– Да, как будто стало посвежее, – ответил он.
Собаки умолкли. Кто-то здоровался с нашими провожатыми. Копыта лошадей и мулов гулко застучали по каменным плитам. По звукам мы догадались, что едем под каменными сводами. Остановились. Нас сняли с седел и бросили на плиты, точно тюки с товарами…
Мы прислушались к раздававшимся вокруг нас звукам. Ржали лошади, выли и лаяли собаки, мычали быки и коровы, бряцали сабли и шпоры, визжали женщины, кричали и ругались мужчины.
Кто-то возле нас говорил:
– Они из того самого отряда, который ускользнул от нас в Ля-Вирхене. Между ними – два офицера…
– Каррамба! У них были какие-то заколдованные пули! Надо надеяться, что патрон повесит всех этих янки.
– Quien sabe! (Кто знает!) – произнес другой голос. – Пинсон захвачен сегодня утром в Пуенте-Морено. Наскочили драгуны. Наши ничего не могли поделать. Вы знаете, как старик любит Пинсона: он скорее лишится жены, чем его….
– Так вы думаете, что он предложит обмен?
– Очень может быть…
– О нас с вами он не стал бы беспокоиться. Изруби нас в куски на его глазах, он и пальцем бы не пошевельнул…
– Всегда так бывает. Чем больше стараешься, тем меньше тобой дорожат…
– Верно! Мне порядком надоело возиться со стариком. Право, Хозе, я, того и гляди, удеру к падре.
– К Харауте?
– Ну да. Он сейчас со своим харочо где-то у Puente National. Между ними – несколько человек моих товарищей с Рио-Гранде. Живут они в палатках и ведут превеселую жизнь, как я слышал. Если бы эти молодчики попались вчера падре Харауте, их сегодня не было бы уже на свете…
– Это верно. Однако надо развязать их и дать им поесть, – может быть, они и ужинают-то в последний раз…
С этими утешительными для нас словами тот, которого звали Хозе, снял с нас повязку. Вечерний свет так ослепил нас, что мы не сразу могли различить, что творилось вокруг нас.
Мы лежали в углу patio – широкого двора, окруженного домами с плоскими крышами и толстыми стенами. За исключением первого дома, все здания были одноэтажные.
Украшенный балюстрадами портик главного дома был уставлен громадными вазами с растениями и цветами и защищен от солнца пестрой шелковой драпировкой.
Посредине патио помещался обширный каменный бассейн с фонтаном, окруженный померанцевыми деревьями, ветви которых свешивались над водою. На самом видном месте стояли две небольшие пушки. С одной стороны двора тянулись большие ясли, насыпанные маисом. К ним подводили проголодавшихся дорогой лошадей и мулов.
Громадные собаки, лежавшие на раскаленных плитах мостовой, ожесточенно лаяли, когда появлялся какой-нибудь новый всадник. Это были знаменитые испанские ищейки из породы тех, которыми Кортес травил когда-то ацтеков.
Гверильясы расположились вокруг разведенных огней, поджаривая на кончиках сабель куски вяленого мяса.
Некоторые чинили сбрую или чистили оружие, другие прогуливались взад и вперед, гордо драпируясь в роскошные manga или живописные серапе. Тут же ходили женщины в цветных рубашках.
Служанки приносили большие кувшины с водой или, стоя на коленях перед каменными очагами, скатывали тесто для тортилий и жарили бобы.
Все весело смеялись, шутили и болтали. Никому не было грустно, кроме нас, злополучных пленников, которых, быть может, ожидала в ближайшем будущем ужасная смерть…
Из вестибюля главного дома выходили офицеры, отдавали распоряжения и снова скрывались.
В одном углу двора лежали нагроможденные друг на друга тюки товара. Вблизи них расположились арриеро – погонщики мулов в живописных кожаных костюмах. Через крыши низких зданий – мы находились на возвышении – мы могли видеть зелень лугов и лесов. Вдали обрисовывались снежные вершины Анд. Выше всех вздымался к небу, как снежная пирамида, пик Орисавы.
Солнце уже скрылось за горами; последние лучи озарили конус Орисавы, заливая его расплавленным золотом. Облака, отливавшие пурпуром, окутывали вершины более низких Кордильер. Только самый высокий пик – Сверкающая Звезда
– одиноко вздымался из тумана…
Это была живописная, величественная картина – на один момент я забыл, где я и что со мной… Но грубый голос Хозе вернул меня к действительности. Он вошел с двумя пеонами, несшими наш ужин на большом глиняном блюде.
Ужин состоял из черных бобов и полдюжины тортилий. Так как мы успели изрядно проголодаться, то не подвергли его сильной критике. Нам развязали руки – в первый раз за все время нашего пленения блюдо поставили перед нами. Но опять у нас не было ни ножей, ни ложек, ни вилок. Рауль показал нам мексиканский способ есть бобы, зачерпывая их куском тортильи, и мы принялись за ужин…
Глава XXXVII. ЧЭЙН УХАЖИВАЕТ
Поставленное посреди нас громадное блюдо с бобами было опорожнено в один миг.
– Превкусная штука, хотя и неказистая, – со вздохом говорил Чэйн, грустно смотря на пустое блюдо. – Милый сеньор, не можете ли вы дать нам еще немного бобов или тортилий? – обратился он к стоявшему возле нас Хозе.
– No entiende (не понимаю), – ответил тот, отрицательно качая головою.
– No in ten days! (Не раньше десяти дней!) – воскликнул Чэйн, принимая испанское «nо entiende» за дурно произнесенное английское «no in ten days».
– Ох, как жестоко вы изволите шутить! Через десять дней Муртааг Чэйн будет ужинать на том свете, где дадут чего-нибудь получше ваших бобов!
– No entiende, – повторил мексиканец.
– No in ten days, да мы до тех пор успеем умереть с голоду! Мы сейчас хотим бобов!..
– Que guiere? (Чего он хочет?) – обратился мексиканец к Раулю, хохотавшему до слез.
– Что он там лопочет? – горячился Чэйн.
– Говорит, что не понимает тебя…
– Так скажи ты ему, что мы просим дать нам еще бобов и лепешек.
Рауль перевел слова Чэйна.
– No hay (нету), – сказал Хозе, водя перед носом взад и вперед пальцем.
– No I (не я), – повторил по-своему Чэйн. – Вы не желаете постараться для нас сами?.. Так сделайте милость, пошлите кого-нибудь! Мы на это нисколько не обидимся, только бы прибавили нам порцию…
– No entiende, – еще раз проговорил мексиканец, продолжая мотать головою.
– Да что ты все толкуешь мне о десяти днях! – кричал Чэйн, окончательно выходя из себя. – Ты ведь отлично понимаешь, о чем я тебя прошу, только делаешь вид, что не понимаешь!.. Жаль горсточки дрянных бобов!..
– Да он все время толкует тебе, что нет больше, – сказал Рауль.
– Нет больше? Врет, прохвост. На пятьсот человек приготовлен ужин, и вдруг – нет больше… Не может быть!..
– Frijoles – no hay (бобов нет), – сказал Хозе, догадавшись, о чем говорит Чэйн.
– Fray hobys (от святых), – продолжал коверкать Чэйн испанские слова. – Что ты тут еще толкуешь о святых, когда у вас дьявольские порядки!
Все мы так и покатывались от смеха, слушая эту интересную беседу.
– Рауль, попроси ты у него хоть воды! – злился Чэйн. – Уж в ней-то он отказать не может, раз под носом чуть не целое море…
Рауль исполнил его желание. Кстати сказать, и всем нам очень хотелось пить. Хозе сделал знак одной из служанок; девушка принесла нам полный кувшин воды.
– Потрудитесь, моя красавица, сперва напоить нашего капитана, – сказал Чэйн, указывая на меня. – Надо давать не только поровну, но и по чину.
Служанка поняла его и поднесла мне кувшин. Напившись, я передал воду Клейли, который в свою очередь передал ее Раулю.
Наконец, кувшин дошел до неугомонного ирландца. Однако, вместо того чтобы напиться, этот чудак поставил кувшин между колен, прищурил глаз и вкрадчиво прошептал:
– Скажи-ка, моя милая мучача… ведь так их зовут, Рауль, а?
– Muchacha, да, да…
– Так вот, красавица-мучача, не можешь ли ты достать нам одну капельку… ты уж знаешь, что нам нужно… Рауль растолкуйте!
– No entiende, – проговорила женщина, улыбаясь.
– Черт возьми! И эта тоже твердит о каких-то десяти днях! Да что они, сговорились, что ли!.. Рауль, внуши ты ей, пожалуйста, чего я прошу… Скажи ей, что денег у меня нет, потому что ее милые земляки обобрали меня, но есть два серебряных образка и крестик. Пусть она достанет мне хоть каплю водки, а я за то дам ей на выбор любой образок или крестик…
С этими словами он достал из-за пазухи ремень с реликвиями. Увидав их, женщина вскрикнула от восторга и наклонилась, чтобы рассмотреть лучше. Потом она опустилась на колени и пробормотала молитву – половину по-испански, половину по-ацтекски.
Поднявшись снова на ноги, она ласково взглянула на Чэйна и, сказав: «Bueno catolico!» (Добрый католик!), – торопливо убежала.
– Как ты думаешь, Рауль, принесет она мне водки? – спрашивал Чэйн.
– Наверное принесет. Я уверен, в этом…
Действительно, минут через пять служанка возвратилась и сунула Чэйну маленькую бутылочку с какой-то жидкостью.
Ирландец начал развязывать ремень, висевший у него на шее.
– Что вам больше нравится, миссис? Впрочем, можете взять и то и другое – Чэйну не жалко.
– No, senor! Suproteccion necesita usted! (Нет, сеньор, вам самим нужна эта защита!) – произнесла служанка, отводя руку Чэйна.
– Что такое она говорит, Рауль?
Француз перевел.
– Да, она права! – воскликнул ирландец. – Защита мне нужна, ох, как нужна… Но вот уже десять лет, как я ношу эти образки, и, кроме этой бутылочки, они мне ничего не дали… Капитан, отведайте-ка глоточек!..
Я взял бутылку и отпил из нее глотка два. Это был жгучий, как огонь, chingarito, самый плохой сорт aguardiente, алкогольного напитка, выделываемого из дикого алоэ.
Клейли выпил больше моего. Рауль тоже отхлебнул и возвратил бутылку ирландцу.
– За твое здоровье, дорогая! – крикнул Чэйн, кивая служанке. – Желаю вам прожить до самой смерти!
– No entiende, – повторила она со смехом.
– Ну, ладно, десять дней, так десять… Не будем спорить из-за этого… Ты добрая и милая женщина, право! Жаль только, что одета неказисто. Юбка чересчур коротка и чулки худые… Но зато ноги у тебя – красота!
– Que dice? (Что он говорит?) – обратилась мексиканка к Раулю.
– Он говорит, что у тебя очень маленькие ножки, – сказал Рауль.
Этот комплимент доставил видимое удовольствие служанке. Ноги у нее действительно были маленькие и очень милая походка, несмотря на сбитые задки туфель.
– Скажи-ка мне, ты замужняя? – продолжал Чэйн.
– Que dice? – снова спросила женщина.
– Он спрашивает, замужем ли вы?
Она улыбнулась и помахала пальцем перед носом.
Рауль объяснил, что это движение означает у мексиканцев отрицание.
– А! В таком случае я охотно женюсь на тебе, моя прелесть, если только меня не повесят… Рауль, переведи ей это слово в слово.
Рауль перевел с буквальной точностью. Служанка засмеялась, но ничего не ответила.
– Молчание – знак согласия… А теперь, Рауль скажи ей, что я не намерен покупать поросенка в мешке… Пусть дадут мне удостоверение, что я не буду повешен, и я сейчас же женюсь на ней.
– Fl senor esta muy alegre! (Это очень веселый сеньор!) – сказала женщина, смеясь, когда Рауль перевел и последние слова ирландца. Она схватила кувшин и убежала.
– Что же, Рауль, согласна она? – спросил Чэйн, делая донельзя комическую мину.
– Она еще не решилась ни на отказ, ни на согласие.
– Гм! Плохо дело! Значит, песенка Чэйна спета. Выпьем, Рауль, по этому случаю…
Глава XXXVIII. ТАНЕЦ ТАГАРОТА
Наступила ночь. Костры бросали красноватые отблески на стены зданий. Вокруг расположились живописными группами гверильясы в своих широких, украшенных перьями шляпах, с длинными развевающимися волосами, острыми бородами, черными блестящими глазами, белыми сверкающими зубами.
Мулы, мустанги, собаки, пеоны, девушки с распущенными косами, низкие крыши домов, окна, защищенные железными решетками, померанцевые деревья у фонтана, пальмы, простирающие из-за стены широкие ветви, летающие вокруг огненные мухи (cocuyos) – все это составляло странную и чудесную картину.
Раздававшаяся вокруг нас грубая гортанная речь – смесь испанского языка с ацтекским – была нам непонятна. Эта речь, прерываемая взрывами смеха, вой и визг ищеек, ржание мустангов и мулов, стук сабель, бряцание громадных шпор, полуиндейские песни poblanas (крестьянских девушек), аккомпанировавших себе на бандолинах, – все эти звуки сливались в нестройный хор.
Перед одним из костров несколько мексиканцев танцевали род фанданго, называемый здесь tagarota.
К двум игравшим на бандолинах присоединился третий, с гитарой, выкрикивая нечто донельзя дикое…
Танцующие были расположены рядами, образуя квадрат, так что каждый стоял, или, вернее сказать, двигался, глядя в лицо своей партнерше. Они ни одной секунды не оставались в покое, отбивая такт ногами, руками и головой, ударяя себя по щекам и по бедрам, по временам хлопая в ладоши.
Один из гверильясов выскочил на середину и, изображая горбатого, принялся выделывать всевозможные шутки перед своей подружкой. Та присоединилась к нему и начала вместе с ним ломаться и кривляться. Затем эта пара уступила место другой, имитировавшей безруких. За этими появились двое, двигавшиеся на коленях, а затем еще двое, скользившие прямо на спинах, точно у них не было ног… Один танцевал, запрятав голову под мышку; другой выплясывал на одной ноге, закинув другую за шею. Эти двое вызвали всего более смеха и одобрений…
Перед нашими глазами прошел целый ряд всевозможных калек, в подражании которым в сущности и состоит tagarota.
Неприятно было глядеть на это кривлянье. Один танцор бросился во всю свою длину на каменные плиты и начал перекатываться с боку на бок, во всех направлениях, не двигая ни руками, ни ногами. Его осыпали шумными овациями, нахохотавшись предварительно над ним до слез.
Глядя на него, мы невольно вспомнили, что сами накануне проделывали нечто подобное, очутившись в монастырской тюрьме.
– Ну, в этой игре мы, кажется, перещеголяли вчера нашего артиста! – воскликнул Чэйн, с видимым удовольствием следивший за танцами, комментируя насмешливыми замечаниями каждую фигуру.
Мне же надоело смотреть на это отвратительное кривлянье. Я отвернулся и с напряженным вниманием стал всматриваться в полускрытый за шелковой драпировкой вестибюль.
«Почему ни одна из них не показывается? – думал я. – Может, они поехали другою дорогою?.. Нет, они должны быть здесь. Недаром же Нарсиссо обещал освободить нас… Он-то, наверное, находится здесь… А где же она? Сидит там, в гостиной этого дома, веселится, смеется, позабыв обо мне!»
Сердце мое опять сжалось безотчетной тоской.
Вдруг шелковая драпировка раздвинулась…
За вестибюлем виднелась роскошно убранная, ярко освещенная зала. Среди множества офицеров в блестящих мундирах был и Дюброск, элегантный, как всегда. А между богато одетыми дамами я заметил донью Хоакину с обеими дочерьми. Дамы шуршали шелками, сверкали бриллиантами. Несколько молодых людей были в живописных костюмах гверильясов.
Начинались танцы.
– Посмотрите-ка, капитан, ведь это дон Косме с женою и дочерьми! – воскликнул Клейли. – Что это значит, как вы думаете?
– Отстаньте! Не трогайте меня. Клейли! – прошептал я раздраженно.
Мне казалось, что мое сердце перестало биться. В горле пересохло, на лбу выступил холодный пот.
Он приближается к ней… предлагает ей танцевать… Она отказалась! Она вышла в вестибюль, опирается на балюстраду… Неужели она вздохнула? А! Он опять приближается к ней, говорит ей что-то… она улыбается… Он берет ее за руку!
– Дьявол! Коварная женщина! – крикнул я изо всех сил, поднимаясь на связанные ноги.
Я хочу броситься туда, хочу вырвать ее из рук злодея… делаю несколько шагов и тяжело падаю ничком на каменные плиты!
Подбежавшие сторожа схватили меня и снова скрутили мне руки. Моих товарищей тоже связали… Потом нас снесли в подвал и заперли за нами дверь…
Мы снова остались одни..
Глава XXXIX. ПОЦЕЛУЙ ВО МРАКЕ
Я не берусь описывать всех чувств, волновавших меня в новом месте моего заключения. Было холодно, сыро, грязно, но не на это я обращал внимание. Я терзался горем, отчаянием и ревностью и почти не чувствовал физических страданий. Ведь она могла спать, улыбаться, танцевать, танцевать над моей темницей, с моим палачом!..
Мне хотелось умереть, чтобы разом покончить свои мучения, но и не менее страстно я желал жить, чтобы отомстить за себя!
А вдруг это новое заключение в темницу помешает Нарсиссо сдержать свое обещание? Как он проникнет к нам? Дверь заперта двойным замком, к ней приставлен часовой…
После долгих и тщетных усилий я кое-как поднялся опять на ноги и оперся спиною о стену. Я увидел маленькое узкое окно, вроде бойницы. Двигаясь вдоль стены, я добрался до окна и прислушался. Откуда-то доносился волчий вой. Сначала я не обратил на него внимания, но он все усиливался и приближался и казался таким странным, что я, наконец, подозвал Рауля.
Он подполз ко мне.
– В чем дело, капитан?
– Ты слышишь вой? Разве здесь водятся степные волки?
– Но откуда же им взяться?
– Я тоже не понимаю, и мне кажется, что за этим воем что-нибудь скрывается… Знаешь что, ведь это – Линкольн!..
Вой прекратился на время, но затем возобновился в другом месте.
– Что делать, Рауль? – спрашиваю я. – Если ответить ему, обратит внимание часовой… Подождем, когда он подойдет поближе…
Но Линкольн вдруг замолк.
Мои товарищи тоже поднялись и стояли, прислонившись к стене. Надежда на близость спасения оживила и ободрила их…
Прошло около получаса. Мы не произнесли ни слова и не шевелились. Вдруг послышался легкий стук. Приятный, точно женский, голос прошептал под окном:
– Hola, capitan!
Я приложил ухо к отверстию. Возглас повторился. Мне было ясно, что говорил не Линкольн. Вероятно, это Нарсиссо.
– Quien? – спросил я.
– Jo, capitan!
Да, это был голос, который я слышал утром. Значит, под окном был Нарсиссо.
– Можете вы просунуть руку в отверстие? – продолжал голос.
– Нет, у меня руки связаны за спиной…
– А не можете ли вы поднести их к окну, повернувшись спиною?
– И этого не могу.
– Ваши товарищи тоже связаны?
– Да, все до одного.
– Ну так вот что: станьте на плечи двух из них.
Я попросил Чэйна и Рауля поддержать меня, удивляясь смелости молодого испанца.
Взобравшись на плечи товарищей, я повернулся спиною к окну.
Маленькая нежная рука прикоснулась к моим связанным рукам и мгновенно перерезала чем-то острым веревки.
– Держите! – шепнул голос, когда я обернулся.
Вслед за тем у меня в руке очутился кинжал.
– Держите и это.
Протянув другую руку, я почувствовал в ней какую-то бумагу, которая казалась светящейся.
– А теперь, капитан, прошу вас о милости, – продолжал голос.
– Какую милость могу я вам оказать?
– Позвольте мне на прощание поцеловать вас.
– О, милый юноша! – воскликнул я.
– Юноша?! Я не юноша, я – женщина, женщина, любящая вас всею силою своего сердца!..
– Так неужели ты… ты, моя дорогая Гвадалупе?
– А… Я так и думала… Я больше не хочу… Но нет, я все-таки сдержу слово!
Я был в таком волнении, что не придал особого значения этим загадочным словам. Лишь впоследствии я вспомнил о них и понял их смысл.
– Вашу руку, вашу руку! – воскликнул я в свою очередь.
– Вы хотите мою руку? Извольте!
В узкое окно просунулась маленькая ручка, на которой в лучах луны сверкали драгоценные камни. Я схватил ее и покрыл поцелуями. Мне казалось, что рука сама прижимается к моим губам…
– О, зачем, нам разлучаться? – бормотал я в порыве горячей любви. – Бежим вместе… И я мог подозревать тебя, дорогая Гвадалупе!..
Послышалось легкое, как бы болезненное восклицание, рука живо отдернулась, а один из перстней случайно соскользнул на мою ладонь.
– Прощайте, капитан, прощайте! – произнес голос. – В этом мире люди не знают; кто действительно любит их…
Пораженный, изумленный донельзя, я стал звать говорившую.
Ответа не последовало. Я прислушивался до тех пор, пока мои товарищи не устали наконец держать меня. Я спустился на пол, разрезал ремни на ногах, освободил Рауля от уз и передал ему кинжал, чтобы он мог освободить Клейли и Чэйна, а сам занялся чтением записки, в которой был завернут светляк. Слегка сдавив светящуюся муху пальцами, я стал держать ее над бумагою, которая таким образом совершенно осветилась, и прочитал следующее:
«Стены из adobe. У вас есть кинжал. Окно выходит в поле, за которым начинается лес. Остальное зависит от вас. Другим способом помочь вам не могу. Carissirno cabale adios! (Прощайте, дорогой кавалер!)»
«Какой сжатый, деловой слог», – невольно подумал я.
Но задумываться над этим было некогда. Я бросил муху, спрятал записку у себя на груди и принялся расшатывать кинжалом кирпичи, которые легко поддавались.
Однако вскоре снаружи раздались голоса мужчины и женщины.
Я бросил работу и начал прислушиваться. Мужской голос принадлежал, несомненно, Линкольну.
– А, проклятая баба! – рычал он. – Ты хотела видеть капитана повешенным? Ну, нет, этому не бывать… Если ты не укажешь мне, в которой из этих голубятен он сидит и не поможешь вытащить его оттуда, то я вмиг раздавлю тебя!
– Я вам говорю, сеньор Линкольн, что я предоставила капитану возможность вырваться из его заточения, – протестовал знакомый женский голос.
– Какое средство?
– Кинжал.
– А… Ну, вот, погоди, мы это сейчас узнаем… Иди со мною… Я не выпущу тебя до тех пор, пока не удостоверюсь, что ты не лжешь…
Тяжелые шаги охотника приближались. Он подошел к окну и прошептал:
– Вы тут, капитан?
– Тише! – шепнул я в ответ. – Всё в порядке.
Часовой у двери подозрительно зашевелился.
– Ага! Хорошо… Ну, теперь ты можешь убираться отсюда, – обратился он к женщине, которой мне так хотелось бы сказать еще несколько слов. – Впрочем,
– добавил он мягче, – можешь и не уходить. Ты все-таки славная бабенка. Беги с нами: капитан охотно возьмет тебя под свое покровительство.
– Сеньор Линкольн, я не могу бежать с вами. Пустите меня!..
– Как хочешь. Но если тебе когда-нибудь понадобится услуга, то смело можешь рассчитывать на Боба Линкольна. Помни это!
– Благодарю, благодарю вас!
Прежде чем я мог сказать хоть слово, она ушла, и лишь издали донеслось до меня ее прощальное печальное:
– Adios!
Мне некогда было вдумываться во все происходившее. Нужно было действовать.
– Капитан! – снова осторожно позвал Линкольн.
– Как же вы выйдете отсюда?
– Разберем кирпичи и выйдем.
– А… Укажите мне место, я помогу вам.
Я смерил обрывком веревки расстояние от нашего подкопа до отверстия и передал веревку Линкольну. И мы с обеих сторон принялись молча работать, пока через стену не проник луч света, и старый охотник не пробормотал:
– Тише, Рауль, ты отхватишь мне пальцы.
Через несколько минут мы могли свободно пролезть через проделанную нами брешь.
Мы снова очутились на свободе!..
Глава XL. МАРИЯ ДЕ МЕРСЕД
Под стеной находился ров, наполненный кактусами и высокой травою. Мы легли в него, чтобы перевести дух и расправить затекшие члены.
– Этот ров тянется довольно далеко, – прошептал Линкольн. – Мы им и проберемся.
– Конечно, – подтвердил Рауль, – это самый безопасный путь.
– Вперед! – скомандовал я шепотом.
И мы поползли на четвереньках. На краю рва возвышалось здание. Во всех окнах было темно, и из дому не доносилось ни малейшего звука. Только последнее по счету окно было ярко освещено. Несмотря на опасность нашего положения, мне во что бы то ни стало захотелось заглянуть в окно. Оно было довольно высоко и забрано железной решеткой. Я ухватился за нее и подтянулся на руках. Мои товарищи притаились в кактусах.
Моим глазам представилась комната, убранная с комфортом и даже с некоторою роскошью. Но не на обстановку было обращено мое внимание – я заметил ее только мельком, – взор мой приковался к человеку, сидевшему в этой комнате перед столом. Этот человек был Дюброск!
Я вздрогнул столько же от неожиданности, сколько и от ненависти. Будь у меня в руках огнестрельное оружие, я убил бы его тут же, на месте. Не будь железной решетки, я пробрался бы в окно и задушил его голыми руками! В ту минуту я не владел собой…
В комнату вошел молодой человек, одетый не то воином, не то ранчеро. Грацией его фигуры и осанки невольно можно было залюбоваться. Грусть омрачала красивое лицо юноши.
Он подошел к столу и положил на него руку, на которой сверкало несколько дорогих колец. Он был бледен, его рука дрожала.
Лицо показалось мне знакомым. Это был не Нарсиссо, которого я узнал бы сразу, но он был похож на него, а также и на Гвадалупе. Я вгляделся пристальнее, пораженный этим открытием. Да, сходство было разительное.
«Неужели это она? В этом костюме? Нет, нет! Но эти глаза! А, теперь понял! Это она, Мария де Мерсед!»
Я видел ее только на портрете, но сейчас узнал в ней того юношу, который постоянно сопровождал Дюброска и поражал всех нас странностью своего поведения.
Вместе с тем я вдруг понял, что это именно она утром сунула мне записку и шепнула: «Мужайтесь!» Она же перерезала веревки, дала мне кинжал и… говорила о любви. Все, что казалось мне таинственным и загадочным, теперь сразу сделалось ясным как день. Значит, Гвадалупе и не подозревает о моем присутствии здесь!
Эта мысль обрадовала и успокоила меня…
Происходило какое-то объяснение… Я укрепился ногами на большом камне, прижался к железной решетке и заглянул в самое окно. Дюброск в сильном возбуждении шагал из угла в угол.
– Ты, должно быть, вздумала возбудить во мне ревность? – кричал он, окидывая ее злым взглядом. – Напрасно! Ревновать не в моих привычках!.. Я давно знаю, что ты любишь этого проклятого янки, давно заметил все твои проделки. Можешь сопутствовать ему в предстоящем ему воздушном путешествии, я тебе не препятствую! Ревновать же мне нечего… Твои прелестные кузины сильно подросли с тех пор, как я видел их в последний раз…