
- Сегодня утром, - ответил я.
- Ну хорошо, тогда просто полежи в ванне. Хватит и этого. Потом я сидел
в прохладной чистой постели и упрашивал мать не уходить. Матрас на кровати
был жестким и твердым, и мне никак не удавалось так натянуть на себя одеяло,
чтобы образовались складки. Под этим одеялом не будет ни теплых пещер, ни
каналов и тропинок, извивающихся вдоль изгибов стеганого одеяла, по которым
можно перегонять камешки. Рядом не было привычных стен, я не слышал
собачьего лая, похрустывания соломы на зубах лошадей. Все это было родное,
привычное, связанное с домом, и в эту минуту я испытывал отчаянную тоску.
Отец уже простился со мной, но мать еще медлила. Вдруг она быстро поцеловала
меня и вышла, и то, что она это сделала, показалось мне невероятным. Я не
мог даже подумать, что она ушла по своей воле, - мне казалось, что ее
заставило уйти что-то неожиданное и страшное, против чего она была
бессильна. Я не окликнул ее, не просил ее вернуться, хотя мне страстно
хотелось этого. Я смотрел, как дна уходит, и у меня не было сил задержать
ее.
Вскоре после того как мать ушла, человек, лежавший на соседней кровати
и несколько минут молча рассматривавший меня, спросил:
- О чем ты плачешь?
- Я хочу домой.
- Мы все хотим этого, - произнес он и, уставившись в потолок, со
вздохом повторил: - Да, мы все этого хотим.
В палате, где мы лежали, пол был паркетный, желто-коричневый между
кроватями и в середине комнаты, но темный и блестящий под кроватями, где по
натертым воском половицам не ступали ноги сиделок.
Белые железные кровати стояли в два ряда вдоль стен одна против другой.
Ножки их были на колесиках. Вокруг каждой ножки пол был исчерчен и исцарапан
- эти следы оставляли колесики, когда сиделки передвигали кровать.
Одеяла и простыни на кроватях были туго натянуты и подоткнуты под
матрас, образуя своего рода мешок.
В палате было четырнадцать человек, я был среди них единственным
ребенком. После ухода матери некоторые больные заговорили со мной, стараясь
меня утешить.
- Не бойся, все будет хорошо. Мы приглядим за тобой, - сказал один из
них.
Они стали расспрашивать меня, чем я болен, и когда я сказал им, все они
принялись рассуждать о детском параличе, а один из больных сказал, что это
просто убийство.
- Это просто смертоубийство, - повторил он, - самое настоящее убийство.
Я сразу почувствовал себя важной персоной, и человек, сказавший это,
мне очень понравился. Я не считал свою болезнь серьезной и видел в ней
своего рода временное неудобство; в последующие дни каждое обострение болей
вызывало у меня злость, которая быстро переходила в отчаяние по мере того,
как боли усиливались, но стоило им пройти, и я о них забывал. Долго
оставаться в подавленном состоянии я не мог: слишком силен был во мне
интерес ко всему, что меня окружало.
Я всегда испытывал приятное удивление, видя, какое впечатление
производит моя болезнь на людей, которые с печальными лицами останавливались
у моей постели, считая мое заболевание чудовищным ударом судьбы. Это
доказывало, что я действительно важная особа, и радовало меня.
- Ты храбрый мальчик, - говорили они и, наклонившись, целовали меня, а
затем отходили с грустной миной.
Я часто задумывался над этой храбростью, которую приписывали мне
окружающие. Мне казалось, что назвать человека храбрым - все равно что
наградить его медалью. И когда посетители называли меня храбрым мальчиком, я
всегда старался придать своему лицу серьезное выражение, потому что моя
обычная веселая улыбка не вязалась с той лестной характеристикой, которой
меня удостаивали.
Но я все время боялся, что меня разоблачат, и дань уважения,
воздаваемая моей храбрости, начинала меня по-настоящему смущать, тем более
что я хорошо знал, насколько она незаслуженна. Ведь я пугался даже шороха
мыши в моей комнате под полом, ведь я из-за темноты боялся ночью подойти к
бачку напиться воды. Иногда я задумывался: что сказали бы люди, если бы они
узнали об этом?
Но люди настойчиво твердили, что я храбрец, и я принимал эту похвалу с
тайной гордостью, хотя и испытывал при этом чувство какой-то вины.
Прошло несколько дней; я сроднился с палатой и моими соседями и уже
чувствовал свое превосходство над новичками, которые нерешительно входили в
палату, смущенные устремленными на них взглядами, охваченные тоской по дому,
по привычной постели.
Больные разговаривали со мной иногда покровительственно, как обычно
говорят взрослые с детьми, иногда шутливо, желая позабавиться и видя во мне
мишень для своих острот, порою же обращались ко мне просто оттого, что
иссякали другие темы для разговора. Я верил всему, что они говорили, и это
их забавляло. Они взирали на меня с высоты своего многолетнего опыта и, так
как я был простодушен, считали, что я не понимаю, когда речь идет обо мне.
Они говорили про меня так, словно я был глух и не мог их услышать.
- Он верит всему, что ему говорят, - рассказывал новичку парень
лежавший напротив. - Послушайте-ка сами. Эй, весельчак, - обратился он ко
мне, - в колодце у вашего поселка живет ведьма, правда?
- Да, - ответил я.
- Видите, - продолжал тот. - Смешной малыш. Говорят, он никогда не
будет ходить.
Я решил, что он дурак. Я не мог понять, почему они вообразили, что я
никогда не буду ходить. Я-то знал, что ждет меня впереди. Я буду объезжать
диких коней и кричать "ого-го!" и размахивать шляпой, а еще я напишу книгу
вроде "Кораллового острова".
Мне нравился второй сосед. Вскоре после того, как я очутился в палате,
он сказал:
- Давай дружить. Хочешь, чтобы мы были товарищами?
- Идет, - ответил я.
В одной из моих первых книжек была цветная картина, благодаря которой у
меня создалось впечатление, что товарищи должны стоять рядом и держаться за
руки. Я сообщил ему это, но он сказал, что это вовсе не обязательно.
Каждое утро он приподнимался на локте н, отбивая такт рукой,
внушительно говорил:
- Помни всегда, что самые лучшие в мире ветряные мельницы - это
мельницы братьев, Макдональд.
Я был доволен, что узнал, какая фирма делает лучшие в мире мельницы.
Это заявление так прочно запечатлелось в моей памяти, что и много лет спустя
оно определяло мое отношение к ветряным мельницам.
- А что, их делает сам мистер Макдональд с братом? - как-то спросил я.
- Да, - ответил он. - Старший Макдональд - это я, Ангус. - Он
неожиданно откинулся на подушку и раздраженно произнес: - Один бог знает,
как они справятся там без меня с заказами и всем прочим. Всюду нужен глаз да
глаз. - Тут он обратился к одному из больных; - А что пишут сегодня в
газетах о погоде? Будет засуха или нет?
- Газета еще не пришла, - ответил тот. Ангус был самым рослым и
широкоплечим из всех обитателей нашей палаты. У него бывали приступы боли и
тогда он громко вздыхал, или ругался, или испускал тихие стоны, которые меня
пугали:
Утром после беспокойной ночи, он обычно говорил, ни к кому в
отдельности не обращаясь:
- Ну и намучился же я за ночь.
у него было большое, чисто выбритое лицо с глубокими складками от
ноздрей до уголков рта. Кожа на его ляпе была гладкая, как клеенка. У него
был подвижный, чуткий рот, который легко расплывался в улыбке, когда Ангус
не чувствовал боля.
Он часто, повернув голову на подушке, подолгу молча смотрел на меня.
- Почему ты так долго молишься? - как-то спросил он меня и в ответ на
мой изумленный взгляд добавил: - Я видел, как шевелятся твои губы.
- У меня ведь очень много просьб, - объяснил я.
- Каких просьб? - спросил Ангус.
Я смутился, но он сказал:
- Что же ты запнулся? Рассказывай, ведь мы же товарищи.
Я повторил ему мою молитву, а он слушал, устремив взгляд в потолок и
скрестив руки на груди.
Когда я кончил, он повернулся и посмотрел на меня:
- Ты ничего не упустил. Задал ему работенку. Выслушав все это, господь
бог составит о тебе неплохое мнение.
Эти слова обрадовали меня, и я решил попросить бога, чтобы он помог и
Ангусу.
Моя молитва перед сном оказалась такой длинной потому, что у меня к
богу было множество просьб, и число их все возрастало. С каждым днем у меня
появлялись все новые нужды, а так как я опускал ту или иную просьбу лишь
после того, как она удовлетворялась, а число услышанных молений было
ничтожно, то молитва стала такой громоздкой, что я уже со страхом приступал
к ее повторению. Мать не позволяла мне пропускать занятия в воскресной школе
и научила меня моей первой молитве - она была в стихах, начиналась словами
"кроткий, Добрый Иисус" и кончалась просьбой благословить многих людей, в
том числе моего отца, хотя я всегда был убежден, что он-то в благословениях
не нуждается. Однажды я увидел выброшенную кем-то вполне хорошую, на мой
взгляд, кошку и вдруг испугался ее застывшей неподвижности; мне объяснили,
что она мертвая. И вот теперь по вечерам в кровати мне казалось, что я вижу
мать и отца, лежащих так же неподвижно, с оскаленными зубами, как эта
кошка... И я в ужасе молился о том, чтобы они не умерли раньше меня. Это
была самая серьезная моя молитва, которую нельзя было пропускать.
После некоторого размышления я решил включить в молитву и мою собаку
Мэг и просить о том, чтобы бог сохранил ей жизнь, пока я не стану взрослым
мужчиной и не смогу перенести ее утрату. Побаиваясь, что я прошу у бога
слишком многого, я добавил, что, как и в случае с Мэг, я согласен
удовлетвориться, если мои родители доживут до тех пор, пока мне исполнится,
скажем, тридцать лет. Мне казалось, что в таком почтенном возрасте слезы -
уже пройденный этап. Мужчины никогда не плачут.
Я молился о том, чтобы поправиться, и неизменно добавлял, что если бог
не возражает, то я хотел бы выздороветь не позже рождества, до которого
оставалось два месяца.
Надо было помолиться и о моих птицах и зверюшках, которые жили в
клетках и загородках на заднем дворе, так как теперь, когда я не мог сам
кормить их и менять им воду, всегда была опасность, что об этом позабудут. Я
молился, чтобы об этом никогда не забывали. Моего попугая Пэта, сердитого
старого какаду, надо было каждый вечер выпускать из клетки, чтобы он полетал
среди деревьев. Иногда соседи жаловались на него. В дни стирки он садился на
веревки с бельем и сдергивал прищепки. Рассерженные женщины, видя, что
чистые простыни лежат в пыли, бросали в Пэта палками и камнями, и мне
приходилось молиться, чтобы они не попали в него и не убили.
Молился я и о том, чтобы стать хорошим мальчиком.
Ангус, высказав свои замечания о моих молитвах, спросил меня:
- Как по-твоему, что за малый - господь бог? Какой он из себя?
Я всегда представлял себе бога в виде силача, одетого; в белую
простыню, подобно арабу. Он восседал на стуле, упираясь локтями в колени, и
посматривал на мир внизу. Глаза его быстро перебегали от одного человека к
другому. В моем представлении бог не был добрым - он был только строгим.
"Вот Иисус, - думал я, - он добрый, как мой отец, но только никогда не
ругается". Однако то обстоятельство, что Иисус ездил обычно на осле и
никогда не скакал верхом на лошади, вызывало у меня большое разочарование.
Однажды отец, сняв новые сапоги, которые он разнашивал, переобулся в
эластичные сапоги фирмы "Джилспай"; при этом он с чувством воскликнул:
- Вот эти сапоги изготовлены на небе.
С тех пор я был уверен, что Иисус ходит в эластичных сапогах фирмы
"Джилспай".
Когда я сообщил все это Ангусу, он заметил, что, возможно, у меня более
верное представление о боге, чем у него.
- Моя мать, - сказал он, - всегда говорила по-гэльски. Бог мне казался
сгорбленным стариком с белой бородой, окруженным толпой старух, которые
вяжут и разговаривают по-гэльски. Мне казалось, что у бога на глазу повязка,
а моя мать говаривала: "Это все мальчишки камнями швыряются". Я не
представлял, чтобы бог что-нибудь делал, не посоветовавшись предварительно с
моей матушкой.
- Она вас шлепала? - спросил я его.
- Нет, - ответил он задумчиво. - Нас, детишек, она никогда не била, но
богу от нее сильно доставалось. -
Один из больных, лежавших на кровати слева, что-то сказал ему.
- Не тревожьтесь, - ответил Ангус, - я не хочу поколебать его веру. Он
сам до всего додумается, когда станет взрослым.
Хотя я верил в бога и часть вечера посвящал молитве, я все же считал
себя существом, от него независимым. Ему нетрудно было меня обидеть, но
тогда я бы никогда больше с ним не заговорил. Я боялся его потому, что он
мог заставить меня гореть в адском огне. Об этом нам говорил учитель
воскресной школы. Но еще больше, чем адского огня, я боялся стать подлизой.
Когда, охотясь за кроликами, Мэг повредила себе плечо, я почувствовал,
что бог сильно подвел меня, и решил в будущем сам заботиться о благополучии
Мэг, отказавшись от его услуг. В этот вечер я не молился.
Заговаривая о боге, отец всегда его критиковал, но мне его отношение к
богу нравилось: оно означало, что я могу положиться на отца, если бог
окажется не на высоте, - недаром отец перевязал плечо Мэг, Но все же меня
беспокоил тон, каким он говорил о боге.
Однажды отец отвел кобылу к старику Дину, у которого был жеребец. Дин
спросил, какой масти хотел бы он получить жеребенка.
- Я знаю способ, чтобы сделать любую масть, - хвастал Дин.
- А можешь ли ты сделать так, чтобы был жеребец или, скажем, кобыла? -
спросил отец.
- Не могу, - благочестиво ответил Дин, - это зависит только от бога.
Я прислушивался к их разговору, и то, как отец отнесся к этому
заявлению Дина, убедило меня, что он не очень-то высоко ставит бога, когда
дело касается лошадей. Но зато я проникся еще большей верой в отца. Я решил,
что такие люди, как мой отец, сильнее бога.
Но больные были непохожи на здоровых. Боль лишала их чего-то, что я в
людях очень ценил, но не мог определить. Некоторые из них по ночам взывали к
богу, и мне это не нравилось. По моему мнению, они не должны были этого
делать. Мне трудно было допустить мысль, что и взрослые могут испытывать
страх. Я считал, что для взрослых не существует ни страха, ни боли, ни
нерешительности.
На кровати справа от меня лежал грузный, неуклюжий человек, которому
соломорезка раздробила кисть. Днем он бродил по палате, разговаривая с
больными, выполнял их поручения, приносил им то, что они просили.
Он наклонялся над кроватью, расплываясь в слюнявой улыбке, и
заискивающе спрашивал:
- Ну, как дела, в порядке? Не нужно ля тебе чего-нибудь?
Его манера держаться была мне неприятна - может; быть, потому, что он
был добр и услужлив не из сострадания, а из страха. Ему грозила опасность
потерять руку, - но ведь милосердие божие велико, и господь не оставит того,
кто помогает больным. Мик, ирландец, лежавший наискосок от меня, всегда
отказывался от его услуг, хотя и самым дружелюбным образом.
Как-то раз, когда тот отлучился из палаты, Мик сказал
- Он словно собака, приученная к поноске... Всякий когда он подходит ко
мне, меня так и подмывает бросить палку, чтобы он принес ее обратно.
Этот больной никогда не лежал в постели спокойно, а вертелся с боку на
бок, садился и снова ложился. Он то и дело взбивал свою подушку, поворачивал
ее и так и этак и хмуро поглядывал на нее. Когда наступал вечер, он брал со
своей тумбочки маленький молитвенник. Выражение его лица менялось, и он
сразу переставал ворочаться. Из тайников души он извлекал приличествующую
случаю серьезность и облекался в нее, как в платье.
Запястье своей искалеченной и забинтованной руки он обвил цепочкой, к
которой было прикреплено миниатюрное распятие. Он напряженно и
сосредоточенно по нескольку минут прижимал к губам металлический крестик.
Ему, по-видимому, казалось, что при чтении молитвенника он не проявляет
достаточной набожности; две глубокие складки залегали между его бровями, я
он медленно шевелил губами, произнося слова молитвы.
Как-то вечером Мик, некоторое время наблюдавший за ним, пришел к
заключению, что набожность этого человека лишь подчеркивает ее отсутствие у
него, Мика.
- Что он о себе воображает? - сказал он, посмотрев на меня.
- Не знаю, - ответил я.
- Никто не может сказать, что я пренебрегаю религией, - пробормотал
Мик, сосредоточенно рассматривая ноготь. Покусав его, он добавил: - Разве
что изредка.
Он неожиданно улыбнулся:
- Вот возьми мою старуху мать. Лучшей женщины на свете не бывало -
можешь поверить, хотя говорю это я сам. Это так. Да и другие то же скажут.
Спроси кого хочешь - в Борлике или хоть во всей округе. Там все ее знали. В
ясное утро скажешь ей, бывало; "Бог хорош, а, мамаша?" А она ответит: "Само
собой, Мик, только и черт не плох". Теперь таких нет.
Мик был невысокий, подвижный человек. Он любил поговорить. У него была
повреждена рука, и по утрам ему разрешалось вставать, чтобы сходить в ванную
умыться. Вернувшись, он останавливался у своей кровати и, посмотрев на нее
сверху вниз, закатывал рукава пижамы, словно собираясь вкапывать столб для
забора, затем забирался под одеяло, подпирал подушками спину, клал руки
перед собой на одеяло и с довольным выражением лица оглядывал палату, словно
в предвкушении чего-то приятного.
- Он дожидается, чтобы его завели, - говорил о нем в такие минуты
Ангус.
Иногда Мик, изумленно хмурясь, принимался разглядывать свою руку и
повторял при этом:
- Будь я проклят, если понимаю, как это случилось. Только что рука была
цела и невредима - я бросил мешок с пшеницей на подводу, и вдруг как она
хрястнет. Вот так всегда: здоров, здоров, а потом сразу и сляжешь.
- Тебе еще повезло, - вставлял свое замечание Ангус. - Еще два-три дня,
и будешь снова сидеть в пивной. А вот насчет Фрэнка ты слыхал?
- Нет.
- Так вот, он умер.
- Не может быть! Подумать только! - воскликнул Мик. - Я же и говорю:
сейчас ты бегаешь молодцом, а через минуту лежишь мертвецом. Когда он
в руце божьей.
Эти слова утешили мою мать, но на отца они произвели совсем иное
впечатление. Он заметил, что доктор Кроуфорд сам признал, что никогда не
имел дела с детским параличом.
- Раз они начинают толковать, что "все в руце божьей", - значит, пиши
пропало, - сказал он.
В конце концов доктору Кроуфорду все же пришлось решать, как быть с
моими сведенными ногами. Взволнованный и неуверенный, он тихо выбивал дробь
своими короткими пальцами по мраморной крышке умывальника у моей постели и
молча смотрел на меня. Мать стояла рядом с ним в напряженной, неподвижной
позе, как обвиняемый, ожидающий приговора.
- Так вот, миссис Маршалл, насчет его ног. М-м-м... - да... Боюсь, что
остается только одно средство. К счастью, он храбрый мальчик. Нам надо
выпрямить его ноги. Это можно сделать только силой. Мы должны их насильно
выпрямить. Вопрос - как это сделать? Лучше всего, по-моему, каждое утро
класть его на стол и вам всей тяжестью наваливаться на его колени и давить
на них, пока они не выпрямятся. Ноги надо вплотную прижать к столу. И делать
это, скажем, три раза. Да, думаю, трех раз достаточно. А в первый день,
скажем, два раза.
- Это будет очень больно? - спросила мать.
- Боюсь, что да. - Кроуфорд помедлил и добавил: - Вам понадобится все
ваше мужество.
Каждое утро, когда мать укладывала меня на спину на кухонный стол, я
смотрел на висевшую над камином картину, изображавшую испуганных лошадей.
Это была гравюра: две лошади, черная и белая, в ужасе жались друг к другу, а
в нескольких футах от их раздувавшихся ноздрей сверкали зигзаги молнии,
вырывающейся из темного хаоса бури и дождя.
Парная к ней гравюра, висевшая на противоположной стене, изображала
этих же лошадей в тот момент, когда они в бешеном испуге уносились вдаль:
гривы их развевались, а ноги были растянуты, как у игрушечной
лошадки-качалки.
Отец, принимавший все картины всерьез, нередко подолгу вглядывался в
этих лошадей, прикрыв один глаз, чтобы лучше сосредоточиться и правильно
оценить все их стати.
Однажды он сказал мне:
- Они арабской породы, это верно, но нечистых кровей. У кобылы нагнет.
Взгляни-ка на ее бабки.
Мне не нравилось, что он находит у этих лошадей недостатки. Для меня
они были чем-то очень важным. Каждое утро я вместе с ними уносился от
нестерпимой боли.
Страх, обуревавший их и меня, сливался воедино и тесно связывал нас.
как товарищей по несчастью.
Мать моя упиралась обеими руками в мои приподнятые колени и, крепко
зажмурив глаза, чтобы удержать слезы, всей тяжестью наваливалась на мои
ноги, пригибая их книзу, пока они, распрямившись, не ложились на стол. Когда
ноги выпрямлялись под тяжестью ее тела, пальцы на них растопыривались и
затем скрючивались наподобие птичьих когтей. А когда сухожилия начинали
тянуться и вытягиваться, я громко кричал, широко раскрыв глаза и уставившись
на обезумевших от ужаса лошадей над камином. И в то время как мучительные
судороги сводили мои пальцы, я кричал лошадям:
- О лошади, лошади, лошади... О лошади, лошади!..
Больница находилась в городке милях в двадцати от нашего дома. Отец
отвез меня туда в крепко сколоченной двуколке, с длинными оглоблями, которой
он пользовался, приучая лошадей к упряжи. Он очень гордился этим экипажем.
Оглобли и колеса были сделаны из орехового дерева, а на задней стороне
сиденья он нарисовал вставшую на дыбы лошадь. Нельзя сказать, чтобы
изображение получилось очень удачным, и отец в свое оправдание приводил
такое объяснение:
- Видите ли, лошадь еще не привыкла вставать на дыбы. Она делает это в
первый раз и поэтому потеряла равновесие.
Отец запряг в двуколку одну из лошадей, которых он объезжал, и еще одну
привязал к оглобле. Он держал коренника за голову, пока мать, посадив меня
на дно двуколки, забиралась в нее сама. Усевшись, мать подняла меня и
устроила рядом с собой. Отец продолжал что-то говорить лошади и гладил ее по
потной шее:
- Стой, милая, стой смирно, тебе говорю.
Выходки необъезженных лошадей не пугали мою мать. Упрямые кони вставали
на дыбы, падали на колени или рвались в сторону, задыхаясь от усилий
сбросить упряжь, а мать смотрела на это с самым невозмутимым видом. Она
сидела на высоком сиденье, приспосабливаясь к любому толчку; крепко держась
одной рукой за никелированный поручень, она слегка нагибалась вперед, когда
лошади с силой пятились, и откидываясь на спинку сиденья, когда они дергали
двуколку вперед, но ни на минуту не отпускала меня.
- Нам хорошо, - говорила она, обвив меня рукой.
Отец ослабил удила и приблизился к подножке, пропуская вожжи сквозь
кулак; он не сводил глаз с головы пристяжной. Поставив ногу на круглую
железную подножку и схватившись за край сиденья, он помедлил минуту,
продолжая кричать беспокойным, возбужденным лошадям: "Смирно, смирно!" - и
неожиданным рывком вскочил на козлы в то время, как лошади попятились. Он
ослабил вожжи, и лошади понеслись. Двухлетка, привязанная к оглобле
недоуздком, рвалась в сторону, вытягивая шею; в этой неуклюжей позе она
скакала рядом с коренником. Мы промчались через ворота, разбрасывая камни,
под скрежет буксовавших, окованных железом колес.
Отец хвастал, что ни разу во время своих стремительных выездов он не
задел столбов ворот, хотя щербины, пересекавшие их на уровне ступиц,
говорили об ином. Мать, перегнувшись через крыло, чтобы увидеть, какое
расстояние отделяет ступицу колеса от столба, каждый раз повторяла одни и те
же слова:
- В один прекрасный день ты обязательно заденешь столб.
Когда мы свернули с грязной дороги, которая вела к воротам нашего дома,
на вымощенное щебнем шоссе, отец придержал лошадей.
- Потише, потише! - крикнул он и добавил, обращаясь к моей матери: -
Эта поездка поубавит им прыти. Серый - от Аббата, это сразу видно: его
жеребята всегда с норовом.
Теплые лучи солнца и стук колес действовали на меня усыпляюще; заросли,
выгоны, ручьи проносились мимо нас, окутываемые на мгновение пеленой пыли,
поднятой копытами наших лошадей, но я ничего не видел. Я лежал, прислонив
голову к плечу матери, и спал в таком положении, пока через три часа она не
разбудила меня.
Под колесами нашего экипажа хрустел гравий больничного двора; я сел и
стал смотреть на белое здание с узкими окнами и странным запахом.
Через открытую дверь я видел темный паркет и тумбочку, на которой
стояла ваза с цветами. Но все здание было окутано странной тишиной, и она
испугала меня.
В комнате, куда меня внес отец, у стены стоял мягкий диван, а в углу
был письменный стол. За ним сидела сестра, которая начала задавать отцу
множество вопросов. Его ответы она записывала в книгу, а он следил за ней,
словно за норовистой лошадью, которая злобно прижимает уши.
Когда она вышла из комнаты, захватив с собой книгу, отец сказал матери:
- Стоит мне только попасть в такое местечко, и меня так и подмывает
послать их всех к черту. Тут задают слишком много вопросов, обнажают у
человека все чувства, словно обдирают корову. И уже сам веришь, что зря их
беспокоишь н что вообще их обманываешь. Не знаю даже, как объяснить...
Через несколько минут сестра вернулась вместе с санитаром, который унес
меня после того, как мать обещала зайти ко мне, когда я буду уже в постели.
Санитар был в коричневом халате. У него было красное, морщинистое лицо,
и он смотрел на меня так, словно я не мальчик, а какая-то трудная задача,
которую надо решить.
Он отнес меня в ванную комнату и опустил в ванну с теплой водой. Затем
он сел на стул и принялся скручивать папиросу. Закурив, он спросил:
- Когда ты в последний раз мылся?
- Сегодня утром, - ответил я.
- Ну хорошо, тогда просто полежи в ванне. Хватит и этого. Потом я сидел
в прохладной чистой постели и упрашивал мать не уходить. Матрас на кровати
был жестким и твердым, и мне никак не удавалось так натянуть на себя одеяло,
чтобы образовались складки. Под этим одеялом не будет ни теплых пещер, ни
каналов и тропинок, извивающихся вдоль изгибов стеганого одеяла, по которым
можно перегонять камешки. Рядом не было привычных стен, я не слышал
собачьего лая, похрустывания соломы на зубах лошадей. Все это было родное,
привычное, связанное с домом, и в эту минуту я испытывал отчаянную тоску.
Отец уже простился со мной, но мать еще медлила. Вдруг она быстро поцеловала
меня и вышла, и то, что она это сделала, показалось мне невероятным. Я не
мог даже подумать, что она ушла по своей воле, - мне казалось, что ее
заставило уйти что-то неожиданное и страшное, против чего она была
бессильна. Я не окликнул ее, не просил ее вернуться, хотя мне страстно
хотелось этого. Я смотрел, как дна уходит, и у меня не было сил задержать
ее.
Вскоре после того как мать ушла, человек, лежавший на соседней кровати
и несколько минут молча рассматривавший меня, спросил:
- О чем ты плачешь?
- Я хочу домой.
- Мы все хотим этого, - произнес он и, уставившись в потолок, со
вздохом повторил: - Да, мы все этого хотим.
В палате, где мы лежали, пол был паркетный, желто-коричневый между
кроватями и в середине комнаты, но темный и блестящий под кроватями, где по
натертым воском половицам не ступали ноги сиделок.
Белые железные кровати стояли в два ряда вдоль стен одна против другой.
Ножки их были на колесиках. Вокруг каждой ножки пол был исчерчен и исцарапан
- эти следы оставляли колесики, когда сиделки передвигали кровать.
Одеяла и простыни на кроватях были туго натянуты и подоткнуты под
матрас, образуя своего рода мешок.
В палате было четырнадцать человек, я был среди них единственным
ребенком. После ухода матери некоторые больные заговорили со мной, стараясь
меня утешить.
- Не бойся, все будет хорошо. Мы приглядим за тобой, - сказал один из
них.
Они стали расспрашивать меня, чем я болен, и когда я сказал им, все они
принялись рассуждать о детском параличе, а один из больных сказал, что это
просто убийство.
- Это просто смертоубийство, - повторил он, - самое настоящее убийство.
Я сразу почувствовал себя важной персоной, и человек, сказавший это,
мне очень понравился. Я не считал свою болезнь серьезной и видел в ней
своего рода временное неудобство; в последующие дни каждое обострение болей
вызывало у меня злость, которая быстро переходила в отчаяние по мере того,
как боли усиливались, но стоило им пройти, и я о них забывал. Долго
оставаться в подавленном состоянии я не мог: слишком силен был во мне
интерес ко всему, что меня окружало.
Я всегда испытывал приятное удивление, видя, какое впечатление
производит моя болезнь на людей, которые с печальными лицами останавливались
у моей постели, считая мое заболевание чудовищным ударом судьбы. Это
доказывало, что я действительно важная особа, и радовало меня.
- Ты храбрый мальчик, - говорили они и, наклонившись, целовали меня, а
затем отходили с грустной миной.
Я часто задумывался над этой храбростью, которую приписывали мне
окружающие. Мне казалось, что назвать человека храбрым - все равно что
наградить его медалью. И когда посетители называли меня храбрым мальчиком, я
всегда старался придать своему лицу серьезное выражение, потому что моя
обычная веселая улыбка не вязалась с той лестной характеристикой, которой
меня удостаивали.
Но я все время боялся, что меня разоблачат, и дань уважения,
воздаваемая моей храбрости, начинала меня по-настоящему смущать, тем более
что я хорошо знал, насколько она незаслуженна. Ведь я пугался даже шороха
мыши в моей комнате под полом, ведь я из-за темноты боялся ночью подойти к
бачку напиться воды. Иногда я задумывался: что сказали бы люди, если бы они
узнали об этом?
Но люди настойчиво твердили, что я храбрец, и я принимал эту похвалу с
тайной гордостью, хотя и испытывал при этом чувство какой-то вины.
Прошло несколько дней; я сроднился с палатой и моими соседями и уже
чувствовал свое превосходство над новичками, которые нерешительно входили в
палату, смущенные устремленными на них взглядами, охваченные тоской по дому,
по привычной постели.
Больные разговаривали со мной иногда покровительственно, как обычно
говорят взрослые с детьми, иногда шутливо, желая позабавиться и видя во мне
мишень для своих острот, порою же обращались ко мне просто оттого, что
иссякали другие темы для разговора. Я верил всему, что они говорили, и это
их забавляло. Они взирали на меня с высоты своего многолетнего опыта и, так
как я был простодушен, считали, что я не понимаю, когда речь идет обо мне.
Они говорили про меня так, словно я был глух и не мог их услышать.
- Он верит всему, что ему говорят, - рассказывал новичку парень
лежавший напротив. - Послушайте-ка сами. Эй, весельчак, - обратился он ко
мне, - в колодце у вашего поселка живет ведьма, правда?
- Да, - ответил я.
- Видите, - продолжал тот. - Смешной малыш. Говорят, он никогда не
будет ходить.
Я решил, что он дурак. Я не мог понять, почему они вообразили, что я
никогда не буду ходить. Я-то знал, что ждет меня впереди. Я буду объезжать
диких коней и кричать "ого-го!" и размахивать шляпой, а еще я напишу книгу
вроде "Кораллового острова".
Мне нравился второй сосед. Вскоре после того, как я очутился в палате,
он сказал:
- Давай дружить. Хочешь, чтобы мы были товарищами?
- Идет, - ответил я.
В одной из моих первых книжек была цветная картина, благодаря которой у
меня создалось впечатление, что товарищи должны стоять рядом и держаться за
руки. Я сообщил ему это, но он сказал, что это вовсе не обязательно.
Каждое утро он приподнимался на локте н, отбивая такт рукой,
внушительно говорил:
- Помни всегда, что самые лучшие в мире ветряные мельницы - это
мельницы братьев, Макдональд.
Я был доволен, что узнал, какая фирма делает лучшие в мире мельницы.
Это заявление так прочно запечатлелось в моей памяти, что и много лет спустя
оно определяло мое отношение к ветряным мельницам.
- А что, их делает сам мистер Макдональд с братом? - как-то спросил я.
- Да, - ответил он. - Старший Макдональд - это я, Ангус. - Он
неожиданно откинулся на подушку и раздраженно произнес: - Один бог знает,
как они справятся там без меня с заказами и всем прочим. Всюду нужен глаз да
глаз. - Тут он обратился к одному из больных; - А что пишут сегодня в
газетах о погоде? Будет засуха или нет?
- Газета еще не пришла, - ответил тот. Ангус был самым рослым и
широкоплечим из всех обитателей нашей палаты. У него бывали приступы боли и
тогда он громко вздыхал, или ругался, или испускал тихие стоны, которые меня
пугали:
Утром после беспокойной ночи, он обычно говорил, ни к кому в
отдельности не обращаясь:
- Ну и намучился же я за ночь.
у него было большое, чисто выбритое лицо с глубокими складками от
ноздрей до уголков рта. Кожа на его ляпе была гладкая, как клеенка. У него
был подвижный, чуткий рот, который легко расплывался в улыбке, когда Ангус
не чувствовал боля.
Он часто, повернув голову на подушке, подолгу молча смотрел на меня.
- Почему ты так долго молишься? - как-то спросил он меня и в ответ на
мой изумленный взгляд добавил: - Я видел, как шевелятся твои губы.
- У меня ведь очень много просьб, - объяснил я.
- Каких просьб? - спросил Ангус.
Я смутился, но он сказал:
- Что же ты запнулся? Рассказывай, ведь мы же товарищи.
Я повторил ему мою молитву, а он слушал, устремив взгляд в потолок и
скрестив руки на груди.
Когда я кончил, он повернулся и посмотрел на меня:
- Ты ничего не упустил. Задал ему работенку. Выслушав все это, господь
бог составит о тебе неплохое мнение.
Эти слова обрадовали меня, и я решил попросить бога, чтобы он помог и
Ангусу.
Моя молитва перед сном оказалась такой длинной потому, что у меня к
богу было множество просьб, и число их все возрастало. С каждым днем у меня
появлялись все новые нужды, а так как я опускал ту или иную просьбу лишь
после того, как она удовлетворялась, а число услышанных молений было
ничтожно, то молитва стала такой громоздкой, что я уже со страхом приступал
к ее повторению. Мать не позволяла мне пропускать занятия в воскресной школе
и научила меня моей первой молитве - она была в стихах, начиналась словами
"кроткий, Добрый Иисус" и кончалась просьбой благословить многих людей, в
том числе моего отца, хотя я всегда был убежден, что он-то в благословениях
не нуждается. Однажды я увидел выброшенную кем-то вполне хорошую, на мой
взгляд, кошку и вдруг испугался ее застывшей неподвижности; мне объяснили,
что она мертвая. И вот теперь по вечерам в кровати мне казалось, что я вижу
мать и отца, лежащих так же неподвижно, с оскаленными зубами, как эта
кошка... И я в ужасе молился о том, чтобы они не умерли раньше меня. Это
была самая серьезная моя молитва, которую нельзя было пропускать.
После некоторого размышления я решил включить в молитву и мою собаку
Мэг и просить о том, чтобы бог сохранил ей жизнь, пока я не стану взрослым
мужчиной и не смогу перенести ее утрату. Побаиваясь, что я прошу у бога
слишком многого, я добавил, что, как и в случае с Мэг, я согласен
удовлетвориться, если мои родители доживут до тех пор, пока мне исполнится,
скажем, тридцать лет. Мне казалось, что в таком почтенном возрасте слезы -
уже пройденный этап. Мужчины никогда не плачут.
Я молился о том, чтобы поправиться, и неизменно добавлял, что если бог
не возражает, то я хотел бы выздороветь не позже рождества, до которого
оставалось два месяца.
Надо было помолиться и о моих птицах и зверюшках, которые жили в
клетках и загородках на заднем дворе, так как теперь, когда я не мог сам
кормить их и менять им воду, всегда была опасность, что об этом позабудут. Я
молился, чтобы об этом никогда не забывали. Моего попугая Пэта, сердитого
старого какаду, надо было каждый вечер выпускать из клетки, чтобы он полетал
среди деревьев. Иногда соседи жаловались на него. В дни стирки он садился на
веревки с бельем и сдергивал прищепки. Рассерженные женщины, видя, что
чистые простыни лежат в пыли, бросали в Пэта палками и камнями, и мне
приходилось молиться, чтобы они не попали в него и не убили.
Молился я и о том, чтобы стать хорошим мальчиком.
Ангус, высказав свои замечания о моих молитвах, спросил меня:
- Как по-твоему, что за малый - господь бог? Какой он из себя?
Я всегда представлял себе бога в виде силача, одетого; в белую
простыню, подобно арабу. Он восседал на стуле, упираясь локтями в колени, и
посматривал на мир внизу. Глаза его быстро перебегали от одного человека к
другому. В моем представлении бог не был добрым - он был только строгим.
"Вот Иисус, - думал я, - он добрый, как мой отец, но только никогда не
ругается". Однако то обстоятельство, что Иисус ездил обычно на осле и
никогда не скакал верхом на лошади, вызывало у меня большое разочарование.
Однажды отец, сняв новые сапоги, которые он разнашивал, переобулся в
эластичные сапоги фирмы "Джилспай"; при этом он с чувством воскликнул:
- Вот эти сапоги изготовлены на небе.
С тех пор я был уверен, что Иисус ходит в эластичных сапогах фирмы
"Джилспай".
Когда я сообщил все это Ангусу, он заметил, что, возможно, у меня более
верное представление о боге, чем у него.
- Моя мать, - сказал он, - всегда говорила по-гэльски. Бог мне казался
сгорбленным стариком с белой бородой, окруженным толпой старух, которые
вяжут и разговаривают по-гэльски. Мне казалось, что у бога на глазу повязка,
а моя мать говаривала: "Это все мальчишки камнями швыряются". Я не
представлял, чтобы бог что-нибудь делал, не посоветовавшись предварительно с
моей матушкой.
- Она вас шлепала? - спросил я его.
- Нет, - ответил он задумчиво. - Нас, детишек, она никогда не била, но
богу от нее сильно доставалось. -
Один из больных, лежавших на кровати слева, что-то сказал ему.
- Не тревожьтесь, - ответил Ангус, - я не хочу поколебать его веру. Он
сам до всего додумается, когда станет взрослым.
Хотя я верил в бога и часть вечера посвящал молитве, я все же считал
себя существом, от него независимым. Ему нетрудно было меня обидеть, но
тогда я бы никогда больше с ним не заговорил. Я боялся его потому, что он
мог заставить меня гореть в адском огне. Об этом нам говорил учитель
воскресной школы. Но еще больше, чем адского огня, я боялся стать подлизой.
Когда, охотясь за кроликами, Мэг повредила себе плечо, я почувствовал,
что бог сильно подвел меня, и решил в будущем сам заботиться о благополучии
Мэг, отказавшись от его услуг. В этот вечер я не молился.
Заговаривая о боге, отец всегда его критиковал, но мне его отношение к
богу нравилось: оно означало, что я могу положиться на отца, если бог
окажется не на высоте, - недаром отец перевязал плечо Мэг, Но все же меня
беспокоил тон, каким он говорил о боге.
Однажды отец отвел кобылу к старику Дину, у которого был жеребец. Дин
спросил, какой масти хотел бы он получить жеребенка.
- Я знаю способ, чтобы сделать любую масть, - хвастал Дин.
- А можешь ли ты сделать так, чтобы был жеребец или, скажем, кобыла? -
спросил отец.
- Не могу, - благочестиво ответил Дин, - это зависит только от бога.
Я прислушивался к их разговору, и то, как отец отнесся к этому
заявлению Дина, убедило меня, что он не очень-то высоко ставит бога, когда
дело касается лошадей. Но зато я проникся еще большей верой в отца. Я решил,
что такие люди, как мой отец, сильнее бога.
Но больные были непохожи на здоровых. Боль лишала их чего-то, что я в
людях очень ценил, но не мог определить. Некоторые из них по ночам взывали к
богу, и мне это не нравилось. По моему мнению, они не должны были этого
делать. Мне трудно было допустить мысль, что и взрослые могут испытывать
страх. Я считал, что для взрослых не существует ни страха, ни боли, ни
нерешительности.
На кровати справа от меня лежал грузный, неуклюжий человек, которому
соломорезка раздробила кисть. Днем он бродил по палате, разговаривая с
больными, выполнял их поручения, приносил им то, что они просили.
Он наклонялся над кроватью, расплываясь в слюнявой улыбке, и
заискивающе спрашивал:
- Ну, как дела, в порядке? Не нужно ля тебе чего-нибудь?
Его манера держаться была мне неприятна - может; быть, потому, что он
был добр и услужлив не из сострадания, а из страха. Ему грозила опасность
потерять руку, - но ведь милосердие божие велико, и господь не оставит того,
кто помогает больным. Мик, ирландец, лежавший наискосок от меня, всегда
отказывался от его услуг, хотя и самым дружелюбным образом.
Как-то раз, когда тот отлучился из палаты, Мик сказал
- Он словно собака, приученная к поноске... Всякий когда он подходит ко
мне, меня так и подмывает бросить палку, чтобы он принес ее обратно.
Этот больной никогда не лежал в постели спокойно, а вертелся с боку на
бок, садился и снова ложился. Он то и дело взбивал свою подушку, поворачивал
ее и так и этак и хмуро поглядывал на нее. Когда наступал вечер, он брал со
своей тумбочки маленький молитвенник. Выражение его лица менялось, и он
сразу переставал ворочаться. Из тайников души он извлекал приличествующую
случаю серьезность и облекался в нее, как в платье.
Запястье своей искалеченной и забинтованной руки он обвил цепочкой, к
которой было прикреплено миниатюрное распятие. Он напряженно и
сосредоточенно по нескольку минут прижимал к губам металлический крестик.
Ему, по-видимому, казалось, что при чтении молитвенника он не проявляет
достаточной набожности; две глубокие складки залегали между его бровями, я
он медленно шевелил губами, произнося слова молитвы.
Как-то вечером Мик, некоторое время наблюдавший за ним, пришел к
заключению, что набожность этого человека лишь подчеркивает ее отсутствие у
него, Мика.
- Что он о себе воображает? - сказал он, посмотрев на меня.
- Не знаю, - ответил я.
- Никто не может сказать, что я пренебрегаю религией, - пробормотал
Мик, сосредоточенно рассматривая ноготь. Покусав его, он добавил: - Разве
что изредка.
Он неожиданно улыбнулся:
- Вот возьми мою старуху мать. Лучшей женщины на свете не бывало -
можешь поверить, хотя говорю это я сам. Это так. Да и другие то же скажут.
Спроси кого хочешь - в Борлике или хоть во всей округе. Там все ее знали. В
ясное утро скажешь ей, бывало; "Бог хорош, а, мамаша?" А она ответит: "Само
собой, Мик, только и черт не плох". Теперь таких нет.
Мик был невысокий, подвижный человек. Он любил поговорить. У него была
повреждена рука, и по утрам ему разрешалось вставать, чтобы сходить в ванную
умыться. Вернувшись, он останавливался у своей кровати и, посмотрев на нее
сверху вниз, закатывал рукава пижамы, словно собираясь вкапывать столб для
забора, затем забирался под одеяло, подпирал подушками спину, клал руки
перед собой на одеяло и с довольным выражением лица оглядывал палату, словно
в предвкушении чего-то приятного.
- Он дожидается, чтобы его завели, - говорил о нем в такие минуты
Ангус.
Иногда Мик, изумленно хмурясь, принимался разглядывать свою руку и
повторял при этом:
- Будь я проклят, если понимаю, как это случилось. Только что рука была
цела и невредима - я бросил мешок с пшеницей на подводу, и вдруг как она
хрястнет. Вот так всегда: здоров, здоров, а потом сразу и сляжешь.
- Тебе еще повезло, - вставлял свое замечание Ангус. - Еще два-три дня,
и будешь снова сидеть в пивной. А вот насчет Фрэнка ты слыхал?
- Нет.
- Так вот, он умер.
- Не может быть! Подумать только! - воскликнул Мик. - Я же и говорю:
сейчас ты бегаешь молодцом, а через минуту лежишь мертвецом. Когда он